Текст книги "Идол"

Автор книги: Ксения Спынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Если это называется разговором, Кира, то мне совершенно ясно, что закончить его невозможно в силу его и твоей тупости. Так что, извини…

– Не извиню. Я обещал, что оторвусь на тебе когда-нибудь? Я исполняю обещание.

Какой-то бес вселился в Риту при этих словах. Она шагнула к Эрлину вплотную и нагло ухмыльнулась:

– Правда? Что-то я не очень заметила. Если для тебя «отрываться» – это бродить вокруг да около тенью, то я была лучшего мнения о твоих способностях. По крайней мере, по части расплаты с врагами.

Так, ну теперь-то он должен выйти из себя. Она специально спровоцировала Эрлина, да, специально, чтобы дождаться, по крайней мере, пощёчины и, таким образом, разорвать изолирующую границу, монотонное безликое НИЧЕГО. Удар бы значил, что вокруг неё настоящие живые враги – люди, люди!

Но Эрлин стоял спокойно, спрятав руки за спиной, и даже слегка отстранился от Риты.

– Нет, фройляйн, до вас просто не вполне дошло, – с улыбкой сказал он. – Скоро вы поймёте, в чём суть этого метода и по достоинству оцените его эффективность. Вам уже плохо, не так ли? Скоро станет совсем невыносимо…

На этот раз отстранилась Рита: шаг, два назад – и она побежала, без оглядки, не останавливаясь, побежала обратно к своим, к живым существам, прочь от безразличных неодушевлённых автоматов.

64.

Суровое приозёрье оказалось не таким уж суровым, как можно было предположить. В представлении Лунева оно представало царством льдов и вечной глубокой заморозки, где едва ли сам воздух не превращается в кристаллы, а снег твёрд, как асфальт, и смертоносен.

На самом деле всё было не так эффектно и не так летально. Видимо, Царство Холода, которое воображал он себе, более подходило для мира его фантазий, далёкого, как никогда, и наполовину забытого. Всё заслонила реальность, блеклая и тянучая реальность. Она, хоть и была тяжела, не убивала: даже мороз был не столь силён для зимы в приозёрье. Даже работы оказались вполне посильны. Даже жизнь вполне сносна, так в чём же дело тогда?

Лунев не мог понять, что так сильно тяготило Риту, из-за чего она постоянно находилась на грани нервного срыва. Её состояние, все её бурные переживания оставались недоступны ему. Что такого уж трагического в их положении? Но высылка из столицы не прошла бесследно для Риты: это была уже не та фройляйн Рита, какую Лунев знал в Ринордийске, даже не та Рита, которую он в первый раз увидел здесь, уже в ссылке. Нет, это была бледная тень фройляйн Риты, скользящая по бескрайним снегам приозёрья. Нервное и физическое истощение сделали своё дело: Рита уже едва держалась и, казалось, была на краю. Её пламя слабело и затухало.

– Я не могу так больше… не могу… – бормотала Рита и кругами ходила вокруг Лунева.

– Что ты не можешь? – спросил он отстранённо. Он смотрел вдаль: на бесконечные линии холмов, на снег, лежащий до горизонта, на маленькие вихри снежинок, что кружились иногда над землёй.

– Не могу так жить, – с расстановкой проговорила Рита. – Не могу оставаться здесь дольше. Это… Это не жизнь! Как ты не видишь? Неужели, неужели ты совсем этого не видишь?

Он не ответил. Дали были прозрачны и легки, и таким же слишком прозрачным и невесомым казалось Луневу собственное бытие. Он почти перестал существовать, как некто «я». Был странный, в некотором смысле живой объект, который другие могли использовать по своему усмотрению, потому что объект не был против. Он вообще не был ни против чего-то, ни за.

– Они отняли у нас всё! – продолжала Рита, не смущаясь, по-видимому, его молчания. – Посмотри, посмотри вокруг, здесь же нет ничего, только пустота и снег. Ты помнишь, как было раньше? Ты помнишь, как было, когда мы жили полнокровной жизнью? А здесь? Только одна степь, степь, степь повсюду – и всё!

– Вижу, – ответил он машинально.

