Текст книги "Мадемуазель Шанель"

Автор книги: Кристофер Уильям Гортнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Но женщины все равно хотят одеваться. Не станут же они провожать солдат на войну голые!

Он закатил глаза и вернулся к своим газетам:

– Делай что хочешь. Тебя все равно не переубедить.

Мне бы следовало понять: он так встревожен, что у него не было сил спорить со мной. Но я была слишком взволнована своими успехами. Бой был, конечно, прав: газет я почти не читала. Победы вскружили мне голову, и ни о чем другом я не могла думать. Оставалось взять последний бастион, быть принятой в высшем обществе – это была вершина моих амбиций. Я решительно настроилась стать первым модельером, которого радушно примут в этот избранный, недоступный простым смертным круг, где я стану диктовать всем, что и как надо надевать и носить.

Это было в ноябре 1913 года. Летом 1914 года Европа уже пылала.

Действие третье
Сбросить лишние побрякушки
1914–1919 годы

«Если родился без крыльев, хотя бы не мешай им расти»

1

Телеграмма пришла, когда я была в Довиле, – короткое сообщение от Боя, что его призвали на военную службу. Все лето новости поступали одна зловещее другой, прежде всего о страшном убийстве эрцгерцога Фердинанда Австрийского в Сараеве. За этим последовало объявление Австрией войны Сербии и агрессивные действия Германии, которая объявила войну России и потребовала от Франции и Британии нейтралитета, что правительства обеих стран, разумеется, отвергли.

А я все еще оставалась в блаженном неведении. Летний сезон в Довиле обещал быть еще более прибыльным, чем предыдущий, жара стояла жуткая, воздух был как в бане. Каждый свободный час, призывая на помощь продавщиц и Адриенну, мне приходилось снова и снова заполнять полки. Китти Ротшильд привела своих знакомых; тут были и принцессы, и графини, и жены известных художников, например мадам Дега, и все они буквально опустошали мои запасы.

Прочитав телеграмму, я похолодела. Я уже давно поджидала приезда Боя, а он все запаздывал. Из Парижа я уехала рано, надо было подготовить бутик, а он остался закончить кое-какие дела. И вот я стояла и тупо смотрела на телеграмму с тремя короткими фразами:

Призван в действующую армию. Магазин не закрывай. Люблю, Бой.

Всего три фразы. Девять слов. Точка.

Над моим плечом склонилась Адриенна. Не успела она испуганно вскрикнуть, как я схватила ее за руку и потащила в заднее помещение.

Лицо у нее было белое как мел, она вся дрожала.

– Молчи, не говори ни слова, – прошипела я. – У нас покупатели. Это не может быть чем-то серьезным, иначе Бой не стал бы писать, чтобы мы не закрывались, нельзя допустить, чтобы об этом стали болтать. Мы должны заниматься своим делом, подождем новых известий.

– Но Морис… Он ведь тоже в Париже. Его тоже призовут в армию!

– Он сообщит тебе, если надо будет, разве нет? А теперь давай-ка вернемся. Надо заканчивать с каймой для принцессы де Сен-Совёр. Ты же знаешь, она терпеть не может, когда торчат нитки.

Двигаясь словно лунатик, Адриенна вернулась к работе. Я сунула телеграмму в карман свитера и пошла за Адриенной, внимательно за ней наблюдая. Она монотонно отвечала на вопросы принцессы, а другие клиентки бросали в ее сторону пытливые взгляды.

– Что-то случилось? – спросила Китти Ротшильд, когда я пересчитывала ее покупки, а Андриенна рассеянно записывала все в гроссбух.

– Она только что узнала об объявлении войны, – ответила я, поскольку, если честно, сама была слишком растеряна, чтобы с ходу придумать что-нибудь убедительное. – Беспокоится за своего барона Нексона.

– Всего-то? – Китти пожала плечами. – Было бы о чем. Все закончится еще до того, как мы вернемся в Париж. Эти немцы такие забияки… Прямо как мальчишки.

Я рассмеялась и расцеловала ее в обе щеки.

– Demain,[21]21
  Завтра (фр.).


[Закрыть] – сказала она, прощаясь, и служанка, нагруженная моими черно-белыми коробками с покупками, нетвердой походкой двинулась за ней, – снова приедет Сесиль Сорель, а еще мадам Сантос-Дюмон: им не терпится посмотреть на ваши новинки. Plus tard![22]22
  Самое позднее (фр.).


[Закрыть]

Она послала мне воздушный поцелуй и важно выплыла из магазина вслед за принцессой. Вдвоем они раскупили половину всего, что у меня было.

Адриенна снова заплакала. Я велела ей возвращаться в гостиницу. В нынешнем состоянии от нее толку было мало, и мне хотелось подсчитать сегодняшнюю выручку без ее причитаний.

