Текст книги "Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж)"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

X

Вскоре после юбилея Джон Апдаик выступал в Индианаполисе. Перед тем как туда поехать, он расспрашивал меня, что нужно знать про мой родной город. Я ответил, что сам сделался в Индианаполисе чужаком, когда Джил еще едва лепетала «мама». «Меня иногда туда тоже приглашают на выступления, – добавил я, – и никогда не бывает чувства, что еду к себе домой». Просто обыкновенный славный американский город, где славные люди собираются, чтобы меня послушать. Есть среди них такие, которые давно меня знают – а не сами, так родители их были со мной знакомы, – но такие найдутся и среди слушателей Апдайка. Чтобы повстречать знакомых, ни ему, ни мне нет нужды отправляться в родные края. Своих школьных приятелей или их детей я встречал в СанДиего и Портленде, штат Орегон, и в Айова-Сити, и на Манхэтте-не.

Питомцы Шортридж-скул, выпуск 1940 года, недавно собрались отметить пятидесятилетие окончания школы, и по этому случаю был составлен список тех одноклассников, о которых в Индианаполисе давно слыхом не слыхали. Я им написал: один из тех, в списке, вовсе не растворился бесследно – спросите у бостонских биохимиков, они вам скажут, что он большая величина в геронтологии. А другой, написал я, тоже далеко не призрак – за подтверждениями обратитесь к нью-йоркским музыкантам, он ведает наследием Ричарда Роджерса и Оскара Хаммерстайна.[15]15
  Американские композиторы. Хаммерстайн особенно известен работами для театра.


[Закрыть]

(Сам я на эту церемонию не поехал. Не хотел пробуждать воспоминания ведь в школе мне, как большинству людей, выпало пережить скверные минуты. Хотя, наверное, надо было поехать, очень был бы приятный вечер, посмеялись бы всласть. Но прихоть судьбы: как раз в это время меня свалила бушевавшая эпидемия кожной болезни. Я заболеваю только тогда, когда мне так нужно, тьфу, тьфу, постучим по дереву. Вирусная пневмония освободила меня в 1942 году от тщетных стараний стать химиком. А в 80-е годы у меня на миг настало затмение ума, и я решил взять да вообще смотаться, но из жизни не исчез, просто попал на тридцать дней в запертую палату, чтобы пораскинуть мозгами, как это меня угораздило эдакое выдумать.)

Джону я сказал, что, насколько мне известно, Индианаполис единственное за всю историю поселение, место для которого выбрали с помощью линейки и гусиного пера. Новообразованный штат Индиана представлял собой нечто вроде прямоугольника, однако основание чуть выдавалось – вода помешала, ее ведь не отрежешь. Ну вот, положили перед собой карту Индианы, перечеркнули ее крестом, так чтобы соединить все четыре угла диагоналями. И на пересечении диагоналей решили возвести столицу штата, а что там за места на этом пересечении, никого не волновало – столица, и все дела, а называться будет Индианаполис. Так и порешили. (Водных путей к этому пересечению не оказалось, поэтому возить туда все необходимое обходилось дорого, однако железные дороги довольно быстро подобрались к этой точке.)

Будущий город заложили на скучном пустыре, таком же ровном, как бильярдный стол (ну как, достанет кому мозгов найти объяснение?), а строили по проекту архитектора Пьера-Шарля Ланфана, француза по происхождению, воздвигшего и еще одну столицу на произвольно выбранном месте: Вашингтон, округ Колумбия. "Джон, – сказал я, – представьте себе шахматную доску, только поля все множатся, множатся, и ни за что одно не отличить от другого: квартал за кварталом отмерены длиной ровно в одну десятую мили, а улицы вытянуты прямехонько на восток, юг, север, запад, – посередке круг, вот и все". (Напоминание об идеальной геометрии, увлекавшей людей во времена Французской революции, чьим сыном я себя иногда ощущаю.)

