Текст книги "Идол"

Автор книги: Ксения Спынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Каждую строчку, – заверил он.

– Я тоже, – кивнула она. – Сжигай.

Хоть фонарный фитиль и теплился еле-еле, бумага на столе быстро зажглась и запылала, как настоящий костёр. Исписанные строчками листы чернели и сворачивались; пламя огня освещало лица супругов.

Они стояли рядом под руку, как на семейном портрете, и умиротворённо улыбались. Словно были полностью готовы к своему последнему трансисторическому путешествию.

29.

Непробиваемая глухота ночи. Сквозь мрак не видно было ничего. Комната словно погрузилась вглубь плотного чёрного мешка; матерчатые стенки подобрались вплотную, и возникало даже опасение: а можно ли сквозь них дышать?

Рита не поняла, что её разбудило. Приподнявшись на постели, она буравила взглядом черноту, но почти безуспешно: слишком густо. Чувство беспомощности, столь нелюбимое ею, возникло и собралось разрастаться: из-за того, что из потёмок не проступал ни один предмет, в комнате могло оказаться всё, что угодно.

Почти страх… как раньше, давно. Только она фройляйн Рита, а фройляйн Рита не боится, уж по крайней мере, темноты. Ничего, ничего, всё нормально. Она знала, что скоро глаза привыкнут и можно будет различить знакомую обстановку. Но пока оставалось только пережидать полное отсутствие света и звуков.

Рядом бы кого-нибудь, – пронёсся в голове обрывок мысли. Всё-таки спокойнее, когда знаешь, что рядом с тобой – другое живое существо. Зачем? – внутренне расхохоталась Рита. – Я свободная женщина. Мне не нужны никакие ночные спутники, если я не хочу.

А темнота… Это так.

Почему же она проснулась посреди ночи? Ей ничего не снилось, во всяком случае, она не помнила. Помешать, похоже, тоже ничто не могло. (Что например? Звуки: шум мотора, шаги на лестнице, хлопок открывшейся двери, чужие голоса? Нет, ничего такого). Какой-то скачок в организме? Кто там разберётся, только у Риты не было обычая вдруг прерывать сон без видимых причин.

Посторонние появились внезапно посреди ночи… Нет, нет, это не с ней и не про неё, но почему так жутко прокручивать в голове эти слова, как страшную сказку?

Она посидела ещё немного, пытаясь привыкнуть к темноте и борясь с тревожным желанием вскочить и включить свет (ничего же не видно! мало ли, кто сейчас находится здесь!) Вот окно – оно не зашторено, поэтому его можно различить. Светлый прямоугольник – уже что-то. Так, а теперь постепенно вырисовываются очертания ближайшего к окну шкафа – пока только верхушка, но скоро можно будет увидеть целиком, а дальше в один ряд, вдоль стенки – этажерка, маленький столик, несколько тумб. Возле окна – складки штор (хорошо, уже видно), а на стене возле кровати – пушистый ковёр, его можно даже потрогать.

Ну вот, темнота теперь не такая уж и плотная. А из звуков – собственное дыхание, вполне себе звук.

Тревога, возросшая было до выхода из-под контроля, теперь поутихла. Её заменило то особое чувство ночной изящности и таинственности, которые появляются, когда почти отождествляешь себя с ночью. (Рита, впрочем, чаще отождествляла себя с огнём, поэтому чувство было довольно непривычно и не очень сильно).

Так всё-таки, с чего она вдруг проснулась? Рита с интересом глядела на окно и думала о том, что же делать теперь. А что бы сделала фройляйн Рита, если бы столкнулась с ночными часами один на один и если бы в её планы не входил сон? Как захотела бы она использовать это время? Вопрос сложный, потому что опять-таки, она не ночная фея в лунном саду и не романтичная мечтательница, вздыхающая на крыше небоскрёба, – всё это не её образы. Но уж просто так лечь и заснуть – нет, это слишком просто. Фройляйн не такая. А какая же?

