Текст книги "Гуляш из турула"

Автор книги: Кшиштоф Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Лечо из Дьюрчаня и Орбана[66]66
  Виктор Орбан (р. 1963) – премьер-министр Венгрии в 1998–2002 гг. и с 2010 г. – лидер правоконсервативной партии Фидес.


[Закрыть]

Вечерами, где-то около семи, на крытый рынок на Чарнок тер[67]67
  Рыночная площадь (венг.).


[Закрыть] привозят свежих карпов. На большой платформе стоят пластмассовые контейнеры, мужик в высоких резиновых сапогах выгребает оттуда жирных трепещущих рыб, переваливает их в наклонный желоб, откуда они плюхаются прямо в магазинную тележку, которую дальше толкает вперед другой мужчина в серо-зеленом резиновом комбинезоне. Оба делают свое дело поспешно, словно готовятся к турниру городов, на котором выгрузка карпов – одно из соревнований. Когда тележка почти наполнена, первый резким движением закрывает желоб крышкой, а второй отвозит карпов на склад. Время от времени какая-нибудь более энергичная рыба выскакивает из ящика или из желоба и падает на асфальт, а потом трепыхается у решетки водосточного люка, куда стекает вода, выплескивающаяся из контейнеров. Тогда выходит третий мужчина, который до поры до времени наблюдал за разгрузкой сбоку, и пробует схватить скользкую рыбину. А те двое не обращают никакого внимания на то, что творится с рыбой на асфальте, только по-прежнему выгружают карпов, которым нет числа. После нескольких бесплодных попыток помощнику удается наконец поймать рыбу и бросить ее в тележку.

Карп – это третье, после турула и оленя-чудотворца, приведшего, согласно легенде, венгров на их земли, священное животное, рабочий вол мадьярской кухни, жертвующий свое жирное, с болотным душком тело для знаменитого рыбацкого супа, который пользуется успехом у заграничных туристов, проштудировавших кулинарные страницы в своих путеводителях.

Поздним вечером на улице Ваци – некогда олицетворявшей для поляков мечту о ярком, красочном мире, бывшей социалистическим суррогатом западного мира потребления, а нынче самой обыкновенной улице, на которой облапошивают туристов, – прохаживаются бляди-непрофессионалки и вербовщики из ночных клубов. Магазины с красиво упакованной всякой венгерской всячиной и пункты обмена валюты (где курс всегда грабительски выше, чем в других местах) уже закрыты, и Ваци полностью теряет свой фальшивый блеск, притворную позу большой улицы большого города. Превращается в провинциальную улочку, выглядит каким-то приграничным городком, где поздним вечером открыты только McDonald’s и клуб с танцами на столе. Шлюхи застенчивы и скромно одеты. Не носят ни мехов, ни туфель на шпильках; без боевой раскраски они похожи на продавщиц, которые по дороге домой решили побродить по Ваци. Ищут иностранцев, часто для начала спрашивают прохожего, говорит ли он по-английски, и, услышав положительный ответ, задают вопрос-тест, например как пройти на улицу Реги пошта, которую знает каждый будапештец и не знает ни один чужеземец. Они напоминают героинь фильма Иштвана Сабо «Милая Эмма, дорогая Бебе» – молодых учительниц русского языка, которые после 1990 года внезапно потеряли работу. Эмма пробовала было преподавать английский, но не знала его даже на элементарном уровне. Бебе хотела пойти по более легкому пути – начала просиживать в кафе «Анна» на улице Ваци и ловить иностранцев. Ни у той, ни у другой ничего не выйдет: Эмма очутится в подземном переходе, где будет продавать газету «Mai Nap», жизнь Бебе оборвется во дворике общежития, из окна которого она выбросится, решив покончить с собой. «Mai Nap» означает «сегодняшний день», это название явно символично – сегодняшний день раннекапиталистической Венгрии в фильме Сабо равнозначен несправедливому наказанию людей, которых по случайности приняли за привилегированных адептов уходящей системы, коли они учили ненавистному языку советских оккупантов.

