Текст книги "Допрос безутешной вдовы"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Вы понимаете, о чем я говорю? – Я почувствовал, что начинаю закипать.

– Нет, – выплюнула она.

– Вы не напечатали нам, куда она перевела эти деньги! Здесь нет ни имени получателя, ни, по крайней мере, номера его счета. Все, что здесь напечатано, мы и без этого уже знали.

– Я напечатала вам все, что приказал Мурата-сан, – выдавила она из себя и вновь замокла.

– Вызовите нам его! – приказал я.

– Опять? – недовольным тоном хмыкнула Аяко и взялась за трубку телефона.

Мурата подлетел к стойке, едва его хамоватая подчиненная положила трубку на место.

– Что-то еще? – сладко поинтересовался он.

– Да, еще! – Я потряс перед ним распечаткой. – Здесь нет данных о том, кому Катаяма-сан перевела свои деньги. А мы пришли именно за этой информацией!

– Простите, Минамото-сан, – Мурата мягко поклонился, – но, как следует из ордера, который вы мне любезно предъявили, наш банк обязан представить вам финансовую информацию об Ирине Катаяме. У вас в руках сейчас справка о ее текущих операциях за эту неделю, если вы будете продолжать настаивать, мы согласны сообщить вам сведения обо всех движениях средств на ее счетах за последние двенадцать месяцев, но не более того.

– Что значит «не более того»?! – Этот сусальный толстяк окончательно выбил меня из рабочей колеи. – Мы и без вас знали, какими суммами Катаяма-сан оперировала вчера и сегодня! Нам нужна информация, куда она перевела эти суммы. Куда и кому, понимаете?

– Понимаю, хорошо понимаю. – Мурата опять поклонился. – Но только таких сведений наш банк вам передать не может.

– Почему это? А как же ордер? – опешил я.

– Как я уже вам сказал, Минамото-сан, ваш ордер содержит приказ раскрыть сведения, касающиеся только Ирины Катаямы. Мы их вам раскрыли. А если мы дадим вам имя получателя переведенных ею денежных средств и укажем номер его банковского счета, то это будет уже предоставлением информации по совсем другому человеку.

– Мы расследуем дело об убийстве, – я постарался взять себя в руки, – и между Ириной Катаямой и этим человеком, возможно, существует связь, установление которой должно ускорить поиски преступника. Понимаете?

– Понимаю-понимаю, хорошо понимаю, – пропел Мурата. – Но только помочь ничем не могу. Если бы у вас был ордер на раскрытие информации о получателе денег Катаямы-сан, тогда не было бы никаких проблем, а пока такого ордера у вас нет.

– Будет вам ордер! – перебил я его.

Мы с Мураками двинулись к выходу, ощущая одновременно на своих спинах морозный взгляд опустошенных безвкусной поп-музыкой и пошлыми комиксами глазищ индифферентной Аяко, и, уже когда перед нами бесшумно разъехались автоматические стеклянные двери, услышали позади себя сладенькое посапывание.

– Извините, – прошептал у нас за спиной ласковый Мурата. – Всего лишь один момент!…

– Что еще? – без излишней нежности поинтересовался я.

– Если это вам поможет, пока – без ордера, я могу сказать вам только одну вещь…

– Какую вещь?

– Но только я вам ее не говорил, хорошо?

– Хорошо, – согласился я, вспомнив поговорку о дефиците рыбы и ее вынужденной замене на рака. – Что у вас?

– Если это вам поможет, то я хочу сказать, что этот получатель… То есть человек, которому Катаяма-сан перевела сегодня деньги, – он тоже клиент нашего банка.

– Значит, перевод был внутрибанковским? – встряла с умным вопросом в наш мужской разговор с мягкотелым менеджером Мураками.

– Совершенно верно! – заулыбался Мурата.

– Получатель – клиент вашего отделения? – Я поспешил вернуть инициативу себе.

– Нет, головного офиса, – завертел своей большой головой Мурата. – Центрального то есть…

– Все? – спросил я с надеждой услышать от него еще хотя бы пару таких вот ценных слов.

