Текст книги "Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж)"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Укажите мне, пожалуйста, людей, которые, много чего претерпев, тем не менее не старались бы изо всех сил сберечь и продолжить жизнь.

Пожалуйста, сам укажу: вояки.

Лучше смерть, чем бесчестье, – такой был девиз у нескольких воинских подразделений в Гражданскую войну: и у северян, и у южан. Сейчас 82-я воздушно-десантная дивизия, похоже, избрала для себя такой же принцип. Не спорю, смысл в нем был, когда люди сражались и умирали – справа от тебя, слева, спереди, сзади. Но теперь-то смерть в бою очень легко может превратиться в смерть для всех, включая – я уже говорил – синелапых олуш с Галапагосских островов.

Между прочим, перепонки на лапах этих птиц такого голубого цвета, что ярче не бывает. Ухаживая за дамой, кавалер все норовит показать, какие ослепительно голубые у него лапы.

Если попадете на Галапагосские острова и увидите тамошних необыкновенных обитателей, наверное, задумаетесь над тем же, что волновало Чарлза Дарвина, когда он там находился: до чего же много времени у природы, вот она и способна создать все, что ей заблагорассудится. Ну, ладно, мы исчезнем с лица земли, а природа воссоздаст жизнь. И потребуется ей для этого всего несколько миллионов лет, сущий пустяк, по ее понятиям.

А вот для людей время уже истекает.

Мне кажется, мы не приступим к разоружению, хотя давно пора, и уж наверняка все на свете взорвем, камня на камне не оставив. История свидетельствует, что человек – существо достаточно злонамеренное, чтобы решиться на любую жестокость, включая и строительство фабрик, чье единственное назначение состоит в том, чтобы убивать людей и сжигать трупы.

Может, мы тут на Земле и появились для того, чтобы после себя оставить одни черепки. Может, создавая нас, природа думала про то, что с нашей помощью создаст новые галактики. А мы для того и созданы, чтобы совершенствовать да совершенствовать вооружения с верой, что лучше смерть, чем бесчестье.

И вот, глядишь, придет день, когда всюду на планете ведутся переговоры о разоружении, а тут ни с того, ни с сего – бац! И полюбуйтесь, вот он, новый Млечный Путь.

Так что, пожалуй, поклоняться надо водородной бомбе, а не протестовать. Она ведь зародыш новых галактик.

Что нас могло бы спасти? Разумеется, вмешательство свыше – и тут как раз самое место молить о нем. Помолимся, чтобы нас избавили от нашей изобретательности, вот как динозавры могли бы помолиться, чтобы их избавили от монументальных пропорций тела.

Однако изобретательность, о которой мы теперь печалимся, могла бы, помимо ракет с боеголовками, подарить нам способ добиться того, что по сей день считалось неосуществимым, – добиться единства человечества. Я главным образом про телевидение говорю.

Еще и в мое время полагали необходимым, чтобы солдаты оказывались в окопах, прежде чем разочаруются в войне. Родители этих солдат тоже ничего толком себе не представляли, веря, что их парни истребляют чудищ. А вот теперь, благодаря современным средствам информации, в любой более или менее развитой стране от войны тошнит даже десятилетних. Первое поколение американцев, росших во времена, когда у всех были телевизоры, повоевало и вернулось назад – так вот, таких ветеранов никогда прежде не бывало.

Отчего ветераны Вьетнама так мрачно на все смотрят? Отчего они "не по годам зрелые", как говорится? Да оттого, что никаких иллюзий насчет войны у них и не было. Это первые за всю историю солдаты, которые с детства слишком много насмотрелись и настоящих боев, и воссозданных по документам, слишком много про войну наслышались, чтобы не сомневаться: она представляет собой просто-напросто бойню, на которой истребляют таких же обыкновенных людей, как они сами.

