Текст книги "Брилонская вишня"

Автор книги: Ксения Букина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Он мгновенно разворачивается и отвешивает мне пощечину.

Дергает за волосы. Притягивает к себе и шипит в лицо:

– Сказать хочешь? Говори! Давай, поговори со мной еще, попробуй!

Щека адски горит.

Я мотаю головой, стряхивая с лица слезы. Хватаю ртом воздух. Комендант не выпускает моих волос. Из-за этого даже не разогнуть шею.

– Русь! Я ждайт от тебя ответ!

Закрываю глаза.

Выдавливаю хрип:

– Пустите, товарищ комендант. Мне нужно работать.

Он в презрении сжимает губы. Отшвыривает меня к стене, поправляет воротник и, на ходу вставляя в зубы папиросу, резко разворачивается и удаляется.

А я смотрю на его колеблющийся под пленкой нахлынувших слез силуэт. Сглатываю. Медленно опускаюсь на колени перед растоптанной птицей. Подношу к ней ладони.

Да, она все еще горячая. Все еще согревает, как маленький костер, языки пламени которого – встопорщенные окровавленные перышки, а уголь – мертвые глаза.

Жаль, это ненадолго.

Костер скоро погаснет. Тепло исчезнет, и останется лишь… могильный холод исплеванного штаба. Последний лучик добра комендант просто взял и растоптал. И теперь совсем неважно, сколько дней я загадывала до побега…

Я не смогу сбежать. Так просто – не смогу.

Остается только сгребать в совок внутренности птицы… слушать, как пронзительно свистит ветер и думать, что могло бы стать новым смыслом моей жизни…

***

– А хочешь, я тебе палатку из одеяла сделаю? Так, однако, Оля любила. Сделает из одеяла плащ и сидит под ним. Кота еще возьмет… Хочешь? Я завсегда ее накрывала.

Медленно киваю. Тамара укутывает меня, садится на табуретку рядом и молчит, любуется мной. Стало быть, дочь представляет…

– Молодец какая, кота под одеяло пихает, – фыркает Васька, по-турецки сидя на своей койке и расчесывая жиденькие волосы. – Чтоб задохся? Тебе приятно было бы, если б тебя под толстую тряпку засунули и выбраться не давали? Как говорится, всегда ставь себя на место другого.

– Что-то не видно, чтобы ты ставила, однако.

– Молчать! Поцапаться хочешь? А чего с этой не цапаешься? – Васька кивает на меня. – В то время, когда мы все, прогибаясь, деревья рубили, она спокойненько у коменданта две соринки подмела и освободилась. Вот только сдается мне, что далеко не соринки она там подметала… Эй, Верка! Чегой-то к тебе комендант вдруг так благосклонен стал?

Я вскакиваю с постели и шиплю:

– Избиение посреди площади – это благосклонность?! Ты же видела, Васька, ты сама все видела!

– Конечно. Так это ж комендант, а не прынц-царевич. Как говорится, как побил, так и погладит – долго ли ему? Ну-ка расскажи, как он тебя гладит-то? Хорошо ласкает? А то на людях зверь, а наедине, наверное, душка?

– Помешанная, – Тамара хмурится и притягивает меня к себе поближе. – Только одно в голове, хоть бы постеснялась, при ребенке-то…

Я фыркаю, снова забираюсь под одеяло и обнимаю себя.

Тамара присаживается подле и сморщенной рукой гладит меня по волосам.

– Ты Ваську не слушай, – шепчет. – Она что попало говорит. У самой все мысли об одном, так и на других все выплескивает…

Вздыхаю и медленно кладу голову на плечо Тамаре. Чувствую от нее запах штаба, свежих дров и слабо, почти неуловимо… облепихи с шиповником? Наверное, ароматы привычных растений так сильно въелись в ее кожу, что не выветриваются спустя столько времени…

– Ты любишь облепиху? – сама того не ожидая, спрашиваю у Тамары.

Та чуть приподнимает уголки губ, продолжая ворошить морщинистыми пальцами густую копну моих волос.

– Оля ее любила. За облепиховый сок готова была что угодно сделать.

– А я малину больше. У нас в огороде малинник большой, мамка за ним присматривает. Как июль, так мы целые тазы ягод собираем и варенье с них варим. А уж это варенье хоть куда можно! И в чай, и в кашу, и в творог… Творог с малиной вообще обожаю! А из цветов… Пионы, наверное. Больше всего пионы люблю. Даже платье хотела с пионами купить.

