Текст книги "Куприн — мой отец"

Автор книги: Ксения Куприна

В своей записной книжке Куприн однажды записал в 1933 году в Париже:

«Собаки на наших глазах все больше очеловечиваются. Но мы видим примеры особачившихся и освинячившихся людей.

P. S. Говорю это в подлинном смысле».

Еще в 1910 году Александр Иванович встретил Владимира Дурова и увлек его идеей взяться за дрессировку морских львов. Разглядывая как-то морского льва, он обратил внимание на его необыкновенно выразительные глаза и по их взгляду решил, что зверь должен быть очень умным, хотя до того времени существовало мнение, что все морские звери необыкновенно тупы.

Многих четвероногих героев отцовских рассказов я хорошо помню.

Про обезьянку Марию Ивановну отец написал маленький рассказ, малоизвестный. Могу добавить, что назвал он ее так, чтобы досадить какой-то неприятной ему даме, которая, рассердившись, перестала посещать наш дом, и таким образом цель была достигнута. Привезла в Гатчину обезьянку Лидия, дочь отца от первого брака, которая была старше меня на шесть лет и жила у своей матери в Петербурге. У нее тоже была, видимо, наследственная любовь к животным. Кажется, ей велели избавиться от натворившей бед обезьянки, и она сейчас же подумала об отце.

Об одной «слабости» Марии Ивановны Лида умолчала. Обезьянка не могла равнодушно относиться к шуму шелка и поэтому набрасывалась на женщин, одетых в юбку из такой материи.

Я вспоминаю Марию Ивановну баюкающей щенка. Она держала его головой вниз и нежно прижимала торчащий вверх хвостик к своей мордочке. Щенок отчаянно визжал, но подойти к ней в эти минуты было невозможно. Это поведение навело отца на мысль, что у нее какая-то женщина, наверное, отняла детеныша. Чтобы отвлечь ее от щенка, я отдавала Марии Ивановне свои игрушки, которые она немедленно превращала в груду мусора.

Как-то приехал в Гатчину наш верный друг клоун Жакомино и предложил взять безобразницу к себе на обучение. У него как раз был задуман цирковой номер с обезьянкой.

Мария Ивановна оказалась способной и умной ученицей, и Жакомино был в восторге от нее.

Наступил день премьеры. Все шло хорошо. Мария Ивановна проделывала все, что делал клоун, – сальто, курбеты, скачки и гримасы. Номер часто прерывался смехом и аплодисментами. Но вдруг за барьером показалась запоздавшая дама в красивом шуршащем платье, отороченном мехом. Мария Ивановна, не слушая окриков Жакомино, в два прыжка через манеж очутилась около дамы и сорвала с нее юбку, укусив притом ее за икру. Получился скандал. Жакомино приговорили к четырем дням ареста и возмещению убытков. Так окончилась карьера обезьянки.

О ее дальнейшей судьбе после неудавшегося дебюта в цирке мне рассказал журналист Борис Михайлович Киселев, с отцом которого Куприн дружил в Киеве. Когда клоуну Жакомино пришлось продать обезьянку в зоологический сад, она не растерялась. Однажды, перед глазевшими на нее зрителями, вспомнив уроки Жакомино, она стала проделывать курбеты и сальто. На нее посыпались конфеты, бананы и булки, что ей, разумеется, понравилось, и каждый раз, когда собиралось достаточно народа у клетки, Мария Ивановна показывала свое искусство. Постепенно она стала любимицей детворы.

А вот что я помню о самой любимой отцом собаке – Сапсане.

В псарне великого князя Михаила родились щенки, редкой породы. Заведующий псарней, хороший знакомый Куприна, дал ему знать об этом счастливом событии. Один из новорожденных был совсем хилым и слабеньким, и его хотели утопить как недостойного вступить в почетную великокняжескую свору, которую тренировали для охоты на медведей. Отец упросил отдать ему щеночка.

Крохотное существо выкармливали из соски, давали ему толченые кости и рыбий жир. Назвали его Сапсаном. Потом он стал большой «щенок опятиног», как называл папа всех неуклюжих подростков в переходном возрасте.

Но характер у Сапсана уже тогда был независимый и гордый. Кроме отца, он никого не признавал, был серьезным и не позволял с собой никакой фамильярности не только со стороны чужих, но и со стороны членов семьи. Сапсан никогда не играл со мной, а я никогда бы и не решилась таскать его за хвост или впрягать в санки. Эти игры мне позволяли лишь добродушные сенбернары.