– Все, – кивнул Мурата, развернулся и шустро засеменил на свое рабочее место.

В машине, едва я повернул ключ в замке зажигания, Мураками заразительно захихикала.

– Чему радуетесь, капитан? – Я попытался заставить свой голос звучать как можно суше и горче.

– Здорово он нас с вами отшил! – продолжала хихикать она.

– Ага, – согласился я, – а заодно и прокурора.

– Вообще-то их понять можно. – Она перестала смеяться и несколько посерьезнела.

– Всех, Мураками-сан, если постараться, можно понять… – Я пытался выбраться из толкотни и давки на узких улочках центра Саппоро, чтобы поскорее взять курс на район Ацубецу, где дислоцирован оплот нашей хоккайдской педагогической науки.

– Да вы сами посудите, Минамото-сан, – всплеснула она своими крошечными ручками, – сейчас в банках в наших кошмар один, правда ведь? Вся ведь система банковская умерла…

– Ну, Мураками-сан, нас с вами в данный момент это не касается. Если мы сейчас начнем в нашей экономике копаться, убийцу Селиванова мы вряд ли сыщем…

– Да нет, я не о глобальном. – Она сузила до предела свои и без того малюсенькие глазки.

– А о каком же вы тогда? – Мне наконец-то удалось вырулить на проспект Сосей, ведущий на север города, здесь было три полосы в каждую сторону, так что теперь можно было идти, по крайней мере, пятьдесят – шестьдесят.

– О частном, – вздохнула Аюми. – О конкретном этом самом Мурате. Он же понимает прекрасно, что если он сдаст нам с вами клиента, который получил сегодня больше миллиона долларов, а мы этого клиента арестуем, то его родимый «Мичиноку» этого миллиона лишится.

– Вы хотите сказать, что он из патриотических соображений стал наш с вами ордер буква в букву выполнять?

– Именно. – Она потрясла своими лохмами, ко второй половине долгого дня вконец потерявшими всякую форму. – Я уверена, что, если бы Ирина Катаяма сделала перевод в другой банк, он бы нам с вами об этом сообщил.

– Логично, – согласился я. – Ему бы небось даже премию дали, если бы он у конкурента миллиончик оттяпал.

– Вот-вот, – закачала она свой бесформенной головой. – Но хорошо хоть, что он про Аомори сказал…

– При чем здесь Аомори? – Я был занят поисками кратчайших путей на северо-восток, и до меня не сразу дошел смыл ее слов.

– Ну как же, это же «Мичиноку», у них главный офис в Аомори, это же региональный банк. У вас, кстати, там знакомых нет?

– Где? В главном офисе? – удивился я.

– Да нет, в тамошнем управлении полиции, – улыбнулась Аюми. – Может, есть кто?

– Кто-то точно есть, только раз уж тут дело пошло на принцип, главный офис придется с новым ордером брать лобовой атакой, а не с тыла заходить, второй раз на такой отпор нарываться как-то не хочется. Вы, к слову сказать, Мураками-сан, пока ордерок на «прослушку» перечитайте. А то и с ним еще в лужу сядем: окажется, что номера, с которыми наша красавица связывается, тоже какие-нибудь страшно засекреченные.

– Да вроде нет. – Мураками послушно зашелестела бумагами. – Здесь предписано все входящие, все исходящие и все номера до единого считывать и фиксировать. Кстати, хорошо, что здесь и ее номер есть, надо его себе переписать.

Она ловко заскрипела большим пальцем правой руки по клавиатуре своего сотового, вводя номер Ирины Катаямы в его память, и я в очередной раз восхитился этой удивительной способности нашей молодежи без видимых усилий перенимать такие вот заморские привычки, о существовании которых мы в их двадцати-тридцатилетнем возрасте даже и не думали.

