Текст книги "Геббельс. Адвокат дьявола"

Автор книги: Курт Рисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Геббельс был прав. Не столь важно, что собранные 67 миллионов теплых вещей выглядели, по мнению Би– би-си, заведомым преувеличением. Единственное, что было важно, так это поведение гражданского населения Германии. Немцы были потрясены и напуганы. С замиранием сердца слушали они передачи о страданиях своих солдат на русском фронте. Если Геббельс и опасался, что люди не поддержат войну, то теперь все его страхи рассеялись. Геббельс взывал к их чувству национального достоинства. И те, кто оставался в тылу, стремились показать, что и они готовы пойти на жертвы ради спасения своих соотечественников. Однако они еще не знали, что война потребует от них новых жертв, страшных и бесполезных.

Глубоко в сердце России холода становились все более жестокими. Русские продвигались вперед.

Глава 3

Мировая война

1

Ночь с 11-го на 12 декабря – за несколько часов до того, как Гитлер объявил войну Соединенным Штатам, которые «нарушили все принципы нейтралитета», – Геббельс провел в министерстве пропаганды. Его помощникам было приказано оставаться на дежурстве, и все они пребывали в крайне напряженном состоянии, предчувствуя, что должны наступить важные события. Однако никто не знал, что происходило. В тот вечер совещание не проводилось, и никто из сотрудников не слышал личного мнения Геббельса об обстановке. Ему то и дело передавали телеграммы, он быстро пробегал их глазами и продолжал безостановочно расхаживать по кабинету. Он выглядел взвинченным и раздраженным, его мысли, казалось, были где-то далеко. Произошло нечто, что не укладывалось в его сознании. Нам остается только гадать, о чем он думал. Судя по всему, ему уже было известно, что Гитлер решил объявить войну Соединенным Штатам, но, видимо, он втайне надеялся, что фюрер откажется от своего намерения.

Освальд Шпенглер предостерегал от втягивания Америки в войну. «Ее сходство с большевистской Россией гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. У них одинаково громадные просторы, что делает невозможным нападение извне и исключает всякую угрозу национальной безопасности…»

Первая после объявления войны статья Геббельса была опубликована 14 декабря, через неделю после нападения на Перл-Харбор. Она называлась «Великий шанс» и была полна рассуждений на общие темы, философских раздумий и исторических аналогий. Само слово «Америка» в ней подозрительным образом отсутствовало, а тон статьи звучал странно оптимистически. «У нас появился великий шанс, единственный в своем роде. У германской нации никогда не было столь благоприятной возможности, как сегодня».

О самом Геббельсе сказать то же самое было трудно. Он оказался в сложном положении. Война с Соединенными Штатами ставила перед ним на первый взгляд неразрешимую задачу. Большинство немцев прекрасно помнило, что именно вступление Америки в Первую мировую войну привело к окончательному поражению Германии. Память народных масс была не настолько короткой, как хотелось бы Геббельсу. Следовательно, он должен был действовать немедленно. Во второй статье он твердо и открыто заявил: «Любые сравнения с третьим годом мировой войны совершенно неуместны». Тем самым он пресек все попытки проводить аналогии.

Он воспользовался временным преимуществом, которое давал ему тот факт, что на этот раз война была объявлена не Соединенными Штатами, а самой Германией. Его рассуждения были просты: во время Первой мировой войны Германия стремилась избежать конфликта с Америкой, теперь же ее превосходство в военной мощи несомненно, а значит, ей и должна принадлежать инициатива. Фюрер был более чем прав, когда сделал этот шаг. Тем более, что с 7 декабря «положение стран Альянса стало настолько сложным, что даже политическим и военным экспертам оно кажется неправдоподобным».