В шахматы я когда-то играл довольно прилично (пока мозги не превратились в крахмал тапиоку). Рассказывая Джону про Индианаполис, где он никогда не был, я вдруг поймал себя на мысли, что город-то и правда схож с шахматной доской, на которой разыгрывают партию за партией, и то одна фигура исчезает, то другая (меня со старшим братом, сестрой и родителями не стало на этой доске, когда разыграли очередной дебют). А потом вновь расставили фигуры, только уже другие. Я назвал Джону известные имена тех – ныне живущих и давно умерших, – кто был фигурами на этой доске. "Джеймс Уитком Райли, начал припоминать я, – Чарлз Мэнсон, Ричард Лугер, Стив Маккуин, Дэн Куэйл, Кин Хаббард, Бут Таркингтон, Джейн Поли, достопочтенный Джим Джонс, прославившийся в деле с наркотиками, которые он объявил допустимыми для облегчения страданий человеческих". (Добавил, что, вверяя попечению Дэна Куэйла судьбы нашего отечества, если сам он окажется физически не способен о них печься, Джордж Буш продемонстрировал: плевать ему на всех остальных, раз лично ему пришла пора оставить сей мир. Сразу видно – в войну на бомбардировщике летал.)

Воспоминания об Индианаполисе отодвигает для меня смерть моего фронтового товарища Бернарда В.О'Хэйра. С Индианаполисом его почти ничто не связывало. Мы проходили подготовку в военном лагере Эттербери, этот лагерь расположен среди холмов к югу от города. Вот, покуривая, Бернард читает биографию Кларенса Дэрроу, выдающегося адвоката, – таким я впервые Бернарда увидел. (И когда мы виделись в последний раз, он по-прежнему курил. Последний раз, когда его вообще видели живым, – курил, как обычно.) Оба мы только что сделались военнослужащими штабной роты второго батальона 423 полка 106 пехотной дивизии. ("Милая мама, милый папа, угадайте-ка, кто я теперь и где нахожусь".) До армии мы оба учились в колледже. Он уже прошел подготовку, обязательную для пехотинцев, – штыковой бой, метание гранаты, сборкаразборка пулеметов и минометов, все прочее. Я, отличившись на стрельбах, проходил подготовку как артиллерист – припишут к 240-миллиметровой гаубице, тогда это был самый большой калибр среди всех орудий, предназначенных для быстрой переброски по ходу боя. В распоряжение дивизии такие монстры не предоставлялись, это были игрушки для корпуса или для армии.

Тысячи и тысячи брались из колледжей, как 0'Хэйр и я (и Норман Мейлер) – единым махом призывались на действительную и, после проверки интеллектуального уровня, признавались годными для офицерского училища (а не для училища, так для летной школы, где готовили экипажи бомбардировщиков). Только офицерские училища тогда и без нас были укомплектованы, так что попадали туда лишь те, чьи родители имели связи.

Прошли мы подготовку в лагерях, и никто не знал, что с нами делать дальше. Вот и отправили нас обратно в колледжи на несколько месяцев по особой программе специализированного армейского обучения: на занятия мы ходили в форме, а чтобы повыситься в звании, и речи не было. В 106 дивизию 0'Хэйр попал из Алабамского политехнического института, а я из технологического колледжа при Корнеллском университете, но нас направили в университет Теннесси. (Распределение по колледжам делалось в спешке и бессистемно. Я слышал, целое подразделение собралось в каком-то университете сплошь из тех, чьи фамилии начинаются на букву X.)

Из колледжей нас снова позабирали, когда выяснилось, что армии, которой предстояла высадка в Европе, нужны пехотинцы, как можно больше пехотинцев. Вот так и вышло, что очутились мы с 0'Хэйром в лагере южнее Индиа-наполиса только что познакомились, разговариваем о том, о сем. В армии выдумали особую такую систему – "Поддержи товарища" называлась. Каждый рядовой обученный или капрал должен был выбрать себе во взводе новенького, чтобы с ним возиться, о нем заботиться, – у прочих на это времени не хватало. А новенький, само собой, тоже своему наставнику внимание оказывает, так что никто не будет чувствовать себя одиноким. (Эта система – "Поддержи товарища" – сильно напоминала затеянные много лет спустя свадьбы всех со всеми, их придумал служитель Солнца и Луны достопочтенный Мьюи, а совершались эти ритуалы в концертном зале на Мэдисон-сквер в Нью-Йорке.)