Прежде ветераны, возвращаясь домой, шокировали родителей, заявляя им, как заявил Эрнест Хемингуэй, что война от начала и до конца мерзость, глупость, бесчеловечность. А родители наших ветеранов Вьетнама сами все знали про войну, многие имели о ней вполне ясное понятие еще до того, как их сыновья отправились за океан. Благодаря современным средствам информации американцы самых разных поколений прониклись отвращением к войне еще до того, как мы вляпались во вьетнамские дела.

Благодаря современным средствам информации эти несчастные, невезучие парни из Советского Союза, которые теперь убивают и умирают в Афганистане, прониклись отвращением к войне еще до того, как их туда послали.

Благодаря современным средствам информации такое же чувство, должно быть, испытывают парни из Англии и Аргентины, убивающие и умирающие сейчас на Фолклендах. В "Нью-Йорк пост" их называют бриттами и аргами. Но, благодаря современным средствам информации, мы знаем, что они на самом деле симпатичные, вовсе не тупые ребята, а происходящее с ними там, посреди Атлантики, куда ужаснее и постыднее, чем любые буйства на футбольном матче.

Когда я был маленький, американцы, и не только американцы, чаще всего почти ничего не знали про остальные народы. Знали только те, кому это было нужно по профессии, – дипломаты, ученые, журналисты, антропологи. Впрочем, и они обычно знали только про какой-нибудь один народ, про эскимосов, допустим, или про арабов. И даже для них многие участки на карте мира оставались, как для школьников из Индианаполиса, неведомой землей.

В общем, вот что произошло. Благодаря современным средствам коммуникации мы располагаем ясным зрительным и слуховым образом практически любого уголка земли на нашей планете. Миллионы из нас, по сути, побывали в самых экзотических краях, куда не заглядывали во времена моего, детства даже специально экзотические края изучавшие. И из вас многие побывали в Тимбукту. А также и в Катманду. Мой дантист только что вернулся из путешествия на Фиджи. Рассказал мне про этот самый Фиджи. Я бы тоже ему кое-что порассказал про Галапагос, да он в эту минуту у меня во рту копался.

Так что теперь-то мы точно знаем, нигде не существует потенциальных врагов, которые представляли бы собой нечто отличное от нас самих, – все одинаковы. Им пищу себе добывать приходится. Надо же! И о детях своих они заботятся. Нет, кто бы мог подумать! И повинуются своим лидерам. В жизни бы не поверил! И мысли у них примерно такие же, как у всех остальных. Да что вы, быть не может!

Благодаря современным средствам коммуникации у нас теперь есть нечто, чего прежде не было: причина глубоко сожалеть о каждом погибшем, о каждом изувеченном, на какой бы войне – и под каким бы флагом – он ни сражался.

Тридцать семь лет тому назад мы радовались гибели всех жителей города Хиросима из-за того, что средства коммуникации были тогда скверные, да еще прибавьте мерзкую расистскую предубежденность. Нам казалось, это вообще не люди, так, червяки какие-то. А они считали, что червяки – это мы. И можно представить, как бы они ликовали, отбивая свои крохотные желтенькие ладошки, как бы скалили свои криво растущие зубки, если бы им удалось поголовно выжечь, допустим, Канзас-Сити.

Благодаря тому, что все теперь достаточно много знают про всех остальных, никого не тянет ликовать по случаю гибели врагов. Всем ведь стало ясно: если мы ввяжемся в войну с Советским Союзом, там ни один нормальный человек не испытает ничего, кроме ужаса, узнав, что его страна истребила всех поголовно в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско. До того не тянет, что и у нас в Америке все только ужаснутся, если наша страна истребит всех поголовно в Москве, Ленинграде и Киеве.

Или в Нагасаки, если уж на то пошло.

Часто говорилось, что надо, чтобы человек изменился, не то мировые войны будут продолжаться. Так вот, хочу сообщить вам хорошую новость: человек изменился.

Мы больше не те кровожадные идиоты, как были прежде.