И все же немецкий народ повел себя неожиданно. По каким-то загадочным причинам люди отказывались верить, что Германия объявила войну Америке. Все придерживались твердого мнения, что именно Соединенные Штаты сделали первый шаг к войне, и поколебать их уверенность было крайне трудно. Геббельсу пришлось менять тактику, но единственное, что он мог сделать для успокоения народа, – это вытащить на свет Божий старые доводы, которые были в ходу еще во времена Первой мировой войны, и прежде всего заверения в том, что помощь Америки союзникам не придет вообще, а если и придет, то слишком поздно. Еще до того, как США начали активные действия, немцы вели серьезную и кропотливую обработку населения. 30 января 1941 года Гитлер выступил с заявлением, в котором сказал, что не боится Соединенных Штатов, а через несколько дней Геббельс заметил: «Фюрер не оставил никаких сомнений в том, что рейх готов к любым неожиданностям». За две недели до налета японцев на Перл-Харбор Геббельс написал: «США не представляют для нас никакой опасности…»

Но разве сам Гитлер не говорил, что причиной поражения Германии в 1918 году была война на два фронта? Разве не он сказал, что руководитель страны, которому дорога судьба родины, не может повторить ошибку? Как следовало понимать его слова? Когда Германия вторглась в Советскую Россию, Геббельс твердо заявил, что о войне на два фронта не может быть и речи, так как Англия уже практически разбита – хотя сама Англия об этом и не подозревала. Но уж теперь-то война на два фронта стала реальностью.

Геббельс решил вставшую перед ним задачу с помощью лозунга. Как-то Гитлер изрек, что «перед людьми нельзя ставить больше одной цели, точно так же нельзя указывать им больше одного врага». В полном соответствии с мыслью фюрера Геббельс заявил, что у Германии есть только один противник: большевик и плутократ, демократ и империалист, революционер и капиталист, и этот враг в одном лице – еврей. Мировое еврейское сообщество и является заклятым врагом немцев. Да, Геббельс совершенно серьезно утверждал, что оси Берлин – Рим и их сателлитам с общим населением двести миллионов человек угрожают одним фактом своего существования пятнадцать миллионов евреев, разбросанных по всему земному шару и не имеющих ни своего государства, ни своей армии, ни военно-морского флота, ни авиации. Каким бы смехотворным ни выглядел довод Геббельса, следует признать, что пользовался он им с чрезвычайной ловкостью и последовательностью.

Он начал готовить поле для своей пропагандистской кампании задолго до того, как Германия объявила войну Соединенным Штатам.

«Враждебная нам еврейско-большевистская партия доктринеров и коварные евреи из числа капиталистов предприняли самый дерзкий шаг, какой только можно себе представить. Плутократия нагло использует социализм, чтобы установить жесточайшую диктатуру капитализма», – писал он 20 июля 1942 года. И еще, неделей позже: «Еврей в Сити и еврей в Кремле… находятся в полном единении. Они готовы играть в большевизм и капитализм, в атеизм и христианство, в демократию и автократию, в террор и либерализм – словом, во что угодно, в зависимости от того, что больше соответствует их сиюминутным целям, лишь бы спасти себе жизнь».

Снова и снова Геббельс твердит о «сговоре большевиков и еврейской плутократии». Он заявляет: «У евреев есть два способа утверждать свое превосходство над другими народами: капитализм и интернациональный большевизм».

Но на своем обычном утреннем совещании он несколько смягчает тон. «Господа, – сказал он, – давайте не будем дурачить самих себя. Разумеется, мирового еврейского сообщества, которое стало бы держаться вместе и в радости и в беде и каким мы его себе представляем, не существует. Нельзя полагать всерьез, что интересы евреев из лондонского Сити и еврейских банкиров Уоллстрит совпадают с интересами евреев, засевших в Московском Кремле»^[86].

Любопытно, что, согласно свидельству доктора Тауберта, Геббельсу вскоре пришлось пожалеть о своей откровенности. Вероятно, кто-то донес о его рассуждениях в ставку Гитлера, так как на следующий день Геббельс сказал, что, видимо, его мысль не совсем правильно поняли: единство устремлений мирового еврейского сообщества не подлежит никакому сомнению.

2

Таким образом, Геббельс выдвинул тезис о том, что Соединенные Штаты вступили в войну ради защиты интересов мирового еврейского сообщества. Еще в мае 1941 года он начинает собирать «доказательства» для подтверждения своих аргументов и приводить их. «Необходимо уделить должное внимание сведениям о еврейском происхождении Рузвельта, которые нам предоставило агентство «Национальсоциалистише корреспонденц». Фотографии Рузвельта с явно выраженными чертами иудея могут быть использованы с большой пользой»^[87]. Вот еще один пример: «Не секрет, что американский президент Рузвельт окружил себя мночисленными советниками еврейского происхождения. Нетрудно догадаться, какого рода советы они ему нашептывают».