В сто шестой, прежде расквартированной в Южной Каролине, совсем не осталось ни рядовых обученных, ни капралов, их всех перебросили за океан сменить выбывших. Зато офицеры и унтер-офицеры остались при дивизии, все до одного. Так что дивизия испытывала нехватку исключительно в нижних чинах. Вот нас и привозили автобус за автобусом, и все – ребят из колледжей. Повыситься в звании и тут шансов было не больше, чем в университетах, куда нас пораспихала армия на специальное обучение. (Если не считать бомбардировки Дрездена, этот лагерь под Индианаполисом научил меня больше, чем все прочее, что со мною происходило, пока шла вторая мировая война.)

Нас с 0'Хэйром приписали к батальонной разведке, по шесть человек разведчиков было в каждом батальоне. Обязанности наши были такие: мы находимся впереди расположения части и выведываем, что там да как у противника, только чтобы противник не захватил нас в плен. 0'Хэйра отправили в разведку, так как его соответственно натаскивали в учебных лагерях. А меня, – наверное, по той причине, что вместе со мной прибыло личное дело из Корнеллского университета с записями о том, как я отличился во время офицерской подготовки, а кроме того, я ровным счетом ничего не понимал в оружии и в тактике пехоты, да к тому же, поскольку роста во мне всего-то шесть футов три дюйма, кто же на такую крошку обратит внимание! Насчет того, что никакой подготовки я, до того как попасть в пехоту, не проходил, я сказал одному 0'Хэйру, а то еще сочтут, что надо бы мне поготовиться, только этого недоставало! Кроме того, расставаться с 0'Хэйром мне вовсе не хотелось.

Одно было хорошо: лагерь Эттербери совсем близко от Индианаполиса, так что по выходным можно было ночевать в собственной постели и пользоваться нашей машиной. Но в один мой выходной умерла мама. А недель шесть спустя моя сестра Алиса произвела на свет первого в нашем семействе внука, было это примерно в ту пору, когда началась высадка на нормандском побережье (мальчишку – ему исполнилось четырнадцать – я потом усыновил, и двух его братьев тоже).

Так вот, послали, наконец, нашу задрипанную дивизию в Европу, и заняла она участок миль в семьдесят пять по фронту, когда немцы – ну и метель же разыгралась как раз в это время! – затеяли свое последнее за всю войну большое наступление. Немцы были в белых маскхалатах, а в нас стрелять легче легкого, потому что мы в шинелях цвета собачьего дерьма. Да и драться нам было почти нечем. Обещали нам сапоги для окопов, только мы их не дождались. А гранаты дали только зажигательные, других я не видел, – в общем, мы с 0'Хэйром представляли собой недурное топливо для костра. Ни одного танка американского или самолета я тоже не видел. Короче говоря, похожи мы были на эскадрон польских кавалеристов, которые в 1939 году с саблями наголо танки атаковали. Так что нас расколошматили. (Интересно, а кого бы не расколошматили?)

Много лет спустя Ирвин Шоу, написавший замечательный роман о войне "Молодые львы" (но так и не принятый в Американскую академию. Институт искусств и литературы), со всей прямотой сообщил мне, что про мою дивизию ему неизвестно абсолютно ничего. Хотя про все остальные он хоть что– нибудь да слышал. Зато в Индианаполисе с нашей частью носились, еще бы: мы были там как родные, ведь наш лагерь находился совсем рядом. На нас там как на героев взирали.

(А вот и другие тамошние герои – команда крейсера "Индианаполис", который доставил на Гуам первую атомную бомбу, сброшенную потом на Хиросиму. Этот крейсер потопят японские летчики-камикадзе, а из уцелевших, когда он пошел ко дну, большая часть достанется акулам, так вот живьем их и сжирали. Недурная война, а? Особенно если сравнить ее с театральными представлениями в режиссуре Рейгана и Буша, распоряжающихся бомбить маленькие страны, чтобы мы не слишком увлекались, следя за преступлениями ближайших друзей наших президентов да их партнеров по большому бизнесу.)