– И как? Купила?

Я грустно вздыхаю.

Закутываюсь в одеяло потеплее и глухо выдавливаю:

– Не успела.

– Это ничего, однако. Сима! Эй, Симк, подь сюды!

Из-за стола грузно поднимается Симка и послушно ковыляет в нашу сторону, шаркая по полу тяжелыми волосатыми ногами.

– Каво надо?

– Симк, у тебя ткань с пионами есть?

– Нема.

– Совсем? Ты ж не смотрела.

– Нету. Тут такова не дают.

Тамара вздыхает. Поворачивается ко мне. Машет рукой:

– Симка тут швея, как видишь. Если одежду какую состряпать – ты ее проси, сделает. Только вот ей ткань нужна, однако…

– А ты у Веры попроси, – вдруг встревает Васька. – Они с комендантом друзья, Верка у него хоть ткань, хоть целое платье вымолит.

И мне почему-то совсем уже не обидно на уколы Васьки. Пусть себе болтает что вздумается. Я-то знаю правду, и никакой вины на мне нет, а совесть чиста.

Так, завернутая в одеяло, я падаю на подушку и закрываю глаза.

Даже сейчас чувствую, как Тамара пристально на меня смотрит.

– Это ничего! – бодро повторяет она. – Будет у тебя платье с пионами, вот увидишь!

Будет у меня платье с пионами, вот увижу. И блокнотик немецкий будет, и конфетки от Никитки. Все будет.

– А как выйдем отсюда – так я тебя к себе в гости позову, соком облепиховым напою да с Олей познакомлю…

Она говорит что-то еще. Долго говорит, много говорит. Да только я ее уже не слышу.

Засыпаю…

***

Комендант сидит в кресле, закинув ногу на ногу, внимательно наблюдает за мной и курит. Курит так профессионально и небрежно, что вырисовывает вылетающим из разомкнутых губ дымом рисунки в воздухе. Или эти рисунки вижу только я?..

– Стирай усердней, – приказывает, а каждое его слово сопровождается очередной порцией великолепного дыма.

Мне хочется спросить, почему он ничего не делает, почему он сидит в кресле и попросту бездельничает.

Но я не спрашиваю, а продолжаю сгибаться над ванной и натирать немецкую форму хозяйственным мылом. Поправляю сползающие на голые плечи бретельки сарафана. Раны немыслимо разъедает, руки от этого отекают. Но я стираю. Правда, по его словам, «недостаточно усердно».

– Тебя не тошнийт вчера?

Утираю со лба пот и выбрасываю:

– Нет.

– А сегодня?

– Нет.

Наверное, даже если бы всю ночь я блевала до разрывания глотки, ему бы все равно не сказала. Пусть бы выпил отравленный коньяк и наконец отбросил коньки.

– Значит, цианид там не быйт. Или ты просто выпивайт слишком мало.

Комендант устало морщится и гасит папиросу. Поднимается, потягивается. Вдруг вытаскивает из нагрудного кармана карманные часы и кладет их на табуретку. Сбрасывает китель, медленно освобождается от белой рубахи и кидает одежду мне.

– Это тоже надо стирайт, – бросает, а сам подходит к шкафу.

Отмечаю, какой он все-таки худой. Вроде и мышцы есть, и вроде бы крепкий… но тощий, это нельзя оспорить. Папка намного полнее будет, хоть и его я никогда толстым не считала, а этот… Взрослый мужчина – и такой худенький. Больной, что ли, чем-то?

Перевожу взгляд на часы. А ведь новые уже…

– Ого, у вас новые часы? – чтобы хоть как-то заполнить тишину, замечаю я.

Комендант молчит. Сомкнув за спиной руки, оценивает содержимое шкафа.

– А эти даже лучше старых, – продолжаю.

Он вздыхает. Оборачивается, смотрит на часы. Тихо произносит:

– Это награда за успешно выполненный задание. Награда от сам группенфюрер Майснер.

– Группенфюрер – это генерал?

– Генерал-лейтенант.

– Понятно… А те?

– А те – подарок от оберст Гельмут, близкий друг мой отец.

– И что, теперь у вас двое часов?

Он почему-то тихо смеется. Опускает глаза и с усмешкой повторяет:

– Двое?

Трет щетину, подходит к своей кровати, садится на колени и вытаскивает из-под нее небольшую коробку.

Усаживается на кровать. Коробку ставит себе на колени. Бережно отряхивает с нее пыль.

– Иди сюда, русь, – зовет.