Однако его предыдущие выпады не шли ни в какое сравнение с той бранью, которой он разразился теперь, когда была объявлена война Соединенным Штатам. «Редко встретишь высокопоставленного государственного служащего, который бы с таким преступным легкомыслием оценивал международную обстановку и не принимал в расчет экономическую, духовную и военную силу противника. Нейтральные наблюдатели сообщают, что он заметно сдал, постарел и даже поседел с началом азиатского конфликта. Что же, его легко понять».

Но что бы ни говорил Геббельс о Рузвельте, он никогда не достигал той ярости и виртуозности, с какой бранил Уинстона Черчилля. Видимо, ему недоставало личной неприязни. Тем временем агитация против Соединенных Штатов набирала обороты: нападкам подвергались пресса, правительство, интервенты, они же поджигатели войны, и, само собой разумеется, евреи. Во всех материалах сквозил легкий намек: Америка – страна, достойная жалости, несмотря на свое внешнее благополучие. Конечно, втайне Геббельс предпочитал американские фильмы и музыку, но вслух он говорил другое. 18 апреля 1942 года он заявил: «То, что американцы именуют своей культурой, на самом деле не является таковой… Ежедневный душ, автомобиль отца и собственный автомобиль дочери, колоссальные небоскребы, невероятно толстые воскресные газеты…»

2 августа следует продолжение темы: «Страна, воюющая с древнейшими культурными народами Европы и Азии под предлогом спасения духа свободы, сама не имеет ни своего постоянного театра, ни своей постоянной оперы. Антреприза вроде нью-йоркской «Метрополитен– опера» существовала за счет немецкого и итальянского оперного искусства и исполнителей и вынуждена была закрыться, когда разразилась война, из-за отсутствия подходящего репертуара – что весьма и весьма показательно^[88]. Не будь у американцев денег, они были бы самым презираемым народом мира».

Что касается «древнейших культурных народов Европы и Азии», то они, согласно геббельсовской пропаганде, сражались, «защищая все, что ими было создано за двухтысячелетнюю историю».

3

Будь на то воля Геббельса, он бы предпочел забыть о войне с Россией, а заодно и заставил бы весь народ не вспоминать о ней. «Кто сегодня еще говорит об ужасах холодов с января по март 1940 года? И кто в мае или июне 1942 года станет говорить о физических и духовных тяготах этой зимы?» – успокаивало министерство пропаганды своих слушателей 23 января 1941 года, хотя все понимали, что утешение было слабым.

Несмотря на постоянные заклинания Геббельса, что история не повторяется, немцы не могли не вспомнить о другой великой армии, которая вторглась в Россию и погибла. То, что когда-то случилось с Наполеоном, теперь могло произойти и с Гитлером. И Геббельсу не оставалось ничего другого, как взять быка за рога. «Новое прочтение литературы о поражении наполеоновской армии в кампании 1812 года против России заставляет нас обратиться к войне германской армии против Советского Союза… Сравнение с походом Наполеона хромает на обе ноги…»

Во всяком случае, Геббельс на это надеялся. Стремясь отвлечь внимание немцев от бедственного положения армий вермахта в России, его пропагандистский аппарат сосредоточился на растущей военной мощи Японии. «Начавшаяся зима препятствует проведению широкомасштабных операций на Дальнем Востоке, – начал передачу Фрицше, предлагая радиослушателям новую тему. – Между тем мы наблюдаем, как перемещение войсковых соединений на Тихом океане приобретает все больший и больший размах, что и побудило нас заняться этими событиями…» Геббельс уже дал интервью японским журналистам и в нем от имени всего народа Германии отдал японцам дань искреннего уважения за их труды по преобразованию Восточной Азии. Пропаганда пристально следила за каждым «преобразующим» этапом. Победы Японии стали приравниваться к победам Германии, поскольку означали поражение Британии или Америки.

А успехи немецких подводных лодок министерство пропаганды приравнивало по своему значению к победам японцев. О них сообщалось в специальных выпусках новостей под торжественные звуки фанфар. Геббельс не раз и не два говорил, что «германские субмарины группами появляются в Атлантическом океане и настигают свои жертвы, несмотря на сопровождающий их конвой, который было бы правильнее назвать похоронным кортежем».