Нынешние Эмма и Бебе не выглядят отчаявшимися. Они дилетантки, но напряжения в них не чувствуется. Заводят разговор так, будто вовсе и не нуждаются в деньгах, а развратом занимаются из милосердия. Ведь столько мужчин нуждается в утешении долгим одиноким осенним вечером. Бляди с улицы Ваци еще не устали от жизни, их занятие еще не набило им оскомину, их распутство немного застенчивое и поэтому симпатичное.

По субботам на лужайке перед купальней Лукач устраивается ócskapiac – толкучка, на которой продается барахло, собранное на помойках, старая мебель и домашняя утварь, которую выставляют у мусорных баков, ненужные ошметки чужой жизни.

Тут можно найти какой угодно хлам: старые расклеившиеся ботинки, тряпки, выдаваемые за одежду, уродливые пластмассовые игрушки, тупые ножи – все грязное, лишнее, покрытое пылью, неумело заискивающее перед потенциальными новыми хозяевами. Можно дешево купить чье-то сильно вытертое, поношенное счастье. На разложенном на траве одеяле, служащем прилавком, пожилая женщина за двести форинтов продает большую оправленную в раму фотографию улыбающейся пары: она – блондинка с локонами, лет тридцати, он – лет на десять ее старше, усатый, с порядочными залысинами. Она – ядреная, он – жилистый, оба здоровые, спортивного вида. Она сидит у него на коленях, оба искренне улыбаются, за их спинами – какие-то кусты, дачный или кемпинговый фонарь. Бледные цвета свидетельствуют об использовании фотопленки ORWO, покрой летней одежды – о том, что это конец семидесятых, а может быть, и восьмидесятые. Женщина, продающая фотографию, скорее всего, нашла ее где-нибудь на свалке старья рядом с помойкой. Кто с облегчением избавился от этого доказательства былой дружбы, а может, любви? Усатый? Блондинка? Кто-то третий? Их ребенок? Или их знакомые? Мешало дома, не хватало из-за него места для нового зеркала? Снимок очень большой, не такой, как те, что хранятся в конфетных коробках. Ему требуется приличный кусок стены. Почему пожилая женщина решила, что это вещь, которую вообще кто-то захочет купить? Она не имеет никакой практической ценности, на фотографии увековечены анонимные люди, а не какие-нибудь знакомые по телепередачам или цветным журналам, не актеры и не спортсмены – просто какие-то Жужа и Янош из блочных жилищ Обуды или каменных домов на соседней Маргит кёрут.

Фотография стоит дешево, не дороже кружки пива в скверной пивной, но кто на нее позарится?

«Lomtalanítás» значит «выставка», место коллективного выбрасывания старой рухляди. У каждого микрорайона для этого праздника освобождения от старья есть свой собственный день, поэтому весь город не превращается внезапно в одну великую свалку. В назначенный срок жители микрорайона выставляют на тротуаре перед своими домами старые шкафы, кровати, матрасы с торчащими пружинами, проеденные молью пальто, вышедшие из строя стиральные машины и холодильники. В кучах дерева и металла можно найти старые альбомы, засаленные романы, юношеские дневники, школьные фотографии людей, давно умерших… Может, и кого-то из тех двоих на фотографии за двести форинтов тоже уже нет в живых?

Когда наступает день Lomtalanítás, можно безнаказанно выкидывать на улицу все лишнее, все, что мешает жить, что сломано и непрактично, а кроме того, может нам напомнить о чем-то в прошлом, от чего хочется избавиться, как от назойливого поклонника, надоедающего своими письмами и звонками. В период Lomtalanítás тротуары загромождают раздолбанные мебельные стенки шестидесятых, пожелтевшие холодильники «Лехел», стиральные машины «Hajdu» с вырванной дверцей-иллюминатором, старые советские пылесосы «Ракета», большие пластмассовые телефоны с круглым диском, причудливые абажуры старых ламп. В дни Lomtalanítás Будапешт становится еще более меланхолическим, обнажая свои внутренности, вываливая наружу потроха памяти.

Больше всего в Будапеште я люблю его предместья. Все, что находится за пределами упрощенных планов города «Budapest City Spy Map» для глобтроттеров со всего мира и схем городского центра, которые вручают постояльцам отелей. Меня интересуют такие места, где город теряет свою столичную гордыню, свою высокомерную императорско-королевскую брезгливость, этот запылившийся лоск тысячелетия, которое оборвалось более ста лет назад[68]68
  Тысячелетие венгерского государства пышно отмечалось в Будапеште в 1896 г., в память о считающемся началом венгерской истории 896 г., когда князь Арпад привел семь мадьярских племен на земли Карпатского бассейна. На будапештской площади Героев находится памятник Тысячелетия.