Педагогический университет Саппоро оказался огромным комплексом зданий, выполненных в духе традиционной для Японии эклектики: некогда белые бетонные коробки старых корпусов соединялись крытыми надземными переходами с дорогим модерном из стекла и бетона, с несуразными колоннами и портиками, и ото всего этого веяло жуткой тоской и безмерной скукой. Единственным элементом, вносившим некий жизнетворный диссонанс в местный хронотоп, была забитая под завязку – очевидно, в связи с конференцией – автомобильная стоянка. Разглядеть на ней мой отарский «краун», катаямовский «диаманте», а заодно и обещанные два экипажа «наружки» возможным не представлялось, как, собственно, и зарулить на площадку. Вежливый дежурный на входе отвесил нам глубокий земной и оранжевым пластиковым жезлом указал на соседнюю березовую аллею, на обочине которой уже притулилось полдесятка машин таких же, как мы, опоздавших к началу великого научного форума.

В фойе три солидные дамы, восседавшие за столом регистрации, попытались в обмен на врученные нам большие толстые конверты с программой и материалами конференции содрать с нас регистрационный взнос – по три тысячи иен с носа, и в этом своем коммерческом экстазе настроены они были так решительно, что даже наши полицейские удостоверения подействовали на них далеко не сразу.

Зал – видимо, главный, он же актовый, он же центральная аудитория, – был, подобно стоянке за окнами, забит поклонниками российской словесности. На сцене за длинным столом президиума восседали пятеро наших седовласых и редковолосых сэнсэев, с двумя из которых я, благодаря отцу, был даже шапочно знаком, а разбавлены они были моей старой подругой Наташей Китадзимой и первым парнем русской компаративистики Олегом Валерьевичем Заречным. Слева от президиума возвышалась кафедра, из-за которой торчала вчерашняя Марина Борисовна, бойко стрекотавшая по-русски о чем-то возвышенно-феминистическом. Я автоматически попытался угадать, кто из восседающих в президиуме дедов Наташин муж, но неумная Аюми прервала едва начавшийся аналитический процесс, как всегда, потянула меня за рукав и сверкнула глазками в направлении левого сектора, где среди серых и синих спин нагло желтел пиджак Ирины Катаямы. Ее присутствие в зале меня успокоило, и теперь оставалось только разыскать моего друга Ганина, что из-за переполненного зала сделать было непросто.

К подобным мероприятиям, которые как у нас, так и по ту сторону рассвета и заката высокопарно именуют поочередно то симпозиумами, то форумами, я приучен с детства. Отец стал брать с собой нас с мамой, как только его повысили с доцента до профессора, то есть когда зарплаты его стало достаточно для того, чтобы безболезненно для нашего семейного бюджета пару раз в год оплачивать нам с мамой утомительные поездки в Баден-Баден, который облюбовали себе сибариты-достоевсковеды, или в Лондон, где предпочитают собираться высоколобые поклонники Герцена. Так что никакого там замирания сердца и тревоги в груди в таких аудиториях я не ощущаю, зато в маниакальном блеске глаз отпустившей наконец-то мой локоть Мураками я разглядел непреодолимую филологическую похоть. Собственно, персонаж этот был для меня ясен как пресный рис: девочка с розовыми мечтами в лохматой башке, не имеющая никаких шансов на то, что называют «счастьем в личной» жизни, идет на филфак престижного вуза, кончает его, затем – аспирантуру, причем не где-нибудь, а в Петербурге, возвращается на белом коне (вернее, в ее случае – на белом пони) на родину, а эта самая родина вдруг сообщает ей, что никакие высокооплачиваемые русисты-слависты ей не нужны и что девочка может быть свободна. Но мечты мечтами, а даже этому мышонку требуется ежедневная порция все того же пресного риса, а также кое-какие шмотки, как вот эти вот расхристанные шаровары, так что подалась наша Аюми-чан в полицию, да еще и не Токио-Осаки, а захудалой Ниигаты, где русский язык звучит не в университете, а в порту, и не правильное московское наречие, а трехэтажный сахалинско-владивостокский матюжок, от которого у девочки с розовыми мечтами в башке краснеют щеки.

– Доклад послушать хотите, Мураками-сан? – шепнул я себе под левую руку.

– Ага… – раздался с пола извиняющийся шепот.

– Ну так идите сядьте где-нибудь и слушайте, а потом по мобильному созвонимся. – Мне вдруг стало бесконечно жаль эту нескладную, но, несомненно, смышленую девицу, и я захотел хоть как-нибудь облегчить ее прозаическую полицейскую участь.