На самом деле, ещё чуть-чуть, маленькое движение внутри, и он понял бы Риту. Он и теперь смутно понимал, о чём она, только вот делать это движение не хотел. Иначе… Иначе воспоминания о прошлом нахлынут неудержимым потоком, и тогда от осознания своей теперешней жизни ему станет тошно, станет невыносим один вид голой пустынной белизны. Тогда он вспомнит, и в полной мере поймёт, чего его лишили. Зачем? Он не хотел делать себе больно.

Лучше так. Лучше тотальная заморозка.

– Я не могу так больше… – повторила Рита. – Эта степь, эти холмы, везде вечные холмы – они сведут меня с ума! Я не переживу эту зиму. Здесь так пусто, так ужасно пусто и тоскливо…

– У тебя слишком большие запросы, – заметил Лунев, потом подумал, что к месту будет менторский тон. – Это ссылка, Рита. Чего ты ожидала? Огней, танцев и толп поклонников? Тебя, между прочим, даже от работ освободили, – добавил он.

Рита приостановилась.

– Да лучше бы я работала! – она вздохнула. – Мне даже не на что отвлечься, я вынуждена беспрерывно смотреть на эти ужасные холмы и ничего не делать. Понимаешь ты, что это значит: вообще, вообще ничего не делать? Эта пустота… я должна постоянно вращаться в пустоте, больше ничего. Снег, везде снег, ветер, холодно… Меня достало, что вокруг всё белое, больше ни одного цвета, меня достала эта бесконечная зима, я не могу так больше, не могу!

Рита без сил опустилась рядом с Луневым, просто села, бухнувшись в снег.

– Я хочу в столицу-у-у! – протянула она, как обиженный ребёнок.

– В столице сейчас тоже зима, – равнодушно ответил Лунев. – Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое, и холодно.

Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.

В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь – совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? – размышлял он, необременённо и невесомо…

Рита подняла голову.

– Мне же так мало надо, – прошептала она. – Только воздуха глоточек.

Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.

– Сколько угодно.

– Это не тот воздух! – взвизгнула Рита.

– А какой тебе нужен?

Она сердито отвернулась:

– Вам не понять.

Конечно, это же фройляйн Рита. Она другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому. Хорошо это? Или не очень? Такая яркая в прошлой жизни – и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, – подумалось ему, – её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.

Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.

65.

– Ты ещё вернёшься, вот увидишь, – сказал Семён.

Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности, как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.

Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут – ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?

И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:

– Путь в Ринордийск мне заказан.

– Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.

– Почему про себя ты так не думаешь? – спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. – Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.

– Я – человек конченый, – Семён пренебрежительно махнул рукой. – Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили – и забыли, делов-то. А ты – поэт, – он значительно приподнял палец.

– Какой я поэт… – впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией – интонацией горечи и разочарования. – Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.

Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём – тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди, и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.

– Раньше стихотворения приходили ко мне, – сказал он вслух. – Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.

Семён покачал головой.

– Они появятся ещё, – заверил он. – Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.

Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?

Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:

– Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?

Семён многозначительно закивал:

– Именно затем, что ты был для них опасен. Они, конечно же, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?

Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.

– Почему… Почему вы все так в этом уверены? – спросил он немного погодя.

– Значит, не я один? – Семён беззвучно рассмеялся. – Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть реальный повод так думать?

Лунев помолчал.

– Даже если и так. Если случится, как вы говорите, – его голос опять потерял всякую интонацию. – Что ж… Вернут… Убедятся, что всё, как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.

– Поэт, – убеждённо кивнул Семён. – Если был поэтом, им и останешься. Придёт время – и ты восстанешь. Это – по натуре, в природе твоей. Такое не теряют.

«Не теряют». Эти два слова эхом отозвались в глубине, далеко внутри сущности Лунева, и ему захотелось вдруг верить им, верить жадно и безрассудно. Не теряют. Возможно. Вполне возможно. Он готов был поверить в это.

Если он просто в спячке. В анабиозе. В глубоком-глубоком зимнем сне. Если всё, что было, проснётся и вернётся вновь однажды.

66.