У отца с Сапсаном были свои разговоры, секреты, ссоры, примирения. Несколько лет спустя Сапсан, гуляя с отцом на базаре, увидел козленка и, не слушая окриков, кинулся на бедное животное. Год был голодный. Отцу пришлось заплатить за козленка, и в сердцах он сильно побил своего друга. Сапсан обиделся, залез в будку и долго дулся. Два-три дня спустя на Сапсана наскочил грузовик и чуть не раздавил его. Сапсана принесли домой, бережно положили на тахту в папином кабинете и прикрыли чистой простыней. Отец потребовал, чтобы их оставили вдвоем. Заглянув в скважину, я увидела, как папа стоял на коленях у изголовья Сапсана и просил у него прощения. К счастью, могучий пес выздоровел.

Я его боялась, хотя у нас в доме всегда было много собак.

Как-то я спросила у занятого в огороде папы, на цепи ли Сапсан. Услышав его утвердительный ответ, я направилась к выходной калитке. Вдруг показался Сапсан в игривом настроении. Я совершила ошибку и побежала, он за мной. С диким криком я уткнулась в забор, а Сапсан лапами начал срывать с меня меховую шапочку. Какой-то прохожий повернул в мою сторону широкое белое, как блин, лицо с дрожащими губами. Увидев громадного пса, готового пожрать бедного ребенка, он воровато убежал. Меня поведение этого взрослого человека так удивило и возмутило, что я забыла о своем страхе. Легко стряхнув Сапсана со своей спины, я спокойно взяла его за ошейник, и мы мирно пошли с ним гулять.

Одно событие, связанное с Сапсаном, даже описывалось в местной гатчинской газете. Ночью к нам забрался вор. Сапсан загнал его в сарай и там продержал прижатым в угол всю ночь. Потом оказалось, что у вора был в кармане нож, и, если бы собака дала ему хоть малейшую возможность, он, конечно, воспользовался бы им. Редкий случай, когда вор обрадовался полиции.

Кончилась жизнь Сапсана трагично. Однажды он пропал. Его долго искали, наконец нашли за городом: сильное благородное тело собаки лежало в мусорной яме. Кто-то заманил его пищей и застрелил в висок. Может быть, это отомстил ему тот самый вор, иначе как объяснить такое жестокое, бессмысленное и преднамеренное убийство?

Отец тяжело переживал смерть своего друга. Когда он сильно горевал, то сжимал зубы до скрежета, и его глаза смотрели куда-то вдаль.

В Петербург отец ездил регулярно, но иногда застревал там на недели, попадая под влияние литературной и артистической богемы. Мать самоотверженно боролась с плохим окружением отца, оберегала его покой, вырывала из дурных компаний, выгоняла из дома некоторых литературных «жучков». Но слишком много могучих противоречивых жизненных сил бродило тогда в отце. Даже небольшое количество алкоголя превращало добрейшего Куприна в человека буйного, озорного, с бешеными вспышками гнева.

Глава VII
«САШКА И ЯШКА»

Александра Ивановича, любившего спорт, ловкость тела, людей, легко рисковавших жизнью, не могли не интересовать летчики. Он написал ряд очерков и рассказов об авиации: «Мой полет», «Волшебный ковер», «Сашка и Яшка», «Люди-птицы», посвященный Н. К. Коновалову. В последнем очерке он пишет:

«Авиация никогда не перестанет занимать, восхищать и всегда снова удивлять свободные умы. Вот они высоко в воздухе проплывают над нами с поражающим гулом, волшебные плащи-мерлены, сундуки-самолеты, летающие ковры, воздушные корабли, ручные орлы, драконы, самая смелая сказка человечества, многотысячная его греза, символ свободы духа и победы над тягостью земли».

Книжка Ю. Н. Яблочкина, А. В. Рузова «Гатчина» (Л., 1959) подробно рассказывает о возникновении авиации в нашем городке.

Петербургские организации и учреждения, которые поняли значение и будущее авиации, решили создать аэродром поблизости от столицы. Их выбор пал на Гатчину.

12 марта 1909 года Всероссийский аэроклуб обратился к министру двора с просьбой временно воспользоваться гатчинским военным полем, которое было единственным местом в окрестностях Санкт-Петербурга, годным для опытов с летательными аппаратами. Но у аэроклуба не хватало средств для постройки ангаров. Уже в 1909 году были произведены первые публичные полеты на аэроплане. Собиралась масса зрителей.