А мы с 0'Хэйром так и пребывали счастливой семейной парой весь плен... И после войны, уже женатыми, мы все равно друг о друге беспокоились, все ли в порядке, да как со здоровьем, и дети как, семья, – подшучивали друг над другом, общались, пока не пришла та минута вскоре после полуночи 9 июня 1990 года, навсегда она для меня останется жуткой. Потому что той ночью фронтовой мой товарищ умер.

Еще немного про Индианаполис – про город, не про крейсер.

Мне повезло, что я там родился. (А вот Чарлзу Мэнсону, тоже родившемуся в Индианаполисе[16]16
  Мэнсон в 60-е годы организовал коммуны, члены которой совершали немотивированные убийства, демонстрируя этим, что поклоняются Дьяволу.


[Закрыть], – нет. Подобно многим, ему вообще не повезло в том смысле, что он явился на свет.) Город этот обучил меня самым основным вещам и кое-чему еще, что тоже необходимо знать, причем сделал это лучше, чем все пять университетов, где я перебывал (Корнеллский, университет Батлера, Технологический колледж Карнеги, университет штата Теннесси, Чикагский университет). У нас в Индианаполисе было много бесплатных библиотек, и работавшие там мне, подростку, казались просто чудом начитанности – о чем ни спроси, все знают. А еще на каждом шагу попадались дешевые кинотеатрики или клубы, где можно было послушать джаз. Был у нас хороший симфонический оркестр, и я брал уроки у Эрнеста Микаелиса, первого кларнета. (Несколько лет назад, возвращаясь откуда-то из гостей, я оказался в одной машине с Бенни Гудменом. И с какой же гордостью я мог, не кривя душой, сказать ему: «А знаете, мистер Гудмен, я тоже в свое время играл на таком вот леденце с клавишами».)

В Индианополисе тех давних дней подготовительные классы заставляли посещать только уж совсем тупых отпрысков богатых родителей. (Кое с кем из них я впоследствии встречался, они осилили недоступные простым смертным частные школы – Эндовер, Эксетер, Сент-Пол и прочие, но все равно остались такими же тупыми и такими же богатыми.) Оттого меня изумляло и раздражало, когда, перебравшись на жительство в восточные штаты, я то и дело встречал людей, убежденных, что здравый смысл повелевает именно им руководить духовной и моральной жизнью страны, поскольку они, видите ли, обучались в подготовительных классах. (Я этим в особенности ущемлен по той причине, что очень многие из них сделались литературными критиками. Значит, судить, добился я чего-то или не добился как писатель, будут питомцы академии Дирфилд в Иллинойсе? Академия Дирфилд! О Господи!)

Вернемся, однако, к Бернарду 0'Хэйру.

В одном из нескольких некрологов, появившихся в газетах округа Нортхэмптон, штат Пенсильвания, вскользь говорится: "Вместе с писателем Куртом Воннегутом, своим товарищем по армейскому лагерю, он в качестве военнопленного находился в Дрездене, когда этот город подвергся бомбардировке". (Другой некролог сообщал о смерти "одного из самых уважаемых и достойных юристов округа Нортхэмптон", а еще в одном 0'Хэйра назвали "деятельным и изобретательным".) Примерно за месяц до его смерти я выступал в Вашингтоне, в Национальном музее авиации и космонавтики, и речь шла о той, дрезденской бомбардировке. У них был целый цикл выступлений под общей рубрикой: "Допустимы ли бомбардировки со стратегическими целями?" Вот вам моя речь:

"Не принято начинать с полемики. Если появляешься перед публикой, первое правило – никаких самооправданий.

Но тут случай особый, ведь меня попросили коснуться бомбардировки одного немецкого города, а моя фамилия свидетельствует, что я и сам немецкого происхождения, так что не лишне будет разъяснить: никогда у меня не вызывали сочувствия – и сейчас не вызывают – восторги по поводу мощи нацистской военной машины, и в этом смысле настроен я точно так же, как был настроен мой главнокомандующий Дуайт Дэвид Эйзенхауэр – кстати, и он родом из немцев. Его немецкие предки, как и мои, сделались американцами за несколько десятков лет до того, как нью-йоркскую гавань украсила статуя Свободы.