Вместе с зимой медленно передвигались и они – будто навстречу теплу, навстречу жизни, куда-то на запад, если опираться на пролетавшие в разговорах названия стоянок и смутные воспоминания о том, где эти названия встречались на карте. В той стороне, где каждый вечер заходило солнце, где-то там, далеко, за линией горизонта – где-то там лежала столица, сияющий и шумный Ринордийск. Где-то там, недостижимо для глаз, но почти видимо, снежная пудра вилась в свете фонаря, и вечерами зажигались жёлтые окна домов. Иногда всё это казалось сказкой, далёкой и несбыточной, вспомнившейся для того, чтобы подивиться несдержанности своей фантазии.

Иногда же, когда среди сугробов возникали вдруг высокие гудящие столбы – линии электропередачи, прорезавшие степь – или в отдалении показывалась маленькая деревенька, или вдруг – о Боже! неужели? – на снегу появлялся какой-нибудь полностью городской предмет вроде пустой бутылки, или даже широкий рекламный стенд, – столица была так близко-близко, казалось, ещё чуть-чуть – и в воздухе разольётся её дух, и толщи снега начнут сникать и таять под тёплыми потоками, что дошли от города.

Тогда беспокойство овладевало ими. В тревоге они поднимали головы кверху, как бы принюхиваясь, в тщетных попытках уловить приближение города, в напрасных стараниях обнаружить то, что ещё не появилось. Но Ринордийск дразнился, маячил даже не сам, а вуалью своей тени, прозрачной вуалью, заполнявшей воздух; и обманывал, не давался, не выходил к ним. Только проталины тут и там говорили: «Рядом! Вы чувствуете? Совсем рядом!»

Хотелось вскочить и бежать туда, но кордоны стояли недвижно и строго. С первого взгляда казалось, что их нет, но стоило отдалиться вглубь степи, чтобы непременно наткнуться на них. Они следили: незаметно и постоянно.

Однажды, когда воздух особенно напоминал городской, когда и сам ландшафт сменился чем-то смутно знакомым, почти привычным, что они узнали бы безоговорочно, к ним подошёл Эрлин. День уже подходил к концу, поэтому они сбились все вместе у деревянной сараюшки, немного встревожено, немного беспомощно и совсем бездеятельно.

– А знаете, где мы? – спросил Эрлин. Вернее, предварил вопросом собственное заявление: конечно же, ему было известно, что они не знают.

Они ожидающе и безмолвно уставились на него, не отвечая даже «нет». Непонятно, как все, но Лунев, по крайней мере, не ответил, поскольку ему казалось, что он, существо нечеловеческое, такого права не имеет.

– Мы в Горенках, господа, – торжествующе произнёс Эрлин.

– Горенки? – они переглянулись. Очень знакомое название, даже слишком, неприлично знакомое: так нельзя просто. Каждый смутно припоминал, но молчал, считая, что, верно, ошибся.

– Ну как же так? Горенки! – Эрлин неодобрительно покачал головой. – Неужели не знаете? С географией у вас проблемы, однако. Горенки, посёлок под столицей.

Рита вздрогнула и вперила в него немигающий взгляд. Лунев и Семён недоумённо переглянулись друг с другом.

– Да-да, господа, – совершенно удовлетворённо кивнул Эрлин. – Мы в сотне километров от Ринордийска.

Они окончательно замолкли, застыли, впали в ступор, не зная, как реагировать на подобное известие, что чувствовать и думать по этому поводу. (Разве это возможно? Разве это на самом деле? И – что же после этого?) Рита в онемевшем шоке сделала несколько неуверенных шагов – к Эрлину или туда, к Ринордийску. Взор её был устремлён вдаль, за горизонт.

– Да, фройляйн, совершенно верно, – Эрлин холодно улыбнулся. – Там находится ваш горячо любимый город, куда вы так рвётесь (правильно я понимаю, да?) Совсем близко, пара часов на поезде.

Степь, совершенно синяя в потёмках, молчала в унисон с ними, напряжённо хранила затишье по всей своей раскинувшейся широте. Эрлин небрежно оглянулся на окрестность и сказал скучающим тоном:

– Мы туда, правда, не поедем. День постоим здесь – и-и-и дальше, – указующий взмах руки, – в обратном направлении. На восток, – пояснил он с улыбкой.