Вскоре в Гатчине появилась профессиональная школа, и уже в 1911 году состоялся первый выпуск пилотов. В 1914 году выпускники гатчинской профессиональной школы прославились своими подвигами на фронтах; имена многих выпускников-авиаторов гатчинской школы вошли в историю русской и советской авиации. Нестеров, Данилевский и первые женщины-летчицы были выпускниками гатчинской школы.

Мой отец часто бывал на аэродроме, знакомился с летчиками, с интересом слушал их рассказы.

В то время происходило очень много несчастных случаев из-за примитивных конструкций аэропланов. На нашей Елизаветинской улице, по которой шли процессии на кладбище, часто раздавались звуки бетховенского траурного марша, а на кладбище все больше и больше появлялось могил, на которых вместо памятников устанавливались пропеллеры. Посредине пропеллера в круглое отверстие для винта вставлялась фотография героя. Разбившегося летчика провожали в последний путь его товарищи, и в воздухе на всех свободных летательных аппаратах, когда гроб опускали в могилу, они описывали круги.

Отцу подарили пропеллер, который стоял у него в кабинете. Я помню, как мы, дети, прикладывались к нему ухом, и нам казалось, что мы слышим ветер, как в некоторых морских раковинах слышишь шум прибоя.

Я очень хорошо помню «папулю» Николая Северского, который совмещал авиацию с опереточным искусством. Он был поразительно похож на Петра I, которого через несколько лет сыграл в кино в Швеции. Северский – его псевдоним, настоящая фамилия его была Прокофьев. От первого брака у него было два сына, Саша и Жоржик, а от второго – маленькая дочка Ника, моя сверстница и подруга. Все трое – герои рассказа Куприна «Сашка и Яшка».

Хорошенькая голубоглазая Ника часто гостила у нас в Гатчине. Нашей самой любимой игрой был театр. Очень часто мы устраивали представления, живые картины. Обычно режиссером этих детских спектаклей был мой отец.

Очень хорошо помню одну такую постановку. Ее сюжет был таков: старый волшебник скучает и вызывает к себе чертей. Он требует сотворить ему жену самую красивую, самую добродетельную и самую послушную в мире. Заканчивалась пьеса стихами: «Не прошли и три недели, он повесился на ели». Наверное, это было инсценировкой на известный сюжет песни С. Прокофьева «Кудесник».

Волшебника с седой ватной бородой и в заморском халате играла я. Моя подруга Ника была прелестной, но скучной женой. Черти, соседские мальчишки, вымазанные сажей, скакали в громадных валенках. За неимением ели последнюю строчку переменили, и получилось: «Он повесился на двери».

Однажды мы все поехали на гатчинский аэродром. Ника уже приняла воздушное крещение и смотрела на меня немножко свысока. Помню, как мы стояли около ангаров и при нас совершилось несколько полетов и посадок. Вдруг я увидела Нику, умоляюще скачущую вокруг великана «папули». Саша и Жоржик готовились к полету, и я сразу поняла, что Ника хочет лететь с ними. Я стала упрашивать родителей пустить и меня. Отец согласился, но мама ни за что не хотела дать разрешения. Ее долго упрашивали «папуля» и оба брата, и наконец сопротивление было сломлено.

Саша сел в открытом маленьком аэроплане впереди, а Жоржик сзади, усадив меня на правое колено, а Нику на левое. Меня мучил в тот момент единственный страх, что мама в последнюю минуту раздумает. Но вот завертелись пропеллеры, обдав нас волной воздуха и пыли, мы покатились по аэродрому.

Аэроплан набирал скорость, и мы начали плавно подниматься. В лицо мне ударила сильная струя воздуха, от которой я стала захлебываться и задыхаться. Жоржик очень заботливо прикрыл меня своей курткой, а Ника в это время визжала от восторга. Наконец аэроплан набрал высоту в тысячу метров и стал описывать круги над городом. Ветер не был уж таким резким, и мы – Ника и я – начали узнавать улицы, дома, парки, собор, наперебой высовывались, свисая за борта аэроплана. Мы кричали, жестикулировали, ерзали. Жоржик крепко держал нас за шиворот. Потом он сознался, что никогда еще не возил таких беспокойных пассажиров, и на земле был рад от нас избавиться.

На другой день, когда я вошла в класс и гордо объявила, что вчера летала на аэроплане, мальчишки хором закричали: «врешь». Всегда горько, когда вам не верят, и свою правду мне пришлось доказывать кулаками.

Во время войны Саша Прокофьев потерял ногу в одном из боевых полетов, но остался летчиком. Потом он потерял и вторую ногу по щиколотку, но говорили, что при этом оставался прекрасным танцором. Позднее Саша эмигрировал в Америку.

