Текст книги "Лу Саломе"

Автор книги: Лариса Гармаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Нарциссы по средам

Там странны узников мечтанья

И грешников святые сны,

Там гор безумны очертанья

В оправе девушки-луны...

Плетется путник там дорогой.

В пыли он вечер, месяц, год.

И золотою недотрогой

Ложится солнце в ночи рот...

Н. Хамитов

Пожалуй, можно было бы назвать Лу максималисткой в любви, выдвигающей к близости мужчины и женщины предельные требования на всех уровнях. С какими бы мужчинами ни сталкивала ее судьба, Лу, строя отношения, всегда придерживалась характерного для нее «почерка»: смыслом возникающей близости было взаимное возвращение к основам андрогинизма, духовной бисексуальности. "Присутствие мужественности в женщине и женственности в мужчине, – писала она, – которое наблюдается у всех нас, работает по-разному в каждом из индивидуальных случаев. Иногда это совершенно раскрепощает персону от того пола, к которому она принадлежит, и нарушает гармонию, хранимую самой сущностью его/ее бытия, смывая клеймо женственности с женщины и феминизируя мужчину. Но только в тех людях, которые ориентированы постоянным присутствием своего партнеравнутри себя«, наша психическая бисексуальность может стать плодотворной».

И здесь опять возникает живая нить переклички с идеями Вл. Соловьева, который считал абсолютной нормой человеческого бытия восстановление предсказанной еще Платоном андрогинной целостности, в которой сливаются противоположности мужского и женского, физического и духовного, индивидуального и бесконечного. "Простое отношение к любви завершается тем окончательным и крайним упрощением, которое называется смертью", – утверждал Соловьев, и Лу, несомненно, могла бы подписаться под этими словами. Никакого упрощения, никакой инертности, планка ожиданий от себя и от партнера должна быть предельно высока – лишь тогда прыжок превращается в полет. Лу всегда развивала предельное духовное напряжение на пути к другой душе. Об этой ее способности вспоминал Пол Бьер, тот ее возлюбленный, которому суждено было ввести ее в мир психоанализа: "Сразу было видно, что Лу – необычная женщина. В ней чувствовалась искра гения. У нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила. Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии". Лу даже выучила шведский, родной язык Бьера, чтобы глубже понимать его идеи.

Они встретились в 1911 году в Швеции у ее подруги, педагога-реформатора Эллен Кей. Бьер как раз работал над докладом по психоанализу, готовясь к конгрессу. Они разговорились – и в калейдоскопе духовных поисков Лу вдруг сложился новый узор: она с внезапной остротой ощутила, какой горизонт могла бы предложить ей эта новая психология.

В сентябре 1911 года она сопровождает Бьера из Стокгольма на конгресс психоаналитиков в Веймаре, организованный К.Г. Юнгом. Ее появление не проходит незамеченным: свежая и энергичная, Лу выглядела как двадцатилетняя девушка. Серебристо-льняные волосы, светло-голубые глаза, прекрасная кожа замечательно гармонировали с ее высокой фигурой, которую оттеняли любимые мягкие меха, шали и серо-голубые платья. Все подчеркивали ее радостность, приветливость, чувство юмора. Поговаривали, что своим иммунитетом к возрасту Лу обязана восточным медицинским практикам, почерпнутым от мужа. На самом деле, скорее, эликсиром юности Лу были гормоны странного сверхвоодушевления, охватывавшего ее при всякой новой возможности обретения себя.

Лу прибыла на конгресс хорошо подготовленной благодаря интенсивным штудиям с Полом Бьером. От него она впервые услышала о сублимации и была совершенно восхищена меткостью этого фрейдовского термина. «Он подобрал слово-ключ – одно из тех, что сразу же снимает все недоразумения: для него самого это слово означает отклонение от сексуальной цели». Фрейд, в свою очередь, был знаком с ее «Эротикой», о которой отозвался так: «Идя другой дорогой, она пришла к близким результатам исследования». Разумеется, в первую очередь он имел в виду идею о психологической бисексуальности каждого человека, которая была для него не менее заветной, чем для Лу. «В любом сексуальном акте участвуют четыре самостоятельных личности», – утверждал он.

