Текст книги "Геббельс. Адвокат дьявола"

Автор книги: Курт Рисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Геббельс регулярно собирал всех специалистов, связанных с радио, и пытался объяснить им, на какой основе они должны строить работу радиовещания. В начале каждого совещания он доставал из кармана листы бумаги, где были записаны его замечания о прослушанных программах. Все его отзывы были сугубо отрицательными, ничего положительного в радиовещании Германии он не находил.

Однажды он сказал: «Господа, важны не слушатели, важен Слушатель с большой буквы». Кого он подразумевал под Слушателем, стало ясно из его указаний. «Вы должны готовить свои программы не для тайного государственного советника, а для лесоруба из Бад-Айблинга».

Лесоруб из Бад-Айблинга, маленького городка к востоку от Мюнхена, стал легендарной фигурой. Он появлялся словно черт из табакерки всякий раз, когда Геббельс проводил семинар с работниками радио. «Неужели вы всерьез считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?» – спрашивал он с злобной иронией, когда какая-либо программа вызывала его недовольство.

Был еще один человек, на чье мнение в оценке радиопередач полагался Геббельс, – его личный водитель. По дороге в Шваненвердер или в Ланке Геббельс всегда слушал радио, а потом спрашивал шофера, что тот думет о той или иной передаче. Водитель отвечал откровенно – как правило, передачи ему не нравились. Геббельс кивал, прислушиваясь к «гласу народа». На следующий день он вызывал к себе сотрудников департамента радио и доводил до них мнение шофера. Вероятно, даже высшие германские чиновники от радио жили в постоянном страхе в ожидании приговора водителя. Случалось, что уже готовая передача отменялась в последнюю минуту, если во время репетиции кто-нибудь вдруг замечал: «Боюсь, это не понравится шоферу Геббельса».

Вслед за лесорубом и шофером немалое влияние на содержание радиопрограмм оказывали гауляйтеры и Мартин Борман. Гауляйтеры знали настроение людей в своих округах, по крайней мере им так казалось. Бывало и так, что после совещания с гауляйтерами все предыдущие планы перечеркивались, к крайней досаде авторов передач. Но они не осмеливались перечить Геббельсу – непокладистому сотруднику грозил не только гнев министра, но даже увольнение, а то и отправка на фронт.

8

В тот период Геббельс ввел на радио несколько новых программ. Прежде всего следует назвать «Фронтовые репортажи». Это были рассказы о различных происшествиях в действующих частях, свидетелями которых оказались одетые в солдатскую форму репортеры. Все сюжеты объединялись в одно целое дикторским текстом. Затем появилось «Зеркало времени» – программа, рассказывавшая в той же документальной манере о событиях, не связанных с войной. Но самым успешным нововведением оказались редакционные статьи Геббельса в «Рейхе», которые передавались по радио вечером каждой пятницы.

Становится очевидным, насколько новый стиль Геббельса, мягкий и успокаивающий, соответствовал настроениям немцев в условиях затянувшейся войны. Хотя он воздерживался от обещаний и предостерегал против излишнего оптимизма, люди всей душой отзывались на его статьи, дававшие утешение и ощущение безопасности. После каждой передачи в министерство потоком шли тысячи писем из всех уголков страны, что еще раз доказывало умение Геббельса найти нужную струну и тронуть ее. 8 февраля 1942 года он мог с удовлетворением заявить: «Несколько дней назад газеты Соединенных Штатов вынуждены были признать, что все надежды сломить моральный дух немцев окончательно рухнули».

«Сегодня германский народ ведет себя намного достойнее, чем, например, во время наступления на Францию, – продолжал он. – Если по радио каждые три часа передают специальные сообщения о выигранных сражениях, не так уж трудно верить в победу. Но когда завоеванные территории приходится упорно защищать, когда руководство страны ежедневно сталкивается с новыми и новыми трудностями, тогда от народа требуется беспримерная сила духа. И германский народ привел замечательные доказательства своей нравственной силы и стойкости».