Семья Северских также эмигрировала: сначала в Швецию, где они прожили несколько лет и где «папуля» и хорошенькая Ника снимались в кино. Через несколько лет они приехали в Париж, надеясь устроиться также в кино, но это оказалось очень трудным.

Жоржик пел, аккомпанируя себе на гитаре, в русских кабачках слащавые романсики. Семья жила подачками богатого брата из Америки.

Глава VIII
ВОЙНА

Куприн в 1914 году искренне поверил в «священную» войну во имя спасения родины от «гуннов». Немало было в то время писателей и поэтов, в том числе и либерально настроенных, воспевавших войну. Многие стали офицерами. Куприна как поручика в запасе призвали на службу. В начале войны он пишет одноактный водевиль «Лейтенант фон Плашке», высмеивавший немецкий милитаризм, и сонет «Рок»:

 
За днями дни… и каждый день все то же.
В грязи… в снегу… под ревом непогод.
Без сна… без смены вечно настороже
Забывший времени обычный счет…
Ложась под нож, на роковое ложе,
Бесстрашно смерть встречая в свой черед…
Великий подвиг совершает, Боже,
Смиренный твой, незлобливый народ!
Без хитрости, корысти, самомненья,
О завтрашнем не помышляя дне,
Твои он исполняет повеленья,
Не ведая в губительном огне,
Что миру он несет освобожденье
И смерть войне.
 

20 января 1915 г.

В нашем доме был устроен госпиталь. В большую комнату, которая служила нам гостиной и столовой, поставили десять коек, а в соседней маленькой комнатке была устроена перевязочная.

К нам привозили солдат с несерьезными ранениями. Мне сшили костюм сестры милосердия, и мама, вспомнив молодость, тоже надела форму. Я помогала по мере сил, рассказывала солдатам сказки, играла с ними в шашки.

Старый, но еще крепкий кирасирский генерал Дрозд-Бонячевский был гатчинским комендантом. Он приехал инспектировать наш госпиталь. Отец вспоминал, что комендант неизменно интересовался тем, что читают солдаты, одобрил «Новое время» и «Колокол», не терпел «Речи». «Слишком либера-а-а» (говорил он врастяжку, не договаривая последних слогов).

– И надеюсь также, что сочинения Куприна вы им читать не даете. Сам я этого писателя очень уважа-а-а, но согласитесь с тем, что для рядовых солдат чересчур, скажем, прежде-е-е…

С этого момента у нас в семье началась игра в недоговаривание слов. Мы говорили: «Мне ску-у-у», «Давайте поигра-а-а» и так далее.

В 1914 году Куприна мобилизовали по собственному желанию и послали в Финляндию на военную службу. Там он обучал солдат и временно командовал ротой.

Военная служба не оставляла Александру Ивановичу ни одной секунды свободного времени для творчества, о чем он писал Н. Телешову из Гельсингфорса в ответ на предложение последнего прислать что-нибудь для одного из подготавливаемых «Средой» литературных сборников. За время военной службы он написал лишь один небольшой рассказ – «Драгунская молитва». Об этом рассказе он сказал позднее: «Не думайте, что я пишу что-нибудь о психологии солдат на войне. Нет, там больше говорится о кавалерийских лошадях. Писать военные рассказы я не считаю возможным, не побывав на позициях. Как можно писать о буре в море, если сам никогда не видел не только легкого волнения, но даже самого моря? На войне я не бывал, и потому мне совершенно чужда психология сражающихся солдат…»

В этот период Куприн явно идеализирует взаимоотношения солдат и офицеров.

По мнению начальства, свои обязанности он выполнял аккуратно, точно и незамедлительно.

«…Его положительно… обожали солдаты за простое доверчивое к ним отношение, за внимание к личным особенностям каждого подчиненного, за исключительную отзывчивость и заботы, а также за живой и мягкий характер», – писал корреспондент «Русской иллюстрации» в 1915 году. – Исполнение обязанностей строевого офицера давалось Куприну нелегко: «В строю ходить с солдатами еще могу, но делать „перебежки“ – невозможно… Задыхаюсь. Да и нервы сильно стали пошаливать… Хочу что-нибудь сделать и забываю или делаю совершенно другое… Простой бумажки составить не могу. Надо мной и то смеялись, говорили, что после „Сатирикона“ самое смешное – мои рапорта, а я писал совершенно серьезно».

