Текст книги "Брилонская вишня"

Автор книги: Ксения Букина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– А ты знайт, что бывайт за побег?!

Как красиво горячий ветер вздымает обрывки опавших листьев. Они кружатся, словно приглашают меня к себе в танец, зовут, манят… Они тоже хотят сбежать отсюда – и тоже не могут. Слишком слабы. Наверное, в этом и выход. Наверное, нам всем помогает умение видеть красоту в природе. Я должна была улететь с ними. Но у меня слиплись крылья от сахарной конфеты.

Обжигающий ветер забирается под юбку. Босые ноги тонут в холодной земле, а мы стоим перед Вернером, который одной рукой держит за волосы Тамару, а другой размахивает перед нами хлыстом.

Вернер никогда никого не убивает. Никогда и никого. Нет, он не убьет, а лишь изувечит кнутом, который кажется уже продолжением его руки. Он просто боится, но не лишить человека жизни, а сделать это вопреки комендантскому слову.

Я твердо знаю, что Тамара выживет.

Правда, на остальное смотреть не хочу.

Оса не виновата, что не вернулась в гнездо. У осы просто слиплись в сахаре крылья, и она не смогла взлететь. Она умерла, но кому какое до этого дело?

Я не слушаю Вернера.

Я лишь смотрю, как красиво он вписывается в пейзаж.

Как обволакивают его ослепительные зеркала листьев. Желтые бабочки… они ведь его любят. Кружатся вокруг него и хотят одарить коротким поцелуем, а после – поднять и завлечь за собой в танец… Каждый мечтает с ним вальсировать, в эстетичном соперничестве они жаждут завладеть его вниманием, в плавном вальсе играются, смывая пыль с очерствевшего сердца штаба. Их преимущество – золотое чрево, и они рассыпают солнечное сияние на тысячи крохотных капелек света…

Вот только для Вернера это просто сентябрьские листья.

– Я не буду бийт этот грязный жифотный. Ви сделайт это сами. Ви сделайт это за меня. Тогда ви понимайт, что попытка побег не играйт с фами добрый шутка.

Вы сделаете это сами.

Вы сделаете это за меня.

Тогда вы поймете, что попытка побега не сыграет с вами добрую шутку.

Я прекрасно понимаю слова. Но осознавать… нет. Не осознаю.

Пока Вернер не приказывает нам встать в шеренгу, Тамару не вдавливает животом в табуретку, а первой в колонне не протягивает хлыст.

А я смотрю на блестящее от слез лицо Тамары. Смотрю, как с какой-то наивной надеждой и потерянностью она глядит мне в душу, сжимая руки с ободранными костяшками в кулаки.

А я смотрю.

И трусливо прячусь за спинами других женщин. Опускаю голову. Прикрываю ладонями лицо.

Нет, я не сволочь. Но мне не хватит духу сознаться, что я тоже была к этому причастна. Что в последний момент как жалкая собачонка бросила Тамару одну и безвольной сучкой вернулась обратно в барак.

И в итоге получает Тамара.

Не я.

– Что стояйт?! Брайт кнут и делайт удар! Каждая! Со всей сила!

То ли подавленные немецким сапогом, то ли зашуганные своим же страхом, они берут кнут и делают удар. Каждая. Изо всех сил.

Иначе – никак, ведь визг Вернера заглушает даже вопли Тамары. И кричит он всего одно слово:

– Сильней!

Как смешно, что в собачьих условиях желание быть человеком испаряется. Начинают властвовать животные инстинкты и желание спасти собственную жалкую шкурку.

– Сильней! Сильней! Я говорийт – сильней!

Даже с заткнутыми ушами я слышу мелодию, уже влившуюся в ритм. Хлесток – визг. Хлесток – визг. Хлесток – визг.

– Сильней! Сильнее! Ты, грязный русиш!

Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко к ним, что могу видеть не только исчерна-красные глубокие полосы на спине, но и маленькие пропасти в белой коже с бугристыми холмами, равнины, впадины и бордовые водопады, стремительно стекающие по неровным бокам…

– Эй, ты должейн бийт! Немедленно!