[Закрыть], – иной раз кажется, что празднества по этому случаю были последним по-настоящему значительным событием в городе. Я люблю прогулки в районах старых одноэтажных зданий, домов с маленькими садиками, обитатели которых не покидают своих насиженных мест и не ходят в центр, ни на улицу Ваци, ни даже на Надькёрут[69]69
  Большое кольцо (венг.) – одна из трех кольцевых магистралей Будапешта.


[Закрыть]. Кварталы, где ездят старые синие «икарусы» серии 260 и 280, уже полностью исчезли из центра. А я люблю иногда, хоть и редко, на углу Надькёрут и Непсинхаз сесть в небольшой «икарус 260» и ехать по маршруту девяносто девять до самого Кишпешта через Векерле телеп или еще дальше, до Пест Эржебет; или сесть в автобус девяносто пятого маршрута у стадиона имени Ференца Пушкаша и ехать до Пест Сент Лоринц. А еще – поехать восьмидесятым троллейбусом от вокзала Келети до XIV квартала, туда, где он сходится с XVI кварталом. Суть в том, чтобы ехать туда, где нет ничего интересного, никаких мест, освященных моей юностью, никаких легендарных базаров, где нет ничего, кроме жизни, которая просто течет своим чередом на узких улицах, в небольших одноэтажных домишках. И именно там я в нее погружаюсь, только там по-настоящему остро ощущаю убыстряющийся ход своей жизни, может быть, как раз потому, что там ничего не происходит и ничего не меняется.

Я очень люблю пештские троллейбусы. Именно пештские, а не будапештские, потому что они курсируют только по эту сторону реки, тем самым отчасти подчеркивая статус большого города. Когда обсуждаются планы путешествия в столицу, говорится о поездках в Пешт и из Пешта, там существуют пештцы, пештская работа, пештская жизнь и пештские развлечения. Буда – это только элегантная пристройка к настоящему городу, и, хоть она чище и красивее, все равно не заслужила еще объединения на равных с Пештом. Так вот, я люблю пештские троллейбусы и езжу на них при каждом удобном случае, казалось бы, бессмысленно удлиняя свой путь, потому что ту же трассу мог бы преодолеть, пересев, например, из трамвая в метро и сэкономив так время. Потому что пештские троллейбусы ездят медленно и кружат по узким улочкам VI, VII или XIV кварталов. Да только я не желаю экономить время. Время следует прожить, а не сэкономить, иначе в какой-то момент окажется, что все это сбереженное время и без того съела экзистенциальная инфляция.

Нумерация пештских троллейбусов начинается с семидесятой линии, соединяющей площадь Кошута с улицей Эржебет Кирайне. Дело в том, что троллейбусы в послевоенном Будапеште появились в честь семидесятилетия Иосифа Сталина – это был очередной дар советского народа очередной братской стране. Было это 21 декабря 1949 года – тогда вместо Рождества праздновали день рождения Сталина.

И так же, как польский Дворец культуры[70]70
  Сталинская высотка «в дар польскому народу» в Варшаве, строительство которой по проекту советского архитектора Л. Руднева началось в 1952 г.


[Закрыть], троллейбусы являются доказательством победы мертвой материи над человеческой: Сталин мертв, а будапештские троллейбусы ездят, варшавский Дворец культуры стоит. На пештских улицах все еще можно увидеть старые, покрытые ржавчиной, квадратные и на удивление непрактичные советские троллейбусы модели «ЗиУ-9». Сталина, правда, они не помнят, зато Брежнева – еще как.