Вчера я попробовал представить себе, какими будут наши наследники тысячу лет спустя. Если вами, как императором Карлом Великим, движет главным образом забота, как бы оставить после себя побольше потомков, вероятно, через тысячу лет у вас их окажется пруд пруди. Ведь в каждом из вас, сидящих передо мной, если вы белый, есть капля крови Карла Великого.

Через тысячу лет, при условии, что люди еще будут обитать на Земле, в любом из них окажется капля нашей крови – крови каждого из нас, кто возжелал оставить после себя потомство.

И я представил себе такую картину: потомков у нас ужасно много. Одни богатые, другие бедны, одни милейшие люди, другие невыносимы.

Я их спрашиваю: как же это удалось, вопреки всему, сохранить человечество – за тысячу лет столько ведь, должно быть, было угроз его исчезновения. А они отвечают – мы, говорят, и предки наши твердо решили, что жизнь лучше смерти, и старались, чтобы осталась возможность жизни для нас, для всех остальных, пусть даже ценой бесчестья. Перетерпели они множество унижений, и горестей, и разочарований, но ни убивать не стремились, ни мысли о самоубийстве не поддались. Хотя и сами тоже унижали других, причиняя им горести и разочарования.

Я их к себе расположил, придумав, какой бы они могли для себя взять девиз, начертав его на ремнях, майках или уже не знаю на чем. Кстати, вы не подумайте, что они все сплошь хиппи. Они и не сплошь американцы. Они даже не сплошь белые.

В качестве девиза я им предложил взять изречение Джима Фиска, выдающегося моралиста прошлого века, который был еще и отменным обиралой и, возможно, кое-что пожертвовал на нужды вот этого собора.

Изречение это относится ко времени, когда Джим Фиск особенно отличился в одной некрасивой афере, связанной со строительством железной дороги вдоль озера Эри. Ему самому было стыдно, не могло не быть. И, поразмыслив, он пожал плечами, а потом сказал – запомните его слова, если хотите жить на нашей планете и дальше: "Можно поступиться всем, только не честью".

Благодарю за внимание".

А получил я кафедру и трансляцию в соборе Св. Иоанна Богослова (самой большой готической церкви в мире) вот как: весной 1983 года туда пригласили выступить по воскресеньям нескольких самых известных противников ядерного оружия. Я оказался в их числе и до того этим возгордился, что на кафедру не восходил, а прямо воспарял, словно крылья выросли. Почему? А потому что ощутил прилив бескрайнего оптимизма. Почувствовал себя этаким политиком-самоучкой, который волен говорить то, что придется особенно по душе тамошней, очень специфической аудитории, этим американцам-лютеранам, кожевенникам, Дочерям американской революции, ну, не знаю, кому еще. Передо мной сидели люди особенные, каких немного – решительные противники войны, маргинальная группа для нашего исключительно богатого общества, которое все свои самые дерзновенные замыслы, все свои самые общепринятые развлечения неизменно сопрягает с войной, да, с войной, ни с чем больше.

На три четверти моя речь была чистой правдой. Но вот зря я так уж увлекся идеей, что телевидение – посредник мира. Если бы такое принялся утверждать с кафедры кто-то другой, а я бы сидел среди публики, так тут же поднялся и вышел, погромче хлопнув дверью весом в две тонны. Американское телевидение, существующее в условиях Свободного Рынка Идей (который для нас – я где-то об этом писал – благотворен), собирает свою огромную аудиторию тем, что без конца предлагает одну из тех двух вещей, которые всегда, даже против воли, привлекают людей, особенно молодых: оно показывает, как происходит убийство. Телевидение, а также кино много лет старались – и сейчас стараются – сделать так, чтобы мы бесстрастно относились к убийству и смерти: совсем как гитлеровская пропаганда, обрабатывавшая сознание немцев, когда шли лихорадочные приготовления ко второй мировой войне и строительству лагерей смерти.