Всё оборвалось – везде и сразу. Вмиг ухнуло в бездну. Карта, Лунев до тошнотворных мелочей увидел карту страны перед своими глазами, увидел, как по её цветной разлинованной поверхности прокладывается пунктирная линия – их путь, который прошли они за месяцы ссылки. С далёкого востока линия тянулась через всю страну, петляла запутанно и безалаберно, но неизменно приближалась к огромной красной точке на западе – так обозначался на карте Ринордийск. Подойдя, линия остановилась у самой точки, почти впритык, а потом развернулась, сделала петлю и медленно поползла обратно.

Поработившись этой грандиозной картиной, Лунев выпал было из их общей реальности, но тут Рита породила движение.

– Кира! – она вскрикнула, почти задохнувшись, шагнула к Эрлину. – Кира! – голос её бился крайней степенью ненависти, не имевшей конкретной цели.

– Вы хотите что-то сказать, фройляйн? – осведомился тот.

Она остановилась в шаге – в шаге от человека, которого, возможно, жаждала убить прямо сейчас, на месте.

– Ты не посмеешь, – произнесла она негромко, но твёрдо и отчётливо. – Даже ты, даже ты не имеешь права так поступить. Мы войдём в столицу.

– К сожалению, нет, – ответил Эрлин и развернулся, чтобы уйти.

Мгновение Рита оставалась на месте потом – вдруг, неожиданно для всех – бросилась на Эрлина с визгом:

– Убейся, тварь!

Она немного промахнулась и упала на снег. Лунев и Семён, застыв, без слов смотрели на неожиданную сцену спектакля, которая, нарушая все рамки, игралась перед ними.

Эрлин обернулся через плечо.

– Успокойся, истеричка, – сказал он.

Пока Рита продолжала полулежать на снегу, приподнявшись на руках и тяжело дыша, а Семён и Лунев всё ещё пребывали в плену у застывшего безмолвия, Эрлин ушёл, растворившись в синей мгле.

67.

Провал.

Всё сорвалось и упало в пустоту без дна. Будет ли ещё что-нибудь после?

Понимаемое и непонимаемое будто поменялись местами. Теперь всё было наоборот: он ясно видел всю ситуацию целиком, во всём её масштабе; то же, что перед глазами, померкло и почти исчезло. Он не видел ничего вокруг: только едва прорисованные очертания на сильно-сильно затемнённом фоне, да и не нужны они вовсе. Мысли его, мысленные образы – вот что сейчас поглощало его внимание. Мысли приобрели вдруг чёткость и яркость, чего не случалось очень давно, что бывало, казалось, вечность назад. Мысли сейчас были единственной реальностью, имеющей значение.

Он шёл, по привычке не натыкаясь ни на что, нет, ну, чуть-чуть он всё-таки воспринимал, что вокруг, где-то совсем на заднем плане, и движение его со стороны могло сойти за разумное. Но это ничего не значило: пребывал он только в своих размышлениях.

Итак, всё. То движение, которому они подчинялись, идущее с самых первых дней ссылки, постоянное и, как уже казалось, имевшее тайный, скрываемый пока смысл, на самом деле не имело никакой конкретной цели. Просто месяцы они двигались с востока на запад (почему бы и нет), а теперь будут двигаться обратно – с запада на восток (опять же, почему бы и нет).

На самом деле они не приближались к Ринордийску, а просто пересекали страну. Только зачем-то решили, что их медленно возвращают в столицу таким странным петляющим путём.

И с чего только взяли?

А теперь всё. И дальше? И дальше?

Мысли, которые возникли теперь, в ответ на этот вопрос, были огромными, непомерно большими, они не помещались в голове полностью. Он мог рассмотреть их только по кусочкам, перебегая от края к краю, от одной половины к другой.

Это время… Это тягучее, без конца время. Минула уже вечность, и столько же ещё впереди, ещё одна целая вечность. И только беспрерывное медленное движение на протяжении всей вечности…

Он прекратил шаги. Остановился.

Всё. Степь всегда будет вокруг них. Неизбывно.

Лунев перевёл взгляд вовне, вернулся в реальность. Недоумённо оглянулся он вокруг: всё те же холмы, те же бараки невдалеке, тот же изрытый следами людей снег под ногами. Он почти не ушёл от того места, где провал застал его.

Кажется, начиналась метель. Ветер уже решительнее налетал, сильнее бил по снегу, и по белой поверхности степи вились тонкие змеи из подхваченных крупиц. Над горизонтом синее марево совсем помутнело и надвигалось, поглощая всё больше и больше свободного пространства.