Разумеется, иногда «сила духа» немцев явно не дотягивала до «беспримерной». В статье «Открытый разговор» Геббельсу пришлось подбадривать немцев, впавших в уныние после очередного сокращения продовольственных норм. Тональность и смысл подобных обращений к населению вырабатывались заранее. Например, если урезались нормы выдачи хлеба, в то время как на несколько унций увеличивалось количество жиров, выдаваемых по карточкам, Геббельс требовал: «Я не желаю завтра видеть заголовки статей вроде «Жиров стало больше!». Затем он пространно объяснял газетчикам тонкости психологии при подаче неприятных известий. «Нет смысла создавать впечатление, что положение с продовольствием улучшается. Люди далеко не дураки и мгновенно раскусят ваш неуклюжий прием. Ваша же хитрость обернется против вас, если начать сообщение с приятной, но незначительной новости, чтобы подсластить пилюлю и затушевать принимаемые жесткие меры, которые скажутся на людях куда более серьезно. Поэтому лучше сообщить предельно откровенно: «Да, мы отлично представляем себе, как сокращение рациона ударит по вас, и не можем сказать, когда его отменят, но, с другой стороны, этот шаг совершенно необходим, потому что…» И здесь должно следовать объективное и вразумительное разъяснение, основанное на фактах, чтобы каждый читатель сказал себе: «Да, я понимаю, ничего не поделаешь».

В то же время Геббельс ополчался против Miessmacher и Kritikaster, которые упорно не желали чем-либо жертвовать во имя победы. «Особенно возмутительно то, что отдельные представители германского населения в тылу не желают замечать, что идет война… и начинают ныть и жаловаться, мол, табаку почти не выдают, а сами выкуривают одну сигарету за другой».

Он позволял себе одергивать немцев и отказывал в этом праве прессе Англии и Соединенных Штатов. «Вражеской пропаганде, которая тщетно пытается подорвать наше национальное единство и стойкость духа, не удастся даже оцарапать нам нос, тем более – поразить нас прямо в сердце», – уверенно писал он. В тот период пропаганда союзников вновь оказалась под градом ударов геббельсовской критики, и главным врагом вновь был Черчилль. «Он строит свою тактику на том, чтобы представлять прошлое в черных красках, а затем за сумрачным горизонтом настоящего открывать светлые перспективы будущего… На том он и строит расчет – не жалеть черной краски для прошлого, чтобы настоящее казалось лучше, чем оно есть на самом деле. Он признает, что положение неблестящее, но обязательно добавляет, что раньше оно было еще хуже». Геббельс писал эти строки 1 марта 1942 года, но 22 марта был вынужден сам воспользоваться рецептом Черчилля: «Было бы несправедливо и недостойно принижать наши блестящие достижения в ходе войны и пытаться создать впечатление, что самое худшее уже позади, а трудности, с которыми мы столкнулись прошлой зимой, не более чем детская игра».

Против Соединенных Штатов он пускает в ход свою тяжелую артиллерию. Некто Август В. Хальфельд работал некоторое время корреспондентом в Америке и по возвращении в Германию написал книгу под названием «Я видел США во время войны». Книга стала широко известна, естественно, не без помощи Геббельса. Но даже по его меркам она была вершиной дурного вкуса. В основном она содержала выпады против Рузвельта, который был описан как больной, находящийся на грани помешательства человек. Супружеская жизнь Рузвельта представлялась как цепь скандалов, дети – преступниками, правительство – неумелым и незнающим, а Адмиралтейство – сборищем растяп. Американцы выглядели нацией лентяев, автор отказывал им и в молодости, и в энергичности. Из этого пасквиля следовало, что во всех сферах американского общества первую скрипку играют евреи и негры, стремящиеся к власти. Соединенные Штаты так и остались колонией, утверждал Хальфельд, беззастенчиво выливая на страницы своей книги потоки лжи.

9

Весенне-летнее наступление немцев, истинное направление которого было приказано скрыть Геббельсу, не принесло желаемых результатов. Единственный, кто достиг успеха, был сам Геббельс. 6 ноября 1942 года выяснилось, что Сталин действительно поверил в наступление германских войск на Москву. Он сказал, что целью продвижения немецких армий в южном направлении было отвлечь насколько возможно русские резервные части от Москвы и, таким образом, ослабить московский фронт, чтобы облегчить нанесение удара, а вся перегруппировка германских войск делалась, чтобы окружить Москву и довести войну до окончательной победы еще до конца года.

Возможно, заявление Сталина и вызвало самодовольную улыбку Геббельса, но в остальном русские давали ему мало поводов для радости. Они оказались не только достойным противником вермахта, но также остроумно и умело противостояли германской пропаганде.