Да и нужен ли Йозеф Геббельс, чтобы убийство стали воспринимать как дело самое обыкновенное – подумаешь, все равно что шнурки на ботинках завязать. Достаточно, чтобы поработала индустрия телевидения, – а она дотаций не получает, ей нужно собрать миллионы зрителей, не то придется закрывать лавочку из-за отсутствия средств.

А надо было сказать с той кафедры вот что: никакой ад не ждет нас впереди. Мы уже в аду, и обязаны этим технике, распоряжавшейся, что нам делать, когда распоряжаться-то должны были бы мы сами. И не одно телевидение в том повинно. Еще и придуманное нами оружие, которое способно истребить жизнь хоть на другом краю света. Еще и эти машины– автоматы с дистанционным управлением – какая-нибудь расплывшаяся старуха ковыряет себе в носу да слушает радио, а меж тем движется со скоростью мили в минуту. Всякие такие вот штуки. (Спрашивается: если подойти со стороны духовной, чем эти машины с дистанционным управлением, эти новейшие модели "Харви-Дэвидсон" так уж отличаются от инъекций кокаина, только без шприца? А мы ведь ничего в мире не пожалеем, только бы эти машины не останавливались. Если вдруг остановятся – да мы же с ума из-за этого сойдем!)

Начет того, до какой степени техника отучила нас опасаться войны: 11 ноября, день, когда я родился, раньше был праздничным, поскольку в этот день кончилась первая мировая война, а теперь это день, когда чествуют ветеранов армии. Помню, в этот день у нас в Индианаполисе, когда я был ребенком, на минуту прекращали любую деятельность (ну, может, только трахаться не прекращали). Делалось это в одиннадцать минут одиннадцатого в одиннадцатый день одиннадцатого месяца года. Именно в это миг война завершилась – та, которая завершилась в 1918-м. (И она не возобновится до 1939-го, когда немцы вторглись в Польшу, или, может, до 1931-го, когда японцы оккупировали Манчжурию. Поди разбери, еще не воюют или уже опять начали!) В день окончания войны детям рассказывали, какая она была ужасная, сколько принесла страданий и горя, в общем, правильные вещи рассказывали. Если хотим увековечить память о какой-нибудь войне, самое лучшее – это вымазаться голубой краской и поваляться в луже, словно свинья.

Но с 1945 года День окончания войны преватился в День ветеранов армии, и к тому времени, как меня пригласили выступить в соборе Св. Иоанна Богослова, настроение было такое, что предстоят еще войны, много войн, но на этот раз нас врасплох не застанут (как будто когда заставали!), а значит, не одним мальчишкам, а девочкам тоже надо проникнуться желанием, чтобы и их в будущем чествовали как ветеранов армии (какой кошмар, если в их число не попадешь!)

Тогда мы еще не успели перебить тысячу с лишним панамцев, чтобы насильно вывезти их президента (платного сотрудника ЦРУ), подозреваемого в операциях с наркотиками, – не то бы я непременно и про это поговорил. Напомнил бы моим сверстникам сказанное капитаном боевого корабля "Техас" Дж.У.Филипом своему экипажу в заливе Сантьяго в 1898 году, когда мы воевали с испанцами. (Раньше наши школьники учили его слова наизусть. Теперь, не сомневаюсь, перестали.) Пушки "Техаса" превратили в сплошной костер испанский крейсер "Бискайя". А капитан Филип сказал: "Не надо радоваться, ребята, эти бедолаги помирают". В те времена война, пусть неотвратимая и даже, допускаю, пробуждавшая высокие чувства, считалась тем не менее трагедией. Она и сейчас трагедия, и другой она быть не может. Но, когда мы расправлялись с панамцами, от тех, кто нами командует, я только и слышал: "Здорово!" или "Вот молодцы!"