Лунев стоял и смотрел на это, он мог ещё долго стоять и смотреть на это, он мог бесконечно стоять и смотреть на это, пока его не подтолкнут к чему-то другому. Бессмысленно и бесцельно созерцал он синюю в сумерках степь и вступающую в свои права стихию.

«Ну, на самом-то деле, это ничего, – попробовал он подумать. – Мы уже убедились, что совсем ничего, что жить можно и можно ещё и не так… За столько-то времени… Нет, ясно любому, что нет. Ринордийск… Он там, и бежать бы туда, добежать… Но невозможно, наверно. Тогда… что это всё значит? Ещё не конец, но и продолжения вроде нет, не может быть. Мы увидим? Ведь время… движется, оно не может остаться здесь?»

Мысли вновь тускнели, тяжелели, каменели и шли книзу, смотрящие на них глаза бессильно закрывались. Лунев стоял и смотрел на заснеженные пригорки невдалеке и дали у горизонта. Скоро будет отбой, вот уже и чёрные фигуры собираются вокруг бараков, надо будет вернуться, зайти в помещение и заснуть. Он развернулся, медленно поплёлся к баракам, которые уже скрывались во мгле. Да, лучше так. Забыть всё, что было сегодня. Выбросить из головы этот день.

Мимо него в сторону степи проскользнула лёгкая тень. Лунев развернулся вслед за ней. Это была…

– Ритка! – воскликнул он удивлённо. – Стой! Ты куда?

Фигура остановилась на мгновение. Рита, с решимостью глядя в небо над горизонтом, поплотнее обмотала вокруг шеи свой шарф.

– В Ринордийск, – сказала она непоколебимо, с полной верой в свои слова, затем быстро и бесшумно двинулась дальше.

Лунев вышел из оцепенения. Он рванулся за Ритой, даже сумел ухватить за руку.

– Ты с ума сошла? Там же кордоны! Тебя расстреляют нафиг.

– Пусть! – Рита вырвалась из его слабой хватки. – Я всё равно не живу!

Она пробежала немного, приостановилась, окинула взглядом мутневший горизонт.

– Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot![12]12
  Я не мертва, нет, я не мертва!


[Закрыть] – прокричала она. – Под пули – но собой, собой!

И пошла, побежала – туда, где, без всякого сомнения, путь охраняли ряды людей в чёрной форме. Потому, потому только и нельзя в Ринордийск, она же знала прекрасно, не хуже Лунева.

– Ри-та! – предпринял он ещё одну попытку. Пусть же образумится!

– Нет! – бросила она, на секунду развернувшись. – Я не могу больше здесь оставаться. Ich kann nicht! Ich kann nicht![13]13
  Я не могу!


[Закрыть] – с этими словами, кинутыми в синюю темноту, Рита обратилась в бег.

Лунев остался стоять на месте, смотря ей вслед. Фигурка Риты исчезала вдали, теряясь в пелене надвигавшейся метели. Тысячи мелких снежинок кружились в беспорядочном танце и скрывали её от глаз Лунева.

– Сумасшедшая, – пробормотал он.

68.

– Надо уничтожить все копии, пока не поздно, – Зенкин переходил от стенки к стенке редисовской комнаты, прикидывая, что бы ещё сделать, дабы отвести беду.

– Все не получится, – с мрачным скептицизмом предупредил хозяин квартиры. Он, внешне спокойно, сидел в кресле рядом с большим красным телефоном на круглом столике. Аппарат молчал. Пока.

– Сколько получится! – Зенкин резко повернулся и нервно захлопал глазами. – Перезвонить всем, с кем мы можем связаться, и предупредить их…

Редисов с сомнением покачал головой.

– Что такое?

– Думаешь, телефоны не прослушиваются?

Зенкин потерянно окинул взглядом комнату. По всей видимости, эта мысль, хоть и настолько очевидная в общем контексте, сделалась для него открытием.

– Д-да, – медленно кивнул он. – Наверно, – и добавил тихо. – Говорят же, что Он всё слышит.

– Нас Он пока не услышал, судя по тому, что мы ещё здесь, – Редисов задумался. – Хотя не факт. Не исключено, что в эту самую минуту за нами уже едет чёрное авто.

Зенкин испуганно вытаращил глаза.