«…Сам я сейчас ничего не пишу. Принимаюсь за рассказ и скоро обрываю работу. Я занят и по-настоящему увлечен военными уставами», – рассказывал Александр Иванович Василию Регинину, приехавшему по поручению газеты «Биржевые ведомости» в Гельсингфорс.

Он жалуется на вечные материальные трудности:

«Ничего у меня, кроме долгов, нет. Дом два раза заложен, многие вещи, как говорится, в „починке“. Были кое-какие ковры, да камни, да цепочка, все „чинится“. Чем объяснить это: непрактичностью, глупостью или расточительностью? Право, не знаю! Главная причина некоторых лишений – моя доверчивость. Я всегда верил слову человека, – даже тем, которые меня обманывали по два-три раза. В контракты не вчитывался, в юридическом крючкотворстве не разбираюсь, и, быть может, отсюда мои материальные неудачи…

…Ну, да все это меня не удручает. Что бы я был за русский писатель, если бы умел устраивать свои дела или давал бы деньги в рост и всякое такое».

Пробыв пять месяцев в Финляндии на военной службе, отец заболел и был помещен в Николаевский военный госпиталь. Мама, взяв меня с собою, по просьбе отца поехала в Гельсингфорс.

В госпитале оказался солдат, больной тифом. Тогда вообще тиф начал свирепствовать в армии. Госпиталь немедленно закрыли на карантин, но я успела заразиться. Мы все вернулись в Гатчину; я очень долго и серьезно болела. Потом уже мне рассказывали, что я была на волосок от смерти и что родители переживали страшную трагедию. Но я отлично помню молебен, помню исповедь и причастие, помню, как отец Александр, смазывая меня каким-то маслом, тихонько прошептал:

– Ты посмотри на животик, если у тебя там белые пятнышки, то ты пойдешь в рай…

После этого отец Александр окропил все углы. В дверях столпились все домочадцы, громко рыдая, а я с любопытством задрала свою рубашонку и к своему успокоению нашла белое пятнышко на животе.

Потом началось медленное выздоровление.

В декабре 1915 года отец стал рваться из Гатчины. Ему предложили поехать в Киев в местный отдел Всероссийского земского союза. Хотя всяких военных организаций было тогда множество, только Всероссийское земство и Всероссийский союз городов обладали средствами и приносили некоторую пользу фронту. С ними считались и туда обращались, минуя интендантство военного ведомства. В этой организации были разные отделы – передовые перевязочные отряды, медико-санитарные отряды, эпидемические, лабораторные, аптекарские склады, вещевые склады, этапный отдел, автомобильный, банно-прачечный, кожевенный и др. Куприну предложили стать уполномоченным комитета, но он отказался, потому что был плохим бухгалтером; кроме того, ему хотелось активной деятельности, интересных встреч. Его назначили помощником уполномоченного, это дало ему возможность попасть ближе к фронту. Он увидел много беженцев, много горя.

«Я привык жить без всякой отчетности, без всякого контроля, кроме отеческого попечения бдительной полиции. И на фронт мне не пришлось съездить… Я… решил, что ездить туда из праздного любопытства, с комфортом и полною безопасностью… как-то неловко».

В Киеве Александр Иванович жил в третьеразрядной гостинице «София». В это время во Всероссийском союзе городов было большое количество всякой шушеры, избегающей фронта, служащей в качестве помощников. Они носили кортики вместо шашек. Их называли «земгусары». Они, конечно, сразу же облепили Куприна, пользуясь его мягкостью, неумением отказать. Начались попойки, что сразу же пагубно сказалось на здоровье отца. Он вернулся в Гатчину.

«Болен, – жаловался всем Куприн. – Принужден отказаться от своего плана ехать на фронт военным корреспондентом».

Восстановив здоровье, Александр Иванович опять загорелся новым проектом. Старый товарищ по кадетскому корпусу А. М. Азанчеев-Азанчевский, очень талантливый инженер, находился на постройке мурманской железнодорожной линии. Он пригласил Куприна совершить поездку по русской Лапландии и вообще по Северу. Александр Иванович еще не был на Севере, совсем его не знал, и ему, конечно, хотелось поехать, но путешествие это почему-то не состоялось.

Когда отцу не писалось и было скучно, он любил играть в карты, был очень азартным, хотя никогда не играл на большие деньги. Он обучил меня преферансу почти с восьми лет, но вместе мама нам запретила играть, так как наши партии кончались бурными ссорами.

Когда Александру Ивановичу хотелось, чтобы соседи пришли поиграть в преферанс, то он вывешивал на помойке, возвышавшейся, как холм, шест с пиратским флагом.