(Когда я дописывал эту книжку летом 1990 года – она про то, что происходило в 80-е, – мы одержали триумфальную победу над Ираком. По этому поводу приведу лишь слова одной женщины, которые я услышал за ужином примерно через неделю после того, как кончились налеты и ракетные обстрелы: "У нас сейчас вся страна словно пирует, собравшись на праздник в чудесно обставленный дом. И все такие вежливые, так мило друг с другом держатся, только вот запашком откуда-то тянет противным, и все сильнее, сильнее. И никому не хочется первым про этот запашок заговорить".)

Рональд Рейган, само собой, видел войну только в кино или на съемочной площадке. Там всем ужасно нравится воевать. Ранения получались такие аккуратненькие, и раненые никому не докучали своими стонами, и никто не умирал по-дурацки. А Джордж Буш – ну, это просто образцовый герой-вояка, что там говорить. Только он в авиации воевал, а сверху война вроде как спорт, этакий захватывающий поединок на арене. Те, кто служит в авиации, почти никогда вблизи не видят лица тех, кого убили или ранили (если вообще им доводится видеть лица своих жертв). Для тех, кто повоевал на земле, обычное дело – тяжелые сны, когда снятся убитые ими люди. К счастью для себя, я никого не убил. А вы представьте себе летчика или стрелка из экипажа бомбардировщика: вдруг ему придется признаться, что он никого не убил, так он же со стыда сгорит.

Кроме того, на моей памяти Джордж Буш – первый президент, который был избран в результате кампании, носившей откровенно расистский характер – всех запугивали разговорами про черных психопатов и насильников. Вздумай он толковать про насильника-армянина, или еврея, или поляка, на него бы смотрели с таким же презрением, как на Генриха Гиммлера, который разводил кур у себя на ферме, а потом стал начальником над всеми лагерями смерти. Но Буш изучил Америку лучше, чем я – мне за всю жизнь так и не хватило духу, поэтому он нас и запугивал именно черным насильником, благодаря чему победил, вот так-то, победил! Ну и черт с ним! Плевать, коли так. В 1935 году Синклер Льюис написал роман, в котором предлагает вообразить Америку фашистской страной, – "У нас это невозможно". И я тоже считаю: у нас это невозможно, ну разве что грянет еще одна Депрессия.

С настоятелем собора Полом Муром-младшим мы давно дружим. Джил знала его еще девочкой в Морристауне, штат Нью-Джерси. На Галапагосские острова мы ездили вчетвером – он со своей женой Брендой и я с Джил. Как-то вечером, когда мы находились точнехонько на экваторе (и в водах Эквадора!), я попросил его показать мне Южный Крест, который никогда не могу отыскать на небе. Он-то отыщет, я это знал, ведь Мур в войну был морским пехотинцем и пововевал как раз к югу от Эквадора, на Гвадалканале. (Там он и верующим стал. А вот я, если бы был верующим, стал бы там атеистом.) Южный Крест оказался этакой крохотулечкой, если смотреть с палубы корабля, – вроде кнопки, какой пришпиливают чертежи.

– Маленький, уж извините, – сказал Мур.

– Не по вашей же вине, – откликнулся я. Довольно долго он был священником в Индианаполисе, поэтому знает кое-кого из моих родственников, вернувшихся к вере. Он очень славный человек, всегда заступается за слабых, если сильные (в основном из числа подписчиков "Уолл-стрит джорнел") их обижают, ущемляют и третируют. Однажды ко мне обратилась женщина, которой предстояло рожать, и спросила: а стоит ли давать жизнь ребенку, ведь мир до того ужасен? И я ответил: для меня жизнь почти не требует оправданий, потому как мне выпало знать святых людей, – и назвал настоятеля Мура.