– Ты шутишь?

– Ничуть.

Они замерли, встретившись взглядами. Молчание, тяжёлое и беспросветное, повисло в комнате. Теперь всё серьёзно, серьёзнее, чем когда бы то ни было. Теперь уже не махнёшь рукой, не отшутишься с лёгким сердцем, наплевав на осторожность, не увильнёшь от ответа. Грозная действительность глядела на них в упор. Охота уже велась: за последнюю неделю прошёл шквал арестов среди столичной интеллигенции и богемы. Сомнений не оставалось: это начало массовой травли. Что же будет потом? Масштабы, до которых могло дойти в будущем, даже не хотелось представлять.

– Однако, если нас действительно ещё не услышали, надо срочно предпринимать меры, – Редисов быстро вскочил с кресла, нарушив иллюзию спокойствия. – Поговорить с теми, с кем можно связаться лично, без телефона. У кого из наших есть рукопись? Бобров, Гюрза, Адель… У Вивитова есть, не знаешь?

Зенкин подумал немного, развёл руками:

– Надо у него спросить. Я думаю, он надёжный человек…

– Положим.

Основывать всё на «положим» было невыносимо. А этот путь был единственным, который остался им: каждый вариант стал теперь неоднозначен, сомнителен, не проверен до конца, будто густой туман окутал их всех. Что за судьба такая, когда ничто не стоит надёжно, всё подвижно и шатается, подвешенное за невидимые верёвочки; когда движешься осторожными мелкими шажками по узкой доске над бездной, и не знаешь даже, имеет ли смысл твоя трижды осторожность: а вдруг верёвочки уже оборвались, и вместе со всей доской ты летишь вниз?

– Ладно, пошли, – Редисов шагнул к входной двери, быстро накидывая куртку.

– Куда?

– Ко всем, о ком мы только что говорили, забирать копии рукописей, – он раздражённо уставился на Зенкина. – Или ты хочешь подождать, пока за нами в самом деле поедут?

– Нет-нет, – Зенкин быстро замотал головой. – Просто… я не думал, что пойдём сейчас. Ночь…

– Время не терпит! – Редисов почти сорвался, что бывало крайне редко у него. – Времени совсем нет! Ты это понимаешь?

Зенкин, и так уже вздрагивающий от любой тени после недавних новостей, поспешно согласился и устремился было за Редисовым. Но вдруг встал, как бы вспомнив о чём-то важном.

– Подожди. Мы всё про копии да про копии. А оригинал?

– Оригинал… у него, – притихшим голосом ответил Редисов.

– Его ведь тоже надо уничтожить.

(Ещё один очевидный пункт, который они почему-то пропустили. Вот так всегда и бывает, и все катастрофы случаются не из-за того, что не смогли чего-то сделать, а потому, что не учли. Не все ходы проверили. Не все цепочки просмотрели. И сколько ещё пунктов было ими пропущено, м?)

Забыв о своём намерении обогнать время, Редисов прислонился к двери и задумался.

– В квартире есть кто-нибудь? – спросил он.

– Его жена.

– Её не арестовали? – удивился Редисов (он примерно представлял манеру ведения дел политических преступников).

– Нет, – также удивился Зенкин (он не понимал, зачем арестовывать жену Лунева, если обвиняется только он сам).

– Странно… Но ладно. Ты её знаешь?

– Лично нет. Видел, может, пару раз.

– Хорошо… С ней надо было связаться в первую очередь. Ещё при аресте Лунева. Как это мы не подумали? – а думали ли они тогда о чём-нибудь, трезво и по-человечески?

– Мне кажется, она поговорит с нами, – сказал Зенкин. – Она добрая женщина, насколько я слышал… Если мы нормально объясним, что нам нужно… В общем, надо зайти и к ней тоже.

– Зайдём. Но днём, – уточнил Редисов.

– Угу.

Всё-таки ночью им вряд ли откроет дверь даже такая добрая женщина, как Мария Лунева. Времена не те. Щедрой доли подозрительности хватит даже на самых доверчивых и беспечных. И днём-то убедить впустить в квартиру двух незнакомых людей будет не так легко, возможно. Может, и совсем нелегко.