А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…

– Если ты сейчас не делайт удар, я…

– Что здесь происходит?

Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…

А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.

– За что наказываешь? – так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.

Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:

– Добрый день, оберштурмбаннфюрер.

– То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?

– Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?

– Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?

– Что? А, так… Так они кричат.

– Не их вопли, Вернер, а твои.

Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.

– Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.

Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.

– Я думал, ты умный, – комендант усмехается. – А ты просто жалкий.

– Оберштурмб…

– Кто слабо ударит – ляжет рядом. Скажи им.

Вернер закашливается.

Разворачивается к нам.

В последний раз оглядывается к коменданту и, вдохновленный каким-то странным душевным подъемом, радостно переводит нам слова Беруса.

А комендант, лениво прищурясь, курит папиросу и с усмешкой окидывает взглядом всех женщин, выстроенных в шеренгу…

– Дафай, русиш! Дафай!

И не замечаю совсем, как мокрый хлыст оказывается в моих руках.

Но только сейчас понимаю, что должна сделать. Понимаю, что прямо подо мной, изогнувшись на табуретке, с окровавленной спиной лежит Тамара. А я должна суметь попасть на белое место в обилии червленых ручьев. Только сейчас вижу, с какой мольбой она смотрит снизу на меня, а я…

А я чувствую себя Вернером. Или комендантом. Или страшной надзирательницей Ведьмой с лошадиным лицом и животными замашками. Я чувствую себя одной из них, одной из многих, кто наносит боль и отнимает жизни. Я с хлыстом в руках возвышаюсь над самым родным человеком в этом штабе. И я должна этого человека хлестнуть плетью. Вот только разве я могу быть уверена, что от моего хлестка она не погибнет?..

В кого я здесь превращаюсь?!

В кого они меня превращают?!

– Русиш! Дафай!

Наверное, надо просто представить, что это не Тамара. Что это – всего лишь маленькая часть моего аквариума. Неужели я не должна разбить стены и выйти на волю? Неужели не должна?!

Только не смотреть ей в глаза… и все будет замечательно…

Заношу плеть над головой.

Жмурюсь.

Ничего, это просто. Просто… насчет три. Раз, два…

В голове вспыхивает ее взгляд. Умоляющий взгляд. Умоляющий если не о спасении, то хотя бы о пощаде.

Да кем я здесь стала за четырнадцать чертовых дней?!

Закусываю губы и медленно опускаю руки с хлыстом.

И вижу, с каким разочарованием на меня смотрит Вернер. И с презрением – комендант.

– Почему я должна это делать? – шепчу. – Почему Тамара вообще должна это терпеть? Из-за того, что хотела к дочери?

– Русиш! – вопит Вернер. – Живей!

А комендант в упор смотрит на меня. Внимательно так смотрит, прямо глаз не отводит. Облокачивается на спинку уличного стула, курит и смотрит.

– Товарищ комендант… – выдавливаю и делаю к нему маленький шажок.

Он морщится, сплевывает и с отвращением выносит:

– Вернер плохо говорийт по-русски, но все-таки он говорийт. Так почему же ты его не понимайт, русь? Ты что, вообще никого не понимайт?

Судорожно вздыхаю. Снова заношу хлыст. Снова чувствую, как дрожат мои руки, как из горла пытается вырваться рев, а из глаз – хлынуть отчаянные слезы.

Наверное, я мразь, если понимаю, что не благородство мною движет. Нет, не благородство, не героизм и не милосердие. Возможно, будь на месте Тамары кто-то другой – я и тогда не ударила бы. Просто я банально боюсь сделать человеку больно. Просто боюсь после своего хлестка услышать пронзительный визг.

Эта часть мелодии самая страшная.

– Ну, русь? Ты опять делайт все неправильно?

Комендант все еще смотрит. Так внимательно… То ли оценивает, то ли изучает… то ли выражает снисхождение.

– Товарищ комендант! Пожалуйста, не надо… Вы ведь не такой…

Он щурится.

Не отрывая от меня взгляда, гасит папиросу и неспешно подходит ко мне. Скрещивает на груди руки.