XVI

Моя первая жена Джейн Мари, урожденная Кокс, – мы с нею познакомились, когда ходили в детский сад, – принадлежала к семейству квакеров, а покинула сей мир (в качестве миссис Адам Ярмолински) прихожанкой епископальной церкви. Ее отец, ее брат – оба квакеры – проходили службу в морской пехоте. Квакер-воин (самый известный представитель этой породы – Ричард М.Никсон) появился, как мне говорили, во времена, когда квакеры вместе с приверженцами других конфессий совершали свой путь пионеров, двигающихся на Запад. Детям ужасно нравились – просто карнавал – церковные службы, такие не похожие на те, к которым они привыкли: тут и музыка, и проповедники говорят с особым воодушевлением, до того интересно рассказывают, как Бог борется с Диаволом. Ну и пришлось квакерам-старикам, чтобы потомство тоже в квакерах осталось, кое-что позаимствовать у шоу-бизнеса, самим научиться и думать, и говорить как большинство людей – большинству ведь насупленность не свойственна. (Итог: Ричард М.Никсон, а также мой первый зять, как, впрочем, и второй, нынешний.)

Первый мой зять пережил нервный коллапс, когда проходил подготовку в учебном лагере морской пехоты, но не думаю, что в этом квакерство его повинно, даже то особенное квакерство, которое его отличало. Он здорово катался на коньках, и когда кончил университет Индианы, его пригласили в ледовое шоу. Однако папа-квакер категорически был против. Вот он и записался в морскую пехоту, а потом, как я уже сказал, у моего зятя шарики за ролики зашли. Сейчас, правда, с ним все в порядке. (Все хорошо, что хорошо кончается.)

Моя славная Джейн училась в Суортморе, квакерском колледже под Филадельфией, и всей душой была привязана к строгому квакерству – там все было по этой мерке, никакой музыки, медоточивых проповедников или экзальтации. Когда устраивалось собрание, сходились почти что среди голых стен и речь вели о том, что сей момент душу тревожит, а не то чтобы заранее расписать, кто за кем выступает и о чем говорит. Случалось, вспоминала она, и просто сидели молча (так было сразу после Перл-Харбора, например). И все равно было чудесно, может, так оно даже всего лучше было, по словам Джейн.

Но после того как мы поженились, она больше на квакерские собрания не ходила, хотя непременно нужно было ей знать, когда и где они проводятся, первым делом об этом осведомлялась, стоило нам куда-нибудь приехать. А не посещала она эти собрания, оттого что в восточных штатах – мы теперь на Востоке жили – они очень уж напоминали Народные общества, как их описывает Роберт Редфилд. Тоже все сплошь люди, связанные кровными узами да живущие на землях, которые спокон веку их роду принадлежали. И еще вот что останавливало Джейн, да и кого угодно остановило бы: не любили там чужаков, ну разве что какой-нибудь богач заглянет, но чтобы хватило ему такта поскорее уйти. (Похоже на тех молодых израильтян, которые росли в киббуцах, – Бруно Беттельхейм описывает таких в своем романе "Дети мечты".)

(Я тоже испытал подобное чувство неловкости, когда меня пригласили выступить в унитарианской церкви на Гарвард-сквер в Кембридже, штат Массачусетс. Ни к кому я там не испытывал чего-нибудь, напоминающего родственные чувства, и ясно было, что этим чопроным профессорам я не могу сообщить решительно ничего такого, что они сами не обсуждали уже много, лет назад, либо признав истиной, либо коллективно отвергнув. Самый настоящий киббуц – в своем роде).

Неодолимое устремление Джейн к большой семье, где все думают одинаково, проявилось в первый раз, когда она была еще совсем подросток и упорно твердила, что у нее будет семь детей, не меньше. Так оно и вышло. Трое у нас было собственных, и вроде бы решили – хватит. Но тут умерли моя сестра и ее муж, вот и добавилось еще их трое.

(Когда кто-нибудь с подобной точностью предсказывает весьма сложные и необычные вещи, мне невольно кажется, что ничего-то мы не смыслим относительно времени. Ведь и гибель могучего парохода "Титаник" тоже предсказывалась. Один писатель даже роман об этом сочинил, еще когда судно не спустили со стапеля).