Они опять засуетились, открывая дверь. Редисов ещё раз освежил в памяти список:

– Так, значит, Бобров, Гюрза, Адель, Хассель, Плишманов, Сюрткин… Кто ещё? Вивитов, возможно…

– У фройляйн должно было остаться, – вдруг вспомнил Зенкин и резко замолчал. Они оба замолчали, будто наткнулись на труп, на окровавленное место преступления. На то, чего запрещено касаться.

– Мы… зайдём, – пробормотал Редисов.

Они вышли – в февраль и ночь.

69.

Раненым зверем воя, фройляйн Рита ползала по изрытому снегу, по рыхлым сыпучим сугробам, всюду натыкаясь на чёрные сапоги охранников и приклады их ружей.

– Да убейте вы меня уже! – просила она.

– Сама! Сама! – отвечали ей со смехом. Их смех – отовсюду, со всех сторон, есть ли в мире хоть что-то ещё, кроме этого мерзкого убийственного звука?

В неё не стреляли, нет, к ней даже не прикоснулись ни разу. Её просто не пускали.

До Ринордийска оставалось рукой подать. Ещё немного – и она была бы там. И здесь, на самой границе, ей просто перекрыли путь.

Почему? Почему!?

Она предполагала, что наткнётся на кордоны, допускала даже, что, так или иначе их встретит. Что бы должны были сделать охранники при подобной встрече? Естественно, пресечь попытку к бегству, для того они и поставлены на страже! И, Рита полагала, что сделают они это самым простым и кардинальным способом: расстреляют её на месте. Но это! Кто дал право им так поступать? Как додумались они, как рассчитали самое уязвимое её место?

Тыкаясь в сугробы, она ползла направо и налево, по кругу, в тысячи разных сторон. Но всюду ей перекрывали путь, всюду возникали люди в чёрной форме. Они не прикасались к ней и отпрыгивали, если она подбиралась слишком близко, но одновременно и не давали проходу: они перебегали с места на место, мгновенно сменяя друг друга на позициях, но неизменно сохраняя непрерывную замкнутую линию вокруг Риты.

Ей не быть в Ринордийске – никогда! Сквозь чёрную линию кордонов не прорваться. И даже не убиться об неё.

Почему, почему они просто смеются и отступают в сторону, почему они не поднимут свои ружья и не выстрелят? Им ведь нет никакого смысла, никакой пользы от этого.

Что за бессмысленная жестокость? Что за упорство маньяка?

Неужели они, как вампиры, питаются чужой волей, когда она изломана?

Рита давно оставила попытки приподняться: её силы истекали, она едва уже передвигалась по глубоким рытвинам и осыпающимся под её руками сугробам. Пламя свечи проигрывало борьбу со стихией, свеча гасла, гасла…

Она билась об снег, в последнем бессилии, скребла его руками и еле ползла к чёрным фигурам. Им нет никакого резона… Никакого… Не надо возвращать её обратно на стоянку, гораздо проще, ведь гораздо, гораздо проще… Почему?.. Почему просто не убить? Это же так легко…

– Ну, убейте, убейте… – твердила она почти уже нечленораздельно, тыкаясь в сугробы и глотая снег, набивающийся в бессмысленно открытый рот. Под её дыханием и ладонями белая крупа обращалась в бегущую воду, скользкую и мокрую. А вокруг по-прежнему смеялись люди в чёрной форме, по-прежнему опущены были приклады их ружей, по-прежнему длилась бесцельная забава ради забавы.

Потеряв всякое представление о месте и времени происходящего, не видя уже и не слыша почти ничего, Рита из последних сил ползала по узкому пятачку между охранниками и тихо подвывала. Чёрное забытьё и агония почти настигли её.

Из ниоткуда вдруг появился Эрлин. Он проскользнул между охранниками, изящно, как всегда, подхватил Риту под руку.

– Не валяйтесь на снегу, фройляйн. Простудитесь.

70.

В деревянном бараке, где светила слабо тлеющая лучина, на соломенном настиле в забытьи металась фройляйн Рита. Она умирала.

Лунев стоял у её изголовья. Он положил руки на плечи Риты и придерживал её, сам точно не зная, для чего. Где-то в углу, в темноте маленького помещения находился Семён: его тихое бурчание порой доходило до слуха Лунева, но оставалось лишь на периферии его сознания. Всё внимание его было устремлено на Риту.