Фрейд от души смеялся над той решительностью, с которой Лу заявила о своем желании быть его ученицей, чтобы как можно скорее постичь тайны психоанализа, – ведь он работал над этим почти четверть века. Однако, с удивлением обнаружив, что она знает и понимает его науку, стал вспоминать все, что слышал о ней и Ницше…

Имя Ницше, между тем, звучало на этом конгрессе. Кое-кто из докладчиков видел в нем предшественника некоторых идей психоанализа. Двое участников даже нанесли в Веймаре визит сестре Ницше Элизабет. Узнав, что в конгрессе участвует Лу, эта "несносная русская авантюристка", и что все мероприятие связано с именем Фрейда, та тут же усмотрела здесь международный еврейский заговор вокруг имени ее великого брата.

Отношение самого мэтра к Ницше было сложным и весьма любопытным. Его беспокоило, сколь часто его ученики – Юнг, Ранк, Джонс, Шпильрейн, Хитчмен и другие – по разным поводам проявляют свою зависимость от Ницше. Он понимал, что это самый сильный его соперник на интеллектуальном поле, и исход их борьбы за власть над умами во многом определит лицо начавшегося столетия. Объективности ради надо сказать, что в молодости Фрейд и сам подпал под обаяние этого "ниспровергателя всех и всяческих ценностей". Он участвовал в "Кружке немецких студентов Вены", главными авторитетами которого были Шопенгауэр, Ницше и Вагнер. В 1900 году Фрейд писал своему другу и единомышленнику Флиссу, что изучает книги Ницше, в которых надеется "найти слова для того, что остается немым во мне".

Теперь все было наоборот: его новая последовательница именно "алгеброй психоанализа" хотела поверять мощь ницшевских интуитивных прозрений. Фрейд же к этому времени уже отчетливо осознавал не только свою удаленность от Ницше, но даже абсолютную взаимную несовместимость с ним. Он отдавал должное невиданному уровню интроспекции, которого тот достиг. Но отговаривался тем, что ницшевская мысль слишком богата разнообразными смыслами и ему тяжело всерьез погрузиться в нее. Казалось бы, парадоксальная причина. Однако не прояснится ли позже, что это богатство мысли влекло за собой самые непредвиденные интерпретации ее? В 1921 году, на фоне грозных событий века, Фрейд, пытаясь понять природу всплеска иррациональной волны "восстания масс", увидит в вожаках толпы чудовищную пародию на ницшеанского сверхчеловека. И потому позже, в 1934 году, когда эти вожаки станут открыто объявлять себя наследниками Ницше, Фрейд будет пытаться отговорить Цвейга от намерения сравнить его в своей книге с автором "Заратустры".

Фрейд говорил о Лу Саломе, что она – единственный мост, который связывает его с Ницше. Как проницательно заметил А. Эткинд, "подобно великолепным мостам Петербурга и Парижа, она была для него символом победы". Сама же Лу, заново переосмысляя идеи Ницше и погрузившись вновь воспоминаниями в ту историю, в первую очередь вспомнила Пауля Рэ с его психологическими проблемами и искренне сожалела, что «психоанализ не был открыт раньше, ибо он был бы способен дать Паулю исцеление».