Я вытираю мыльные руки о полотенце, надеваю перчатки, на всякий случай беру газету. Стелю ее на кровать и усаживаюсь около коменданта.

Он медлит секунду – и раскрывает коробку.

И я прижимаю ладони к губам, чтобы не ахнуть от восторга. Здесь часы, часы, столько часов! Десять… да куда там, штук двадцать или даже двадцать пять! А, может, все тридцать! И все вычурные, какие-то – позолоченные, но все сложенные до изумления ровными рядами.

И как он на них смотрит! Как на детей, что ли… С невероятной нежностью, с любовью… я никогда за ним не замечала, чтобы он так смотрел на кого-то… или на что-то…

Комендант бережно достает красивые часы с крышечкой на цепочке. Очень тихо говорит:

– Это мой первый часы – награда от штандартенфюрер Витцинг. Первый мой награда, – он осторожно кладет их и вынимает другие. – А это мне отдавайт раненый солдат в благодарность за сохраненный жизнь.

Комендант аккуратно протягивает их мне, задев холодным оголенным плечом мою кожу. Чуть вздрагиваю от ледяных мурашек и рвано вздыхаю. Медленно, ловя его взгляд, тянусь к часам. Он, кажется, не против.

Он, кажется, хочет, чтобы я их взяла.

И я беру. С предельной осторожностью – так бережно, наверное, не берут на руки даже новорожденного младенца. Легонько дотрагиваюсь до каждого узора на них, до каждого выреза… А в нос просачиваются горькие древесные запахи от его шеи…

Комендант достает следующие, грубые и простоватые на вид.

– А это мне дарийт Вернер на мой день рождения.

Протягивает мне и их.

Какие же они все разные… А на этих, кажется, царапина…

– Они поцарапаны?

– А? А, да… Это все мой жена виноват. Он проливайт на них тесто, когда готовийт пирог. А потом пытаться отскрести грязь вилкой…

И вот он уже вынимает очередные…

– Это мне присылайт знакомый из Гамбург. А это мой второй награда, за успешный штурм штаба… не этого, правда – другого.

Я молча качаю головой. Никогда, ни разу в жизни не видела столько часов сразу…

– У меня слов нет… – выдыхаю я, завороженно перебегая взглядом с одних на другие. – Их так много… Вы собираете их, да?

– Коллекционирую. Да. Мне очейн нравится их собирайт. Может… может, глупо, но они приносийт мне удача. Я любийт их рассматривайт, чинийт, протирайт…

Очередные часы в руках коменданта замирают. Замирает почему-то и он сам. Я лишь смотрю на блестящий циферблат в его ладонях – с тонкими длинными пальцами и белой кожей, сквозь которую проступают толстые сплетения вен. Почему на мизинце нет ногтя? Это так странно…

– Это мне дарийт отец, – комендант чуть дотрагивается кончиком пальца до циферблата. – Это… Это быйт его последний подарок. Последний, перед тем, как отец умирайт.

Он замирает. Его глаза на какую-то секунду сверкают, после чего комендант закрывает их и тяжело вздыхает.

Складывает все часы обратно в коробку.

Я хотела было сказать, что мне очень жаль, и что я сочувствую его горю, но входная дверь неожиданно открывается, и со стороны прихожей раздается женский голос:

– Тут папиросы завезли… правда, не те, которые ты всегда куришь. Ты же не будешь сильно из-за этого расстраиваться, да?

А пару секунд спустя в комнату входит Марлин.

Завидев меня, смущается, опускает глаза и лепечет:

– То есть… Я… не знала, что вы здесь, оберштурмбаннфюрер…

– Заканчивай уже комедию ломать, – комендант поднимается. – Эта русская все равно ни слова по-немецки не понимает… Показывай давай папиросы. Я надеюсь, не местные? А то здесь нормально делают только водку, да и то паленая попадается.

Марлин судорожно вздыхает, дрожащими руками тянется к какой-то торбе и вытягивает из нее пачку.

А я слежу за ними затаив дыхание и не понимаю совершенно ничего!

– Черт их знает, – задумчиво говорит комендант, всматриваясь в упаковку. – Пока не выкурю – не пойму… Да все равно лучше моих любимых не сделают, и нечего надеяться. А что там еще у тебя в мешке?

– А, это пластинки новые! Ты же любишь музыку слушать?

Комендант щурится. Медленно берет пластинки.

– Лирику я не слушаю, Марлин, – усмехается. – Откуда ты их вообще взяла? Да и зачем? Был ли смысл?