Еще с августа 1941 года передачи новостей по общегерманскому радиовещанию стали вдруг прерываться неизвестным голосом, который громко кричал: «Ложь! Все это неправда!» Затем следовали уничижительные комментарии к сообщению и поправки к сводкам командования вермахта. Весь штат немецкого радио охватывала паника. Они прекращали передачу новостей и запускали вместо них музыку. Но как только в музыкальных интервалах диктор пытался продолжить сообщение, снова звучал тот же голос и так же невозмутимо отпускал свои ядовитые замечания. Центральное радиовещание Германии волей-неволей прекращало передачу и просило слушателей переключиться на местные радиостанции.

Немецкие специалисты, которым было поручено найти «возмутителя спокойствия», установили, что источник находится в Москве. Каким-то образом русские нашли способ настроить свои передатчики на ту же волну так, что одна станция могла вмешиваться в радиовещание другой. Позднее русские научились имитировать голос Геббельса и даже Гитлера и передавали «их речи», которые на первых фразах звучали вполне достоверно, пока в них не появлялись откровенно пораженческие настроения.

Человек, стоявший за пропагандистскими уловками русских, был Соломон Абрамович Лозовский, заместитель наркома иностранных дел, слывший большим знатоком европейской политики. Не довольствуясь вмешательством в передачи официального германского радиовещания и пародиями на речи Геббельса и Гитлера, его дикторы позволяли себе обращаться к частным лицам в Германии. Делалось это следующим образом.

У одного пленного солдата вермахта русские нашли письмо от матери, в котором она сообщала сыну, что отец болен, ему необходимо усиленное питание, а продуктов нет. Русское радио обратилось к женщине, назвало ее имя и адрес и попросило соседей передать ей сообщение на тот случай, если она не слушает передачу. Ей посоветовали заглянуть в один из берлинских ресторанов, который пользовался услугами черного рынка и где каждый день предавались обжорству нацистские бонзы. Там, сказали русские, она может найти все необходимое, чтобы поставить больного мужа на ноги, правда, и цены там кусаются, вряд ли даже недельного заработка мужа хватит, чтобы купить хоть что-нибудь.

Подобные обращения звучали ежедневно и не один раз. Нельзя сказать, что они обескуражили немцев, зато заставили изрядно поволноваться Геббельса.

10

А у него и без того были причины для волнений. Русские настойчиво требовали от союзников открыть второй фронт. Поведение Геббельса в этом отношении весьма и весьма любопытно. Обращение русских к другим участникам коалиции можно было расценить как признание собственной слабости, и Геббельс должен был бы с удовлетворением сказать во всеуслышание, что их противник не надеется справиться с положением самостоятельно. Но в кругу нацистских вождей никто не выказывал удовлетворения. Само упоминание о втором фронте заставляло вздрагивать весь германский генштаб, а Геббельс уверял своих читателей и слушателей, что любые попытки союзников высадиться на Европейском континенте обречены на провал.

Он изобретал всевозможные аргументы, чтобы его точка зрения выглядела убедительнее. В апреле 1942 года, когда отряд британских десантников приземлился в Булони с задачей совершить стремительный рейд, Геббельс приводил их неудачу как самое наглядное доказательство. 24 августа того же года попытка десанта была повторена в Дьеппе, причем в гораздо большем масштабе. Геббельс тотчас же подготовил ответ: «Британское правительство так же хорошо, как и мы, знает, что попытки открыть второй фронт можно сравнить разве что с политическим и военным самоубийством». В статье, чей тон заставляет вспомнить те времена, когда он еще боролся за власть, Геббельс называет Черчилля «заложником Кремля» – не больше и не меньше. Его главный тезис сводится к тому, что британский премьер-министр отдал приказ на высадку десанта только для того, чтобы доказать и русским, и своему народу бесплодность всех попыток вторжения в Европу. Примечательно, что Геббельс в данном случае обнаружил удивительную способность проникать в замыслы противника. Действительно, англичане использовали рейд в Дьеппе для того, чтобы наглядно показать русским и американским союзникам, что в будущем высадка войск на береговой плацдарм будет сопряжена с колоссальными трудностями^[91].