– А ты хоть знаешь, какой я? – с почти невидимой издевкой спрашивает комендант.

Закрываю глаза.

– Не знаю. Но имею неприятный опыт общения с вами.

– Да ты что? У тебя так быстро заживайт раны, русь, что ты снова смеешь разевать свой паршивый рот и не повиновайться людям высшей нации?! Кто ты здесь, русь? Кто ты здесь? Маленькая ручная свинка, от которой вечно воняет и несет дерьмом вшивого патроитизма. Почему ты считайт, что тебе все можно? Потому что крутишь задницей перед Вернером? Или потому что строишь из себя невинное дитя?

– Я ничем не кручу и ничего не строю.

– Тогда бей. Не будешь?

Молчу. Пытаюсь разорвать хлыст. Или хотя бы растянуть.

Не получается…

Совсем как не получается и иметь собственное мнение.

– Не будешь.

Комендант кивает. Так же медленно вздыхает, разворачивается и отходит на пару шагов.

– Вернер, она твоя.

Жмурюсь и сжимаюсь в комок.

Задерживаю дыхание.

Но ничего не происходит…

– Вернер! Да что с тобой такое?! Действуй, я сказал!

– Оберштурмбаннфюрер… Разреши просто уточнить? Дело в том, что сбежавшую поймали в частности благодаря этой русской. Она знала, что гараж открыт, и могла спокойно сбежать, но не сделала этого, а проявила к нам уважение и осталась в штабе.

– Да струсила твоя русская, вот и все! Просто струсила! Думаешь, я не знаю эту суку? Да прекрасно я ее знаю! Корчит из себя невесть кого, а на деле даже сбежать духу не хватает! Я ее даже животным теперь назвать не могу, она просто жалкое безвольное существо. Если она сейчас же не ляжет рядом со сбежавшей – ляжешь ты и оголишь свою спину. Уговаривать тебя я устал.

До побелевших костяшек сжимаю в руках хлыст.

Сглатываю.

– Русиш! – вдруг орет Вернер. – Да бей же ты, дура!

Не смогу.

Не ударю.

Уже все.

– Вернер. Я считаю до трех.

И тот не осмеливается больше пререкаться.

Дергает меня за руки. Срывает с моего тела рубашку, рывком пододвигает второй стул. Швыряет меня в него. Вдавливает грудью в шершавую деревянную поверхность.

Обнаженную спину освежает горячий ветер, как медсестры смазывают спиртом руку перед прививкой. Но я этого почти не чувствую, а ощущаю лишь ледяные ладони Вернера на своих плечах.

Кажется, я пытаюсь что-то сказать, пытаюсь вырываться…Беспомощно ерзаю, вжатая руками старшего надзирателя в колючий стул.

Застеленными пеленой слез глазами смотрю на возвышающуюся надо мной фигуру коменданта, которой лениво крутит в ладонях перчатки и, полузакрыв глаза, смотрит на меня. Терпеливо ждет начала представления и устало, почти незаметно улыбается.

Сердце больно сжимается внутри. Из-за сдавленной груди не могу даже вздохнуть. Глотаю горячие слезы, изо всех сил хватаюсь одной рукой за спинку стула. В самый последний момент успеваю зажмуриться…

А мертвая оса так и продолжает кольцом липнуть к потонувшей в грязи конфете.

Глава 11

Очень много времени мы с Машкой проводили в библиотеке.

Не потому что мы были прямо заядлыми чтецами. Честно говоря, сидению с томом в руках мы предпочитали носиться, шариться по деревне, бегать к старому сельсовету с заколоченными окнами и качаться на калитке. А еще играть в больничку, в магазин, в цирюльню и ветеринара…

Просто мамка Маши работала в библиотеке и часто заставляла ее замещать себя, а та в свою очередь – тащила меня за собой.

Помню, сидим мы в избе. Вечер уже, мамка корову доить пошла, а мы в кухне сидим и ждем, когда картошка поспеет. Никитка конфеты грызет, граммофон песни по комнатам разносит, братка чего-то во дворе колотит… Ждем, когда мамка воротится, она сквозь марлю молоко пропустит и… О, оно всегда такое сладкое, жирное и теплое! Потому что клевера на наших лугах видимо-невидимо, коровы его срывают и такое дают молоко, даже меда добавлять не надо – и так сладкое.