– Просто… – Марлин становится пунцовой. – Просто я хотела сделать тебе приятное…

– Хочешь сделать мне приятное – надевай, пожалуйста, платок при готовке. Почему в последнее время я постоянно нахожу в еде твои волосы? Почему ты, зная мое к этому отношение, пренебрегаешь элементарными правилами? Почему, в конце концов, за восемь лет нашего брака ты все еще не выучила это наизусть?

И только сейчас я все понимаю.

Только сейчас я понимаю, кто тот самый строгий муж Марлин, который запрещает ей рожать и не готов к ответственности.

Только сейчас я понимаю, кто та самая нерадивая жена коменданта, которая заляпала тестом его часы и отскребала грязь вилкой.

Только сейчас я понимаю, откуда у Марлин такая трепетность и уважение к нему, почему она так дико его боится и бледнеет при каждом его появлении.

Только сейчас я понимаю, что означает вскользь брошенная им фраза «Лучше вспомните, почему вы до сих пор здесь, фрау Эбнер» и «Если бы на моем месте был кто-то другой, вы вылетели бы в первый же день». Только сейчас понимаю, что добрая и не слишком-то строгая Марлин делает в надзирательницах.

Только сейчас я все прекрасно понимаю. Только сейчас складываю из кусочков целостную картину.

Марлин краснеет еще больше. Переплетает свои пальцы и уничиженно мямлит:

– Но, Берус, я ведь не всегда так делаю, только один раз взяла и…

– И испортила суп!

– Берус…

– Ничего не хочу слышать! Я дал тебе задание, кажется? Не забыла? Вот иди и выполняй, пока работаешь на меня.

Марлин коротко и покорно кивает.

Смотрит на коменданта и осторожно начинает:

– Берус, а… Почему ты ходишь по квартире с обнаженным торсом?

Я сглатываю. Хорошо хоть, Васьки здесь нет…

– Вот тебя забыл спросить, как мне ходить по своей квартире! Могу хоть голым – квартира-то моя!

– Не твоя. Твоя – в Берлине.

– Предлагаешь в Берлин сейчас ехать? Марлин. Делай, пожалуйста, о чем я тебя попросил. И давай только без глупых истерик на пустом месте, у меня и так болит голова.

И вновь Марлин кивает. Коротко и покорно.

А комендант вытягивает папиросу из новой пачки, вставляет ее в зубы и чиркает зажигалкой. Небрежно трет щетину. Морщится. Пытается, видно, распробовать вкус. Опирается одной рукой на стол. Размыкает губы и выпускает порцию дыма. Снова морщится.

А Марлин…

А Марлин смотрит на него безумными глазами. Смотрит – и жадно улавливает каждое его движение, каждую его мимику, каждый его вдох. После стольких лет совместной жизни она все еще влюблена в него – влюблена дико, яростно и бешено. Влюблена так, как только может любить женщина, а страх и великое уважение лишь подпитывают ее чувства.

Она любит.

Он – позволяет ей себя любить.

– Так, а ты чего тут сидейт, русь? – вдруг обращается ко мне комендант.

Я вздрагиваю.

Почему-то теперь стыжусь смотреть Марлин в глаза. Кашлянув, уточняю:

– Так мне продолжать стирку?

– Ты так целый день возиться будешь! Иди и помоги рабочий сила. У него сейчас много работа, а ты заниматься ерундой.

Я киваю.

Торопливо поднимаюсь и спешу к двери.

– Эй, русь!

Замираю.

Осторожно оборачиваюсь, по-прежнему избегая зрительного контакта с Марлин.

Комендант в упор смотрит на меня. Поморщась, выпускает порцию дыма и вдруг выдает:

– А как тебя все-таки зовут?

От неожиданности давлюсь.

Сжимаю горло. Прокашливаюсь и выпаливаю:

– Вера.

Комендант щурится. Кивает. Теряет ко мне всякий интерес.

А я проскальзываю в дверь и сбегаю вниз по лестнице.

Глава 10

Хочу отметить именно этот день.

Именно сегодня.

Потому что сегодня будет ровно две недели, как я нахожусь в штабе.

Помню, как едва приехав сюда, четко себе сказала: покину это место ровно через четырнадцать дней.

Что ж… Уже четырнадцать. Но сбегать я как-то не особенно готова.

Искать семью здесь? Искать семью в лицах штаба? Кого? Ну, разве что… Тамару? А на кого из моей семьи похожа Тамара? На мамку?.. Да нет. Папку?..