Семейство, в котором она выросла, Джейн недолюбливала (отчасти из-за того, что у ее матери периодически случалось помрачение рассудка), зато она просто обожала детей и те тоже ее обожали. (Когда наш брак распался и фтористоводородная кислота – выражаясь фигурально – прямо-таки разъедала мое существование, я как-то сказал в гостях одному психиатру, что следующая жена, если таковая появится, должна быть из тех, кто в детстве по-настоящему любил свою мать. Психиатр прокомментировал:

редко когда приходилось ему слышать до того глупые, до того саморазрушительные формулировки – что от "мужчин, что от женщин. "Может, вам лучше проехаться в бочке по Ниагарскому водопаду, а?")

Выросли дети, которых она так пестовала, разлетелись кто куда, и Джейн снова стала испытывать приступы непереносимого одиночества, а что тут мог сделать я – помощи ни от кого, да еще сигарету изо рта не выпускаю, – вот и получалось, нечем ей помочь.

Тогда она занялась Трансцендентной Медитацией (далее – ТМ), увлеклась ею – так мне казалось – до самозабвения. У наших детей был знакомый Джоди Кларк, он поступил на работу в центр йоги Махариши Махеш, – подбирал желающих и учил ТМ. Сам он этой ТМ мог тысячу часов без продыха заниматься (а кончилось тем, что погиб в авиакатастрофе, когда с борта самолета высматривал в Северной Каролине подходящий участок для лагеря ТМ). Джейн рассказала Джоди, какие необыкновенные вещи постигает, медитируя, и он изумился. "Надо же, – говорит, – а мне ни разочка такого не привиделось!"

Почти для всех, кроме Джейн, ТМ – это полный покой и ясность восприятия, когда в пустом помещении горят все лампы и работает кондиционер. А для нее заниматься ТМ – все равно что в кино ходить. И когда она стала посещать епископальную церкорь, приобщение святых тайн для нее, думаю, тоже было чем-то вроде фильма. (Сомневаюсь, чтобы сам Папа, или настоятель Пол Мур-младший, или та непримиримая дама, что не дала нам с Джил венчаться в Церковке за углом, хоть раз в жизни так близко ощущали присутствие Христа, как Джейн, стоило ей глотнуть вина и заесть вафелькой.) Она была ясновидящая – как ее мать, да, кстати, и как ее сын Марк, пока у него с психикой не стало все нормально. (Правда, ее, в отличие от Марка и меня, ни разу не пришлось помещать в лечебницу.) ТМ, а затем Епископальная церковь сделали ее видения не только благородными и лишенными всякого страха, а еще ужасно интересными, как бы тронутыми святостью. (Людей вроде нее, должно быть, миллионы, только никто на них не обращает внимания, когда на них что-то снисходит во время церковной службы, на концерте или прямо на скамеечке в парке, если поблизости ее карусель и играет музыка.)

Мой покойный друг Бернард 0'Хэйр по рождению принадлежал к римскокатолической церкви штата Пенсильвания, но с войны вернулся скептически настроенный по отношению к религии. А настоятель Мур, как уже говорилось, скептиком уходил на войну, зато вернулся истовым поборником Троицы. Он рассказывал, что во время боев на Гвадалканале ему было видение. И после этого видения (хотя он был из богатой семьи, получил образование, приличествующее отпрыскам преуспевших англосаксов, общался с людьми такого круга и разделял их вкусы) стал он священником в приходах, посещаемых только беднотой, потому что те, кто побогаче, перебрались в пригороды, и отныне с отвращением вспоминал про социальный дарвинизм (а также неоконсерватизм, ФБР, ЦРУ, республиканцев, чье чувство юмора подавляется вечными запорами, и так далее).