Итак, время от времени я отправляюсь погулять по предместьям, по Ракошсентмихай, до Кишпешта, углубляюсь в дальние закоулки Зугло за площадью Бошняк. Люблю дорогу от площади Барош, мимо вокзала Келети, до площади Бошняк. Автобусом номер семь, который едет вдоль улицы Тёкёй по дырявой брусчатой аллее, неровной, словно выщербленная фортепианная клавиатура. Посреди аллеи пролегли недействующие трамвайные пути; когда-то по ним ездил шестьдесят седьмой трамвай, но рельсы давно пришли в негодность, поэтому вот уже много лет его замещает автобус номер шестьдесят семь «V», а старые трамваи типа «UV», которые когда-то обслуживали шестьдесят седьмой маршрут, остались только в воспоминаниях меланхоликов, создающих сайты в Интернете, посвященные этой линии или вообще машинам модели «UV». Еще до недавних пор трамваи «UV» ездили по девятнадцатой, сорок первой, сорок седьмой, сорок девятой линиям: старые, шаткие, скрипучие квадратные ящики, изготовленные полвека назад; с деревянными лавками в прицепных вагонах и окнами с ручками. Истинный символ Будапешта. На конечной вагоновожатый стаскивал пантограф веревкой, а тормозил или ускорял движение с помощью ручного тормоза; «UV» был настоящим передвижным музеем техники, но главное – был хранителем истории, помнящим диктатуру Ракоши, народный подъем 1956 года, кадаровскую «малую стабилизацию», перелом 1990 года. Такой вот желтый трамвай тянут за собой герои «Будапештских сказок» Иштвана Сабо – он становится их домом, в котором они живут, ссорятся, болеют, плодят детей. Будапешт – словно один большой трамвай, который едет сквозь время и историю, везет своих пассажиров вместе с их будничной жизнью и святыми для них делами. Я стараюсь ездить будапештскими трамваями как можно чаще, на меня там нисходит какой-то удивительный покой, я перестаю спешить, впадаю в рефлексию… Да, признаюсь честно: становлюсь меланхоличным. Хотя трамваев «UV» уже давно нет, и теперь самые старые трамваи – те, которые были выпущены на фабрике Ганза в шестидесятых-семидесятых годах. Они по большей части – мои ровесники, и нынче им пришлось взять на себя роль хранителей будапештской памяти: о коммунистическом благосостоянии семидесятых-восьмидесятых, смене государственного строя, первом демократическом правительстве, новой свободе и капитализме конца двадцатого века, а в последние годы – о беспорядках и небольшой венгерской гражданской войне. Почти сорок лет эти трамваи ездили по путям четвертой и шестой линий на Надькёрут, а сейчас их вытесняют новые combino с низкой платформой, так же как они в свое время заняли место трамваев «UV» на других линиях. Какие воспоминания об этом городе увезут с собой трамваи combino через тридцать-сорок лет, когда уже перестанут ходить по Надькёрут?

Мне нравятся такие предместья, как Ракошсентмихай, далеко за Эрш везер тере – восточными воротами города, куда уже никто не отправится без действительно серьезной причины. Эрш везер тере – это настоящая граница: там заканчивается красная линия метро и начинается движение пригородной электрички HÉV. Роль огромных караульных будок у городской заставы исполняют три гигантские коробки: Árkád, Sugár и IKEA. Первый – это классический mall, торговый центр, в котором можно купить все абсолютно то же самое, что и в других ему подобных. Что представляет собой последний – известно. Зато Sugár является посмертной маской гуляшного коммунизма. Сегодня на металлическом саркофаге Sugár красуется крупная надпись: «Мы работаем даже в воскресенье!» Этот девиз звучит как информация с таблички на воротах храма, что помимо прочего здесь совершаются богослужения. Sugár открылся в ноябре 1980 года. Его открытие было событием, равным по масштабу проезду Юрия Гагарина по улицам Будапешта двадцатилетием раньше. Помню еще, как летом 1981 года жена господина Сепи, который жил на улице Дертян, купила там сверхсовременную швабру с регулируемой щеткой и показывала ее нам, полная хозяйской гордости. В выходные все жители улицы Дертян и ее окрестностей ездили в Sugár – так, как сегодня принято проводить уик-энды в варшавской торговой галерее «Мокотов» или в будапештском «Маммуте».

Миновать Árkád, Sugár и IKEA и поехать дальше старым «икарусом» тридцать первой или сто сорок четвертой линий – решение, принятое на собственный страх и риск: там нет уже ничего интересного, никаких магазинов, никакой воплощенной мечты.