Повинуясь интуитивному чувству, которое говорило, что эта ночь – особенная, Рита встала с постели и медленно прошагала к окну. Пол оказался неприятно холодным, но через минуту это ощущение притупилось. Зато через стекло можно было разглядывать звёзды в ночном небе и среди них одну, ярче всех, которую Рита считала своим талисманом. То есть, она знала, что это, скорее всего, не звезда, а планета, слишком уж яркая, и ещё лучше знала, что никаких прав на звезду не имеет, но сути это не меняло. Излишне самовлюблённо, возможно, но фройляйн Рита – вообще натура самовлюблённая, и кто помешает ей про себя считать эту звезду своей собственной? Только здравый смысл, а его Рита давно послала куда подальше, как только поняла, что он мешает ей жить своей жизнью.

Талисман, указывающий верный путь, вращался и подмигивал Рите, та улыбнулась ему. Но звёздочку затянула тонкая пелена туч, и смотреть стало не на что. Рита недовольно закусила губу, попереминалась обиженно с ноги на ногу, но стоять на голом полу было холодно, и она вернулась к себе в постель.

Засыпать она, однако, не спешила. Всё-таки, что-то в ночи было странно, что-то не так, как всегда. Что-то случилось в это время в другом месте, а может, просто тень надвинулась на город, но это не разыгравшиеся чувства. Не придумки, порождённые неудовлетворённой жаждой приключений. Где-то не здесь, возможно, совсем в другом районе города происходит нечто, из-за чего и тревога, и страх, нечто важное, переломный момент, для которого весь этот блеск столицы, все эти праздничные огни и светские разговоры – только дурашливая прелюдия.

Как бы то ни было, боязнь полностью оставила Риту при этих мыслях. Разве не ждала она так долго настоящей жизни, трудной и опасной? Разве не сейчас начнут сбываться её мечты? Её прелюдия – танцы, вечерние встречи, огненные взгляды, обжигающие мужчин – тоже вот-вот закончится, и фройляйн Рита перейдёт к большему… К настоящему, чего она и хотела.

Она еще не знала, что это. Она просто верила.

30.

Начинался вечер как обычно. Всеобщее столпотворение, как и в любую их встречу, веселье и смех, иногда добродушные, иногда довольно острые и кусачие, слова, музыка, краски, шик и блеск натур творческих и свободных; фиолетовые фонтаны блёсток над парком – как звёзды! А что такого: для своего, другого неба и звёзды свои, другие. Мы же воссоздали совершенную иллюзию нового мира, где действуют только законы наших желаний, мир, рассчитанный на нас – не на большинство, мир полупризрачный и неустойчивый, его легко изменить в мгновение ока под очередной каприз; мир, ненастоящий в своей сердцевине и легко разрушимый.

Нам удалось забыть об этом. Или мы сделали вид, что забыли. Очень удачно сделали вид. А теперь мы не покидаем наш непрочный мир, зацепившийся на краю, и убеждаем друг друга, что всё классно.

И где только гремел гром? А, это шум мотора, кто-то проезжает рядом, ну и пусть проезжает, нас это вообще не касается. Нет никакого дела.

Говор и выкрики ещё продолжались, весёлое выражение ещё держалось на лицах, ибо было прочно закреплено, движение ещё не остановилось и круговоротами проходило по залам, только вот фон праздника за ними пропал. Будто музыка, создававшаяся из объединения мыслей и чувств этих людей, вдруг прекратилась. Они ещё говорили, и губы их ещё изображали улыбки, но это – всего лишь инерция, великий двигатель мира, сейчас действие инерции закончится и – что же? что же?

Что-то на улице… Тише, тише, они замолкли, только шёпот слетал с губ и блуждал по зале. Женщины встревожено оборачивались к дверям, мужчины с напускным пренебрежением бросали туда же косой взгляд, потом все так и застывали.

Люди. Вы просто люди, кем бы вы ни были. И все вселенные, якобы созданные вами – не более чем миражи, неустойчивые узоры калейдоскопа.

Поворот… Вас предупреждали, что здесь ничто не держится.

Тишина завладела ими. Тишина, ибо они не могли произнести ни звука: звуки были под запретом. Тишина, тишина, тишина… Безмолвие – вам, и до конца времён.