Причины, по которым центр тяжести германской пропаганды был перенесен с сухопутных операций в России на океанские просторы, более чем очевидны. Подводников окружал ореол таинственности и романтики, их подвиги были сопряжены с риском и даже смертельной опасностью – с ними могли сравниться разве что доблестные летчики люфтваффе. Но главная причина крылась в другом – было совершенно невозможно проверить, как точно их торпеды попадали в цель. Когда вскоре англичане заявили, что суммарный тоннаж их судов, якобы потопленных германскими субмаринами, не имеет ничего общего с действительностью, Геббельс с праведным возмущением написал: «Всеми давно признано, что германские сводки о потерях в войне всегда соответствуют истине.

Цифры, которые мы публикуем, основываются на показаниях честных немецких офицеров и подтверждаются многочисленными очевидцами.

Здесь Геббельс явно лукавил, ибо цифры исходили от него.

В самом начале войны он обратился в военно-морское ведомство и получил исчерпывающую информацию о том, каким образом подводная лодка пускает торпеду во вражеский корабль и что происходит дальше. Оказалось, что определить, попала она в цель или прошла мимо, может только человек, стоящий у перископа. Как правило, у перископа стоит сам командир субмарины, и ему ничто не мешает сообщить своей команде, что цель поражена, а затем доложить о победе командованию. Иными словами, Геббельс убедился в полном отсутствии надлежащего контроля. Даже если бы все сорок человек команды знали, что они промахнулись, все равно они не стали бы возражать и отказываться от почестей и наград за потопленные только на словах корабли. Таким образом, министерство пропаганды могло свободно и без всякой угрозы разоблачения оперировать цифрами по своему усмотрению, и Геббельс широко пользовался этой возможностью.

Успехи германских подводных лодок безмерно преувеличивались, в то время как возможности действенной помощи Европе со стороны Соединенных Штатов соответственно занижались согласно требованиям геббельсовской пропаганды. 18 января 1942 года: «Произведенному в колоссальном количестве американскому вооружению никогда не доведется обрушиться на население Германии, так как благодаря решительным действиям наших субмарин оно никогда не достигнет театра боевых действий…» 3 мая: «Тем временем вражеский фронт терпит одно поражение за другим. Тоннаж их флота – самый главный козырь в условиях войны – со дня на день сокращается с пугающей скоростью…» 21 июня: «Суммарный тоннаж кораблей, пущенных нашими подводными лодками на дно, достиг значения, представляющего чрезвычайную угрозу для морских операций противника, в то время как потери германских субмарин ни в малейшей степени не соответствуют хвастливым донесениям британского и американского Адмиралтейств…» 28 июня: «Так ли уж незначителен тот факт, что только в мае Англия и Соединенные Штаты потеряли суда общим водоизмещением почти миллион тонн?»

Такого рода пропаганда велась на протяжении всего 1942 года вплоть до лета 1943 года. Геббельс лично курировал подводную войну. Он поддерживал постоянную телефонную связь с военно-морским командованием, изобретал новые небывалые подвиги экипажей субмарин, преувеличивал их реальные достижения и драматизировал события.

4

И все же победы подводных лодок не пользовались особой популярностью. Их результат сказывался только впоследствии: если германским субмаринам удавалось потопить достаточное число кораблей союзников, это значило, что англичанам придется затянуть потуже пояса, они не смогут продолжать борьбу, а их самолеты перестанут бомбить Германию. Однако настоящий восторг народа могут вызвать только вполне осязаемые плоды одержанной победы. Люди представляют себе национального героя не в образе шахматиста, который искусными маневрами загоняет противника в матовое положение, а в виде отважного воина, который завоевал новые земли или вернулся домой с богатой добычей и пленниками. На публику производят впечатление герои из плоти и крови, а не команда безымянных моряков, ведущих незримый бой под толщей воды.