Вместо этого в Ракошсентмихай есть ресторан «Спорт», который специализируется в приготовлении блюд из птицы и помимо огромных порций бесплатно предлагает окунуться в атмосферу, нисколько, кажется, не изменившуюся с шестидесятых годов. Я сижу в «Спорте» над тарелкой куриного пёркёлта с галушками и размышляю о венгерских шестидесятых и семидесятых, о гуляшном коммунизме, об унижении после 1956 года, об отказе от малейшего жеста или слова, которое звучало бы иначе, чем то, что печатается в «Непсабадшаг»[71]71
  «Народная свобода» – ежедневная газета Венгерской социалистической рабочей партии. Основана в 1942 г. как орган Коммунистической партии Венгрии.


[Закрыть], о времени, когда весь народ работал на двух окладах, строя свою «малую стабилизацию», расплачиваясь за нее первыми инфарктами, и когда венграм казалось, что они независимы в суждениях, потому что слушают «Радиокабаре».

Я возвращаюсь в Будафок, южное предместье Буды, напоминающее городок XIX века, где мог бы переживать свои душевные смуты воспитанник Тёрлес. Мы бродим по этому островку XIX века с Гаспаром и Лайошем в последнее воскресенье октября, а в воздухе уже повис ноябрь, на наших лицах оседает редкая влажная мгла, мы поднимаемся в гору, нас облаивают псы.

Псы заливаются лаем за воротами, решетками, каменными оградами. Наше вторжение для них – настоящее развлечение в это нудное воскресенье, да и в любой другой нудный будафокский день, каких тут много – приблизительно триста шестьдесят пять в году. Собаки, облаивающие нас на каждом углу, – знак, что мы уже за чертой города, хотя Будафок еще входит в административный округ столицы. Но по сути, едва выйдя из трамвая номер сорок один у кабачка «Пишта нени», мы уже очутились за городом. На холмах II и XII кварталов дома стерегут камеры и сигнализация, а здесь, в XXII микрорайоне, по старинке работает традиционная охрана.

«У тети Стефании» вино и пиво в два с лишним раза дешевле, чем в центре города, так что мы заказываем двойную порцию. В швабской корчме около кладбища уже подороже, зато там на удивление хорошо готовят, хоть поначалу огромный безлюдный зал настроил нас скептически. Из соображений осторожности мы заказываем йокаи баблевеш[72]72
  См. примеч. на с. 51 /В файле – прим. № 30 – верст./.


[Закрыть] и бограч-гуляш, и потом немного жалеем, что не заказали чего-то посерьезнее: супы убедили нас, что соседство корчмы с кладбищем – чистая случайность.

С холмов Будафока хорошо видны трубы Чепельского комбината. Эта, даже размытая влажной дымкой тумана, картина мгновенно переносит нас из области ностальгических грез об австро-венгерских городках в эпоху коммунистической индустриализации XX века. Чепель – фабрика-остров, тоже вроде бы Будапешт, но как бы не до конца. Проще всего добраться туда пригородной электричкой с Борарош тер. Ох, как далеко отсюда до всех этих Рыбацких башен, парламентов, улиц типа Ваци, купален Геллерта и Сечени – а все же венгерского духа здесь больше, чем во всем центре. В 1956 году Чепель защищался дольше всех. Отсюда шли эшелоны с боеприпасами для Польши в 1920 году. Я смотрю на его трубы: они почти красивы – чистые и симпатично дымят. Сейчас они принадлежат какому-то заграничному консорциуму, комбинат удалось продать, так что ему не пришлось стать монументальным памятником индустриального банкротства. Как это случилось, например, с фабриками Трансильвании, брошенными бежавшими оттуда рабочими. Трансильванские фабрики выглядят руинами космодромов, гигантскими межпланетными станциями, экипажи которых вымерли в результате какой-то космической пандемии несколько сотен лет назад, и с тех самых пор их базы ржавеют в джунглях чужих планет. Более кошмарные руины оставил после себя, наверное, только Николае Чаушеску: это Копса Мика (венгерское название – Кишкапуш) – небольшой городок с крупными фабриками, карманная версия ада, бесплатный пробник мерзости. Уже на въезде город угощает макабрическим аперитивом: лес на окрестных холмах мертв. Деревья сменили зелень на темно-фиолетовую пленку, так же как дома в Кишкапуше покрылись черным налетом. В Венгрии, которую безумие социалистической индустриализации коснулось в меньшей степени, нет таких адских мест. Есть скорее чистилища, покинуть которые, впрочем, нет шансов.