Я служил в батальонной разведке, когда в декабре 1944 года меня, рядового обученного, захватили в плен на немецкой границе – было это в ходе сражения за клином перерезавший фронт участок, который образовался после немецкого наступления в Арденнах. И вот так я очутился в Дрездене, когда 13 февраля 1945 года город подвергся массированным налетам, – я был военнопленным, и нас гоняли, на работы под конвоем. Немцы тогда отступали на всех направлениях и все чаще сдавались в плен целыми подразделениями – у них почти не осталось самолетов, а их города, за исключением одного Дрездена, бомбили не переставая. Война шла к концу, она завершится 7 мая.

Коща в мае меня освободили, я оказался в русской зоне оккупации. Прежде чем попасть в американскую зону, я одно время был на пункте сбора узников концлагерей и много чего наслушался. Впоследствии я посетил Освенцим и Биркенау, видел там помещенные в витринах человеческие волосы, груды детских башмачков, игрушек и прочего. Я знаю, что такое Холокост. Я дружу с Эли Визелем.

К полемике меня побуждают прежде всего утверждения безупречного отличника и высокоумного мыслителя Джорджа Уилла, объявившего, что я опошлил Холокост своим романом "Бойня номер пять". Считаю, что такие высказывания все ставят с ног на голову, и надеюсь, вы меня поддержите.

Предостаточно людей, которые на собственном опыте могли бы рассказать, что это такое – находиться в городе, разрушаемом бомбами и ракетами, когда в городе преобладает мирное население да и сам ты безоружен. Таких людей, можете не сомневаться, теперь миллионы. Последние, кого мы приняли в свой гигантский клуб, – это жители беднейших кварталов Панамы. Камбоджийцы и вьетнамцы отныне уже члены со стажем.

Скажите, много ли среди вас тех, кто попадал под бомбежки, не находясь в действующей армии? (Оказалось, человек десять.)

Бомбардировку Дрездена осуществляли в основном англичане. Что до американцев – я с несколькими впоследствии познакомился, – они участвовали в дневном налете, когда были сброшены снаряды, способные вызвать мощное воспламенение. А ночью, когда начались пожары, прилетели английские самолеты. Цель? Целью был весь город. Тут уж не промахнешься. И весь город стал огромным костром, а огненные смерчи проносились по улицам, словно пляшущие дервиши. После войны, когда я поступал в Чикагский университет, собеседование проводил один американец, участвовавший в дневном налете, сопротивления с земли не оказывали почти никакого. И он признался: "Мерзкое нам дали задание".

А вот большинство англичан, мне кажется, были настроены по-другому. Им не терпелось отомстить за налеты на Лондон, за уничтожение Ковентри, катастрофу в Дюнкерке и так далее. Американцам осталось неведомо это желание сравнять счет. Вероятно, они бы тоже прониклись мстительностью, если бы знали про неслыханные жестокости, творившиеся в немецких лагерях, однако мир об этом тогда еще не ведал.

Мстить американцы могли бы лишь за Перл-Харбор. Они за него и отомстили, обойдясь без помощи англичан, – дождались желанного часа. Причем, как и англичане, отомстили уже тогда, когда война, всем было ясно, кончилась их победой.

Полное уничтожение Хиросимы – эта самая чудовищная расистская акция из всех расистских акций, все же имело какое-то военное значение. Несколько лет назад я побывал в Токио вместе с Уильямом Стайроном, и он мне сказал: "Слава Богу, что сделали атомную бомбу. А то бы меня не было на свете". Когда сбрасывали бомбу, он находился на Окинаве вместе с морскими пехотинцами, которых готовили к высадке в Японии. Для меня несомненно, что в случае высадки погибло бы больше американцев и японцев, чем сгорело и осталось обугленными скелетами в Хиросиме.