Мы будем продолжать торговать, мы не закроемся, как и просил Бой. Но когда я вытаскивала свои бухгалтерские книги, руки мои дрожали.

* * *

Так много ветра в траве…

Легкомысленное и небрежное заявление Китти Ротшильд жило в моем сердце до конца лета, но вот оно закончилось и унесло с собой всех временных обитателей-солнцепоклонников. Довиль опустел. Война с забияками-немцами обрела наконец свой чудовищный смысл: нам грозит страшная участь быть сожранными живьем.

В Париж я не вернулась. Зачем, если там нет Боя? Но Адриенна отправилась, села на первый попавшийся поезд и, задыхаясь, пообещала написать, как только будут какие-нибудь новости.

– Лучше позвони, – сказала я. – Ты что, забыла, у нас в отеле есть телефон?

Возвращаясь по призрачным улицам города в «Нормандию», я удивлялась своему упорному нежеланию поддаваться тревоге, своему невозмутимому спокойствию. И только стоя на балконе, где я по капельке цедила коньяк, затягиваясь сигаретой (много я никогда не пила) и любуясь прекрасным видом на Ла-Манш, я поняла, что это была совсем не беззаботность или безразличие.

Я отказывалась даже думать о том, что с ним что-то может случиться.

* * *

Медленно тянулись месяц за месяцем. Я получила от Боя еще одну телеграмму, в которой он сообщал, что ему присвоено звание лейтенанта британских войск и что его дивизия стоит на Марне. Довиль снова был полон народу, но на этот раз беженцами, поскольку немцы с боями прорвались через Бельгию и угрожали Парижу. В город они не вошли, но одного вида их касок было достаточно, чтобы толпы женщин штурмовали поезда или бежали в ближайшие гавани, откуда можно спастись, сев на корабль, плывущий через пролив. У меня снова было по горло работы, и я послала срочную телеграмму Адриенне – телефоном она пользоваться так и не научилась, – мол, хватит хныкать по своему Морису, который вступил в армию добровольцем и отправился на фронт, чтобы остановить наступление немцев до того, как нас заставят приветствовать кайзера, и приезжай, для тебя найдется работа. Несколько раз она отказывалась, потом наконец приехала. К тому времени у нас уже буквально не хватало рук, чтобы выполнить все заказы. Многие женщины теперь страстно желали поддержать общее дело, в официальных отчетах сообщалось о множестве убитых и раненых на фронте, формировались добровольческие отряды сестер милосердия в госпиталях.

А им требовалась удобная повседневная одежда, практичная, а главное, ноская, в которой можно работать. И нечаянно так случилось, что мои модели спортивной одежды оказались именно тем, что нужно, и я с головой окунулась в работу, создавая специальные платья-халаты, отвечавшие необходимым требованиям. Матроны из высшего общества, которые перчаток никогда самостоятельно не снимали, теперь засучили рукава моих рубашек с открытым воротом и совали рулончики марли и пузырьки с морфином в карманы жакетов, сшитых по моей модели. И снова женщины Довиля носили одежду моих фасонов, но мне это не приносило никакого удовлетворения. Судьба была благосклонна ко мне, но какой ценой? Весь мир рушился. Мне не хватало sang froid[23]23
  Хладнокровие (фр.).


[Закрыть] видеть все это, душа болела и ныла.

Конечно, варианты, которые прежде я даже не рассматривала, в нынешней ситуации быстро становились возможными. Узнав, что немцы оккупировали Руайо, а конюшни для отборных призовых лошадей превращены в казармы, я ушла в заднюю комнату, чтобы подальше от всех прийти в себя от страха и успокоиться.

Если от опасности не защищен замок Бальсана, если Париж под угрозой, что тогда будет с Боем?

* * *

Пришли обнадеживающие известия: Морис жив, и Адриенна немного успокоилась. Чтобы с ней жить и работать, требовалось немало терпения, и, как только прошел слух, что можно возвращаться в Париж, я оставила довильский бутик на попечение весьма внушительной главной швеи и села с Адриенной на парижский поезд.

Лишенный здоровых, трудоспособных мужчин, Париж был похож на кладбище, где обезумевшие от горя и неизвестности матери, дочери и жены жадно ловили ежедневные сводки с именами погибших. Однако дела на улице Камбон шли лучше, чем я ожидала. Здесь тоже в одежде ценились практичность и удобство, поэтому я выставила те же самые модели одежды, что и в Довиле, кроме платьев, разумеется. Целые дни я проводила в ателье, а после работы шла в «Риц», поскольку в баре отеля любили проводить время офицеры союзных войск, снабжавшие меня самыми свежими новостями с фронта.