Из карт Будапешта больше всего я люблю карту издательства «Картография», на которой микрорайоны отличаются по цвету. Например, I, III, VI, VIII – оранжевые; II, V, XI, XIV – темно-розовые; VII, XII, XXII – фиолетовые, а IX, XIII и XVI – желтые. Мир уже заранее разделен, не нужно напрягать зрение в поисках границ. Зато можно их свободно пересекать, потому что известно, где они проходят. Цвет не указывает ни на тип, ни на разряд района. Элитный I район относится к той же самой цветовой группе, что и VIII, считающийся худшим кварталом города. А бывший еврейский, густо застроенный VII квартал в центре находится в одной команде с XII – районом вилл, раскинувшимся на холмах Буды. Эти два квартала я люблю, кажется, больше других. Охотнее всего брожу по фиолетовому VII, люблю там есть и пить, а в XII я с удовольствием бы поселился.

О VIII квартале был снят мультипликационный фильм, который называется «Район». Фильм, в общем-то, довольно оригинальный и забавный, правда, бросаются в глаза мучительные усилия авторов создать произведение очень cool – в результате, как правило, выходит ни холодно, ни горячо. По всей видимости, это должен был быть «венгерский „South Park“», вот только юмор оказался тяжелым, как венгерская еда. В фильме рассказывается о группке детей, среди которых – помимо венгров – есть цыган, китаец и араб (а еще есть Усама бен Ладен, укрывающийся в погребе под баром). Интереснее и симптоматичнее всего финал истории: Джордж Буш принимает решение сбросить на VIII район атомную бомбу. (Когда ракета летит в направлении наших героев, видно, что она – а как же иначе! – носит название «Freedom».) Буш, конечно, совершает ошибку в свойственном ему стиле, и бомба падает не на Будапешт, а на Бухарест. Создатели «Района», скорее всего безотчетно, продемонстрировали великий венгерский комплекс, который и сами унаследовали от предков. Картина американо-канадской войны в «South Park» смешила до слез, поскольку была абсурдной. Тот фильм был свободной сюрреалистической, анархической шуткой. А «Район» построен на приправленном отчаянием венгерском юморе, в котором таится столь же отчаянная надежда на восстановление исторической справедливости. Бомбардировка Бухареста продиктована истинно извращенной потребностью: стыдно в ней признаться в открытую, но невозможно ей противостоять. Этой чудовищной мечте можно всласть предаваться только в одиночестве или в самом близком кругу. Давайте представим себе, как американцы бомбардируют Бухарест ракетами «Freedom», закарпатская часть Румынии заражена радиацией или залита водами Черного моря, Трансильвания спасена и возвращена в материнское лоно. Потрясенные случившимся, словаки немедленно отказываются от суверенности и безоговорочно поддаются Будапешту, благодаря чему, наконец, так и не вышедшее из венгерского официального обихода название Словакии «Верхняя Венгрия» вновь становится обоснованным.

Вот только с «Южными землями», то есть с Воеводиной, скорее всего, снова были бы проблемы. Эх, вот если бы Буш ошибся два раза подряд и после бомбардировки Бухареста сбросил еще одну «Freedom» на Белград! В конце концов, в сербской столице до сих пор можно увидеть следы бомбардировок 1999 года, намеренно там сохраненные в память о натовской агрессии. Да, если бы не стало Белграда, Бухареста и Братиславы, жизнь в Будапеште сделалась бы намного приятнее.

Воеводина является естественным продолжением низменности Альфёльд[73]73
  Альфёльд – «Паннонская низина», самая большая часть Среднедунайской равнины к востоку от Дуная, в Венгрии, восточной Словакии, на Юго-Западной Украине, в Западной Румынии, Северной Сербии и Восточной Хорватии.