А бомбардировка Дрездена была чисто эмоциональным всплеском, ни малейшей военной необходимостью продиктована не была. Немцы специально не размещали в этом городе ни крупных военных заводов, ни арсеналов или казарм, чтобы Дрезден остался местом, где могли себя чувствовать в безопасности раненые и беженцы. Оборудованных убежищ, всерьез говоря, не существовало, как и зенитных батарей. Дрезден – знаменитый центр искусств, как Париж, Вена или Прага, а в военном отношении угрозу он представлял не большую, чем свадебный торт. Повторю еще раз: бомбардировка Дрездена не дала нашей армии продвинуться вперед хотя бы на тысячную долю миллиметра. В выигрыше от нее остался один-единственный человек на свете, и человеком этим был я. На каждом погибшем я заработал примерно пять долларов, если считать гонорар, который получу после выступления перед вами.

Никто мне не верит безоговорочно, никто не хочет принимать меня всерьез, когда я об этом говорю, а говорил я об этом не только в Америке, но и в Англии, Франции, Скандинавии, Польше, Чехословакии и Германии. И в Мексике мог бы сказать то же самое. Просто не вспомню, сказал или нет, когда был в Мексике.

Пародоксальным образом я, однако, не только единственный, кто от этих налетов выиграл, но один из многих тысяч, кто от них пострадал. Было сделано все возможное, чтобы я погиб, а я вот взял и не погиб. Непохоже, чтобы бомбившие представляли себе, где я нахожусь, и старались сбрасывать свой груз подальше от этого места. Им было плевать, кто где находится и что творится внизу. Лидеры их стран рассчитывали, что город будет сожжен дотла и что при этом погибнет как можно больше людей – от осколков, огня, дыма, нехватки кислорода или от всего этого, вместе взятого.

Там происходило то же самое, что и в Хиросиме, только техника была не такая современная, да у людей, которые внизу, была белая кожа.

Мне понятно, отчего бросавшим бомбы было все равно, куда и в кого они угодят. Для них все было просто: кто бы в городе ни находился – активные сторонники Гитлера или просто люди, которым недостало сил с ним покончить, все они прямо или косвенно внесли свою лепту, пусть самую мизерную, в нацистские преступления против человечества. Я и еще девяносто девять американцев из моей команды пленных работали там, в Дрездене, на фабрике, делавшей солодовый сироп с витаминами – он предназначался для беременных, которые произведут на свет новых воинов, не ведающих снисхождения. Но мы же не по своей воле там работали. Нас заставляли работать под конвоем и за это кормили, как предусмотрено статьями Женевской конвенции о военнопленных. Если бы мы были офицерами или унтер-офицерами, мы могли бы и не работать, и тогда нас держали бы не в Дрездене, а где-нибудь в сельской местности, в одном из больших лагерей.

Уже было упомянуто, что за каждого погибшего в огненном шквале я получил около пяти долларов. Однако цифра эта самая что ни есть произвольная. Никогда не будет выяснено, сколько именно было погибших и что это были за люди, какая у них была душа. Мне доводилось слышать самые разные цифры – от 35 000 до 200 000 жертв. Самые умеренные, как и самые оглушительные подсчеты имеют под собой политическую подоплеку: чудовищность этой бомбардировки хотят либо приглушить, либо подчеркнуть. Цифра, внушающая мне наибольшее доверие, – ее чаще всего приводят люди, далекие от такого рода спекуляций, – 135 000, то есть погибло больше, чем в Хиросиме. Впрочем, никто не знает, сколько было в Дрездене народа, когда происходила бомбардировка, – ведь там скопилось множество дезертиров с разваливающегося русского фронта, а беженцы из разбомбленных городов прибывали день за днем.

Когда налеты закончились, трупов – люди пытались укрыться в обыкновенных подвалах – было столько, а определить, все ли в этом подвале погибли, было так сложно, что жертв просто кремировали, устраивая гигантские погребальные костры, – просовывали в подвал огнемет, тела жгли, не считая и не пытаясь опознать. Родственники и друзья беженцев, стекавшихся тогда в Дрезден, теперь обычно не знают про судьбы этих людей: пропал под конец войны, вот и все. В городе было полно поляков, угнанных на работы. Родственники и друзья этих поляков теперь могут сказать про них лишь одно был угнан в Германию и не вернулся.