Их рассказы потрясали меня, я дрожала от ужаса. Потери доходили до десятков тысяч, германский сапог разбивал вдребезги целые армии. Каждый вечер, вернувшись домой, в квартиру на авеню Габриэль, я долго не могла освободиться от страшных образов, они кружились и мелькали в разгоряченном сознании: Бой в траншее, разорванный снарядом на куски, повисший на колючей проволоке с вывалившимися внутренностями, и прочие не поддающиеся описанию жуткие кошмары. Порой приходили телеграммы, но я не могла заставить себя их читать и отдавала Антуанетте, просила, чтобы первой прочитала она. Когда из Мулена пришло известие, что умерли родители Адриенны, мои дедушка с бабушкой по отцу, причем от старости, я шепотом прочитала благодарственную молитву, а потом проводила Адриенну на поезд, чтобы она успела на похороны. Дала ей денег на цветы и банковский чек для моего пятилетнего племянника Андре, которого я распорядилась немедленно послать учиться в закрытую школу в Англию. Хотя он был еще совсем маленьким и мы с ним никогда не встречались, я не хотела подвергать его жизнь здесь риску.

О своем давно потерянном отце и братьях я и не вспомнила. Прошло слишком много времени, как мы не виделись, и не было причин притворяться, будто у нас есть что-то общее, кроме кровного родства.

Главное, чтобы остались в живых мой племянник и Бой, и мне было все равно, кто погибнет вместо них.

* * *

Весной 1915 года Бой прибыл на побывку после почти целого года отсутствия, худой, изможденный, но живой. Сразу завалился спать и проспал как убитый почти двое суток, а когда проснулся, тут же заявил, что после войны он обязательно напишет книгу о том, что пережил. Он сказал, что назовет ее «Размышления о победе», достал из брезентового вещмешка томики Наполеона, Бисмарка и Салли и положил эти потрепанные, испачканные окопной грязью книги на кровать. Он читал их, когда рвались бомбы и ядовитый газ заполнял траншеи. Закрыв лицо руками, я расплакалась, и на душе полегчало: со слезами меня покинул страх и тревога за него.

– Ну не надо, не надо, моя Коко, – бормотал он, обнимая меня, – успокойся, моя храбрая львица. Терпеть не могу, когда ты плачешь, кто угодно, только не ты.

Бою дали всего несколько недель отпуска, а потом он должен был возвращаться на фронт, и эти несколько недель он предложил провести в Биаррице, курортном городе неподалеку от испанской границы и, в общем-то, не очень далеко от По, где мы с ним полюбили друг друга. Испания отказалась вступать в войну, и беззаботность с примесью некоторой тревоги смягчала атмосферу курорта, где отдыхали аристократы, дельцы черного рынка, скучающий haute monde и ищущие развлечений отпрыски богатеньких родителей, для которых страдания тысяч людей были не более чем досадное недоразумение.

Бой нуждался в серьезном отдыхе, и я не обращала внимания на его причуды, на его расточительность в это время всеобщего отчаяния. Мы танцевали до упаду в «Мирамаре» и «Отеле дю Пале», ездили в Сен-Жан-де-Люз по дороге вдоль побережья на новеньких, сверкающих хромом автомобилях. Устраивали пикники на берегу с нашими новыми знакомыми: наследником сахарных заводов Константином Сэ и его знаменитой любовницей-примадонной Мартой Давелли. Лебединой шеей, загадочными черными глазами и широким ртом Марта чем-то неуловимо напоминала меня. Она настаивала на том, чтобы я по ее примеру коротко подстриглась, и тогда, надев одинаковые платья, мы могли бы дурачить своих любовников. Я поддалась на ее уговоры, но позволила подстричь свои волосы только до плеч. И когда мы вошли в казино в похожих белых платьях и с жемчугом на шее, Бой нарочно поцеловал не меня, а ее, а потом повернулся ко мне с шаловливой улыбкой:

– Здравствуйте. Позвольте узнать, с кем имею честь?

Ему надо было только отдыхать, ничего больше. Марта крепко подружилась с нами и стала моей клиенткой, но у меня и в мыслях не было, что наша поездка даст мне что-то еще, однако как-то вечером, незадолго до отъезда Боя в Париж, а оттуда опять на войну, она вдруг заговорила:

– Почему бы Коко не открыть магазин в Биаррице? Закончится эта противная война, и сюда повалят толпы народу. Цены на недвижимость здесь растут быстрее, чем на бензин. После ее успеха в Довиле она здесь наверняка удвоит или утроит свою клиентуру.