[Закрыть]. Проехав венгерско-сербскую границу, мы не пересекаем границ ландшафта. Выезжаем с плоской равнины и попадаем на такую же плоскость. Сидя в ресторане на берегу Дуная в сербском городке Нови-Сад (по-венгерски Уйвидек), где гонведы в 1942 году устроили погром евреев и сербов (что описали Данило Киш и Тибор Череш[74]74
  Данило Киш (1935–1989) – сербский поэт, прозаик, драматург, переводчик. Тибор Череш (1915–1993) – венгерский писатель и сценарист.


[Закрыть]), я узнаю от моих сербских собеседников, что венгры планируют захват Воеводины. Это должно произойти со дня на день. Никто, правда, не замечал, чтобы венгерские войска стягивались к границе, никто не слышал, как трещат гусеницы мадьярских танков (это был бы тихий треск – у венгров сегодня только пятнадцать танков), но сербы за рыбным супом в ресторане над Дунаем, сербы, лишенные Черногории и Косова, легко допускают мысль о притязаниях на Нови-Сад.

Когда я приезжаю в Будапешт, то рассказываю друзьям об этом ужине – рассказываю вроде как анекдот, но вскоре начинаю понимать сербскую тревогу, хотя бы и гротескно преувеличенную. Слышу про статьи в венгерской прессе крайне правого толка, авторы которых сожалели, что во время Балканских войн Венгрия не воспользовалась случаем, чтобы вернуть себе хотя бы часть давних земель. Вместо того чтобы объединиться с хорватами и совместно ударить по Сербии, а потом возвратить себе Вайдашаг[75]75
  Венгерское название Воеводины.


[Закрыть], венгерское правительство сидело сложа руки.

Сербы и венгры даже не догадываются, насколько они близки: Балканская война девяностых и распад Югославии были для сербов тем же, чем Трианон для венгров. Серб и венгр – два брата с парадоксальным родством: оба сетуют об утрате своей локальной великодержавности.

На месте прежней ямы, выкопанной под строительство здания Национального театра на площади Елизаветы, сегодня находится музыкальный клуб «Дыра»[76]76
  Клуб «Gödör» («Дыра»). Заложенный под постройку национального театра фундамент под давлением общественности был преобразован в полуподземный музыкальный клуб.


[Закрыть], куда на концерты депрессивных групп приходят сильно постаревшие альтернативщики. Музыка, которую играют в клубе «Гёдор», годится для музея, можно почувствовать себя как двадцать пять лет назад на любительском концерте, атмосфера не меняется. Культ самоубийства не зависит от музыкальных тенденций. Атмосфера не поддается влиянию моды, а безостановочно бегущее время не влияет ни на артистов, ни на публику.

Время от времени, однако, в «Гёдоре» играют прогрессивные коллективы. На концерте «Anima Sound System» толпа весело скачет под песни группы, замечательно подражающей «Asian Dub Foundation», и под музыку Жужи Варги, которая исполняет что-то вроде диско-панка. После их выступлений одинаково одетые лицеисты танцуют под песенки Майкла Джексона, которые им ставит диджей, знающий, что нужно бунтующей молодежи в пятничную ночь.

Позже я купил себе диск Жужи Варги и слушал ее в машине. «Девушки ждут чего-то другого», – пела мадемуазель Варга в своем главном хите, и я был с ней согласен. Все мы, впрочем, всегда ждем чего-то другого, нежели то, что получаем. Девушки из песенки Жужи, быть может, получат то, чего они ждут, но венгры, ожидающие воскресения земель Короны Святого Иштвана, похоже, не дождутся осуществления своих грез никогда.

Площадь Москвы – одно из двух самых уродливых мест Будапешта. Второе – это подземный переход на площади Нюгати, которая в те времена, когда открывался супермаркет Sugar, называлась площадью Карла Маркса. На площади Нюгати есть все, что должно быть в таком месте: нервная толпа, мчащаяся от трамвайной остановки к метро и от метро к железнодорожной станции, мелкие воришки и еще более мелкие продавцы батареек, тетрадок, цветов и шнурков; лежащие под стенами домов бездомные, оглушенные дешевым вином, голодом и горем или снующие бесцельно, хотя кое-кто и с целью – например, пытаясь продать несущимся галопом прохожим газетку. Но они не поспевают за бегущими: пока, еле волоча ноги, подойдут к прохожему, тот уже съезжает в метро, вбегает по лестнице на остановку, растворяется в толпе, плывущей в направлении торгового центра. Переход под площадью Нюгати – место неприглядное и печальное именно потому, что соседствует с West End City, огромным торговым центром. В него можно войти прямо из подземного перехода; стеклянные двери отделяют мир смрада от мира ароматов, и трудно не заметить, что эти миры не могут существовать друг без друга. Полицейские, сбившиеся в кучку, словно стайка домашних птиц, подброшенных в чужой курятник, ни на что не обращают внимания – им скучно. Их скуку не заглушают даже хождение, патрулирование и разгон клошаров. Полицейских пятеро или шестеро, и на всякий случай они наблюдают только друг за другом; курят и высылают эсэмэски. Они никому не мешают, так что и им никто голову попусту не морочит.