Это длилось недолго. Шум авто – это-таки было авто – унёсся вдаль и исчез. Ещё несколько мгновений – и все высыпали на улицу, они порывали с разбитым уже миражом, они бежали за жизнью и хотели догнать. Снаружи их ждало известие.

Звербаев, побледневший и странно осевший, стоял посреди пустого парка с листом бумаги в руках. Люди столпились вокруг него, стараясь пробраться ближе и узнать, в чём дело. Но Звербаев по-прежнему стоял, повернувшись к воротам, спиной ко всем столпившимся. Казалось, он их просто не замечал. Звербаев? Хотите сказать, это действительно он? Одумайтесь, быть того не может.

Тёмный вечерний воздух как будто обволакивал их холодными лентами и доводил до дрожи. Звёзды смотрели с небосвода бледно и мёрзло. Какие вам фиолетовые фонтаны? Мы в реальности, господа. Дрожите и слушайте, как шипит ветер в вечнозелёных кустах самшита.

Лунев смог подобраться почти вплотную. Сейчас ему было дело, а когда ему было дело, его хватало на то, чтобы добиться желаемого. Более того, сейчас он не просто хотел знать, он считал себя обязанным узнать, разобраться во всех подробностях, будто кто-то стоял за его спиной и тоном, не терпящим возражений, призывал к действию.

– Это оттуда, – непривычно тихим голосом произнёс Звербаев.

Письмо (а это было письмо) набрали печатными буквами, не очень аккуратно, но чётко. Заглядывая через плечо Звербаева, Лунев и все, кто был рядом, прочитали:

Обращение к богеме

города Ринордийска.

Граждане свободные художники! Не думайте, что государству нет до вас дела и мы про вас забыли. Всё как раз наоборот. И чтобы убедить вас в этом нашем утверждении, мы произвели некоторые действия в отношении двух представителей вашей среды на предмет более близкого знакомства и переубеждения в правильности наших взглядов.

А для коррекции отношения творческих масс к государству и власти вас мы берём под своё шефство. Это, конечно же, должно пойти вам на пользу, уважаемые деятели культуры и искусства, да и нас более чем устраивает. Помните: вы не одиноки, мы всегда рядом.

P.S. Имейте также в виду, что более близкое знакомство может состояться с любым из вас по нашему усмотрению.

Секретари отдела по связям с общественностью

Юрий Миловицкий

Виталий Кедров

Кирилл Эрлин.

– Кира? – удивлённо и презрительно одновременно произнесла фройляйн Рита. – Тот самый Кира Эрлин?

– Ты его знаешь? – насторожился Редисов. Лунев и Зенкин замерли, устремив вопросительный взгляд на Риту.

– Мой одноклассник, – Рита скривилась, как всегда, когда вспоминала о школе. – Бывший. Только посмотрите, куда вырвался, гадёныш.

– Так он наш ровесник? – удивился Лунев. Ему почему-то казалось несомненным, что люди оттуда, как минимум, постарше их компании, а то и намного старше.

– Ну да, – Рита недовольно поджала губы, как будто ей приходилось брать в руки что-то очень неприятное. – Троечник, лентяй и тупица.

– Прям всё и сразу, – осторожно усмехнулся Зенкин (он ещё мог шутить в такой ситуации… непостижимый человек!) – Ты, наверно, немножко преувеличиваешь. Я так думаю, у тебя с ним личные счёты, м?

Рита гневно сверкнула на него глазами.

– Какие бы ни были счёты, всё равно он дурак и нахал, – она отошла, сложив руки на груди, и как бы отстранённо рассуждала. – Не представляю, как он мог попасть в госструктуры. А, хотя, конечно, – она повернулась к ним со злобным торжеством в глазах, – таким только возле идола и место.

Слово «идол» она прошипела, как змея, так что становилось абсолютно непонятно, кого она больше ненавидит в этот момент – правителя-тирана, старого знакомого, обоих сразу или всю сложившуюся ситуацию в целом.

– Там… там написано… – послышалось слабое прерывистое бормотание. Это к Звербаеву вернулся дар речи.

Узнав его голос, люди мгновенно повернули к нему головы. Нетерпеливое внимание («Говори же! Говори!») – вот что выражали их лица.

– Там написано… – голос Звербаева постепенно обретал разборчивость, – что они… связались… с двумя… Послушайте, – он замолчал и обежал толпу взглядом и повторил, почти просяще. – Кого среди нас нет?

Приглушённый ропот затолкался между стоящими, но безрезультатно. Слепая паника возрастала среди них: кого-то нет, кто-то не пришёл сегодня, но как найти? Зловещая пустота (двое из них!) не узнавалась, не обретала лиц. Просто два пустых места, два безлицых манекена, на месте которых может оказаться кто угодно («Эй, ребята, кто вы? Скажите, ну скажите же, кто вы!»). Вдруг Редисов, Лунев, Зенкин и Бобров переглянулись с неожиданным пониманием.

– Кобалевы… здесь? – неуверенно произнёс Бобров.

Ропот усилился, взгляды заметались по толпе, сквозь толпу: нет, их не было.

То есть, их могло не быть и просто так, мало ли, что бывает. В конце концов, никто не мешает им элементарно не захотеть приходить сегодня. Или ещё что. Во всяком случае, хотелось так думать.

Только это была неправда.

Засуетились; суетились, пока Редисов доставал сотовый телефон, пока он торопливо набирал номер Кобалевых («Знаешь? Не подсказать? Не подсказать?»), пока подносил трубку к уху; потом замерли, постепенно затихли. Затаили дыхание.

Бесконечно длилось молчание, напряжённое вслушивание, неожиданный ответ в трубке. Не в силах разобрать слов, они глаз не спускали с Редисова, надеясь по изменениям его лица прочитать содержание ответа.

Бесконечность застыла.

Редисов выслушал, медленно отнял трубку от уха. Посмотрел на неё с непониманием, как на совершенно незнакомый объект. Он не говорил, будто бы забыл, что говорить необходимо. Немой вопрос: «Ну что? Ну что!?»

Редисов сказал:

– Они взяли Кобалевых.

31-40

31.

– И что, мы будем стоять в стороне и молчать? Даже теперь?

Ответа не находилось – только бьющееся о стены отчаяние и крик непонимания: как так? ведь мы! ведь они! ведь нельзя!

– Даже теперь? – повторил Зенкин, следуя взглядом за Редисовым, который всё это время ходил взад-вперёд по комнате. Он что-то бормотал себе под нос, потом резко остановился и оглянулся на Зенкина и Лунева.

– Это уже слишком! – бросил он. – Они обнаглели вконец. Это… это уже за пределами! Мы… что нам делать?

Последние слова были произнесены с интонацией человека, лишённого кислорода.

Зенкин, привалившийся к шершавой поверхности стены, будто она только его и удерживала, истерически взвизгнул:

– Я не знаю! Зачем ты меня спрашиваешь? Я не знаю! Не знаю!

Он замолчал, видимо, растратив все силы на эти несколько вскриков. Однако, когда Редисов отошёл в другую часть комнаты, чтобы хлебнуть что-то спиртное из графина, Зенкин снова подал голос:

– Лёха, что нам делать? Они перешли все границы.

Лунев молчал. Он и сам понимал, что перешли, только это понимание ничего ему не давало и ни во что не складывалось. Как всегда, он находился отдельно от происходящего, не по желанию, а по существу своему, и, как всегда, от него чего-то ждали.

– Кобалевым уже не помочь, – мрачно сказал Редисов. – А с ними… с Ним нам ничего не поделать. Слишком… – он развёл руками.

– В прошлое время любой уважающий себя поэт восстал бы против тирана, – сказал Лунев просто так, потому что это пришло ему в голову.

– Восстал? – недоумённо протянул Зенкин. – А, я понял! Написал бы стихотворение! Сатирическое антиправительственное стихотворение на злобу дня, которое пошло бы по рукам в народе, да?

– Да, я это имел в виду, – согласился Лунев. Он действительно это имел в виду, просто иногда забывал, что его слова кроме него самого слышат и другие люди, которым может быть что-то непонятно.

– Стихотворение… – теперь и Зенкин заметался от стены к стене в узком проходе. – Стихотворение, стихотворение… Желчное язвительное стихотворение, всего лишь несколько строчек, которые уничтожат идола безвозвратно. Эпиграмма? Возможно. Только очень талантливая эпиграмма, чтобы била без промаха. Чёрт, нам это совершенно необходимо! Где бы только… Где бы только найти человека, который смог бы такое написать? – он с надеждой взглянул на приятелей.

– Наше время лишено настоящих поэтов, – по-прежнему сидя на кушетке, сказал Лунев. – Пламенные пророки остались в прошлом. Вместе с гражданской поэзией. Она умерла.

Всё это он говорил невозмутимым отстранённым голосом, уставившись на какую-то точку под потолком. Теоретизировать, глядя никуда, гораздо удобнее.

На Зенкина, и без того уже впечатлённого единственным вечером, теоретизирование Лунева произвело эффект. Он остановился, присел на подлокотник кресла.

– Думаешь, умерла? Совсем? Может, у кого-нибудь получится её возродить? – неуверенно произнёс он.

– Возродить? – впервые за весь вечер у Редисова вырвалось что-то вроде смешка. – Вот и попробовал бы. Не хочешь, а?

– Я не могу, у меня другое амплуа, – как бы оправдываясь, забормотал Зенкин. – Я же мадригалы пишу, а не эпиграммы. Я умею только хвалить, критиковать у меня не получится. Тут нужен другой человек, совсем другой…

С минуту он думал, мечась взглядом по стенам редисовской квартиры. Потом вдруг с отчаянием крикнул:

– Анатолий, ты же сатирик! Вот и напиши сатиру на злобу дня! Напиши, что тебе стоит!

– Ну нет, – покачал головой Редисов. – Проза вообще слабее воздействует на читателя, чем стихи, не тот эффект будет. Да и распространять её сложнее: переписывать дольше, а наизусть не каждый выучит… А если честно, я боюсь. Да. Я, знаете ли, ещё пожить собирался.

Последний аргумент был неоспорим. Действительно, пожить собирались все. Этот непреодолимый барьер и поселил в комнате молчаливое уныние. Только в своих мечтах мы герои, на самом же деле всё куда мелочнее и сложнее. Неужели действительно ничего нельзя сделать? Похоже, ничего. Пусть кто-то пойдёт напролом, но, как ни печально, это будем не мы.

– Но кто же тогда? Кто же? – тихо бормотал Зенкин. – Если у нас не хватает ни смелости, ни мастерства, кто же возьмётся? Кто сможет написать это стихотворение?

– Я напишу, – вдруг сказал Лунев.

Оба приятели с восхищённым изумлением уставились на него, как на нежданное-негаданное чудо.

– Я напишу, – пообещал он.

32.

Но не так-то всё просто. Что бы ни говорила эта балаболка фройляйн Рита, желание что-то сделать ещё не означает, что ты сможешь сделать.

Лунев не привык так. Сколько он помнил, ему ни разу не приходилось писать то, что он осознанно задумал ранее. Ни разу его очередное стихотворение не начиналось с мысли: «А напишу-ка я про то и про это», после чего он бы подбирал слова, чтобы выразить в них идею. Нет, стихи приходили сами: вначале слова, часто непонятные и несвязанные между собой, отрывки чьей-то речи, за ними – значение. И никогда иначе. Сейчас всё должно было быть наоборот.

Лунев, не видя улицы, по которой он шёл, думал. Даже нет – он выискивал. Он знал, что ищет не впустую, ведь были знаки. Было полно знаков, которым он не придал должного значения поначалу, но это не значит, что они исчезли, не оставив адреса, по которому их можно найти. Более того, они все сохранились в его голове: да-да, он всё помнил, нужно только откопать и собрать, кусочек к кусочку.

Как та головоломка из холстов.

Холсты, он всё же сдвинул их тогда… Взгляд… На одно мгновение, но был, вспыхнул, и Лунев его запомнил.

И ещё крылья. Чёрная тень над городом. Высоко вознёсшаяся фигура на фоне ночного неба.

Этого достаточно? Нет. Но, чёрт возьми, хватит, чтобы зацепиться и начать. Розыск двинулся – по чертам, по штришкам. Нелегко найти того, кого не знаешь, в потёмках, но чутью подвластно. Это не сразу, это долго, но конец будет – мы откопаем, обрисуем едва заметные черты и увидим.

Только, конечно, это совсем, совсем не просто. Пока у Лунева было ощущение, что он тыкается в глухую стенку с упорством, которому можно позавидовать, но которое абсолютно ни к чему не приведёт. Оно и понятно: для него писать стихотворение, отталкиваясь от трезвых рассуждений, было всё равно, что руками в толстых рукавицах вращать крошечный кубик-рубик. Тонкие, колеблющиеся слова-образы не задерживались в грубом решете общих фраз и крикливых целей. Диктат одного, тоталитарная система, попрание всех человеческих прав, это неприемлемо… Его поэтическая личность подсказывала, что чутче надо быть. Чут-че. Остановиться и причувствоваться: вход явно с другой стороны.

Парад на площади… Это всего лишь парад. Это мишура, которую специально повесили, чтобы рассмотреть было трудно. Это совсем ничего не значит и так далеко от сути…

«Нет, это проекция, – возразил Лунев. – Красные знамёна, чёрные авто, толпа – сплошная линия людей, без просвета. По всему этому можно восстановить…»

«Если только ты умеешь восстанавливать по проекции от проекции. Ты умеешь?»

«Можно ещё поспорить, что тут проекция и проекция от чего. В любом случае, это штрих, согласен?»

Штрих. Но слишком маленький и слишком сбоку. Даже не портрет – кусочек фона портрета.

«Ещё немножко». Лунев дальше прошёл по бегущей вниз широкой улице, не отдавая отчёта в том, что у него на лице застыла странная злобная улыбка. Так мог улыбаться человек, твёрдо решивший исполнить что-то, независимо от мнения других людей по этому поводу.

Он напишет. В любом случае.

Только почему так тяжело думается? Почему в голову не приходит ни одной мысли, только тяжёлый вязкий кумар, как липкая вата?

А приходилось ли тебе раньше думать над стихами, поэт? Ведь собственные размышления тебе почти не требовались. Надо было ловить на приёмник чужие голоса, проверять: то ли это? Эти слова – действительно те, из другого мира, или помехи связи?

Теперь он сам искал, вторгался туда, где раньше был очень осторожен. Он знал, что хотел написать. Оставалось найти, как. У слов, правда, были другие намерения: они никак не хотели до того, как пришёл Лунев, раздвигая руками ненужные ему теперь лианы странных фраз, и начал искать в потёмках. Поэтому слова в тихом шоке изумились и замолчали.

– Слова, я вам много раз помогал, – сказал он. – Теперь помогите вы мне.

Они не ответили на зов, но Лунев и не думал терять надежды. Они не откажут, – был уверен он. Мы были близки долгие годы, они позволяли мне многое, пускали туда, куда пускают далеко не каждого. Они сильные и они всегда покровительствовали мне. Они не откажут.

Череда улиц и ряды домов сменялись перед Луневым, но он не замечал их. Он знал: за ними скрывается лик идола, – и пытался пробиться к нему, чтобы узнать и сказать: «А, так вот ты какой!» Это означало бы победу, пусть и нелёгкую и за определённую цену.

Пока не получалось. Пока что.

33.

«Тебе надо бы поесть», – сказала себе фройляйн Рита.

«Я не могу», – ответила она.

Желудок сжался мёртвой хваткой, как и всё внутри. С того самого вечера, как стало известно об аресте Кобалевых, судорожное напряжение не отпускало её. Даже дышать было не очень легко, а вот это уже чревато, это уже может закончиться серьёзнее, чем обычная нервотрёпка (да и та больше показушная). Так, надо заканчивать. Успокоиться, в конце концов, и расслабиться: ничего же не случилось. «Вот и умница, улыбнись, тебя ведь не проймёшь всеми этими выходками, скорее сами подавятся, ты только рассмеёшься в ответ».

– Вы совсем ничего не пьёте, фройляйн?

– Не хочу напиваться раньше времени. Вечер только начался, – она жёстко улыбнулась, чувствуя, что совсем не владеет своим лицом, что скулы вот-вот начнут дрожать, что улыбка неестественна и вымучена и отличается от гримасы только целью, с которой появилась.