Дверь вдруг со скрипом отворяется, и в избу просовывается голова Машки.

– Вер, – зовет. – Ты дома?

– В городе. Видишь же – нет меня.

– Вот ты ерундой маешься, а у меня дело срочное! У тебя пожевать чего-нибудь есть?

Вылезаю из-за стола. Кошусь в бурлящую на печке кастрюлю.

– С минуты на минуту картошечка готова будет. Мамка сейчас молока надоить должна.

– А, это дело! Но мамку твою ждать мне некогда, картошку горячую в газеты заверни да дежурить пойдем!

Хмыкаю.

– Дежурить? Куда опять? В библиотеку поди?

– Ну а куда еще? Мамка в клуб уйдет сейчас с папкой, а рабочий день еще не кончился. Как люди без книг сидеть будут? Только избу она заперла, еды не взять, а нам с тобой в библиотеке долго стоять придется… Так что заворачивай свой картофан. Ну, и… помидорок каких заверни туда же. А то одной мне скучно, а так мы будем страшилки друг другу рассказывать!

– Ага, свет опять погасишь и хватишь меня сзади ледяной рукой. Знаем, плавали.

– Не бубни, как ворчунья старая! Все бу-бу-бу да бу-бу-бу, бу-бу-бу да бу-бу-бу… Это когда было-то, лет пять назад? А ты все дуешься!

Едва картошка поспевает, как я сворачиваю ее в газету, туда же по приказу Машки послушно кладу пару помидорок. Никитке передаю, чтоб мамке про мой уход сказал. И бегу за Машей в библиотеку.

А вечером на улице так уютно… Комаров, правда, тьма-тьмущая. Особенно там, где коров гонят – черной тучей они животных облепляют и на людей перекидываются. Зато сколько ребятни, все шайками: кто на жердях от изгороди сидит, кто в больших колесах устроился, кто на бревнах…

Машка библиотеку отпирает. Важно так, по-взрослому. И заходит важно, внимательным взглядом обстановку оценивая…

Мигом к полкам бежит, вынимает книжечку на свое имя и радостно подрисовывает в список звездочки…

Это у нас здесь что-то вроде правила. Теть Дуся, как и многие вместе с ней, страстно верит в спасительную силу революции и преклоняется перед Владимиром Ильичом. Поэтому и в библиотеке установила: за одну прочтенную книгу про Ленина в твой личный список ставится звездочка. С условием, что ты подробно перескажешь ей содержание, конечно. А за пять звездочек дарится любая книга из библиотеки на выбор.

Вот Машка их себе и рисует.

– И что, верит? – восхищенно шепчу я.

Она сбрасывает со лба челку и пожимает плечами:

– Да она содержание спрашивает, а я и не знаю.

– Так зачем тогда рисовать?

– Ну… Вдруг поверит когда-нибудь? Хочешь, тебе тоже поставлю?

Смеюсь.

– А мне, думаешь, поверит?

– Конечно! Ты ведь не ее дочь! Или про Ленина читать хочешь?

Мигом мотаю головой:

– Да ни за что! Скука смертная! Я одну книгу еле как осилила, хоть звезду заработала… Но больше – никогда!

– В общем… Ты прочла еще четыре книги! А если спросит, мол, не помню, что я тебе их ставила – скажи, что это все у Филипповны было! А, нет… Я тебе три поставлю, хорошо? Ты еще книжку про Ленина прочитаешь, мамке сдашь, а она тебе как раз книгу любую подарит.

– Да не буду я про этого Ленина читать! Он скучный!

– Погоди, я читала одну. Хочешь, перескажу? Я даже знаю, какие мамка будет вопросы задавать!

И она пересказывает. И ее слушать намного, намного интереснее, чем читать самой. Потому что Машка постоянно сопровождает рассказ репликами вроде «Ну не дурак ли?», «Совсем мозгов у тетки нет, раз на такое решилась», «Сдох – ну и ладно».