Юнг, как организатор конгресса, заметил, что внутри психоаналитического движения начинают складываться коалиции, имея в виду альянс Лу и Бьера. Это заключение оказалось несколько преждевременным: Лу расстанется с Бьером именно по причине его отхода от Фрейда. Впрочем, по тем же соображениям она отдалится и от самого Юнга. Тем не менее в продолжение трех дней конгресса и некоторое время после него они с Полом жили вместе и были почти неразлучны. Лу мало смущал тот факт, что Бьер был женат, она даже пеняла ему на невнимательное отношение к супруге. Бьер, со своей стороны, удивил и даже задел ее своей убежденностью в ее "аморальности". "Она обсуждала самые интимные и личные дела с поразительной беспечностью. Я помню, что был шокирован, когда узнал о самоубийстве Рэ. И у тебя нет угрызений совести? – спросил я ее. Она только улыбнулась и сказала, что сожаления – признак слабости.

Я знал, что это только бравада, но она действительно казалась ничуть не озабоченной последствиями своих действий". Бьер был не первым, кто усомнился в ее "этическом кодексе". Точно так же (и столь же бездоказательно) на нее возложила вину за смерть Рэ мать Пинельса, которая затем, боясь за сына, послала за ними вслед, когда они отправились в путешествие, соглядатая из числа друзей семьи. Лу поняла, что разобраться со своей "аморальностью" ей может помочь только суровый самоанализ. И значит, психоаналитические методы для нее необходимы как воздух. Позднее она сможет черпать утешение в том, что Фрейд был решительно убежден, что этические идеалы Саломе далеко превосходят его собственные. Трудно сказать, что подвигло его к такой точке зрения, но искренность его несомненна.

Оказавшись в своем доме в Геттингене, Лу не может думать ни о чем другом, кроме как о Фрейде и его науке. На полгода она с головой уходит в самостоятельное изучение психоанализа, подготавливая свое пребывание в Вене. Известный психоаналитик Карл Абрахам рекомендует ее учителю на основе знакомства с ней в Берлине: "Я никогда еще не встречался со столь глубоким и тонким пониманием психоанализа". На просьбу Лу о посещении знаменитых сред Фрейд, явно польщенный вниманием известной писательницы, ответил так: "Если Вы приедете в Вену, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы показать Вам то немногое, что можно показать в психоанализе. Уже Ваше участие в Веймарском конгрессе я истолковываю как благоприятное предзнаменование.

С преданностью, Ваш друг".

Окунувшись в венский психоаналитический водоворот на полгода – с 25 октября 1912-го по 6 апреля 1913-го, – Лу посещает и субботние лекции Фрейда, которые тот читает для специально приглашенных лиц в психиатрической клинике, и знаменитые дискуссии по средам. Любопытно, что она принимает решение не вовлекаться в дебаты и споры до хрипоты, столь характерные для заседаний Психоаналитического общества. Молчаливость никогда не была ее добродетелью, но сейчас она целиком настроена на роль ученицы, во-первых, и считает женской доблестью вносить самим присутствием умиротворяющую и примиряющую струю, во-вторых. Вечерами, однако, она ведет подробный "Фрейдовский журнал", куда заносит все мнения и свои к ним комментарии. "За мужское научное соперничество женщины говорят «спасибо», – так с шутливым одобрением заканчивает она описание одного из наиболее бурных вечеров.

На лекциях у Фрейда была привычка выбирать в аудитории кого-нибудь одного и обращаться к нему. С новой слушательницей он сразу ощутил удивительный контакт. Однажды Лу не пришла на очередную среду, и Фрейд прислал ей записку, в которой в шутливо-ревнивой форме интересовался, не является ли причиной отсутствия ее общение с Адлером, известным "раскольником" психоаналитических рядов. "В этой записке Фрейд признается, что последнюю лекцию он читал пустому стулу, на котором раньше сидела Лу", – пишет А. Эткинд. Как учитель и человек он был очарован новой последовательницей и не скрывал теплоты своего расположения. Он слал ей цветы и провожал до отеля. Посылая Лу букет нарциссов, Фрейд поначалу не подозревал, сколь символичен его подарок. Совсем скоро этот мифический цветок станет визитной карточкой Лу в психоанализе.

Перстень мэтра

Твоя душа как статуэтка воина,

Покрытая наградами и шрамами,

Которые на ней века оставили,

Гудящие бездонными тамтамами...