Одно можно утверждать с полной определенностью: среди находившихся в Дрездене почти не найти было физически крепких мужчин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет, даже искать было бы глупо. Все, относящиеся к этой категории, дрались, умирали, дезертировали, капитулировали где-то далеко от Дрездена. Замечательный немецкий писатель Гюнтер Грасс, который войну пережил ребенком, однажды спросил у меня, когда я родился. Отвечаю: в 1922-м. А он говорит: мужчин вашего возраста в Германии сейчас совсем нет, и в Австрии тоже, и в Советском Союзе. Если он преувеличил, то ненамного.

Среди не опознанных, даже не подсчитанных мертвецов в подвалах Дрездена, несомненно, были эсэсовцы, военные преступники или их родичи, гордившиеся – какая мерзость! – сделанным этими преступниками, были гестаповцы и им подобные. Всем им поделом досталось, еще легко отделались. Не исключено, что поделом досталось вообще всем немцам, погибшим при налетах на Дрезден, – кроме детей и подростков. Я спрашивал у другого замечательного немецкого писателя, у Генриха Белля, какая самая опасная черта в немецком характере, и он ответил:

"Мы люди послушные".

Но должен вам сказать, никакой гордости, никакого чувства удовлетворения я не испытывал, перетаскивая из подвалов и складывая в штабеля для погребальных костров трупы, а родственники и друзья стояли, смотрели. Может, думали: так мне и надо, что занимаюсь этой работой под наведенным дулом автомата, ведь устроила все это та армия, в которой и я сражался. А впрочем, кому дано знать, о чем они думали? Может, и думать ни о чем не могли. Я вот не мог.

Господи, как же давно это было! Сорок пять лет прошло.

Бомбардировка Дрездена, лишенная военного значения, была актом искусства. Воздвигали монумент из дыма и огня, чтобы увековечить ярость и надрывное отчаяние столь многих, чья жизнь оказалась исковерканной, разбитой из-за немыслимого самомнения, жестокости, алчности Германии. Строители этого монумента, англичане и американцы, воспитывались, подобно мне, в духе пацифизма, ставшего реакцией на первую мировую войну.

Еще два таких же монумента американцы собственными силами возведут в Японии. Когда их построили, а потом взорвали, оставив на память одни лишь груды пепла, я находился у себя дома в Индианаполисе, – армейская служба для меня кончилась. И хотя мне своими глазами довелось видеть, во что превращается земля после таких творческих актов, я воспринял те две башни как творение искусства. Неподражаемое!

Вот до чего я свихнулся. Вот до чего мы все свихнулись.

Вот до чего мы и по сей день все такие же свихнувшиеся. Бомбим гражданское население, заранее предупредив, а когда и не предупредив, объявляя или не объявляя войну, и для большинства из нас это просто символ государственной мощи, вроде Колокола свободы.[17]17
  Ударами этого колокола в Филадельфии была возвещена свобода американских колоний от Британии.


[Закрыть]

Когда жертвой бомбардировки оказывается приемная дочь Муамара Каддафи, – у меня, кстати, тоже приемная дочь, – кто рискнет малодушно заявить, что дело это серьезное, по крайней мере, не пустяковое? От "Нью– Йорк Таймс" вы такого не дождетесь. И от "Вашингтон пост". И от Макнейла, Лерера, Брокоу, Рэзера, Дженнингса.[18]18
  Широкоизвестные политологи, регулярно выступающие по национальному телевидению.


[Закрыть] И от меня.

Мы заодно шарахнули и по французскому посольству.

Генри Киссинджера, лауреата Нобелевской премии.мира, – он придумал подвергнуть Ханой прочесывающим бомбардировкам, начавшимся на Рождество, считают серьезным, мудрым дипломатом, приверженцем гуманных решений. И я так считаю.

Врач Альберт Швейцер, который был также музыкантом и философом, стремился научить нас, что жизнь священна. Он полагал, что нельзя истреблять даже мельчайшие, совершенно ничтожные организмы, если имеется хоть какая-то возможность без этого обойтись. Вроде бы – какая нелепость, ведь столько болезней вызываются такими организмами-микробами. Сам доктор Швейцер истребил их миллиарды, а как иначе? Ведь в противном случае погибли бы его пациенты.