Посетителей мало заходит. Да и знаю я, что для Машки дежурство в библиотеке равняется увлекательному приключению, в котором мы сидим в полутьме. Вместо страшилок, правда, обсуждаем Ленина…

– Русь! Кто вообще так красийт, как ты?!

Закатываю глаза. Устало закрываю их, откидываю назад взмокшие волосы и выдыхаю:

– Ну что опять я сделала не так?

– Ты сидейт, а краска капайт с кисть прямо на пол!

– И что с этого? Я ведь пол и крашу.

– Красийт надо при помощи кисть, а не капанье!

Медленно вздыхаю. Поднимаю на коменданта измученный взгляд.

Он сидит в своем любимом кресле и курит свои любимые папиросы. Пахнет от него любимыми духами, а из карманы выглядывают любимые часы. По комнате разносится его любимый марш из граммофона, а сам он застыл в любимой позе – закинув ногу на ногу и в упор уставясь на меня.

И приспичило же ему красить этот пол! Я бы уже час назад освободилась, так нет же! Я крашу, а он сидит себе да покуривает!

– Товарищ комендант… разрешите задать вопрос?

Он изгибает бровь.

Продолжаю:

– А за шкафом тоже нужно красить? Или нет?

– Если сказано красийт все – значийт, ты должен красийт все!

– Я понимаю, но там такой узкий проем, что моя рука туда просто не пролезет.

– А отодвинуть? Надорвешься?

– Отодвинуть?! Целый шкаф?!

– Не вижу ничего сложного.

Снова закрываю глаза и сжимаю губы. Сжимаю с такой силой, чтобы не дай бог меня не прорвало, что окупилось бы мне не слишком лестными поступками со стороны коменданта.

– Товарищ комендант. Ну вы же понимаете, что я не смогу. Он тяжелый.

– Да ничего вы не можете! Слишком нежный, я смотрейт! Шкаф ей передвинуть трудно!

– Он тяжелый!

– А ну не ори на меня!

Сжимаю уже не губы, а кулаки. Прямо чувствую, как срываюсь. Уже дышать от ярости тяжело…

Комендант лениво поднимается с кресла и приближается к шкафу. Хватается за край и с большим трудом передвигает в сторону. Вижу, как на его ладонях вздулись и без того толстые вены. Ничего сложного… Ну-ну.

Хватаю банку и захожу между шкафом и стеной. Макаю кисть в густую и вязкую краску, снимаю остатки о краешек банки и провожу по полу…

– Стой! Стой, русь! Да что же ты опять делайт?!

Запрокидываю голову. Закусываю губы. Оборачиваюсь и выдавливаю сладкую улыбку.

– Что же я снова сделала не так, товарищ комендант? – журчу я, представляя на его месте Вернера.

– Ты правда не понимайт?

– Простите, нет.

– Ты хоть раз красийт у себя в дом?!

– Да в чем дело?

Он опять в кресле, и опять не спускает с меня настороженного взгляда.

Сквозь зубы выносит:

– Начинайт надо с конец, а не с начало. Ты потом идти назад и попадайт в краска. А потом пачкайт мой дом!

Пожимаю плечами, в который раз хватаю банку и иду в конец. Сгибаюсь над полом.

– Так что, русь? Ты не отвечайт мне. Я тебя спрашивал: красийт ли ты когда-нибудь свой дом?

Тяжело вздыхаю и тру мокрый лоб.

– Не доводилось, – выдавливаю.

– Очень заметно. Ты вообще хоть что-нибудь умейт делайт в свой дом?

– Умею. Много чего умею. Весь огород на мне. Пол мою, посуду. Пыль протираю, окна, скот кормлю. За лошадьми ухаживаю: чешу им гриву, еды даю. Куры тоже на мне. Корову иногда дою.

– А что в это время делайт другой член твой семья?

– У них другое, они деньги зарабатывают. Мамка в телятницах, папка в колхозе, а братка у него подрабатывает. Мы с Никиткой, ну, младшим братом моим, дом содержим.