Тамара хорошая, но какая-то… пустая, что ли? Нет в ней частички родного, которая могла бы заполнить пустоту в сердце.

Поэтому семья остается существовать лишь в моих снах. И мыслях. Там, где вечер, где пахнет мокрой травой и мамкиными драниками. Там, где Никита грызет конфеты, где баба Катя ворчит на печи и лечит мне спину, где мамка навеселе выплясывает танго под песни граммофона… Братка капризничает и все руки моет, а папка…

А папка дарит мне самое сокровенное. Свою душу.

Делится ею. Делится самым важным, самыми дорогими секретами. Дарит мне веру в лучшее и надежду в доброту звезд…

Там, на звездах, все иначе. Может, там мир как у нас. Деревья как у нас, такие же страны. Возможно, и люди там такие же. Но только добрые. Там, на звездах, быть может, есть и Вернер, и комендант есть. И злобная надзирательница Ведьма, и Васька. Но они другие. Чистые.

Там нет войны. Там вообще нет войн. Вернер там примерный семьянин и владелец большого бульдога, которого очень любит. Комендант – механик, обладающий даже ларьком с часами и умеющий их чинить. Там он занимается своим любимым делом и не выслуживается перед другими… Ведьма служит в милиции и выращивает розы, а Васька работает свахой.

И я там есть. Наверное. Вот только там я сижу дома с семьей, потому что не поступила как последняя сучка, не закатила истерику и не бросила любимых людей. Я, живущая на светящейся планете, намного, намного добрее, умнее и человечнее, чем та я, которая вместе с остальными бултыхается в мусоре нашего огромного злобного мира.

Эта клетка так сдавливает мне ребра, так затрудняет дыхание и ломает крылья, что я просто погибаю, как рыбка в мутной воде аквариума.

Изо дня в день плаваю между стеклянных стен, задыхаюсь оскверненным прокуренным воздухом и лишь смотрю вверх, где, как казалось бы, есть выход – вот он, только руку протяни – и верх стеклянного ящика, свобода! Но я не могу протянуть руку. Я не могу выпрыгнуть отсюда. Я рыбка, и без воды я погибну. Даже такой грязной и мутной.

Поэтому мне просто остается со дна аквариума наблюдать за звездами – той оставшейся частью моего мира за стеклянной стеной.

– Эй, ты, русский жифотный!

Я вздрагиваю, едва ли не роняю кисть с краской и оборачиваюсь.

Натянуто улыбаюсь:

– И вам доброго денька, Вернер. Рада вас видеть. Хорошо выглядите.

Свисающие щеки Вернера трясутся – то ли от гнева, то ли от неожиданности.

– Эй, ты!

– Да-да, я вас слушаю.

– Ты красийт или не красийт?!

– Красить, красить. Почти докрасить.

– Эй! Ты почему огрызайться?!

Закатываю глаза.

Глубоко вздыхаю, ставлю банку с краской на землю и разворачиваюсь к Вернеру, который трясет не только щеками, но и кнутом для наказывания неработающих.

А что рыбке остается делать на дне аквариума?

Правильно, вести себя так, чтобы наблюдатели были довольны.

И выяснять, какие же им нравятся трюки.

– Я правда не огрызалась, Вернер. А сказала я так, потому что мне нравится копировать вашу речь. Она такая интересная и своеобразная.

Хлыст со свистом описывает круги вокруг его ладоней.

– Что?! Передразнивать?!

– Вовсе нет, Вернер.

Я использую в речи его имя как можно чаще и как можно мягче.

Это простой трюк, и на него он действует безошибочно. За две недели я, хоть и не полностью, но смогла распознать его характер и скрытые желания. Да, он труслив перед комендантом, но обожает распушать хвост и тыкать в глаза своим статусом как можно чаще перед нами. А, значит, имеет огромное мужское самолюбие.

– Я не передразнивала, – продолжаю. – Просто людям свойственно подражать тем, к кому они испытывают симпатию.

Хлыст замедляет полет.

Я улыбаюсь:

– Понимаете теперь, что так я просто хочу показать свое уважение? К вам и ко всему Третьему рейху сразу. Но к вам, Вернер – особенно. Как старшего надзирателя я вас очень уважаю и боюсь.

Очень глупо, да только за все четырнадцать дней я ни разу не получила от него хлыстом. Выходит, не так уж и глупо.

А он, павлин, уже замлел!

– Ненавижу руссишес швайн, – выплевывает он, но с другой интонацией. С внимательной и оценивающей.

– Это не мешает руссишес швайн уважать дойчер герр.

Вернер хмыкает.

Опускает хлыст и спрашивает меня почти нормальным тоном:

– Ты долго еще красийт?

– Как вы видите, Вернер, – указываю на последний недокрашенный стол, – осталось совсем немного.

– Фаша надзиратель быйт занят с оберштурмбаннфюрер. А мне поручайт фажный заданий смотрейт за порядок всех.

– Чем это Марлин занята с комендантом? – криво усмехаюсь.

– Русиш, ты должен красийт скамьи на терраса. Они должны успевайт сохнуть! Потому что скоро фажный праздник, который быйт отмечен на терраса.

– А вы всегда перед праздниками их красите?

Говорю я эту немного ядовитую фразу таким безобидным тоном, что Вернер не понимает укола.

– На праздник собирайться много фажный человек. Скамейка облазийт, нужно еще. Нужно арбэтэн.

– А что сегодня будут делать мужчины? Нет, я не возмущаюсь, просто мне…

– Мужчин вечером ждайт воспитательный лекций.

Напрягаюсь.

Знаю я, что в понимании Вернера означает «воспитательная лекция».

– А в чем они провинились?

– Ай… Обнаружен один человек, который имейт третий пол. Das ist widerlich. Грязный жифотный должейн быйт наказан. И остальный, чтоб не имейт такой мерзкий желаний.

Людьми «третьего пола» здесь именовали мужчин с нетрадиционными пристрастиями. Наверное, и женщин тоже, но такие пока не встречались. Зато парни – не в первый раз. И Вернер всегда особенно жестоко с ними расправлялся.

– Ох… Да, я… я вас поддерживаю. Планета должна быть очищена от такой грязи.

На самом деле, мне просто наплевать. Они живут и не трогают меня, я не трогаю их, и никто никому не мешает.

Вернер щурится. Медленно скрещивает на груди руки, внимательно глядя мне в глаза.

– Что такой есть «грязь»?

– Грязь? Это то, против чего вы боретесь. Евреи, например… Кто еще? Ну, третий пол…

Вернер вздыхает. Медленно кивает.

– Гут. Хорошо. Ты должейн приступайт к покраска.

– Хорошо, я поняла вас. Вернер. Сделаю все в лучшем виде.

– Русиш, ты хочейшь, чтобы я назначайт тебя глафный?

От неожиданности закашливаюсь.

– Что? Главный? Как это?

– Очейн просто. Глафный в женский барак. Ты должейн следийт за дисциплина и говорийт про все мне.

– Почему вдруг?

– Ты мне нравишься, русиш. Ты хороший работник и предан Третий рейх. Ты единственный, кто уважайт немецкий нация.

– Очень приятно слышать, Вернер.

– Иди. Ты должейн красийт. А еще ты теперь докладывайт мне обо всем, что происходийт в барак. Я же могу на тебя полагайться?

Улыбаюсь.

Вытягиваю в сторону правую руку и тихо произношу:

– Хайль Гитлер.

Глаза Вернера светлеют.

Он одобрительно кивает, повторяет мой жест и вторит:

– Хайль.

Вот и все.

Вот два простых слова, которые способны решить большинство проблем в этом штабе. Очень просто. «Хайль Гитлер» – и на тебя смотрят другими глазами.

Вернер наматывает хлыст на ладонь, разворачивается и уходит.

А я спешу поскорее докрасить стол, чтобы до вечера успеть покончить со скамейками на террасе. Кто знает, когда у них там праздник намечается, и краска может не высохнуть.

– Вы гляньте, мы уже и с Вернером слюбились? Как говорится, свято место пусто не бывает?

Медленно выдыхаю.

Вновь бросаю кисть в банку, оборачиваюсь и улыбаюсь:

– Тебе надо чего, Васька?

– Да так… – усмехается. – Просто как-то странно, что сначала комендант, а теперь Мыло… Ты чего это на спад идешь? Нет бы кого выше взять… ну, например, генерала какого. Или влюбилась в нашего старшего надзирателя? Ну, бывает. Как говорится, полюбишь и козла.

Отряхиваю ладони друг о друга и закидываю тяжелые волосы назад.

– Да не причем тут любовь, – ехидно улыбаюсь. – У Вернера постель горячей да объятия ласковей. Комендант нас плеткой постоянно не хлещет, его наскучило ублажать. А так… все меня устраивает, спасибо за заботу.

Васька кривит губы.

Медленно кивает:

– Ну-ну… Хоть сейчас созналась. А чего раньше все утаивала да отнекивалась?

– Так боялась, что тебя зависть удушит. Кроме ласканий немецких ведь еще и статус получаешь. Меня, например, Вернер старшей среди вас назначил. Теперь кусай локти, Васька.

– А не боишься, что девчонки против тебя взбеленятся?

– А чего мне девчонки? У меня воздыхатели в верхушках имеются. Я им шепну на ушко, так они сапогом и придавят всех, кто пикнуть посмеет.

Васька крутит пальцем у виска.

Закидывает грабли на плечо, хмыкает и отправляется к сгребенной кучке сухой травы.

Тяжело вздыхаю.

Наверное, это никогда не кончится.

А ведь когда-то я вправду думала, что смогу отсюда сбежать…

Когда-то? Каких-то четырнадцать дней назад.

Но сюда не зайдет мамка и не шепнет мне: «Собирай вещи и уходим, только тише!». И папка не приедет в телеге и не усадит меня верхом на Любка. И братка никогда меня здесь не отыщет.

Остается надеяться только на себя и свою…

Либо силу, либо хитрость. Либо и то, и другое.

Солнце сейчас палит жарко. Прелести бабьего лета дают о себе знать, словно природа в подарок дает влюбленным в жару людям несколько летних деньков, в которые ты можешь верить, что это еще не конец, и лето от тебя не уходит.

Я чихаю от пыли и утираю тыльной стороной замазанной в краске ладони лоб.

Щурюсь от слепящего глаза солнца. Вижу Тамару, которая мчится ко мне со всех ног, спотыкаясь.

Смеюсь:

– Ты чего, фюрера увидала? Прикатил к тебе на блестящей машине?

И она оказывается около меня. Сгибается, хватается за сердце, пытается отдышаться. Я даже вижу, как часто-часто пульсирует ее горло, а с волос струями бежит пот.

– Верка! – сипло орет и закашливается. – Вера! Ой, Вера… Там… Там…

– Иди ты, Том! Мне стол докрасить надо да к скамейкам приступить, а то от Вернера влетит.

– Вера! Там… такое! Там… Ой, Вер, ты просто не поверишь! Ой, Вер…

– Да чего случилось-то? Отдышись сначала, а после рассказывай.

Тамара заглатывает воздух, стряхивает со лба мокрющие волосы. Шарахается ко мне и свистящим шепотом выдает:

– Верка, иди со мной! Ты рухнешь, как увидишь! Вера! Только скорее… и тихо!

– Да некогда мне! Вон, Вернер вечно на меня зыркает да плеткой трясет, попробуй отлучись… Ты словами скажи. Ну, чего случилось-то?

Тамара вдруг прижимает руки к горлу и пучит глаза.

Оборачиваюсь, но ничего не вижу.

Злюсь:

– Том! Ты специально, да? Я же тебе гов…

– Иди со мной! Сейчас же!

Поджимаю губы. В который раз кидаю кисть в банку, оглядываясь на Вернера. Так, тот бутылкой какой-то увлекся… Ну, если быстренько…

Поспеваю за Тамарой. Она впихивает меня в гараж, больно поцарапав запястье.

Кричу:

– Что ты творишь вообще? Дура, что ли?! Что я здесь забыла?!

Здесь еще больше пахнет пылью. А еще свежим деревом и кислым металлом. Только темень такая, что разбить лоб проще простого.

– Тихо, – шипит Тамара. – Меня здесь машину мыть заставили.

– И ты хочешь, чтобы я тебе помогла? Том, я же тебе говорю: мне некогд…

– Молчи!

Я ее не вижу. Слышу только, как ударяются друг о друга под ее ногами доски. Что-то звякает – видимо, она опрокинула какую-нибудь железяку.

И вдруг раздается скрип – и открывается дверь, а солнечный свет падает на черный силуэт Тамары.

Другая дверь. Дверь, ведущая из гаража не в штаб, а на улицу. Та самая, в которую заезжают машины.

Та самая труба, ведущая из аквариума в океан.

– Они обычно ее снаружи запирают, – взволнованно шепчет Тамара. – А сейчас не заперли почему-то…

А я молчу.

Мы молчим.

Смотрим на мир, не ограниченный колючей проволокой. Смотрим на огромное-огромное поле, минуя которое, можно сбежать наконец домой. Смотрим, как высокая трава прогибается под горячим ветром.

Смотрим.

Но ничего не говорим. Тяжело дышим.

И смотрим.

– Ну?.. – шепчет Тамара, а моя рука оказывается в ее горячей и потной ладони.

Молчу.

– Вер? Ты со мной?

Сглатываю и отшатываюсь от дверей.

– А вдруг…

Сбиваюсь и хватаюсь за свою пульсирующую шею.

– Что «вдруг»?!

– Ну… Вдруг… Вдруг нас поймают… и тогда уже все…

– Ты думаешь, у нас еще такой шанс будет?!

Вжимаюсь в стену.

А что, если труба ведет не в океан, а прямиком в кастрюлю рыбаку?..

Хоть так сверкает и манит свободой…

Жмурюсь и вжимаю кулаки в глаза.

– Вера! Быстрей! Ну же! Сейчас кто-нибудь увидит!

– Но… Вдруг мы по дороге повстречаем немцев, и они нас схватят…

– Вера! Живей!

– Я… Я не смогу, наверное… Я… Я боюсь…

Тамара подлетает ко мне и хватает за запястье, но рука выскальзывает из ее мокрой ладони.

В полном отчаянии кричу:

– Но это же рискованно, Тома! Они убьют нас! Комендант нас убьет!

– Жить здесь лучше, да? Так. Ты, однако, выбирай. Либо идешь со мной прямо сейчас, либо я пойду одна.

Я с шумом вздыхаю.

Сжимаю губы и уверенно выхожу из гаража. Тамара улыбается и догоняет меня, а потом и вовсе перегоняет. Кричит из-за плеча, мол, быстрее, а то заметят…

А то заметят…

А мир вокруг кружится. Сухая трава немного колет босые пятки. Они не смогут нас догнать… Даже если увидят – догнать не смогут.

Если только не достанут пистолет…

Резко останавливаюсь.

Тамара уже перегнала меня метров на десять. С каждой секундой ее фигура уменьшается, сливается с желтым горизонтом…

– Я не смогу, Том, – одними губами шепчу я и сжимаю подол юбки. – Я не хочу умирать… Том, постой!

Но она меня, конечно, не слышит.

Она уже далеко.

А я пячусь назад. Снова оказываюсь в гараже. Закрываю двери и выползаю. В штаб.

Опираюсь затылком в стену. Даже в голове раздается сумасшедший пульс. Даже в глазах темнеет из-за него. И щиплет. Из-за пота и, наверное, слез…

Я ведь все еще вижу ее убегающую фигуру…

Но что-то упрямо тянуло меня назад. Словно какая-то невидимая стена воздвиглась вдруг передо мной и не давала сделать и шага.

Но это так глупо и трусливо! Так, насколько глупо и трусливо вообще может поступить человек в такой ситуации!

Сползаю по стене на землю. Вонзаю отросшие ногти под кожу коленей и взвываю. Вою, вою от собственной трусости и разочарования. Я могла бы бежать сейчас по полю с Тамарой, но…

– Эй, ты! Ты почему сидейт, когда тебя ждайт фажный дело?

Вдавливаю лицо в руки. Трясусь от гнева, в мясо раскусываю губы и впиваюсь пальцами на ногах в землю.

– Русиш! Ты быйт глухой?!

Медленно поднимаю на Вернера глаза. Сглатываю слезы.

Он хмурится.

Подходит к гаражу и толкает дверь.

Вскакиваю, хватаю его за край кителя и визжу:

– Стойте! Не надо, Вернер, остановитесь! Верн…

Он резко разворачивается. Стегает меня по руке концом плети.

Ладонь мгновенно немеет. Кожа покрывается водянистыми волдырями. Я падаю на колени и в отчаянии дергаю себя за волосы. Хоть бы Тамара успела сбежать… Хоть бы ее не поймали… Ведь если ее поймают – ее поймают из-за меня, а я себе этого никогда не прощу… Она должна быть уже далеко, ведь прошло…

А на земле лежит оса.

Свернутая в кольцо. С первого взгляда мертвая. И со второго – мертвая. С третьего пошевелит ниточками-лапками, с четвертого – дернет жалом…

Она лежит прямо около двери в гараж. Тонет в мусоре. Наверное, пыталась когда-то вскарабкаться на прилипший к земле леденец, а сейчас сдалась. Не потому, что у нее нет сил, и не потому, что она больна или ранена.

А потому что она нашла смысл своего существования.

Она нашла леденец. И сейчас, вдоволь насытившись, она просто умирала. И большего ей и не нужно…