В начале войны в распоряжении Геббельса оказался настоящий, а не вымышленный герой подводной войны. Он, если так можно сказать, сам упал ему прямо в руки. Еще в октябре 1939 года молодой капитан Гюнтер Прин сумел, несмотря на все охранительные меры англичан, потопить линкор «Роял Ок», стоявший на рейде в Скапа– Флоу. Впоследствии он совершил еще не один подвиг. Прин был словно создан для роли героя: он был молод, красив и удачлив. К несчастью, его командиров раздражала популярность молодого моряка, превосходившая их собственную, и они решили любой ценой избавиться от него. Ему приказали выйти в море на подводной лодке, требовавшей серьезного ремонта. Прин отказался выполнить приказ, за что был арестован, а потом исчез. Допустить, чтобы всенародный любимец предстал перед военным трибуналом, было никак нельзя, поэтому Прина заключили в концентрационный лагерь. 24 мая 1941 года немцам сообщили, что Прин не вернулся с задания. Позднее его перевели в средневековые казематы военной тюрьмы в Торгау. Как писали берлинские газеты в феврале 1946 года, его расстреляли в начале 1945 года.

Геббельс не сумел найти достойную замену Прину. К 1942 году средняя продолжительность жизни подводника составляла всего сорок шесть дней.

С самого начала войны Геббельс искал «героев», то есть людей, из которых он мог создать легенду, как он это сделал с Шлагетером и Хорстом Весселем. Однако верховное командование противилось такой форме героизации, поскольку старые генералы, составлявшие большинство военной элиты, прославились еще во времена Первой мировой войны и не желали уступать свои лавры молодежи. Даже Гитлер относился к затее Геббельса с неодобрением, видимо опасаясь, что появится новый идол, который сможет хоть на время и частично затмить его самого. В то же время у министерства пропаганды имелись веские причины не создавать вокруг генералов ореол славы, так как среди них практически не было истинных нацистов. К тому же их победы были по своей сути победами военной мощи и стратегии, а не победами нацизма, в них не было идеологической подоплеки.

Но Геббельс не оставлял попыток отыскать «настоящего героя». Он распорядился, чтобы его немедленно ставили в известность всякий раз, когда в Берлин возвращался военный корреспондент или оператор передавал отснятую пленку в министерство пропаганды. Он беседовал с каждым из них наедине, и его настойчивые вопросы выдавали желание во что бы то ни стало найти кандидата на роль «героя».

Ему встречались летчики люфтваффе, которые вполне могли бы подойти, но они тоже были обречены на слишком скорую смерть. Не успевал Геббельс прославить их, как они погибали.

Самой большой удачей для Геббельса стал фельдмаршал Эрвин Роммель. Сравнительно молодой, он не принадлежал к клике генералов кайзеровской формации и не был аристократом по происхождению. Более того, он стал проявлять неподдельный интерес к танкам еще тогда, когда остальные немецкие генералы смотрели на танки как на железные гробы, а на войну бронированных механизмов – как на недостойную рыцарей забаву. Гитлер проявлял особую заботу о моторизованных войсках, чем в какой-то степени способствовал карьере Роммеля. После впечатляющих побед Роммеля во Франции под Абвиллем Геббельс начал методично раздувать его известность до сияющего орела славы. Партийные ораторы вдруг обнаружили, что Роммель старый член НСДАП и член СС и что он был знаком с Гитлером еще в пору зарождения нацистского движения. Ни один из этих «фактов» не соответствовал действительности, и тем не менее они стали основой для популярности Роммеля. Снова и снова военные корреспонденты описывали его как генерала, который сражается на передовой бок о бок со своими солдатами, совершенно не заботясь о личной безопасности.

Зимой 1941/42 года имя Роммеля гремело в связи с победами в Северной Африке. Для Геббельса успехи Африканского корпуса стали долгожданным событием, поскольку они отвлекали немцев от сражений на просторах России, где германские войска несли огромные потери. Чем дольше длилась война, тем больше внимания пропагандистская машина Геббельса уделяла Роммелю, который, хотя и сражался на фронте, не подвергался такой опасности, как подводник или летчик.

Главное же заключалось в том, что Геббельс и в самом деле питал симпатию к Роммелю. Он считал, что в нем за скромной внешностью кроется огромная моральная сила, чего нельзя было сказать о большинстве остальных генералов. Он находился под обаянием почти первобытной храбрости Роммеля, ему была по душе его прямая и бесхитростная натура. Когда бы генерал ни появился в Берлине, Геббельс всегда приглашал его к себе домой и подолгу беседовал с ним, заставляя рассказывать обо всем пережитом на фронте. В конце концов, он видел в Роммеле не только материал для пропаганды самоотверженного служения рейху, судя по всему, он полюбил его.

Тем более тяжело ему было разочароваться в Роммеле в июле 1944 года^[89].