Комендант гасит папиросу, не спуская с меня взгляда. Медленно разворачивает леденец. Морщится.

– А… ты? Где работайт ты?

Соскребаю с щеки прожигающую каплю краски.

– А я пока нигде не работаю. Учусь только.

– Что? – комендант чуть ли не давится конфетой. Вздергивает брови. – Учусь? В школа? Так тебе сколько лет вообще?

Недолгое время молчу, раздумывая, стоит ли ему говорить правду. Кашлянув, честно отвечаю:

– Шестнадцать.

Комендант замолкает. Чуть хмурится. Медленно барабанит кончиками пальцев по подлокотнику кресла. Несколько раз порывается открыть рот, но быстро останавливает себя.

– Всего? – наконец тихо произносит комендант.

Горько усмехаюсь.

– Ну, извините. Я в этом не виновата.

– Ну, и… – он вновь обрывает себя. Опять морщится, глотает воду из стакана, откидывается на спинку кресла и сплетает пальцы в замок. – Ну и как ты учиться в школа? Хорошо?

– Вы прямо как папка… Он то же самое всегда спрашивает. Да, неплохо. Иногда даже хвалят.

Усмехается. Медленно кивает.

А я с улыбкой вспоминаю, как пыталась научить Никитку математике и немецкому…

– А какие предметы у тебя лучше всего получайться?

– Предметы? Ну, математика и… – я вовремя себя обрываю. Сглотнув, завершаю: – И литературное чтение.

– Чтение? Любишь читать?

– Можно и так сказать…

– Пробовайт читать «Фауст»? Гете?

Удивленно смотрю на коменданта. Качаю головой.

Он чуть приподнимает голову. Прищуривается. Касается подушечками пальцев своей щеки.

Неспешно выносит:

– Я шел всю жизнь беспечно напролом

И удовлетворял свои желанья,

Что злило, оставлял я без вниманья,

Что умиляло, не тужил о том.

Я следовал желаньям, молодой,

Я исполнял их сгоряча, в порыве.

Тогда я жил с размахом, с широтой,

Ну а теперь – скромней и бережливей.

Я этот свет достаточно постиг.

Глупец, кто сочинит потусторонний,

Уверует, что там его двойник,

И пустится за призраком в погоню.

Стой на своих ногах, будь даровит,

Брось вечность утверждать за облаками!

Нам здешний мир так много говорит!

Что надо знать, то можно взять руками.

Так и живи, так к цели и шагай…

Резко останавливается.

Снова стучит пальцами по подлокотнику.

Вздохнув, поясняет:

– Иоганн Вольфганг Гете – мой фаворит. Я любийт все его произведения. Но больше всего – «Фауст». Я знайт его практически наизусть!

Замолкает. Подпирает ладонью щеку и задумывается.

Опять глубоко вздыхает, устало запрокинув на спинку кресла голову. Монотонно продолжает:

– Навязчивые страхи! Ваша власть -

Проклятье человеческого рода.

Вы превратили в пытку и напасть

Привычный круг людского обихода.

Дай силу демонам, и их не сбыть.

Не выношу их нравственного гнета.

Но больше всех бессмыслиц, может быть,

Я презираю власть твою, Забота!

Опираюсь о стену.

Долго смотрю на него, чуть склонив голову набок. Не найдя слов, вполголоса произношу:

– Красиво…

– Ты что, знайт немецкий? – мгновенно оживляется комендант.

– Немецкий? Нет, я не знаю… Я и не поняла смысла, просто звучит красиво.

Он горько усмехается.

– Ну, да. Ты не один такой. Много из моих знакомых не понимайт смысл. Зато звучит красиво…

Скребу бровь. Пожимаю плечами и продолжаю красить.

– Хорошо, русь. А какие книги читайт ты?

– Э… Разные. Александра Пушкина очень люблю. В детстве мне папка его сказки читал. Лермонтова стихи обожаю. А еще Гоголя. «Тарас Бульба» – одна из любимых книг. Так жалко мне было Андрия, который предал свою страну из-за любимой девушки из вражеского народа, но был убит за это своим же отцом…

– У вас в Россия вообще есть достойный писатель?