– Спасибо! – Она потрясла под моим подбородком своим сотовым и зашуршала своими шоколадными брюками по ближайшему проходу.

Я же понял, что Ганина разглядеть со спины не удастя, смирился с этим и вышел в фойе, поскольку слушать какие-то жутко неприличные вещи про некую Валерию Нарбикову, которую мне в Токио представлял два года назад отец, я не желал. Едва я вышел из зала, как был облит с ног до головы презрением и негодованием, выплеснувшимися из трех пар знакомых уже глаз суровых регистраторш. Я решил не искушать судьбу и отошел от них подальше. Взгляд мой машинально упал на туалеты в глубине фойе, и я подумал, почему бы не пойти и не справить один из видов естественной нужды, если другой вид – поспать – мне в ближайшие часы справить явно не удастся.

Я зашел в туалет и сразу же наткнулся на своего друга Ганина: он медленно расчесывал перед зеркалом свои густые русые волосы и насвистывал что-то из «Carpenters» – если я правильно понял, это была «Вершина мира».

– О, Такуя! – удивился Ганин. – Где еще двум интеллигентным мужикам встретиться, как не в сортире!

– Привет-привет… – Я решил повременить с отправлением нужды. – Давно ты здесь?

– Я же тебе по телефону сказал: сразу после банка сюда за твоей миллионщицей прикатил!

– В туалете, я имею в виду, – урезонил я сэнсэя.

– А-а, это… – ухмыльнулся он, – давно…

– Что, съел что-нибудь? – Я люблю поддевать своего приятеля: без взаимной пикировки представить наши отношения невозможно. – Или выпил?

– По-твоему, Такуя, в сортир только по физической нужде люди ходят? – Он убрал в карман брюк расческу и серьезно посмотрел на меня. – Ошибаешься!

– Ошибаюсь? – прищурился я.

– Ошибаешься, Такуя! Человек может идти в туалет и по нужде духовной!

– Это что же за нужда такая духовная, друг мой ситный, которая человека в уборную гонит?

– А такая… – Ганин внимательно посмотрел на себя в зеркало. – Знаешь, у нас поэт один был, который написал золотые слова: «Он не от счастия бежит».

– Лермонтов, что ли? – Я люблю показывать Ганину, что меня голыми руками не возьмешь, впрочем, и вооруженными – тоже.

– Да, Лермонтов, – кивнул Ганин, не отрывая своих серых очей от зеркала. – Так вот смысл этих слов в том, Такуя, что человек от счастья убегать никогда и ни за что не будет.

– Если этот человек не идиот, – уточнил я.

– Идиот, Такуя, – это уже не Лермонтов, – назидательно произнес Ганин. – Идиот – это Достоевский и его великая достоевщина.

– Согласен, – кивнул я в ответ.

– Так вот, если этот человек не идиот и не Достоевский, он от счастья бежать не будет. А бежать он будет от несчастья, а скрываться от этого несчастья легче всего в туалете: женщине – в женском, мужчине – в мужском. Не согласен?

– И что же это за несчастье такое, от которого ты, Ганин, в сортир убежал?

– Да вот как женщина эта необъемная, Марина Борисовна, на пьедестал взошла и стала к себе на этот пьедестал Валерию Нарбикову затаскивать, для меня, Такуя, несчастье и наступило.

– Понятно. – Я решил все-таки совместить умную беседу с одухотворенным сэнсэем с тем, за чем я, собственно, сюда и пришел, и прошел в писсуарный зал.

– Ты, Такуя, сам ведь, я гляжу, про Нарбикову слушать не больно хочешь, – бубнил Ганин из-за стенки. – Она тебе тоже не очень-то нравится.

– Ты ее видел, эту Нарбикову? – парировал я, борясь с приступом стеснения, не позволяющим мне справлять нужду в присутствии кого бы то ни было.

– На фотографии только.

– А я ее у отца встречал, так что мне виднее! – Процесс наконец-то пошел, и я почувствовал прилив моральных сил и отлив физических.