5

Все сотрудники, помощники, секретари и стенографисты сходились во мнении, что Геббельс очень изменился с тех пор, как призвал население собирать теплые вещи для солдат, замерзавших в России, а Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. Он усвоил, насколько это было возможно для его натуры, военную строгость и деловитость. В его поведении не осталось и следа от непостоянства и непредсказуемости. Он реже шутил, не позволял ни себе, ни другим непоследовательности, требовал беспощадной и целенаправленной сосредоточенности.

Все, кто с ним общался в то время, почувствовали, что в нем происходят какие-то глубинные изменения. Человек, виртуозно владевший немецким языком и с чьим ораторским искусством не мог сравниться никто другой из нацистов, теперь ограничивал себя словарем военных терминов, его речь теперь сводилась к сухим и четким словам, которые постоянно повторялись изо дня в день, словно он хотел дать понять, что по любому вопросу может быть только одно мнение.

Любимыми выражениями Геббельса стали «ясно, что…», «не может быть сомнений в том, что…», «я твердо убежден, что…», «как бы то ни было…» и прочие не располагающие к спорам слова. Он сообщал только о событиях, полученных из первых рук. Когда он выговаривал кому-либо, что случалось все чаще и чаще, его голос звучал с угрожающим спокойствием: «Разумеется, так поступать нельзя ни в коем случае…» или «Это должно быть сделано только таким образом…».

Зато при любом упоминании имени Гитлера его голос совершенно менялся. Когда в конце 1941 года фюрер взял на себя командование восточным фронтом, Геббельс бодро заявил, что теперь-то уж германским войскам не придется так страдать и что холод и снег больше не будут «так жестоко досаждать солдатам». Позже в своей речи по радио по случаю дня рождения Гитлера он сравнивает его с величайшим полководцем Германии Фридрихом Великим^[90], а в июне 1942 года называет фюрера «величайшим военным гением нашей истории». Все должно повернуться к лучшему, убеждает Геббельс население, потому что «богиня Истории, однажды призванная народами, не остановится, пока не завершит свое дело».

Говорил ли Геббельс искренне? Неужели он действительно слепо, без тени сомнения, верил в миссию и величие Гитлера? Мы видели, что в первые месяцы войны с Россией Геббельс уличил своего фюрера в ошибке, недопустимой и непростительной с точки зрения пропагандиста. Не потому ли он вкладывал столько жара в свои слова о Гитлере, что страстно хотел, чтобы ему верили? А может быть, ему приходилось так стараться, чтобы сохранить веру в себя, чтобы не изменять своему однажды принятому решению никогда не осуждать и даже не обсуждать поступки Гитлера, чтобы боготворить его с прежней слепой преданностью?

Да, Геббельс умышленно закрывал на многое глаза, чтобы сдержать свой обет, данный еще в молодости. И именно поэтому и именно теперь, когда приближалось лето, когда в России назревали важные события, а Гитлер планировал новое крупное наступление, Геббельс допустил промах, которого, по его глубокому убеждению, следовало всячески избегать. Он предсказал скорую победу.

6

Готовящееся наступление на юге России необходимо сохранять в тайне – таково было личное указание Гитлера Геббельсу. Геббельс ответил, что гордится возложенной на него важной задачей – ему поручили отвлекать внимание противника от планов фюрера. «Начинаем бить в барабаны, – сказал он своим помощникам. – Пусть все поверят, что группа армий «Центр» скоро будет задействована в решающем прорыве на Москву. А потом, когда мы убедим противника, что так оно и будет, мы внезапно нападем с юга. Днем я пошлю в издательство за доктором Кригом, расскажу о наших планах и отправлю его на Балканы. Криг человек общительный и болтливый, его стараниями все узнают, что мы готовим наступление на Москву».

Для его желания работать задание было проще простого. Действительно, что за жалкое поручение для человека, который на протяжении последних двенадцати лет с блеском решал головоломные пропагандистские задачи? Для человека, который одним мановением руки сумел скрыть за дымовой завесой пропаганды подготовку к войне с Россией? Нынешняя задача – сохранить в тайне готовящееся наступление на юге – была детской игрой в сравнении с предыдущим маневром.

Но в тот период перед ним не стояли другие задачи. Война вступила в ту фазу, когда пропаганде отводилась второстепенная роль. Блицкриг провалился, и не было «блиц-побед», следовательно, не было и материала для пропаганды. Идея построения новой Европы была похоронена, и стало очевидным, что инициатива перешла в другие руки. Би-би-си могла безнаказанно повторять, что Гитлер не сдержал свое обещание, что Россия до сих пор не разгромлена, а Англия не поставлена на колени. Отвечать Геббельсу было нечего, поэтому его возражениям не хватало задора и силы. Он писал: «Мы почитаем за великую честь оскорбления и брань противника, и, напротив, его лесть и хвалебные гимны нам кажутся величайшим позором. Как бы ни изощрялась во лжи его пропаганда, она наткнется на непробиваемую стену нашей национальной дисциплины».

Но в каком состоянии находилась в Германии «национальная дисциплина»? Как немцы переносили войну, которая длилась намного дольше, чем им было обещано? И еще – самое главное – что мог предпринять Геббельс, чтобы поддержать моральный дух народа?

Германские газеты стали еще более скучными и однообразными. Как руководитель департамента печати, Ганс Фрицше тщетно пытался поддерживать мало-мальски приемлемый уровень публикаций. В течение 1941 года и в начале 1942 года он всеми силами пытался устранить всяческие крайности, не допускать на газетные страницы вопиющие глупости, но, видимо, Геббельс не оказывал ему должной поддержки. Обозленный и обескураженный Фрицше отказался от должности и, прежде чем Геббельс успел ему помешать, ушел добровольцем на восточный фронт. Так Геббельс лишился своего самого талантливого сотрудника.

Геббельсу волей-неволей пришлось обратиться к своему ближайшему помощнику доктору Вернеру Науману, работавшему в министерстве в звании советника. Науман был старым членом партии, и Геббельс встречался с ним еще в годы своего студенчества. Это был стройный, худощавый человек с несколько резкими чертами лица. Он по– прежнему выглядел молодо, хотя ему уже было за тридцать. Геббельс питал к нему большое доверие и наделил его более широкими полномочиями, чем остальных своих сотрудников. Науман был женат и имел пятерых детей, но целиком посвящал себя работе и практически все время проводил в министерстве или в Шваненвердере и Ланке вместе с Геббельсом.

Там он и встретил Магду, которая была на десяток лет старше его и чувствовала себя заброшенной и ненужной. На этот раз у нее не было соперницы, так как никто не смог занять место фрейлейн X, а киноактрисы, которых Геббельс привозил в Ланке, когда Магда оставалась в Берлине или в Шваненвердере, не занимали ровным счетом никакого места в его жизни. Из-за напряженной работы и тревог он стал равнодушным к супружеским радостям и не уделял Магде должного внимания. Она нуждалась в утешении и сочувствии, и доктор Науман оказался подходящим утешителем стареющей, но сохранившей красоту женщины. Они подолгу гуляли по окрестным лесам, беседовали о прочитанных книгах, наслаждались обществом друг друга. Для него и этого было достаточно, но ее не удовлетворяли платонические отношения. Второй раз она изменила мужу с одним из его подчиненных.

7

Со времени ухода Фрицше Геббельс почти махнул рукой на германскую прессу, считая ее безнадежной. В беседах с друзьями он признается, что разговаривать с газетчиками стало совершенно невозможно. Причина была в том, что их стесняли его собственные запреты и ограничения. Порой он испытывал искушение предоставить им больше свободы, но поспешно добавлял, что сделает это «после войны».

Он часто приходил в ярость от глупости германских журналистов. Часто он не мог сдержаться. «Если вы не в состоянии справиться с работой, так и скажите, я найму парочку евреев из Лондона! – вопил он. – Уж они-то знают, что и как делается».

Постепенно он стал посвящать все больше времени своему еженедельнику «Рейх». Вместе с тем он изо всех сил старался улучшить работу радио, пытался сделать программы более интересными и привлекательными для слушателей, потому что их уровень стал даже ниже, чем уровень печати. Программы составлялись в основном из речей и бравурной музыки, которые прерывались редкими выпусками новостей. С пяти утра до одиннадцати вечера они навевали на слушателей непреодолимую скуку. Все торжественные и не очень торжественные события в жизни нацистской партии освещались самым подробным образом. Бесконечные лекции о нацистском мировоззрении и расовой теории ровным счетом никого не интересовали.