И если бы я принялся распространяться о предсмертных муках, которые претерпевали эти микробы, угнездившиеся в пациентах доктора Швейцера, люди в белых халатах увезли бы меня в психолечебницу Св.Елизаветы. Только вот какое дело: мы теперь – не одни американцы, но и подданные многих, многих стран, включая Ливию, – настроены так, словно люди, на которых сбрасывают бомбы, это те же микробы, и говорить тут не о чем.

Часто мои высказывания и, разумеете", мои книги находят до невозможности бестолковыми – в них одно не вяжется с другим. Но мне бы не хотелось, чтобы из этого выступления вынесли чувство, что ничего не было сказано ясно и четко. И поэтому, уж позвольте, в это варево я добавлю несколько солидных кусков мяса, иначе говоря, выскажусь с прямотой, достойной главнокомандующего армией.

Итак, нужно ли было подвергать бомбардировке Дрезден? Нет.

Нужно ли было бомбить Гамбург неделя за неделей? Да.

Нужно ли было сбрасывать атомную бомбу на Хиросиму? Спросите у тех, кто давно был бы в могиле, если бы ее не сбросили.

Нужно ли было вторую атомную бомбу взорвать над Нагасаки? Нет.

Нужно ли было месяц за месяцем бомбить Ханой с его гражданским населением? Нет.

Нужны ли были бомбежки Камбоджи? Нет.

Нужны ли были бомбардировки Ливии? Нет. Это было еще одно театральное представление, и ничего больше.

Нужны ли были бомбардировки Панамы? Нет. Тоже театральное представление.

Благодарю за внимание".

В прессе мои замечательные высказывания никак не комментировались, хотя весь этот сериал, затеянный Национальным музеем авиации и космонавтики, освещался очень широко. (Я не в претензии. Просто констатирую факт.) Хотя, вообще-то, я человек известный. А музей – известное учреждение. И бомбардировка Дрездена всем известна. Вроде бы, когда так много известного, какой-нибудь репортер мог бы и заинтересоваться. К тому же из зала вдруг выступил еще один бывший американский военнопленный, находившийся, как мы с 0'Хэйром, в Дрездене, и подтвердил: все мною сказанное – правда. Моя семилетняя приемная дочь Лили и жена Джил сидели рядом с этим человеком. Я попросил Лили встать на кресло, чтобы все увидели, какой это был микроб – та самая приемная дочь Муамара Каддафи, которую мы отправили на тот свет с помощью новейшей конструкции ракет класса "воздух – земля". Хотя меня могли бы и поправить: дочь Каддафи была совсем маленькая, а моей уж скоро восемь.

Пресса молчала (хотя зал был битком набит, а многие остались в вестибюле и смотрели мое выступление по телетрансляции), как я считаю, вот из-за чего: в Вашингтоне, округ Колумбия, те граждане, которые находят возможным, чтобы наши воздушные силы использовались не по назначению, рассматриваются людьми, определяющими, какую информацию давать в выпуске новостей, как политически незрелые – вроде первокурсников, – кто же их сравнит с Генри Киссинджером, лауреатом Нобелевской премии мира? В общем и целом мы ведь народ доверчивый, и нам, основываясь на примитивной символике (лучше быть вверху, а не ползать по земле), нравится думать, будто превосходство в воздухе знаменует собой и моральное превосходство. (Ведь Бог-то, в конце концов, где обитает? Уж понятно, не в лощинке какой-нибудь, где устроили мемориальный комплекс– памятник погибшим во Вьетнаме.) И чего, кроме подрыва американской уверенности в полном благополучии, можно ожидать, если я объявляю переполненному залу, что бомбардировки, когда чистенькие, хорошо воспитанные молодые люди, управляющие ужасно сложными и дорогими летательными аппаратами, убивают гражданское население, – что такие бомбардировки ничем не лучше, чем старания самых мерзких полицейских режимов усовершенствовать политические взгляды подозреваемых в нелояльности, для чего этих подозреваемых заставляют, арестовав, наблюдать за пытками их ни в чем не повинных друзей и родственников, будь то младенцы или глубокие старики?