– Есть, я же говорю! Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Жуковский… Ломоносов. Толстой. Крылов…

– Пастернак?

– Да, и он тоже.

– Я знайт Пастернак. Он переводийт «Фауст».

Неожиданно я оживляюсь. Активно работаю кистью и не без гордости заявляю:

– Да у нас вообще великих писателей очень много! Просто, наверное, я не всех знаю. Я вообще… ну, читать люблю, только если мне книга нравится. А то, например, в библиотеке – а там мамка моей подруги работает – заставляют читать про Ленина. А я ненавижу про Ленина! Он скучный! И про революцию так же, и про большевиков… Но, правда, один момент мне запомнился: как Владимир Ильич находился в ссылке и писал письма молоком по бумаге. После этого мы с Машкой тоже так сделать попробовали. Играли: я Ленин была, а она – император.

Комендант не сдерживает улыбки.

Долго смотрит на меня в полном молчании.

Я за это время успеваю уже покрасить половину положенной территории. Уж и забываю о коменданте, погрузившись в раздумья, но он вдруг спрашивает:

– Неужели у вас в Россия такой большой патриотический направленность?

– Очень! Вы даже представить себе не можете, насколько! Например, родители Маши день рождения Ленина отмечают размашистей, чем свой собственный. А еще у нас очень много школьных кружков, направленных на развитие патриотизма.

– Например?

– Ой, я даже и не вспомню, я шибко туда и не ходила. Вот «умелые руки» посещала, в театральный пыталась, но мамка тогда ворчать начала: чего, мол, ерундой занимаешься, еще артисткой не дай бог станешь, да разве ж это работа…

– То есть, для Россия почетный работа – это телятница и колхоз?

– Так мамка думает. Считает, что лучше честным трудом копейку заработать, чем по сцене прыгать и народ развлекать.

– И это ваш отношение к искусство театра?

– Да я же говорю – так мамка только думает! У нас очень много артистов! И художники есть, и писатели, и музыканты. Да и вообще интеллигенции очень много, а до революции еще больше было! Я действительно считаю, что наша страна ничем не хуже других. Правда, я в деревне живу, где это не слишком заметно, но хотя бы Псков взять! Там же все! Столько заведений, столько прогресса! А это, между прочим, еще не столица даже!

– Серьезно, что ли? А я другое про ваш страна слышайт. Что русь мыться раз в год и жийт в домах с медведями.

– Нет, ну это точно бред какой-то! Чем Советский Союз хуже просвещенной Европы?

– А ты бывайт в Европа, чтобы имейт право сравнивайт?

Осекаюсь.

Хмурюсь и смотрю на коменданта.

А он по-прежнему не сводит с меня взгляда, подперев щеку рукой. Но глаза почему-то кажутся мне светлее. Не такими ярко-синими, а с аквамариновым оттенком. И даже родинка в глазу больше похожа теперь не на уродливую ржавчину, а на каплю золотистого меда. Наверное, это все игра света, который врывается в незашторенное окно.

– Нет, – вздыхаю. – Я не была в Европе. Я… Я нигде не была, кроме Атаманки и Пскова.

– А я был. И я знайт, о чем вести речь.

– Неужели все и вправду так плохо? Неужели мы настолько грязная и отсталая в развитии страна?

Он не отвечает. Чуть прикрывает сонные глаза, но взгляда с меня так и не сводит. Молчит.

– А как в Германии? – тихо продолжаю. – Лучше?

И вновь он оставляет меня без ответа. Кажется, глубоко задумался, и теперь смотрит даже и не на меня, а будто бы сквозь, отчужденно.

Вздыхаю.

Разгибаю спину, бросаю кисть в банку и оповещаю:

– Я закончила.

Комендант вздрагивает. Скользит взглядом по комнате. Пожимает плечами:

– Раз закончила – иди.

– Хорошо. Я тогда завтра вторую половину комнаты докрашу, как эта подсохнет. И под шкафом еще…

– Угу. Краску только забирай.

Киваю. Беру банку, отправляюсь к выходу и неожиданно даже для себя бросаю через плечо: