Текст книги "Идол"

Автор книги: Ксения Спынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит «пилить»? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо – там кто-то ещё, не он, потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто – это называется «пилить». Хорошо, будем пилить.

Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему – есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он не производил – во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего – ничто не изменится. И от разреза ствола – годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине – от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, – тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.

Он производил однообразные движения – спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.

Без него легче.

Он совершал работу – сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день – день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной – что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.

Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:

 
Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
И так протекает наш день.
Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
И так приближается вечер.
 

Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…

И опять. И опять.

И нет смысла искать смысл.

54.

Откуда могли они знать, так ли они делают, как надо, и как надо? Они просто пожелали и теперь пытались сделать то, что пожелали. Что решено, то решено. Что выйдет – неизвестно, и узнать можно будет только позже.

Рита гордой походкой прошлась по своим комнатам. Когда на глаза ей попалось окно, Рита подошла к нему и выглянула: на улицах ещё было малолюдно, утро только началось. Но скоро оно войдёт в свои полные права, и к тому времени им уже надо быть готовыми. По её квартире уже ходили люди: они искали необходимое для митинга или то, чем необходимое можно заменить. Другие в это время работали снаружи: на них был выбор наилучшего места и его соответствующее оборудование.

– Это пойдёт для флага? – раздался из соседней комнаты голос Зенкина.

– Что именно? – Рита обернулась слегка, не сходя с места.

Но послышался только приглушённый говор Редисова:

– Ты что, идиот? Флаг должен быть красным.

– С чего это вы взяли? – она возвысила голос и направилась в соседнюю комнату: всё надо проконтролировать самой, так лучше, чтобы не допустить разных нелепых промахов.

– С чего вы взяли, что флаг должен быть красным? – повторила она, входя в свою спальню, где Редисов и Зенкин давно уже перевернули всё вверх дном. – Красный – это цвет наших врагов, не наш. Он повсюду, вы же видели. Ясно же, что нам нужен другой флаг. Но… – она посмотрела на то, про что спрашивал Зенкин, и слегка улыбнулась, – простыня тоже не пойдёт. Это же белый флаг, разве не видите? Белый флаг поднимают, когда сдаются. А мы же, – она понизила голос и заговорщически подмигнула им, – не собираемся сдаваться?

Если это и звучало немного театрально, Риту это никак не могло беспокоить: эффектный спектакль требует столь же эффектных фраз и обстановки. Квартира фройляйн сейчас больше походила на возводящиеся баррикады. Предметы вздымались тут и там, как горы. Древняя пыль стояла в воздухе: в поиске они перерывали всё, что можно было перерывать; давно комнаты не раскрывали всех своих возможностей: в разложенных диванах и открытых ящиках обнаруживалось столько изумительных вещей, преданных забвению. Ранний свет только-только пробивался через окна, ещё ненастойчиво, как сквозь щели. Утро совсем раннее, но пока оно было ранним, нужно было закончить с приготовлениями. Дальше будет время для других свершений.

– Рита, может, мы под кроватью посмотрим? – они всё ещё искали флаг и в поисках его ползали по полу.

– Посмотрим, – согласилась она. Под кровать она не заглядывала несколько лет, мало ли, что полезного и нужного может оказаться там.

Пыли-то, пыли, на солнце – так просто пыльный взрыв, о, сколько тут хранилось всего, о чём забыли, о чём и не знали вовсе. Вот этот кожаный чемодан со старой металлической застёжкой – откуда он? А его содержимое – и того загадочнее, кто сложил сюда все эти вещи, закрыл и спрятал в темноте? Они склонились, все трое, над раскрытым чемоданом, словно над найденным кладом. Начали искать.

– Что это? – спросил Зенкин. Из груд материи он извлёк нечто по-глубинному синее, поблёскивающее и, казалось, бескрайнее.

Луч солнца соскользнул на материю – случайно, специально ли, блестящие крапинки вспыхнули с волшебной силой, будто синева пробудилась. Колдовство: в первых лучах солнца, в многолетней пыли, в чём-то ещё, – только колдовство пришло и захватило всё, окрасило мистическим сиянием.

Их глаза одновременно широко раскрылись: взгляды встретились.

– Это флаг, – убеждённо объяснил Редисов и, глянув на Риту, переспросил. – Ведь флаг?

– Флаг, – через секунду кивнула она. – Да. Это будет наш флаг.

Их флаг – их символ, воплощение их протеста. А в целом, что значит флаг, что несут в себе его взмахи и его гордое реяние на ветру, почему он всегда так необходим, – на все эти вопросы Рита не знала ответа. Она и не задумывалась особенно, будто больше других дел нет. Просто вдруг пришло неожиданно в голову, будто несвоевременная мысль с другого конца мира; пришло и, не нашедши ответа, зависло в воздухе, любопытно померцало недолгое время, а потом, наскучивши висеть, упало куда-то вниз и исчезло. Рита почти и не обратила внимания.

Они подняли флаг, растянули его, стоя посреди комнаты в завалах, встряхнули. Несколько пылинок – совсем немного, даром, что пролежал в чемодане столько лет – взлетели к потолку, к далёкой пятилампочной люстре. Оттуда они посмотрели на трёх воодушевлённых людей внизу и исчезли.

– Ладно, вперёд, – скомандовала Рита. – У нас почти нет времени.

Время действительно истекало: солнечные лучи становились уже смелее и решительнее, они большими пятнами ложились на удобные поверхности комнаты и без страха перебирали раскиданные вещи. Лучам-то всё равно было, успевает кто-то за ними или нет: у них была своя игра.

Многое ещё можно найти в раскрытых тайниках: детскую дудку, которая очень громко и радостно гудит, если дунуть в неё; и даже деревянную палку – бывшую ручку швабры или что-то ещё, не столь важно сейчас – к ней можно прикрепить флаг. Да мало ли ещё что… Тут можно копаться целый день. Только вот этого дня нет, и утро не резиновое.

– Всё, мы выходим, – бросила Рита и двинулась к двери с флагом в руке.

– Больше ничего не надо? – спросил Зенкин. Редисов только повернул голову: им обоим явно было мало, хотелось искать дальше и дальше.

– Постамент на других, – Рита открыла дверь. – Остальное не так важно. Нам пора, пора!

Спектакль, какой спектакль намечается сегодня! С ринордийской танцовщицей, бунтующей маргиналкой, одним словом, фройляйн Ритой в главной роли. А чем уж он закончится, предугадать невозможно. Либо победой, либо… смертью. Оба варианта хороши. Оба так эффектны!

Рита выскочила из квартиры, молодые люди бросились за ней.

– Расставлять по местам… не будем? – спросил запыхавшийся от поисков Редисов.

– Некогда! – раздражённо бросила Рита. – Потом. Если вернёмся: там уж времени будет завались!

Она метнулась к ступенькам, перехватывая флаг поудобнее.

– Фройляйн? Дверь?.. – неуверенно напомнил Зенкин.

– Оставьте! – крикнула Рита уже с лестницы. – Не надо её закрывать. Пойдёмте! Пойдёмте!

55.

Утро растекалось по пустым ещё улицам, когда тишина нарушилась:

– До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла! – раздавался крик.

Солнечные пятна, перебегая по асфальту, с удивлением обнаружили небольшое столпотворение в точке, где стекалось много путей и дорог, на семи ветрах. Здесь возмущённо шумела кучка людей: не народное скопление, просто несколько человек. Но как настойчиво они протестовали! Люди – все мужчины – сбились вокруг самодельной башни из деревянных ящиков, балок и прочих ненужных вещей. Каждый шумел, как мог: они кричали, дудели в громкие дудки, тарабанили в тротуар палками и арматурами. Один, стоявший перед башней, размахивал синим флагом. Полотно со свистом проносилось сквозь воздух, складки его развевались: не от ветра, нет – по воле тех, кто поднял флаг. По воле, которую никто не смог отобрать у них.

– До-лой и-до-ла! – кричали они, громко и безрассудно, чтоб клич разнёсся вдоль широких улиц в убегающие дали города, чтоб его услышали везде. Рано или поздно, их услышат – они знали. Услышат жители Ринордийска: призыв, обращённый к ним, – услышат и стражи порядка. Ибо порядок нарушен, открыто и бесцеремонно – а чего ждали вы, отняв у нас всё?

Только так можно было разорвать пелену тягучей покорной дремоты. Только так прорваться сквозь окостеневшие загородки и заслоны, которыми их хотели заставить замереть. Если хочешь бороться с системой, разве остаётся смысл следовать её правилам?

– До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла!

Они стояли у самодельной башни и все вместе поддерживали эту шаткую конструкцию: строили второпях, из подручного материала, не стоило и ожидать надёжного строения. Наверху же, на самой вершине ящиков и балок, удерживалась фройляйн Рита. Для равновесия стоя на коленях, она зорко всматривалась в даль улиц. Губы её застыли в полубезумной улыбке-оскале.

– До-лой и-до-ла! – кричала и она, кричала в самую даль со своего возвышения и изредка отдавала указания своим боевым товарищам внизу. Их безоговорочная поддержка – Рита ощущала её – придавала ей сил, вводила почти в экстаз. То, о чём только мечталось, становилось реальностью: это уже не полная негодования болтовня на частной квартире, не возмущённые тихие фырканья – это протест общественный, открытое и честное «нет!» беспределу. Пусть пока нет людей на улице, которые могли бы заметить митинг, но кто сказал, что нет никого за зашторенными окнами домов, за углами – в узких переулках? Кто сказал, что нет свидетелей и нет тайной публики, для которой и устраивался митинг?

Это она его устроила – Рита, фройляйн Рита, ринордийская танцовщица – да, да, она сама. Это она созвала людей, это за ней пошли они, презрев риск и опасность, это она организовала всё, всё! Если спросят, кто устроил беспорядок – кто же ещё: она, фройляйн Рита, это она стала предводительницей повстанцев. Она начала дело, которое, может быть, подхватят тысячи.

А может, и не подхватят. Но это уже неважно. Своё «нет» они бросили, и, вполне возможно, наверняка, их уже услышали. Слуги идола работают быстро, так что в резиденции, скорее всего, уже знают.

Редкие прохожие начали появляться на улицах. Яркое, хоть и холодное ноябрьское солнце уже стояло высоко, и дымка улетучилась, далёкие дома и ленты улиц обрели положенную им чёткость. Что ж тогда так мало людей в расцвет дня? Не просто так, отнюдь: жители Ринордийска услышали крики протестующих и поняли, к чему всё; они просто скрылись с глаз, опасаясь последствий. Значит, митинг нашёл свою публику. Значит, не зря всё!

Скоро должна прийти и другая публика… Они просто не могут не появиться! Если не сам адресат лично, то уж его прислужники в любом случае объявятся. Солнце совсем высоко…

– Не останавливаемся! – крикнула Рита (ей показалось, что её соратники внизу немного поутихли). – У нас ещё есть время, будем стоять до конца! Редисов, дуди громче! Хассель! Флаг выше! Ещё выше! До-лой и-до-ла!

– Долой! – подхватили внизу.

За всех арестованных, замученных и убитых – долой. Ты не всесилен, идол, что бы ты ни думал, наши желания, наша воля – не в твоей власти. Если ты рассчитывал на наше послушание и раболепное поклонение тебе, напрасно. Мы – большее, чем тебе бы хотелось, и, на самом деле, мы сильнее, чем полагали сами. И справиться с нами у тебя никогда не получится: уничтожить нас – вот и всё, что ты можешь. Но подчинить – невозможно.

На перекрёстке дорог, под открытым безграничным небом, посреди пространства, что тянулось до самого горизонта, они столпились вокруг самодельной башни и кричали. Их синий флаг высоко развевался в воздухе.

– До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла! – хм, а ведь, пожалуй, ещё немного – и к ним присоединятся. Разве больше нет людей в Ринордийске? Вот шевелятся шторки в окнах, чьи-то любопытные лица выглядывают из-за них и глядят на смельчаков. Зрители за стеклом мысленно давно уже на митинге, только и осталось, что чуть-чуть боязни, потому лишь и не выходят они, наблюдая со стороны. Но боязнь – это не страх, не отрицание в ужасе, её можно преодолеть, и тогда они выйдут из домов и пополнят ряды повстанцев.

…Вдалеке показались чёрные авто. Ровным строем двигались они по одной из улиц и неторопливо приближались к перекрёстку, где Рита с товарищами устроили митинг.

«Наконец-то!» – подумала Рита, едва только увидела автомобили. Ещё даже не поняв, что означает увиденное, она возликовала: так ждала она этого момента.

– Фройляйн! Машины едут! – предупредил Зенкин.

– Вижу! – ответила она восторженно. Финал определился – гибель в борьбе. Разве это не чудесно? – Идите, я их задержу! – крикнула она вниз, после протянула руку к Хасселю. – Дай мне флаг.

Хассель, совсем ещё мальчишка в сущности, не осмелился ей перечить и отдал флаг. Остальные переглянулись, замешкались на секунду, но быстро покинули перекрёсток.

Рита приподнялась, насколько это было возможно без потери равновесия, и, высоко размахивая флагом, с улыбкой предвкушения обернулась к рядам авто.

– До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла!

56.

– Итак, фройляйн.

В глухом кабинете за толстыми стенами всё стояло, застыв. Все предметы как бы приросли к своим местам, чтобы сдвинуть или переставить их было невозможно.

Рита подняла глаза на него: ну, конечно. Разве можно было ожидать, что допрашивать её будет кто-то другой. Раз уж она среди высокого начальства, то как было не столкнуться с ним – давним и ненавистным врагом. Рита смерила его взглядом сквозь насмешливый прищур, слегка усмехнулась. Отвечать словами пока было незачем.

– Какая встреча, однако, – Эрлин лениво откинулся на спинку стула и как бы нехотя посматривал на Риту. – А вы совсем не изменились со школы.

Слово «школа» бомбой взорвалось в её мозгу, едва не снеся ко всем чертям сложную систему контроля над своими словами и действиями, но Рита вовремя взяла себя в руки.

– А ты-то, Кира, – рассмеялась она. – Как был списывальщиком, так и остался. Только списываешь теперь у других. Ах да, и маскируешь свою бездарность лучше, стоит признать.

Эрлин – официально безупречный в своём чёрном деловом костюме – только холодно улыбнулся в ответ.

– Тактика маскировки довольно часто оказывается полезна. Вам бы стоило поучиться у меня, фройляйн. Властвуют всегда те, кто умеет подстраиваться под существующие реалии и преподносить себя наиболее подходящим образом.

– Чушь собачья, – бросила Рита.

– Больше аргументов не будет?

– Аргументов? – она приподняла бровь. – К чему? И так всем понятно, что это чушь.

Эрлин покивал:

– Ну да, ну да. Фройляйн Рита всегда против, как это я мог забыть. Скажешь ей, что Земля вращается вокруг Солнца, – она и это станет оспаривать. Видимо, компенсируя детство прилежной ученицы?

Риту бросило в жар.

– Кира! – она бросилась вперёд, припав к столу. – Ещё раз ты скажешь мне что-то про школьное время… – Рита замолчала, вдруг поняв, как глупо будет звучать в её положении какая бы то ни было угроза. Поэтому, сделав вид, что сказала всё, что хотела, а остальное подразумевается, она снова села ровно с самым спокойным выражением лица.

Эрлин молча пронаблюдал за всеми её метаморфозами, снисходительно покачал головой.

– Что такое, прошлое не удалось? Не уживается с героическим образом? – последние два слова он произнёс с иронией в голосе.

Рита скользнула глазами по субъекту напротив: бесстрастное лицо, чёрные волосы в тон костюму, холодный лаковый глянец во всём облике. Нет, соревноваться с ним в остроумии, пожалуй, было бесполезно.

– Ты насмехаешься, потому что героизм никогда не был тебе доступен, – медленно произнесла Рита. – Это слово отсутствует в твоём словаре, не так ли? Ты скорее разобьёшь башку об стенку, чем поймёшь его значение.

Эрлин пожал плечами:

– Слова, слова… Слова ничего не стоят, их легко заменить другими, а выдумать новый смысл проще простого. Возьмём тот же «героизм», и что же? Это слово обозначает ровно то, что им хотят обозначить. Скажем, для тебя героизм – это одно из экстремальных игрищ, нужных, когда скуку уж никак не побороть…

– Хочешь сказать, я устроила митинг от скуки? – Рита резко повысила тон и подалась вперёд.

– Хочешь сказать, это не так? – откликнулся Эрлин. – Хорошо, тогда давай будем отвечать для протокола, у нас всё-таки допрос. Рита, зачем ты устроила митинг? Тебе же по фигу, кто сейчас у власти.

– Мне? По фигу!? – она задохнулась от возмущения. – Я ненавижу теперешнюю власть! Да я жизнь отдам за то, чтобы свергли идола!

– Ну, это несерьёзно, – Эрлин отмахнулся. Рита, ошарашенная его репликой, замолчала и ничего не говорила. Эрлин, глядя даже как будто немного печально, заговорил:

– Вы не цените свою жизнь, фройляйн. И отдадите её за что угодно при первом удобном случае. А если вы до сих пор не покончили с собой, то только потому, что это противоречило бы какому-то из ваших принципов.

Рита не нашлась, что ответить. Вообще говоря, да, всё это соответствовало правде. Но кто позволил этому человеку (ненавистному ей!) так запросто кидать правду ей в лицо? В поисках выхода – физического или морального – она ещё раз обозрела застывший в неподвижности кабинет: лакированный блестящий стол с царящим на нём безукоризненным порядком, дальнюю стенку с несколькими секретерами и сейфом, непроницаемые стены без окон. Молодого человека, сидящего по ту сторону стола: бывший одноклассник в доверенных людях у идола, просто смешно.

– Что ж, тогда удобный случай пожертвовать собой мне предоставился, – сказала, наконец, Рита. Она даже улыбнулась, широко и немного напряжённо: а что, хороший финал. – Я была против правительства, и я по-прежнему против правительства. Своего мнения я не переменю в любом случае, что бы вы не предприняли. Так что, – она отвернулась и гордо подняла голову, – можете меня расстрелять.

– Ну, зачем же сразу расстреливать? – невозмутимо отозвался Эрлин. – У нас демократическое государство. Свобода слова и всё такое. Ваша выходка на расстрел ну никак не потянет, – он проглядел пару листков из стопки на столе. – А вот ссылка за нарушение общественного порядка вам вполне пойдёт.

– Что? – Рита резко развернулась. – К-какая ссылка? Ку-куда?

– Обыкновенная ссылка, – Эрлин чуть улыбнулся. – Высылка за пределы столицы. Далеко отсюда, куда-нибудь в степи приозёрья, где уже давно околачивается ваш знакомый Лунев.

– Приозёрье, – шёпотом повторила Рита. Ей действительно это сказали? Как так? Её – и в приозёрье? Этого быть не может…

Подождав, не оборвётся ли её молчание чем-нибудь более осмысленным, Эрлин продолжил:

– Впрочем, есть другой вариант. Скажем так, поблажка с моей стороны давней знакомой.

– О чём речь? – Рита внимательно смотрела на него, чуя подвох. Её уже начинало нервно подёргивать.

Эрлин лукаво прищурился:

– Ты же не одна устраивала митинг, так? У тебя были сообщники.

– И? – Рита, хоть ей и никак не хотелось, начинала понимать, куда он клонит.

– Их фамилии. Больше нам ничего не надо, – произнёс Эрлин самым невинным тоном.

– Фамилии? – медленно Рита осознавала, что ей только что предложили.

– Или ссылка, – Эрлин развёл руками.

Рита недоверчиво взглянула на него, отвела взгляд. Будто от того, что она будет смотреть не на Киру, а на стену, что-то изменится. Нет, но это возмутительно: как он, как кто бы то ни было имеет право ставить её перед таким выбором? Это просто нечестно. Мы так не договаривались.

– Я не хочу в ссылку, – она посмотрела на Эрлина.

Тот подвинул к ней чистый листок бумаги и ручку.

– Список твоих сообщников – и иди на все четыре стороны. Я тебя отпускаю, легко.

Рита перевела взгляд на белый лист – и негодование захлестнуло её с головой, горячее бешеное негодование.

– Кира! – вне себя она вскочила со стула. – Ты… Ты вообще… Ты кем меня считаешь? Я не предательница!

Эрлин встал из-за стола, обошёл стул Риты.

– Сядь, – прихватив Риту за плечи, он усадил её обратно. Обошёл стол с другой стороны, сел. Эта методичность и изящность, с которой им совершалось любое движение, выводили из себя. Тем же тоном, в той же позе, будто и не вставал с места, Эрлин продолжил:

– Я это только для твоего блага предлагаю.

Рита с ненавистью смотрела на него.

– Всё равно их так или иначе поймают. Это вопрос времени, – произнёс он равнодушно. – Зато какая польза тебе от такой маленькой помощи следствию. Ты по-прежнему будешь жить в Ринордийске, сильно твоя жизнь не изменится. Своя квартира, толпы поклонников, танцы, веселье по вечерам… Всё, к чему ты привыкла. Соблазнительно, правда?

Правда, гадёныш, самая что ни на есть правда. Иную жизнь, чем жизнь в Ринордийске, в центре всеобщего внимания и вечного праздника, Рита не представляла. Как же ещё? Она не может иначе. Только вот останется ли всё по-прежнему, останется ли она сама фройляйн Ритой после того, что предлагает ей Кира? Вряд ли. Очень вряд ли.

– А там сейчас снег, – смотря ей в глаза, произнёс Эрлин. – Скоро вообще зима начнётся. Холодно, никаких домов, и людей почти нет, только степь, степь…

Рита поймала его намекающий взгляд, застыла. Всё застыло. Остановилось на тонком ребре. Молчание становилось критическим: оно требовало, чтобы его оборвали чем бы то ни было.

Решение?

Решение?

Зазвонил телефон. Эрлин вынул сотовый:

– Слушаю.

Через несколько секунд он встал и, не отрываясь от сотового, шагнул к двери: видимо, решил, что при разговоре посторонние не нужны.

– Подумайте, – бросил он Рите, мимоходом коснувшись её плеча, и вышел.

Как только позади захлопнулась дверь, Рита вышла из оцепенения и беспокойно задвигалась на стуле.

– Чёрт, – пробормотала она, судорожно прижав руки ко рту. – Чёрт, вот я влипла.

Оба варианта не просто плохи: они неприемлемы. Фройляйн Рита, предавшая своих друзей, это, конечно, уже не фройляйн Рита. Но и фройляйн Рита в ссылке, посреди бескрайней заснеженной степи, – как мало это согласовывалось с её идеальным образом, как она его видела. Это подмена, не та судьба, не тот спектакль. Да разве существует фройляйн Рита вне столичного шума и бега, вне вечерних огней и восторженной публики – или вне красивой драматичной смерти?

И никак теперь не прочертить линию, чтоб было, как надо. Что ни сделать – неизбежное искажение, слишком сильное, чтобы рисунок остался всё тем же. А ведь до того всё складывалось так удачно, так ладно, почти идеально! Закончить бы представление сейчас, в этот момент, чтобы не портить всем последующим…

Нервно скачущим взглядом она пробежала по столу, ища что-нибудь подходящее.