Н. Хамитов

Исследователи удивляются, как после близости с двумя величайшими романтиками – Ницше и Рильке – она так легко вобрала в себя «суровый реализм» Фрейда. Мне же кажется, что именно в этих необычных отношениях закалялась виртуозность ее интроспекции. Она не раз использовала интуитивно найденные ею приемы в отношении Райнера. Желание помочь ему победить «своих внутренних демонов» теперь, когда она будет оснащена новым, столь мощным и всепроникающим оружием, служило ей сильнейшим стимулом. «Есть две совершенно противоположные вещи в моей жизни, которые поразили меня и сделали особо восприимчивой к психоанализу Фрейда», – писала Лу, имея в виду, во-первых, «судьбу Райнера», а во-вторых, «опыт России».

«О русских часто говорили – в том числе Фрейд, – что этот „материал“, патологический ли, здоровый ли, сочетает в себе две вещи, которые не так уж часто встречаются вместе: простоту структуры и способность в определенных случаях описывать даже самые сложные вещи, используя все удивительное богатство языка, находя название самым сложным психическим состояниям. Именно на этой выразительности основана вся русская литература. Не только ее великие, но и менее значительные произведения. Эта безграничная откровенность и прямой, идущий из самого раннего детства отголосок начальных стадий становления словно бы ведут нас к первоначальной сфере формирования самосознания. Когда я мысленно воссоздаю в памяти тот тип человека, с которым я столкнулась в России, я очень хорошо понимаю, почему сегодня он видится нам более „анализируемым“, оставаясь при этом честным перед собой: процесс подавления у него менее глубок, менее интенсивен, тогда как у представителей древних культур он создает барьер между сознанием и бессознательным».

И, наконец, третьим, самым личным и решающим фактором ее выбора в пользу психоанализа была жажда «лучистого увеличения в объеме собственного жизненного пространства путем пробирания на ощупь к корням, которыми я погружена в тотальность бытия…»

В 1912 году, положившем начало их сотрудничеству, Фрейду было пятьдесят шесть лет. Он был всего на пять лет старше Лу, но внешне возрастной разрыв между ними казался гораздо более значительным. Вообще, она почувствовала себя рядом с ним ребенком. Это ее обрадовало: в отношении творца психоанализа ее привлекала отнюдь не позиция равноправного сотрудничества, но почтительная харизматическая дистанция. Лу не хотела допускать никакой фамильярности по отношению к тому, кто указал ей окончательную цель жизни.

Ее трогало и восхищало то, что Фрейд рисковал своей репутацией ради открытий, которые его как человека должны были, скорее, огорчать. Этот гениальный исследователь, коего столь многие считали ниспровергателем моральных ценностей, вел жизнь, всецело находившуюся под его интеллектуальным контролем. Юнг вспоминал, как однажды в Америке, когда они по обыкновению, ставшему аналитической традицией, пересказывали друг другу свои сновидения, Фрейд признался, что ему снятся американские проститутки. "Так почему бы вам не предпринять что-либо в этом направлении?" – игриво поинтересовался Юнг. Фрейд отпрянул от него, ошеломленный: "Но я женат".

Сам творец психоанализа шутил по поводу своей устойчивости к соблазнам грустно и метко: "У каждой из тяжущихся сторон есть свой резон: влечение имеет право на удовлетворение, реальность – на положенное ей уважение. Однако каждому известно: безвозмездна только смерть".

"Единственной его слабостью, – пишет Эткинд, – были сигары и коллекция античных и восточных статуэток, в которую он, особенно в конце жизни, вкладывал все свободные деньги. Его рабочий стол весь был заставлен этими статуэтками, расположенными в образцовом порядке так, чтобы между ними располагалось точно отмеренное пространство для листов бумаги, на которых он писал свои книги. Пациент, проявивший особое мужество в самораскрытии глубин своего бессознательного, удостаивался поощрения в виде краткой экскурсии по этой коллекции".

Саломе так оценивала его вклад в раскрытие секретов детской сексуальности, которые, по собственному признанию Фрейда, были для него "малоприятными и отталкивающими": «Он обладал мужеством, большим мужеством, позволившим ему очень глубоко погрузиться в эту зыбкую, рискованную область и, сохранив уверенность и спокойствие, пройти ее насквозь. В итоге он открыл законы подземных толчков, от которых рушатся даже самые прочные и высокие стены». При всем том, однако, своих собственных сыновей, когда пришел их черед получить необходимые сведения о половой жизни, он направил к доктору… Вообще, несмотря на профессиональную погруженность в сексуальные секреты и тайны других, он предпринял все возможное, чтобы скрыть от всех собственную интимную жизнь. Многие из частных писем он уничтожил, а те, которые уцелели, хранятся нынче в библиотеке США и должны стать доступны, начиная с 2000 года.

Разумеется, научный прорыв Фрейда не ограничивался ни открытием огромной роли в нашем культурном мире неосознанного и иррационального, ни признанием целого резервуара детских фиксаций либидо. Лу чутко замечает, что о существовании бессознательного догадывались и до Фрейда, но именно он высветил связи и механизмы его функционирования внутри психики – вытеснение, сублимацию, сгущение, обращение в противоположность. Нормальные и патологические процессы, согласно Фрейду, протекают по одним и тем же правилам. И это позволило раскопать ему целый интереснейший пласт "психопатологии обыденной жизни", когда врач получал доступ к комплексу пациента через его обмолвки, описки, остроты, сны, казалось бы случайное забывание слов. Недаром позднее Мирча Элиаде восхищался Фрейдом как великим мифотворцем человеческого существования; куча скучных деталей, которым мы не придавали значения: ошибки в написании, огрехи в произношении, забывчивость, постыдные воспоминания, страхи, остроты, – все это благодаря великому воображению ученого озарилось таинственным мерцанием секса и предстало волшебными ключиками, отпирающими тайны человеческой души.

Это богатство инструментария не могло не пленять Лу. Правда, Фрейд поначалу добродушно «высмеял мое страстное желание изучать психоанализ: ведь в то время никто еще не помышлял об учебных институтских курсах. Спустя время, когда я вновь предстала перед Фрейдом… он во второй раз смеялся над моей наивностью и еще более искренно, так как я заявила мэтру, что помимо него хотела бы иметь наставником Адлера (оба успели стать заклятыми врагами). Фрейд добродушно согласился…»

Сохранилось письмо Фрейда к Лу от 4 ноября 1912 года, где он высказался по этому поводу с предельной откровенностью: "Мы вынуждены были прервать контакты между нашей группой и адлеровскими отщепенцами, поэтому врачи поставлены перед выбором: посещать лекции или там, или тут. Не слишком это хорошо, но поведение отщепенцев не оставляет другой возможности. Не хочу налагать на Вас ограничений, но прошу как не упоминать о посещениях наших лекций там, так и у нас не говорить о лекциях Адлера. Сожалею, что не могу прикрыть перед Вами кулис научного движения". В других случаях Фрейд не прощал подобной раздвоенности.

Первая встреча Лу с Адлером состоялась уже на третий день по ее приезде в Вену (что было обусловлено еще в переписке). Она просидела у него дома до поздней ночи: «Он мил и очень умен. Две вещи меня, однако, раздражали: то, что он слишком личностно говорил о происходящих спорах, а также то, что выглядел как пуговица, застегнутая сама на себя…» Она обратилась к нему не столько по поводу теории психоанализа, сколько потому, что нашла в его книге «О невротическом характере» ссылки на религиозно-психологическую литературу, а это попадало в самый нерв ее исследовательских интересов. Лу засыпала его вопросами о психологии возникновения религиозных символов, но Адлер вместо серьезной дискуссии предпочел пригласить ее в кафе, был весел и уклончив.

Итак, в те месяцы, будучи прилежной ученицей и читательницей как Фрейда, так и Адлера и не желая зависеть ни от чьего мнения, она пытается сопоставлять их взгляды на одни и те же явления и их терапию. Исключительность Лу проявилась и в этом случае: она оказалась не только единственной женщиной, но и единственным человеком, умудрившимся учиться одновременно и у Фрейда, и у Адлера. "Обет молчания" она не нарушила: даже когда она прекратила посещать занятия Адлера, отдав однозначное предпочтение Фрейду, в "лагере Фрейда" об этом долго никто не подозревал. Дело же было в том, что Лу пришла к выводу, который не собиралась обнародовать: что терапия Фрейда отличается от адлеровской, как нож хирурга от мази знахаря. Адлер еще некоторое время пытался вернуть ее в лоно своих сторонников, но Лу оставалась непреклонной, заявив, что полезным для нее моментом в общении с Адлером была упомянутая книга. К этому она добавляла, что «даже самая соблазнительная среди всех возможных концепций не могла бы меня отвлечь от того, что открыл Фрейд. Когда знакомишься с его методом исследования, понимаешь, что самому блестящему теоретику психоанализа не удалось бы заговорить меня от его чар и что никакие несовершенства теории Фрейда не смогли бы обесценить сам метод в моих глазах… Но если бы я принялась объяснять, что ему позволило сделать свои открытия, я бы рассмешила его в третий раз. Это все равно что пытаться уточнить, каким силам подвластны пальцы скульптора или рука художника». Тем временем в прессе появляются сообщения, что Лу пополнила «секту экзорцистов», как с подачи Адлера называли приверженцев Фрейда, и опубликовала ряд статей, оскорбляющих общественную мораль. Сам Адлер в конце концов так отозвался о своих отношениях с Фрейдом и Лу: «Мои взгляды могут быть ошибочными. Не по этой ли причине их стоит подворовывать?»

Надо сказать, что Лу вошла в психоанализ, когда он уже сформировался в своих принципиальных пунктах, и теперь в нем забрезжили свои расколы – диссидентами, в первую очередь, явились Адлер и Юнг. Суровость Фрейда в борьбе за единство теории стала притчей во языцех. Не терпевший отступничества в вопросах своего учения, он, кажется, позволял непозволительное только Лу – ему нравилось, как она дополняла его "анализ своим русским синтезом": "Я начинаю мелодию, обычно очень простую, Вы добавляете к ней более высокие октавы; я отделяю одну вещь от другой, Вы соединяете в высшее единство то, что было раздельно. Я молчаливо принимаю за данность пределы нашего понимания, Вы обращаете на них наше внимание. В целом мы понимаем друг друга и придерживаемся одного мнения. Только я пытаюсь исключить все мнения, кроме одного, а Вы стремитесь включить все мнения, взяв их вместе". Не оживает ли в этом союзе былая идея, высказанная Лу в «Русской философии и семитском духе», – идея о плодотворности взаимодействия «телескопически воспринимающего вещи» семитского духа и характерной русской диалектики синтеза? И вновь Фрейд возвращается к их совместной задаче соединить эти две ориентации: «Каждый раз, когда я читаю Ваши замечательные письма, я удивляюсь Вашему искусству выходить за пределы сказанного. Естественно, я не всегда иду здесь за Вами. Я редко испытываю такую потребность в синтезе. Единство этого мира кажется мне столь самоочевидным, что не нуждается в обосновании. Меня интересует другое – вычленение и разделение того, что иначе окажется перемешанным в единой первичной массе. Короче говоря, я аналитик…»

Своей приверженностью синтезу Лу, пожалуй, в наибольшей мере была обязана кумиру своей юности – монисту и пантеисту Спинозе. Она искренно обрадовалась, когда среди близких учеников Фрейда нашла того, кто независимо от нее начал заниматься вопросами сходства Спинозы и психоанализа, – Виктора Тауска. «Белокурый упрямец и звериный собрат» Тауск был намного моложе Лу: ему было тридцать три года. Он был родом из Хорватии, по специальности правовед, судья, к тому же имевший за плечами опыт журналистской работы в Берлине и Вене. Чтобы лучше разобраться в психоанализе, он в тот период специально оканчивал медицинский факультет и в кругу учеников имел репутацию одного из самых способных. Поначалу Тауск сблизился с молодой подругой Саломе, актрисой Элен Делп, с которой Лу прибыла в Вену. Но как это не раз происходило в ее жизни, стоило вспыхнуть пламени общего очага интереса – и Лу магнетически приковала к себе его внимание. Несмотря на разницу в возрасте, они стремительно сближаются, и молодой доктор права и студент медицины завоевывает ее любовь. Она весело рассказывает ему, как, тайком продав свои украшения, приобрела в юности том Спинозы и штудировала его вместе с Гийо. В декабре 1913 года она завязывает диалог о Спинозе и психоанализе в переписке с Рильке, и тот через друга-поэта Франца Верфеля достает ей все произведения Спинозы. Она посылает Райнеру очерк Тауска о голландском мыслителе в связи с учением психоанализа, и тот высоко его оценивает. Впрочем, эти отношения были насыщены не только интеллектуально – Виктор задел в Лу глубинные душевные струны: она как могла поддерживала финансово нуждающегося и несчастного в браке Тауска, баловала его детей, покупая всевозможные лакомства и билеты в кино.

Вместе с Тауском Лу участвует в его вводном семинаре зимнего семестра 1912/13 года. И вместе осенью 1913 года они едут на IV психоаналитический конгресс в Мюнхен, где Тауск собирается выступить по поводу своего спинозианского психоанализа.

На этом конгрессе Лу познакомит Фрейда и Рильке, и Райнер, хотя и не считал себя фрейдистом, примет при посредничестве Лу многие его идеи, которые сразу же преобразятся в его творчестве в присущие ему поэтические символы. Рильке будет сердечно принят в венском доме Фрейда, когда он, получив в начале войны повестку, приедет попрощаться, – и по увольнении со службы в 1916 году он также первым делом посетит этот дом. Война удивительно сблизит всех троих; каждый из них по-своему – непрекращающимися исследованиями и поэзией – будет противостоять нарастающему хаосу. Фрейд, памятуя о знаменитом оптимизме Лу, спрашивает в своих письмах начала мировой войны: "Вы все еще верите, что все это – "большие братья"?" «Все вместе они стали почище черта», – грустно шутит Лу и добавляет: так происходит потому, что государства не позволяют себе всерьез уделить внимание психоанализу. Фрейд отвечает, что он не сомневается, что человечество преодолеет и эту войну, но он знает наверняка, что его ровесники уже не смогут с радостью видеть мир. Лу ждет еще одно потрясение – известие о революционных событиях у нее на родине. Семьи ее обоих старших братьев переворот и гражданская война повергли в глубокую нужду и бедствия. Второй брат, Роберт, вернувшись домой после похорон своего сына в Крыму, обнаружил свое маленькое поместье полностью разрушенным и разграбленным, и его семья смогла выжить лишь благодаря милосердию их слуги: тот выделил им небольшое помещение на чердаке и капустный суп во время обеда, если брат помогал ему на поле. Письма Лу доходили туда очень редко. И ее тревога и беспокойство невольно прорываются в переписке с Фрейдом, хотя для этой переписки, сосредоточенной на психоанализе и психоаналитиках, обмен политическими новостями совсем не характерен. В июне 1917 года она признается ему в «глубоких эмоциях», вызванных событиями в России, в которые она трагически погружена, несмотря на «запоздалое и чудесно сияющее начало лета». Она не упоминает, что, по-видимому, революция лишила ее состояния и теперь психоанализ наряду с книгами становится для нее единственным источником дохода. Впрочем, Фрейду не понадобились уточнения: известно, что он несколько раз оказывал ей финансовую помощь, не дожидаясь никаких обращений (и так он поступал по отношению ко многим своим нуждающимся ученикам).

От дружбы Андреас-Саломе и Фрейда, продолжавшейся двадцать пять лет, сохранилось более двухсот писем, и для этой переписки совсем не свойственна та требовательность и жесткость, которые характерны для переписки Фрейда с его учениками-мужчинами. В отношении последних он не останавливался и перед бесповоротным отлучением: так он отсекал то, что называл "сектанством", которое считал "бесполезным и представляющим угрозу в будущем". После Адлера и Юнга такая участь постигла и Тауска. Лу некоторое время пыталась быть посредником, переживая, что отношения Виктора с Фрейдом складываются так несчастливо. По мнению Саломе, он был одним из наиболее способных учеников, иногда он поражал ее оригинальностью своих интерпретаций. Один раз он принес ей свои переводы на немецкий старинных сербских песен, о которых еще Гёте говорил, что некоторые из них по своей поэтичности могут стоять рядом с "Песней песней". И Виктор с Лу тут же с головой ушли в психоаналитический разбор сербских баллад о богатырях.

Поддаваясь ее уговорам, Фрейд пытался воспринимать Тауска дружелюбно, хотя в глубине души ему это было сложно. Он видел в нем конкурента и потенциального раскольника. Даже доверив ему функцию организатора дискуссий во время знаменитых встреч по средам, он продолжал оставаться настороже. "Фрейд относится ко мне с уважением, но без тепла", – констатировал Тауск. Он решил использовать последний шанс преодолеть взаимное недоверие и попросил Фрейда принять его в качестве пациента. (Лу, кстати сказать, сама никогда не проходила анализ.)

Легко ли было Лу совмещать роль любовницы Тауска с безоговорочной приверженностью Фрейду? Она умела (и не раз доказала это) сохранять объективность, находясь в двух лагерях, но она никогда не пыталась гальванизировать те любовные отношения, которые, по ее мнению, исчерпывали себя. Так произошло и с Тауском: не отказывая в посредничестве, она устранилась от близости.

В преддверии расставания они завели беседу о верности и неверности женщин. Тауск охарактеризовал склонность некоторых женщин к контакту с несколькими мужчинами как сублимированную полиандрию, в отличие от многоженства угрожающую настоящей любви. Лу отвечала, что женщина оставляет мужчину не обязательно ради другого мужчины – временами она хочет вернуться к себе самой. Женщина подобна дереву, ожидающему молнии, которая его расколет.

Она вернулась в Геттинген к мужу и своим дальнейшим исследованиям. После ее отъезда Тауск сдал медицинские экзамены и вскоре был призван в армию. Будучи главным врачом психиатрического отделения военного госпиталя, он опубликовал работу о неврозах и психозах военных.

Пол Роазен, взявший в 60-х годах интервью у семидесяти людей, лично знавших Фрейда, и написавший на основе этого материала сенсационную биографию Тауска, считает, что честолюбию Тауска решение Лу нанесло сильнейший удар: он слишком гордился тем, что находился в одном ряду с Ницше и Рильке. К тому же Фрейд все-таки отказал ему в анализе. И в 1919 году эта история закончилась трагически: Тауск покончил с собой тщательно продуманным способом – завязав петлю вокруг шеи, а потом прострелив себе голову. Об этом Лу узнала от Фрейда, который получил от Тауска предсмертное письмо (Виктор также отправил письма первой жене и невесте, с которой должен был вступить в брак через восемь дней). В этом послании Тауск благодарит Фрейда, говорит о своей верности психоанализу и оставляет лишь догадываться о мотивах своего последнего шага. Фрейд признается Лу, что ему не дано отгадать этой загадки.