Они сбиваются в стайки не только в переходе под Нюгати, но и на площади перед вокзалом Келети, в переходе под площадью Кальвина, на площади Москвы. Будапештские полицейские не патрулируют улиц парами, не прохаживаются спокойным, достойным шагом по тротуарам, только всегда стоят группками, в бейсболках, придающих им какой-то несерьезный вид.

Площадь Москвы невольно притягивает меня своим уродством. Я видеть ее не могу, но и перестать на нее смотреть тоже не могу. Стою, по-ребячески глазея на кавалькады автобусов и трамваев, приезжающих и выезжающих с огромного, безобразного разворотного круга: Moszkva tér является центром коммуникационных линий Буды. Отсюда отправляются четверка и шестерка, без которых никто не представляет себе этого города. Герой «Утраченной судьбы» Имре Кертеша возвращается из Освенцима в Будапешт, выходит на Нюгати, видит четвертый и шестой трамваи, которые едут по Надькёрут, и понимает, что на самом деле ничего не изменилось, мир пребывает в своей прежней ипостаси. Ибо покуда четверка и шестерка будут ездить вдоль Надькёрут, будет существовать Будапешт, да и вся Венгрия.

С площади Москвы отъезжают автобусы в Будакеси, на Швабскую гору, на Замковый холм; идут трамваи в сторону площади Геллерта, площади Морица, кладбища Фаркашрети и Холодной долины. Идет великая эвакуация города во всех направлениях, вечное движение, суматоха, затихающая только по ночам. Площадь Москвы тонет в грязи, толчее, голубином дерьме; стерегут ее, без особого рвения, архаичные полицейские с руками в карманах, которые зимой неотлучно стоят у входа в метро, откуда веет теплый воздух.

Это единственное место, где я беру рекламы, которые суют мне в руки, листовки, вопящие о девяностопроцентных скидках в обувном магазине; единственное место, где я останавливаюсь послушать уличного виртуоза, бренчащего на наполненных водой банках; единственное место, уродство которого повелевает застыть и охватить его взглядом.

Около пяти-шести утра на площади Москвы собираются безработные из Трансильвании. Они сгрудились тут, как стая замерзших грязных голубей, дожидающихся, пока венгерский благодетель не бросит горсть хлебных крошек, ради которых они приехали сюда из Тимишоары или из Клужа. Этих названий тут никто не произносит, а если и знает, то потому только, что это какие-то диковинные версии Темешвара и Коложвара.

Современность проглядывает только в одном месте площади Москвы – там, где проложены пути четвертой и шестой трамвайных линий, по которым с недавних пор ездят трамваи новейшей модели «Simens combino» длиной пятьдесят три метра: это самые длинные трамваи на свете. Вот истинный повод для гордости.

Площадь Москвы – это эмблема. В фильме Ференца Тёрёка «Moszkva tér» она – ось, вокруг которой кружится мир героев. Я люблю этот юношеский фильм о группе восемнадцатилетних ребят, которые сдают выпускные экзамены весной 1989 года. Люблю последнюю сцену, в которой главный герой рассказывает за кадром, что произошло с его приятелями. Сменяют друг друга ускоренные кадры, показывающие площадь Москвы сверху, кажется, с улицы Варфок. Меняется время суток, тысячи человеческих муравьев быстро семенят от трамвайных остановок к метро; четвертый, шестой, восемнадцатый и пятьдесят шестой трамваи поминутно приезжают и уезжают. Вот он, настоящий центр мира. И моего мира также.