«Пузырёк!»

Рита схватила его, сорвала крышку. Почти вплотную поднесла к носу, вдохнула. В нос ударил резкий неприятный запах ацетона.

«Растворитель. Наверно, если выпить, можно отравиться».

Она уже собралась глотнуть, но остановилась.

«А если это будет долго? Я боюсь. Ich habe Angst».

«Дура, не время сейчас об этом думать!»

Она запрокинула голову, собираясь выпить залпом, но в последний момент растворитель исчез из её пальцев. Рита опустила руку и с тоской смотрела, как спасительный пузырёк исчезает в глубине сейфа в дальней стене.

Эрлин закрыл сейф, положил ключ в карман и, как ни в чём не бывало, сел в своё кресло.

– Так что вы надумали, фройляйн?

57.

День куда-то исчез без возврата, будто его и не было. Наступил вечер, как будто был всегда. Он не понимал этого: недавно – безграничная светлота, снег, белый до рези в глазах и нескончаемый, и иногда тёмные силуэты на его фоне (деревья ли, люди); сейчас – безграничные сумерки, сдвинутые близко друг к другу стены, горящая лучина, что давала мутный красный отсвет. И что же из этого существовало на самом деле? Или давно уже стоило отказаться от попыток связать мгновения воедино, а просто принимать то, что есть сейчас?

Изворотливое пугливое существо, желающее лишь жить, решило, что всё не так уж плохо: необходимый минимум, позволяющий поддерживать своё существование, есть, а значит, жить будем. Всё остальное закрыло глаза и свалилось в непробудном сне. Продолжай оно бодрствовать и кричать, что необходимо больше – что ж? Ничего бы не добилось и не изменило, а только измучило бы себя вконец. Теперь всё. Пожалуй, на этом балласте был поставлен крест.

Внешне это выразилось лишь в том, что, оглядев ещё раз незатейливую обстановку барака, он остановил взгляд в одной точке и находился без движения. Отсвет. Потёмки. Всё равно. Всё равно.

Вскоре это действие стало настолько абсурдным, что об этом заявила голая абстрактная логика (она не впадала в спячку). Она оценила ситуацию, сказала, что ситуация ничего не даёт и совсем не хороша, а также предположила, что раньше, возможно, было лучше.

Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.

Семён – человек в углу барака – шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь – не его, другого человека – удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.

Лучина тлела, слабо и безрадостно.

– А зачем вы бастовали? – спросил Лунев.

Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.

– Зачем бастовали, говоришь? – произнёс он сквозь зубы. – А зачем ты стихи написал?

– Зачем? – тихим эхом повторил Лунев и задумался. – Не знаю.

Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.

– Не знаешь… – ворчливо передразнил Семён. – А должен, раз стихи пишешь, – он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. – Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.

– Почему нельзя?

– А ты считаешь по-другому? – в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.

– Нет, я не понимаю, – признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.

– Ты же поэт, – всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. – Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал, за что борюсь. А мне и не надо понимать! – вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. – Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что из этого выйдет. А ты… – его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. – У тебя ведь лучше, чем у меня получилось. Ты не просто так – поорал и на каторгу. У тебя результат виден.

– Результат? – непонимающе переспросил Лунев.

– Их ведь читают, твои стихи, а?

Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?

– Ну… Читали вроде.

– Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.

– Я не уверен, что это можно считать за результат, – сказал Лунев.

– А что? – Семён настороженно прищурился.

– Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, – думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.

– А воодушевление народа? А отклик в сердцах?

– Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, – наконец признался Лунев.

– Не уверен… – Семён косился на него вдумчиво и испытующе. – А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?

– Не сказал.

– Послушай… – Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. – Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?

Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, – всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё – с начала и до конца.

– Да, стал бы, – сказал он.

– Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, – проговорил Семён. – Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.