Геббельс не уставал доказывать и себе и другим, что высадка войск союзников в Европе немыслима, и это превратилось у него в навязчивую идею. Союзники не должны вторгнуться на континент, а значит, они просто не могут это сделать. Одна из его статей так и называлась: «Вход в Европу запрещен!» В ней он утверждал, что ни одно самое безумное предприятие не причинит коалиции большего несчастья, чем открытие второго фронта. «Британцам не раз и с самой жесткой прямотой говорилось, что для них вход в Европу закрыт». И далее: «Самое главное препятствие – это немецкие солдаты, которые размещены повсюду и с нетерпением ждут случая, чтобы оказать войскам Черчилля сердечный прием». Другая его статья вышла под названием «Наказуема даже попытка!». Естественно, он имел в виду попытку союзников высадиться в Европе. Статья заканчивалась словами: «Германским солдатам, несомненно, доставит большое удовольствие объяснить и янки, что им тоже вход в Европу запрещен».

11

Тем летом Геббельс отправился в Венецию. Это была его третья поездка в город, который он очень любил. Прежде он бывал там под предлогом участия в кинофестивале как мастер немецкой кинематографии – такова была его официальная легенда. На этот раз он поехал только ради отдыха. Там же в то время оказалась – видимо, не случайно – стайка молоденьких очаровательных актрис.

Все путешествие проходило под несчастливой звездой. Геббельс собирался произнести на площади Святого Марка речь на итальянском языке, хотя не знал из него ни слова. Саму речь он написал еще в Берлине, потом велел ее перевести и записать в транскрипции. Но когда он прибыл в Венецию, ему мягко дали понять, что было бы лучше отказаться от затеи.

Ему отказали в его желании, да еще не отнеслись к нему с должным уважением на первых двух официальных приемах – этого хватило, чтобы вывести его из равновесия. Он не доверял итальянцам и подозревал, что они прослушивают его разговоры. Ради конспирации он начал диктовать своему стенографисту шепотом, из-за чего происходило немало недоразумений. Он требовал, чтобы его помощники, звоня в Берлин, пользовались в разговорах изобретенным на ходу условным кодом. Например, люфтваффе называли «дядюшкой Германом». Путаница возрастала, и в конце концов стенографисты и секретари составили своего рода заговор, чтобы передавать шефу только самые важные телеграммы. Не подозревая подвоха, Геббельс записал в дневнике: «Телеграммы из Берлина приходят на удивление редко. Но я даже рад временному затишью в международных делах. По крайней мере, я могу немного отдохнуть, мне это не помешает».

Через неделю решили устроить прогулку на гондолах по Большому каналу. В одной из гондол разместился Геббельс с тремя актрисами и тенором, который под аккомпанемент скрипки и концертино пел арии под звездным итальянским небом. Все, за исключением Геббельса, много пили, благо запас вина был под рукой, в другой гондоле. Когда тенор устал и сделал перерыв, в четвертой гондоле два эсэсовца грянули маршевую песню. Раздосадованный Геббельс велел им «немедленно прекратить дьявольский вой».

Час-другой спустя все участники прогулки уже были изрядно навеселе. Внезапно одна из актрис сбросила с себя платье и прыгнула в воду, чтобы поплавать. Ее примеру последовали и остальные, а Геббельс, испуганный и раздраженный, остался один в гондоле. Наконец он взял себя в руки и приказал купальщицам вернуться в гондолу. Прогулка продолжалась, но мрачный Геббельс хранил гробовое молчание, из-за чего даже приглашенный им тенор не смел открыть рта.

Пару дней спустя Геббельс давал большой прием в Палаццо дель Мари. Он, как и всегда, был в ударе, умудрялся беседовать с несколькими гостями одновременно, блистал остроумием и иронией. Ближе к концу вечера знаменитый иллюзионист начал развлекать гостей своим искусством. Он взял себе в ассистенты министра пропаганды и вовсю веселился, вытаская из фрака Геббельса всякую всячину, том числе и живого кролика. Гости с восхищением не отрывали глаз от артиста и следили за каждым его движением, пытаясь разгадать секрет фокуса. На Геббельса никто не обращал внимания, он стал даже не ассистентом, а реквизитом для демонстрации искусства иллюзиониста. Вскоре он не выдержал и сухо заметил: «Думаю, на сегодня достаточно». Вид у него был мрачный и обиженный.

Через два дня он возвратился в Берлин.

12

В тот период времени его тон стал еще более строгим и серьезным. Он объяснял, что русских нельзя недооценивать, потому что «на протяжении всей своей истории они выделялись из остальных народов чрезвычайной стойкостью и силой духа». И добавлял: «Но и немцы никогда не грешили недооценкой противника. В нынешней войне это крайне важно».