– Ты мне лучше про Ирину про эту расскажи! – не унимался Ганин. – Классная баба, я тебе скажу!

– Тебе Саша твоя покажет «классная»! – Я вернулся к умывальникам и Ганину, на ходу застегивая брюки.

– Нет, серьезно, чего она натворила-то?

– Потом расскажу, пошли-ка в зал лучше. Мы вышли в пустое фойе и направились к залу.

– У нее муж японец? – продолжал проявлять явную мужскую заинтересованность в Ирине известный сердцеед Ганин.

– Японец, успокойся! – огрызнулся я.

– Значит, правильный мужик! – кивнул своей светлой головой мудрый Ганин.

– Чем это он правильный? – Я взялся за ручку двери.

– Знаешь, Такуя, я уже давно понял две вещи: машина у настоящего мужика должна быть японской, а жена – русской, – отрезал Ганин, и мы вновь оказались в душных чертогах славистики.

Глава 8

Я отключился сразу же, как только мой измотанный бесконечными пересадками зад опустился в мягкое кресло в последнем ряду. Сновидения также не заставили себя ждать и заполнили трещащую по швам и стыкам черепную коробку, едва я смежил веки. Привиделась мне, как и следовало ожидать после двух суток массированной эротической атаки на мое самолюбие, Дзюнко в ярко-желтом пиджаке безо всякого намека на юбку, зато в черных ажурных чулках с подвязками, которые почему-то, как я не преминул отметить даже во сне, ей не слишком шли. Ноги у нее не то чтобы кривые, нет – они у нее просто какие-то неровные, как будто их наши синтоистские боги из глины руками слепили, а отшлифовать их чем-нибудь твердым и абразивным до безупречно гладкого состояния не удосужились – то ли по лености, то ли еще по какой причине. И тонкие чулки эти ее палкообразные конечности не красили, а, напротив, акцентировали внимание на их шероховатости и суковатости. Я, разумеется, поспешил раскрыть свой неугомонный рот, чтобы приказать Дзюнко немедленно надеть юбку подлиннее или, лучше, брюки пошире, чтобы не выставлять на всеобщее обозрение то, что видеть должен только я, ну и дети, само собой, в бане, но тут вдруг почувствовал легкий тычок в левый бок.

– Вставай, кудрявая! – прошептал мне в левое ухо Ганин. – Нас утро встречает с прохладцей!

– Что, Нарбикова уже кончилась? – из вежливости поинтересовался я, разрывая не на шутку склеившиеся ресницы.

– Не только Нарбикова, но и Толстая, – отозвался Ганин.

– Какая Толстая? – уже искренне спросил я.

– Татьяна, – без особого пиетета пояснил сэнсэй.

– А-а, эта… – я вспомнил прошлогоднее мимолетное свидание с этой модной литературной дамой дома у отца. – Большая женщина…

– На вкус и цвет, Такуя, корешка себе не найдешь, – резюмировал Ганин.

Про Татьяну Толстую, как я смог понять, разодрав-таки пудовые веки, докладывала вчерашняя Нина Валентиновна, которая теперь с высокой трибуны отвечала на туманные вопросы оживленной аудитории. Я посмотрел на часы: было почти пять. Надо отправляться в управление, садиться за ненавистный компьютер и начинать суммировать все, что мы имеем за сутки следствия. К шести из отеля должны вернуться наши ребята с протоколами опроса потенциальных свидетелей, мне же еще надо было договориться с этими толстушками-хохотушками и важным Заречным о том, когда нам удастся снять с них показания. Заодно надо разыскать и Мураками, которая, видно, позабыла от филологического упоения, зачем она сюда приехала, чтобы забрать ее с собой в управление: оставлять ее вместе с Катаямой из служебных соображений я не хотел, так как не имею привычки предоставлять конкуренту возможность получить от потенциального свидетеля эксклюзивную информацию.

Могучая Нина Валентиновна ответила на последний вопрос и стала осторожно спускаться со сцены, а почетный президиум, хлопая в ладоши с деланным энтузиазмом, начал по очереди подниматься со своих стульев. Когда моя давняя знакомая Наташа Китадзима вышла из-за стола, я не без мужского удовлетворения отметил, что все-таки не все так грустно под луной и не все женщины безнадежно грузнеют на шестом десятке, теряя остатки изящности и стройности, если они, конечно, имелись изначально: издалека фигуру ее можно было даже посчитать идеальной, если бы вновь, как и вчера, ее бедра не скрывал длинный, на этот раз – темно-серый, пиджак, порождавший законные сомнения в полном ажуре под ним как в переносном, так и прямом смысле, потому как вопрос о колготках и чулках до сих пор остается актуальным – особенно в контексте моего мимолетного сновидения. Юбка такого же цвета была опять выше аппетитных коленок, а главным объектом вожделения жаждущих, которых в заполненном аморфными бесполыми филологами помещении было не так уж и много, являлась ярко-красная блузка. Джентльмен Заречный, вставший из-за стола следом за Наташей, умело обошел ее на дороге к лестнице и протянул женщине руку, которую она не раздумывая приняла в качестве формальной опоры. Я шепнул Ганину, чтобы он попросил Олега Валерьевича с его вчерашними спутницами задержаться, а сам стал рыскать глазами и телом в поисках Мураками.

В зале стояла страшная сутолока: филологическая братия, не отличаясь соблюдением требований дипломатического протокола, несмотря на заявленный статус конференции как «международной», монолитным стадом поплыла к явно не готовым к такому яростному штурму дверям, так что я решил, что будет разумнее немедленно покинуть душное помещение и уже в фойе собирать по крупицам нужный народец. Протискиваясь к выходу, я напоролся на русского мужичонку, в котором узнал вчерашнего третьего представителя номинально сильного пола, прибывшего в компании с Заречным и Селивановым для участия в этом грандиозном интернациональном форуме. При ближайшем рассмотрении он оказался не таким уж дедушкой, как мне показалось вчера в аэропорту Читосэ: конечно, ему было хорошо за шестьдесят, но двигался он бойко, а водянистые, блеклые глаза источали осмысленность и проницательность. Кроме того, сегодня на нем была отнюдь не вчерашняя дедовская пара, выполненная в лучших традициях советской послевоенной моды, а строгие черные брюки и довольно новый темно-серый пиджак из букле. Я автоматически кивнул ему на ходу, он же удостоил меня только удивленно-прохладным взором, по которому стало ясно, что он меня не помнит. Может быть, посмотри он на меня еще полминуты, он отыскал бы меня в недрах своей памяти где-нибудь между Ломоносовым и Фонвизиным, но его внимание отвлек явно неожиданный для него звонок мобильного телефона, который раздался вдруг из глубин его потрепанного темно-коричневого портфеля, видавшего как виды, так и миллионы таких вот конференций. Мужичонка замешкался, как мне показалось, от удивления, я же продолжил свой путь на волю, на котором через несколько метров встала взъерошенная Мураками, чья голова вдруг увеличилась в размерах, но почему-то только с левой стороны. Сначала мне показалось, что у нее невероятно быстро отросли непослушные волосы, но, сократив расстояние между нами до двух шагов, я с облегчением разглядел, что она всего-навсего прижимает к левому уху свой сотовый телефончик. Я не стал мешать ее беседе, хотя она, как я заметил, молчала, коснулся ее плеча, жестом показал на фойе и оставил ее посреди критической филологической массы, медленно вытекавшей из зала.

В фойе я занял удобную охотничью позицию слева от дверей, и уже через минуту ко мне подошел Ганин в компании неотразимых Наташи Китадзимы и Олега Валерьевича. При ближайшем рассмотрении Наташа, разумеется, не выглядела так эффектно, как издалека, но умело наложенная жидкая пудра скрывала возрастные изъяны кожи на лице, воротник огненной блузки был поднят достаточно высоко, чтобы спрятать от посторонних взоров и, соответственно, разочарований шею, и только руки выдавали Наташины годы. Женщины ее возраста страдают больше всего именно от рук: шею можно закрыть, щеки – замазать, руки же замаскировать, как правило, не удается, и они остаются, пожалуй, единственной уликой, доказывающей неизбежность процесса увядания прекрасного тела. Заречный рядом с ней смотрелся практически ее ровесником, хотя, судя по всему, был ровесником моим.

– Здравствуйте, Минамото-сан, – поклонился Заречный. – Какими судьбами?

– Да все теми же, филологическими, – улыбнулся я. – Здравствуйте, Наташа!

– Добрый день, – как-то неожиданно нехотя и даже прохладно откликнулась она.

– Господин Ганин сказал, что вы хотите с нами поговорить. – Олег Валерьевич перевел взгляд с меня на Ганина и обратно.

– С вами, – уточнил я, посмотрев прямо в его пепельные глаза, скрытые за узкими стеклами. – А также с вашими вчерашними спутницами…

– С Ниной и Мариной? – Заречный поднял брови. – Это все по поводу Селиванова?

– Да, как мы вчера с вами договорились, – напомнил я Олегу Валерьевичу. – Где ваши дамы?

– Сейчас найдем. – Заречный с высоты своего роста стал стрелять орлиным взором над головами пигмеев-филологов.

В этот момент в трех метрах от нас из толпы вверх взметнулась чья-то рука. Она была облачена в рукав уже виденного мною сегодня серого пиджака. Рука медленно продвигалась вместе с толпой к выходу, скрывая своего хозяина за тремя рядами устало влекшихся на свежий воздух бледных, но счастливых участников великого действа.

– Кириллов чудит, – хмыкнул Заречный, которому, видимо, была видна не только рука, но и голова, вместе с которой она плыла. – Старик в своем репертуаре.

– Кириллов? – спросил я и посмотрел одновременно на Заречного и Ганина.

– Кириллов – профессор из Хабаровска, – пояснил Заречный. – Большой оригинал!…

– Он вчера с вами прилетел, да? – задал я Олегу Валерьевичу совершенно бесполезный вопрос.

– Да, вы же вчера в аэропорту его видели, – кивнул Заречный и вдруг сам замахал правой рукой. – Вон Нинка ползет…

Пока Заречный подзывал Нину Валентиновну, а затем и Марину Борисовну, означенный чудак Кириллов появился по ту сторону стеклянной стены фойе и встал на тротуаре, продолжая держать над головой высоко поднятую руку. Я на секунду отвлекся от Заречного и перекидывающихся ничего не значащими фразами Ганина и Наташи Китадзимы, соотнес полученный вчера в аэропорту опыт с мобильником у уха требовательной Аюми, открыл было рот, чтобы вслух удивиться, но тут увидел, что расторопная Мураками уже подлетела к Кириллову, привстала на цыпочки, опустила своей детской ручонкой его филологическую десницу и принялась что-то тараторить, указывая то на свой, то на его сотовый, торчащий из нагрудного кармана его пиджака.

Я попросил Заречного с его дамами завтра в восемь утра, то есть за два часа до начала заседания их чрезвычайно научной конференции, прибыть в управление, чтобы мы смогли снять с них показания по убийству Селиванова. Ганин вызвался заехать за ними в гостиницу и подвезти в управление, благо дорогу к нам сэнсэй может найти с закрытыми глазами, а также потому, что он планировал и завтра продолжать просиживать штаны на академическом мероприятии. Я был бесконечно благодарен ему за это и, бросив на него двух пузатых теток, одну изысканную даму и одного галантного кавалера, выскочил на улицу, чтобы вмешаться в независимое расследование, которое вдруг, не соизволив поинтересоваться моим мнением на этот счет, затеяла деятельная ниигатская капитанша.

– …Я вам третий раз говорю, – скрипел зубами и голосовыми связками Кириллов, – это не мой телефон!

– Как же не ваш? – удивлялась стоявшая ко мне спиной Мураками. – А чей же тогда?

– Откуда мне знать?! – полушепотом-полукриком отвечал Кириллов. – Я его первый раз вижу и слышу!

– Что тут у вас стряслось, Мураками-сан? – Я с облегчением вздохнул, поняв, что она пока никакой информации от мужчины не получила. – С телефонами проблема?

– Подождите здесь, пожалуйста, Кириллов-сэнсэй! – строгим тоном потребовала от него Аюми, после чего по выработавшейся за последние сутки стойкой привычке потянула меня за рукав к брусчатке университетского тротуара и протащила за собой метров пятнадцать вдоль стеклянной стены, из-за которой за всем этим бесплатным цирком не без интереса наблюдала русская развеселая компания, состоящая из Ганина, Заречного и их прекрасных дам.

– Что происходит? – Я постарался звучать как можно серьезнее, чтобы сбить с Мураками профессионально-региональную спесь. – Что за трюк с телефоном?

– Понимаете, Минамото-сан, – возбужденно начала она, – я сидела, и мне эти лекции не очень хотелось слушать…

– Что вы говорите! – перебил ее я. – А я думал, наоборот, вам приятно студенческие годы вспомнить!…

– Нам в университете другие лекции читали, а здесь и не лекции вовсе, а доклады… Скучные… – ответила она.

– И что?

– Так я стала с мобильного на ваше управление выходить, чтобы получить первые данные по «прослушке» телефона Ирины Катаямы.

– А что, уже есть данные? – Я удивился ее технической подкованности, поскольку у меня самого иного способа, как только через визит в технический отдел наблюдения, получить искомую информацию в голове не было.

– Сначала не было, а как эта громадина Нина Валентиновна начала про Татьяну Толстую рассказывать, мне на сотовый письмо пришло с полным отчетом по ее вчерашним и сегодняшним переговорам. – Мураками показала мне издалека свой телефончик, на дисплее которого светилось видимо, это самое письмо.

– И что там? – Я обернулся на Кириллова: тот покорно стоял, подпирая стеклянную стену, за которой ганинской компании уже не было.

– Главное, как я и предполагала, ни одного звонка в Ниигату! – звонко отрапортовала Аюми. – Ни домой, ни в офис мужа!…

– Ну это еще ничего не доказывает, – поторопился я охладить ее дедуктивный пыл. – Мы в Японии с вами живем, здесь у нас жены не обязаны мужьям постоянно звонить.

– Верно, – тряхнула Мураками своей безобразной копной. – Но вот вчера было три звонка «на» и четыре «с» вот этого номера. И сегодня утром один «с» и один – «на».

Она показала на дисплее длинный номер, начинающийся на привычные «мобильные» «ноль-девять-ноль». Я никак не отреагировал на него и выжидательно посмотрел на Аюми. Та скривила тонюсенькие губки в сердитой усмешке по поводу моего непонимания очевидных вещей и нажала кнопку набора. Звонкая трель не заставила себя ждать: я обернулся и посмотрел на достающего из нагрудного кармана пиджака чирикающий сотовый Кириллова.

– Опять?! – сердито прокричал он. – Сколько можно! Может, мне снова граблю свою поднять?

– Кириллов-сан, – я решил взять бразды правления в свои собственные руки, – я – майор милиции Хоккайдо Минамото Такуя, веду расследование убийства вашего коллеги господина Селиванова. Я думаю, будет лучше, если вы проедете с нами в управление полиции и ответите на несколько наших вопросов.

– Убийство Селиванова?! – задергался Кириллов. – Я что, подозреваемый?! Я никакого отношения к убийству Володи не имею! Слышите?!

– Слышим, Кириллов-сан! – Меня раздражают люди, которые в таких случаях начинают орать на всю улицу, оповещая встречных-поперечных о якобы имеющем место полицейском произволе. – Давайте проедем к нам, мы вас надолго не задержим.

– Куда проедем? У меня совсем другие планы на вечер! – не сдавался с каждой секундой теряющий свой вновь приобретенный благодаря приличной одежде лоск хабаровский филолог.

– Я же сказал, в управление, – я показал ему рукой в сторону тенистой аллеи, где находилась наша машина. – А потом мы вас доставим, куда вам будет угодно.

– Правда? – Он внезапно прекратил орать.

– В пределах Саппоро, разумеется, – подкорректировал я на всякий случай свое служебное обещание.