Самого меня война не изменила, вот только я теперь мог как равный с равными беседовать, если собирались ветераны той ли, любой другой войны. (По этой причине иной раз появляется чувство, что я-таки нашел свое Народное общество по модели Роберта Редфилда.) Когда настало время отвечать на вопросы после речи в Национальном музее авиации и космонавтики, меня спросили, насколько серьезным потрясением было оказаться в местах, подвергшихся стратегической бомбардировке, – что это значило для "моей личности. Я ответил, что для меня война была захватывающим переживанием, которое я бы ни на что не променял, а что касается личности, самое большое влияние на ее становление оказали соседские собаки, рядом с которыми я рос. (Были среди них чудесные, были и злые. А были на вид злые, но вообще-то чудесные).

Вторая моя жена тоже прихожанка Епископальной церкви и, как и первая, считает: я человек без веры, а значит, духовно ущербен. Когда нашу с Джил дочь Лили крестили в самом крупном готическом соборе – прихожане там такие бедные, что епископу Нью-Йорка не удалось добиться, чтобы его службу показывали по кабельному телевидению, – я не присутствовал. (Уже за одно это меня должны бы там не выносить, но, думаю, не выносят главным образом под другой причине – из-за сигарет. Бернарда 0'Хэйра хоронили, положив ему в карман пачку сигарет и спички. Боюсь, мне такого от Джил не дождаться, хотя кто знает. Не следует ни о ком предвзято судить.)

Чтобы люди, которые мною интересуются, не принимали меня за духовного паралитика, я им иногда сообщаю, что по своим взглядам я унитарий, верующий, что спасение будет даровано (как бы хорошо!) всем. Поэтому унитарий держат меня за своего. Оказали мне честь, пригласив выступить на их собрании в Рочестере, штат Нью-Йорк, в июне 1986 года. И сказал я вот что (почти так же начиналась моя речь перед выпускниками штата Род– Айленд):

"В моем родном городе Индианаполисе жил юморист, которого звали Кин Хаббард, – да, а предки мои были народ свободомыслящий, потом сделались унитариями, но в общем-то не придавали большого значения такого рода конфессиональным номинациям. Кин Хаббард выступал на церемонии выпуска в нашем колледже. И высказался насчет таких вот напутственных речей перед выпускниками. Сказал, что лучше бы вещи, которые действительно важны, не приберегать, вываливая единым махом напоследок, а четыре года одаривать ими, семестр за семестром.

Я вовсе не надеюсь ошеломить вас, говоря нынче о вещах, которые действительно важны. Знаю, вы уже достаточно в таких вещах понаторели, потому что люди вы образованные и в смысле учености, и в том смысле, что прошли через всем известную американскую школу суровых проверок обстоятельствами.

Да к тому же и сам я столкнулся с действительно важными вещами уже далеко не мальчиком. Мне шестьдесят три года, но всего два месяца назад я набрел на одно высказывание Фридриха Вильгельма Ницше, современника Марка Твена, – а оно объясняет и оправдывает то духовное состояние, которое знакомо мне, и моим детям, и было знакомо моим индианским предкам, думаю, что и Марку Твену тоже. Ницше – само собой, по-немецки – высказался в том духе, что лишь человек, обладающий большой верой, может себе позволить быть Скептиком.

Так вот, вы – люди, обладающие большой верой. И обладаете вы ею во времена, когда столько американцев находят жизнь лишенной смысла, а оттого готовы принести в жертву свою волю и здравый смысл, отдавшись во власть шарлатанов, вымогателей и юродивых. Эти лжепроповедники охотно им внушат какую-нибудь веру, потребовав взамен денег или тех крох политической влиятельности, которые оставлены людям, лишенным веры, в нашем плюралистическом и демократическом обществе.

Слушаю этические назидания лидеров так называемого религиозного возрождения в нашей стране, в том числе и президента, но сводятся они, в сущности, всего к двум заповедям. Заповедь первая: "Прекратите думать". Заповедь вторая: "Повинуйтесь". А такие заповеди – не думать, – повиноваться – с энтузиазмом воспримет лишь отчаявшийся в способности разума сделать жизнь на земле чуть лучше да еще солдат, проходящий подготовку в учебном лагере.