26 августа Москва сообщила о начале битвы за Сталинград. Месяц спустя Геббельс написал: «Само собой разумеется, что чем дольше длится война, тем больше жертв она требует». Его пропаганда сравнивала войну с восхождением на гору. Образ показался ему удачным, и он его использовал как лейтмотив в течение многих последующих месяцев – альпинист долго карабкается вверх, он чувствует, что силы его на исходе, и тут перед ним открывается почти отвесная тропа, от одного вида которой его охватывает ужас; но, одолев, наконец, последний подъем, он вдруг с радостью и торжеством понимает, что взошел на самую вершину.

Однако другие вожди Третьего рейха считали, что последний рывок будет стремительным и недолгим. 27 сентября Риббентроп объявил, что Россия разгромлена. 30 сентября в «Шпортпаласте» Гитлер произнес речь о стратегическом значении Сталинграда. «Предстоящее взятие Сталинграда станет гигантским шагом вперед, потом мы будем углублять и развивать успех. Можете быть твердо уверены: никому в мире недостанет сил вытеснить нас с завоеванного плацдарма».

Геббельс, который в тот же вечер тоже выступал с речью, выражался более осмотрительно. Он пустился в глубокомысленные рассуждения, цитировал историю войн и военного искусства, обращал внимание на ошибки и промахи вражеской пропаганды, но ровным счетом ничего не обещал и не пророчил. Его речь была прелюдией к началу новой кампании – сбору средств для армии в преддверии зимы. С тех пор как нацисты пришли к власти, средства собирались каждый год. В 1933 году Геббельс впервые провел кампанию под девизом борьбы против голода и холода. Ему удалось собрать громадную сумму, главным образом благодаря участию популярных актеров, нацистских бонз и их жен, которых привлекали к акции в обязательном порядке. Особым успехом пользовался Геринг. Он стоял у парадного входа в министерство авиации и балагурил с прохожими, которые бросали монеты в его коробку. Люди выстраивались в длинные очереди, чтобы отдать Герингу свои гроши. Геббельсу тоже не удалось уклониться от повинности; обычно он стоял у гостиницы «Адлон». В отличие от Геринга он не разыгрывал спектакль, а когда к нему подошел репортер, желавший взять интервью, Геббельс отказался. «Прошу вас, не надо. Сегодня не мой день, а народа», – строго ответил он. Человек, едва ли не ежедневно обращавшийся к миллионам людей с ораторской трибуны, чувствовал себя неуютно посреди народных масс, и это бросалось в глаза.

Однако то время уже давно прошло. С началом войны у членов кабинета министров рейха появились более важные и неотложные дела, чем сбор пожертвований. А жены Геринга и Геббельса все еще отбывали повинность, вместе с женами менее видных нацистов. Сейчас, в 1942 году, во время ставшей уже привычной акции произошло несколько неприятных инцидентов. Возможно, дамы слишком броско нарядились, и люди почувствовали, что все это чистой воды фарисейство: укутанные в меха роскошные женщины не могут бороться с голодом и холодом бок о бок с обнищавшим народом. Из толпы неслись оскорбительные и издевательские реплики. Холеные дамы испуганно переглядывались, а потом, не выдержав, пустились в бегство на своих автомобилях.

Положение складывалось далеко не благополучное, и Геббельс это понимал. Гауляйтеры доносили ему об обстановке внутри страны. О царящих в народе настроениях он также узнавал из потока анонимных писем, ежедневно доставлявшихся тысячами в министерство пропаганды. Несколько недель подряд доктор Науман и секретари Геббельса совершенно серьезно обсуждали, стоит ли и дальше представлять министру обычный обзор писем объемом, как правило, от шести до десяти страниц, в котором указывалось точное число одобрительных и неодобрительных откликов, а также процентное соотношение писем из тыла и с фронта. Но в конце концов Науман решил сохранить верность министру. Иногда Геббельс читал самые раздраженные анонимные письма, при этом он плотно сжимал губы и хмурил брови. Затем он обычно откладывал письма в сторону и брался за статью вроде «На кого работает время?». В статьях он призывал немцев запастись терпением.

Так на кого же работало время? В последние дни октября 1942 года маршал Монтгомери разбил любимчика фюрера Роммеля. Началась агония Африканского корпуса. 8 ноября американские войска высадились в Северной Африке. В тот же день Гитлер объявил, что Сталинград взят.