Да ладно, остальные тоже изображали спокойствие не лучше. Будь освещение не таким сильным, возможно, игра бы ещё прошла, но в ярком свете ламп всё выглядело грубой подделкой. Зал – ну какой же это зал? Залы большие, а тут что? Комната средних размеров, просто находится в помещении, почему-то именуемом «Дворец Культуры», только из-за этого, наверно, и зал. Что касается людей, сидящих за столом и поглощающих крепкие напитки с закусками, то лица их, скорее, выражали не спокойствие, а твёрдое намерение напиться.

– Что-то вы совсем грустные, liebe Herren, – голос прозвучал слишком громко, театрально, почти нарочито. – Так испугались идола?

Ей не ответили. Последний вопрос был не к месту и не ко времени, – Рита и сама уже поняла. Конечно, испугались и, более того, до сих пор в шоке; скажи только, что ты не испугалась, скажи только, что испуг прошёл.

Ещё чуть-чуть и придётся срочно выбегать отсюда, – подумала Рита. Она и теперь уже очень плохо владеет собой, а если сейчас же не сможет взять себя в руки, нервный срыв обеспечен: не из тех, что играются на публику, а спонтанный, неуправляемый и с непредсказуемыми последствиями. Пытаться примириться с внутренним волнением и при этом держаться достойно, – Рита не была уверена, что её хватит и на то, и на другое сразу.

«Спокойно. Спокойнее! Ты же не хочешь быть похожей на припадочную больную?» Сейчас, при них – нет. Рита медленно выдохнула, так же медленно вдохнула. Напряжение вроде бы немного ушло. Во всяком случае, она смогла отпить немного белого вина из бокала. Странный вкус. Даже, наверно, неприятный. Жидкость была слишком холодной, поэтому чувствовалось, как она проливается вовнутрь. Рита скривилась и вернула бокал на место. Больше она не хотела.

«Что со мной происходит? Я действительно веду себя неадекватно, не так, как хочу. А что случилось-то, ведь решительно ничего! Что это значит? Что идол всё-таки влияет на меня? Чушь собачья! Это всего лишь, всего лишь…»

Но как ни выискивала Рита, никаких других оправданий её состоянию не находилось. Никаких случайных посторонних причин не было: это всё идол, это его цепкие щупальца дотянулись и до неё, хотя Рита считала, что неподвластна его влияниям. Ещё как подвластна! Вот он сидит сейчас где-то у себя в резиденции и не делает ничего особенного: не колдует, не переставляет куколок-людей, даже, похоже, не анализирует записи со всех скрытых камер и «жучков», какие только могут быть в столице, – а сетка его непостижимым образом раскинулась над всей страной, и Рита тоже попала в эту сетку и тоже не может прорвать паутину. Тонкие, почти невидимые, но прочные нити стянули её – вот что не даёт дышать, вот от чего стеснено всё внутри.

Раньше она считала, что её всё это не касается. По крайней мере, когда надо было, она могла так представить.

Но касалось всех. И её тоже. У власти идола не было исключений.

«Эй, ну хватит! Плюнь ты на идола и его сети – это всего лишь ещё одна система, как многие другие. Ты же всегда так эффектно выделялась из них. А теперь? Как по-твоему, нормально, что ты вся трясёшься, как испуганная истеричка?»

«Это всё он, он! Как он смеет вообще так со мной, дрянь! Дрянь!»

Вот появись он сейчас перед ней – так и крикнула бы в рожу: «Дрянь! Дрянь!» Всё бы лучше: чем беситься от некого смутного невидимого врага, легче столкнуться с ним, живым и конкретным, и высказать всё, и тогда не столь важно, что будет после. А так оставалось только изматывать себя бессильной злобой и делать вид, что всё, как обычно. Нервно усмехаться. Время от времени прижимать бокал к губам, не в состоянии отпить хоть глоток.

Переждать этот вечер, а дальше станет лучше. Обязано стать. Она вернётся в норму, вернётся к привычной себе, не на вид, а на самом деле. И забудет о мелких временных помехах, какие возникают иногда.