Глава 4

Катастрофа

1

7 ноября 1942 года министерство пропаганды постоянно поддерживало связь с верховным командованием армии и флота. Стало известно, что появились американские и английские транспортные корабли с десантом. По предположениям немцев, высадка войск должна была произойти в Сицилии и в Северной Африке близ Торбука. Германские субмарины и самолеты люфтваффе ринулись туда, чтобы перехватить и уничтожить силы союзников. Затаив дыхание, все министерство пропаганды ожидало исхода. Никогда еще Германия не нуждалась так в победе, как сейчас.

Союзники достигли берега несколько раньше, чем их ждали, и, прежде чем им смогли помешать, первые отряды десанта захватили плацдарм. Геббельс пришел в неописуемую ярость. Как могло верховное командование допустить такой грубый промах? Он знал наверняка, что абвер не был виноват. Адмирал Канарис еще несколько недель тому назад сообщил Геббельсу, что направил Гитлеру и фельдмаршалу Кейтелю рапорт, в котором перечислил возможные районы высадки неприятельских войск: Касабланку, Оран и Алжир. (Так рассказывал известный берлинский репортер Х.Р. Берндорф.)

Поступали и другие донесения о местах и сроках высадки. Еще в сентябре главный муфтий Иерусалима известил Риббентропа о предстоящем вторжении союзников, а один из тайных агентов министерства иностранных дел прислал предупреждение еще в августе, да к тому же назвал еще точную дату операции^[92].

Увы, никто не обратил внимания на поступавшие сигналы, а теперь уже было поздно. Вместо того чтобы гордо объявить об очередном успехе германской армии, Геббельсу пришлось изобретать причины, которые могли бы оправдать удручающий провал. «У союзников разбойничьи повадки!» – возмущенно вопила пресса. «Подлое нападение!» – с визгом вторило ей германское радио. Черчилль и Рузвельт выставлялись военными преступниками, нарушившими международные законы. Вина американцев, как утверждала геббельсовская пропаганда, состояла в том, что они захватили на Средиземном море чужие базы и никогда не вернут их законным владельцам, чем и разоблачили себя как «империалисты».

Обвинения звучали неубедительно, так как исходили от страны, которая уже два с лишним года держала в подчинении большую часть Европы. Геббельс понимал слабость своей позиции, но не мог придумать ничего лучше. 18 ноября он выступил с речью, в которой едва затронул состояние дел в Африке и высказал уверенность, что отступление Германии, пусть и досадное, само по себе не приведет к серьезным изменениям в военной обстановке.

Тот факт, что германская армия была не в силах достичь успеха, не мог не вызвать у него разочарования. Тем не менее он публиковал статью за статьей и часто выступал по радио. Большая часть его статей этого периода отличалась философской бесстрастностью, изобиловала общими рассуждениями и зачастую не имела ни малейшего отношения к положению на фронтах. Позднее о высадке союзников в Африке практически не вспоминали, но тогда она трактовалась не иначе как нападение Америки и Британии «на их прежнего союзника Францию». Сама высадка десанта увенчалась успехом, как это подавалось людьми Геббельса, только потому, что «противник после долгих поисков все-таки нашел участок, где его ждало не слишком ожесточенное сопротивление». Поскольку Африка находится далеко от Германии, а немецкие обыватели – не мореходы, они с удовольствием заглатывали успокоительный довод, сводившийся к тому, что «центральным театром военных действий является Европа, в то время как Африка – периферия».

Россия расположена гораздо дальше от Германии, чем Африка, но их не разделяет море, поэтому людям казалось, что русский фронт намного ближе к ним. Геббельс придерживался проверенной тактики, был сдержан и уклончив, пытаясь выиграть время. Он объяснял свое молчание тем, что «каждую нашу сводку читают не только немцы, но весь мир, и часто случается так, что известие, полезное для нас, приносит вред нам же, если оно становится известным за рубежом».

Сказано было неплохо и не так уж далеко от истины, поэтому многие с пониманием относились к заклинаниям Геббельса и следовали его совету запастись терпением. Но на сколько его могло хватить?

2

Вот обычный распорядок дня Геббельса в то время.