Интересно, а если меня сейчас попросят станцевать? – подумала Рита. Сможет она это сделать вот прямо в эту минуту? М, всегда готовая фройляйн Рита? Как думаешь? Если честно, ей казалось, что нет. То есть, если на кон будет поставлено многое, то, конечно, сможет, куда она денется (да, представить легко, очень легко). Но вообще, здесь и сейчас, она предпочла бы отказаться от танца. Нет, идол тут ни при чём: никакие сети не властны над фройляйн Ритой. Но в данный момент лучше не стоит. Так сложились обстоятельства.

Только хрен вы об этом узнаете! Звезда всегда остаётся звездой, а комета – кометой.

Рита почти победно улыбнулась и наклонилась над столом. Они что-то говорили. Она делала вид, что слушает. На самом деле она не слушала, но со стороны выглядело так, как надо.

34.

Надо было начать писать.

Даже не из-за обещания, нет. Просто, он же поэт. Он должен, ему нельзя по-другому.

Лунев медленно, словно растягивая время, поднимался в свой кабинет. (Он говорил про себя так: поднимался – несмотря на единственную ступеньку по пути, что вставала между двумя комнатами, как порог. Скорее, подъём совершался в аллегорическом смысле: в кабинете было будто бы ближе к высшим сферам, как с чердака ближе до звёзд). Что он будет писать, он не представлял.

Сейчас, – процесс прокручивался в его голове, как ряд указаний с иллюстрациями, – сейчас надо будет войти, закрыть за собой дверь, сесть за стол и начать работать. Каким образом сделать последнее – оставалось неясным. Что он выведет на новом чистом листе? Слова так и не пришли, а выдавливать их из себя по запросу разума Лунев не умел. Скорее, он убил бы целую ночь на то, чтобы сложить в мыслях и нацарапать одну-две хоть немного складных строчки. Скорее всего, тем и закончится.

Лунев вошёл в кабинет. Стол. Окно. Бумага.

И вот тут в нём полыхнуло. Нет, он напишет, и напишет не какую-то халтуру, он напишет вещь. Которая станет тем, в чём так все нуждаются сейчас; которая бьёт точно без промаха; которая не «примерно» и «что-то вроде», а именно то, чему должно быть. Он не просто поэт, он – гражданин. Он обязан. Перед лицом народа, перед угнетёнными, перед всеми людьми, перед всей страной – он должен. Это ничего, что слова не пришли, он сам их найдёт; если надо будет – с боем выцарапает из объятий небытия. Неведомое пламя придало ему мощь и смелость нечеловеческой природы, и он больше не чувствовал препятствий.

Поднимай перо, поэт, и пиши. Тысячи глаз следят за тобой, тысячи душ последуют за движением твоей руки.

Он сел за стол. Злобная улыбка застыла на его лице. Поднял глаза на ночное небо за окном, на пару секунд задумался.

«Это больше, чем то, что мы можем позволить просить», – всплыло у него в голове. Да, он помнил. Та самая строка, которая пришла к нему в одиночку однажды ночью и которую он не мог ни к чему привязать. Вот теперь и пригодится: её время пришло.

Сейчас только поменяем немного. Лунев быстро, но аккуратно повращал слова так и сяк, и они сложились в лучшую – более понятную и менее навороченную строчку:

«Это больше, чем мы можем позволить просить».

Есть. Сильно. Сурово. То, что требуется. С этим уже можно работать. Лунев склонился над бумагой и застрочил.

Так долго, как в этот раз, ещё не было. Так мучительно трудно и, в то же время, так тревожно радостно. Не счесть, сколько раз он зачёркивал слова и писал над ними другие, которые, в свою очередь, тоже сминались под толстой чёрной линией и теряли дар говорить. Сколько раз перебирал он ворох похожих (но неточных! неточных!) эпитетов, сколько раз, когда найденное слово не вмещалось в почти законченную строфу, безжалостно сметал всю конструкцию и выстраивал новую, вокруг единственного верного слова.

Белый вначале листок с тонкими узорами букв на нём темнел всё больше и превращался в тёмный прямоугольник с редкими светлыми просветами. Он нагрелся под жёлтым кругом лампы, нагрелся уже и стол вокруг; казалось, это большая печь, пышущая жаром.