Ровно в шесть часов утра в комнате номер 24 министерства пропаганды из наклонного желоба на стол падает контейнер с почтой. Служащий извлекает из него запечатанный пакет с пометкой «Донесения для министра», поднимается этажом выше к комнате номер 69, стучит в дверь, передает пакет секретарю ночной смены и уходит.

Секретарь просматривает донесения – в основном это новости, поступившие за ночь, – кладет их в портфель и передает его посыльному, который немедленно отправляется на машине в городскую резиденцию министра, а иногда и в Шваненвердер или Ланке, если Геббельс изволит отдыхать за городом. Там будят личного помощника Геббельса Винфрида фон Овена или доктора Рудольфа Земмлера, один из которых неотлучно находится при своем патроне. Тот выясняет, когда должен встать министр, велит прислуге разбудить себя на четверть часа раньше и снова ложится спать. Когда настает время вставать, помощник, даже не переодевшись после сна, прямо в пижаме, бросается к столу и быстро пробегает глазами все сообщения, подчеркивая красным карандашом самое важное, потом перекладывает бумаги в портфель красной кожи и вызывает личного слугу Геббельса, который должен оставить портфель на столике у кровати хозяина. Когда Геббельс встанет, он ознакомится с новостями за чашкой чая.

Когда до девяти часов остается несколько минут, к министерству пропаганды подъезжает черный «мерседес», и адъютант Геббельса – в последние годы это был гауптштурмфюрер Гюнтер Шванерман – распахивает дверцу автомобиля. Из здания министерства появляются два офицера службы безопасности, швейцар и жена суперинтенданта. Все они встречают министра дружным «Хайль Гитлер!», на что Геббельс отвечает небрежной вариацией гитлеровского приветствия.

В сопровождении личного помощника, который несет огромный портфель, адъютанта и тех же офицеров СД он поднимается по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и, минуя два коридора, появляется в приемной своего кабинета, где две миловидные секретарши бодро здороваются с ним: «Хайль Гитлер, господин министр». – «Пожалуйста, принесите мне последние телеграммы», – произносит в ответ Геббельс, откашливается и исчезает в своем кабинете. Через несколько минут он уже погружается в груду материалов.

Тем временем прибывает доктор Науман и торопится на доклад к Геббельсу. В десять часов утра появляется стенографист, чтобы записывать под диктовку дневник Геббельса. Он пересекает кабинет и вытягивается по стойке «смирно» перед огромным столом. Геббельс, все еще не расправившийся с телеграммами, поднимает глаза на бравого стенографиста, кивает, улыбается и сразу же, без всякого вступления, начинает быстро, скороговоркой, диктовать. На столе лежит блокнот с записями о вчерашних событиях. Диктуя, он по очереди вычеркивает пункты своих заметок, не выпуская из пальцев зеленый карандаш, а из уголка рта – дымящуюся сигарету.

Дневник занимает минут десять его времени. Прежде чем закончить, он рвет свои записи и отдает клочки стенографисту. Тот должен бросить их в особую машину для резки бумаги – в целях секретности.

«Я хочу посмотреть самые последние телеграммы», – говорит Геббельс, и они тотчас же появляются на его столе.

Телеграммы не улучшают ему настроение. Роммель продолжает отступать. Германские подводные лодки доносят всего о нескольких потопленных транспортах с войсками противника. Тем временем вновь появляется доктор Науман в обществе начальника канцелярии.

В одиннадцать тридцать поспешно входит слегка запыхавшийся офицер связи верховного командования вермахта – он ждал последней минуты, чтобы доставить самые свежие новости с фронта. Вместе с ним возвращается и стенографист. Министр поднимается, обменивается с офицером рукопожатиями и спрашивает: «Как обстоят дела? Довольно скверно, правильно?»

Геббельс говорит одно и то же каждый день. Ответ тоже составляет часть ритуала: «Я бы не сказал, что так уж скверно, господин министр».

Они переходят к большому столу, заваленному картами. Офицер начинает докладывать обстановку на фронте. Геббельс то и дело прерывает его и задает вопросы, ответить на которые офицер не в состоянии. В такие минуты Геббельс становится безжалостно прямолинейным, как по отношению к себе, так и по отношению к другим. «Предположим, что неприятель прорвет фронт вот здесь. Это поистине ужасно, не так ли?» Офицер бормочет нечто нечленораздельное. Геббельс злорадно, с оттенком презрения, ухмыляется и оставляет неприятную тему.