Бой внимательно посмотрел на меня сквозь облако табачного дыма, плавающего над нашим столиком. Мы уже успели изрядно выпить шампанского, и я плохо соображала. Когда мы с ним шли до нашего номера в отеле «Мирамар», у меня было такое чувство, будто я плыву в каком-то пузыре. И раздевать меня пришлось тоже ему.

Уже погружаясь в пьяный сон, я вдруг услышала его голос:

– А знаешь, это неплохая идея.

2

Мой maison de couture[24]24
  Дом моды (фр.).


[Закрыть] в Биаррице должен был стать pièce de resistance,[25]25
  Главная достопримечательность (фр.).


[Закрыть] первым на этом курорте домом моды в самом центре города, на улице Гардер, в здании, похожем на замок, которое называлось вилла «Ларральд». Фасадом оно выходило на казино, и мимо него пролегал путь на пляжный променад – местечко лучше не придумаешь, оно наверняка должно бросаться в глаза самым богатым отдыхающим. Чтобы удовлетворить их интерес к новинкам и модным фасонам, надо было предлагать образцы одежды наивысшего качества, но при этом я не должна была поступаться своими принципами простоты и практичности. Однако в Европе бушевала война, и достать нужные ткани было проблемой.

– Я свяжу тебя с поставщиками шотландской шерсти, – сказал перед отъездом Бой, положив на мое имя в банк внушительную сумму. – Свяжись также с братьями Бальсана в Лионе. Их текстильные фабрики производят много тонкого черного сукна для нужд армии. Бальсан всегда предлагал тебе помощь. Пусть это будет его вклад в твое дело.

Похоже, Боя не волновало, что мы извлекаем выгоду в то время, когда кругом царит разруха и хаос. Меня беспокоил моральный аспект такого предприятия, а еще я сомневалась: смогу ли управлять сразу тремя заведениями, не говоря уже о проблемах доставки товаров, когда кругом идут боевые действия. Бой отбросил мои сомнения, как несущественные:

– Войну начала не ты. И всякий, кто может, ищет в ней свои выгоды, почему нам нельзя? Уж я-то точно намерен выйти из этой катастрофы более богатым, чем когда все начиналось. Если честно, если не мы, так другие, а уж они-то стараются вовсю.

Я связалась с Бальсаном, и он с готовностью пообещал прислать все, что мне нужно, и предоставить также в мое распоряжение семейные запасы шелка. С его помощью я нашла фабриканта по имени Родье, выпускающего сырье для джерси, из которого шили белье для спортсменов. Его образцы оказались грубоваты, вызывали зуд, и у него осталось приличное количество нереализованного материала, который он безуспешно пытался продать. Я запросила все, что у него есть, и заказала еще. Из образцов присланной им кремовой и бежевой ткани я изготовила несколько пальто сюртучного покроя с достаточно скромной вышивкой на рукавах и с подкладкой из шелка, присланного Бальсаном. Пальто разошлись за несколько часов. И вскоре прибыл мой второй заказ. Я предложила Родье добавить в ткань для мягкости немного хлопка и выкрасить ее в коралловый, небесно-голубой, серый и светло-желтый цвета. И разработала новые фасоны платьев, кардиганов и пальто. Некоторые из них были сшиты из шерсти, полученной благодаря Бою, а воротники и манжеты были отделаны относительно доступным мехом, например кролика, белки или скунса. В то время импорт меха из России или Южной Америки был затруднен, да и вообще, использование шкур местной выделки поддерживало отечественного производителя. Для этих ансамблей я специально разработала новую линию самых разных замшевых и фетровых шляпок, с бархатной и черной шерстяной лентой и с булавками с искусственным жемчугом.

Спрос был такой, что я едва успевала удовлетворять его. Заказы приходили даже из Мадрида, поскольку испанские аристократки вернулись из Биаррица домой с чемоданами, набитыми моими изделиями, а снедаемым завистью знакомым указали на мой магазин. Был даже большой заказ от королевской семьи Испании, с фотографиями инфант, гуляющих по Эль-Прадо в моих платьицах и пальто.

Я наняла шестьдесят швей и послала Антуанетте распоряжение срочно подыскать себе на улице Камбон замену и как можно скорее приехать в Биарриц. Написала и Адриенне, но она так и не решилась, потому что Морису как раз дали отпуск с фронта. Я разозлилась – нашли, мол, время давать отпуска – и стала искать кого-нибудь из местных, кто мог бы присматривать за работой девушек.

Явилась мадам Дерэ, ну точная копия Люсьены, ветеран профессии, властная, требовательная, несгибаемая и неутомимая. Разногласия у нас возникли с первой минуты знакомства, когда она подвергла критике мои модели за их бесформенность. И я не задумываясь взяла ее к себе. Она, в свою очередь, оказалась очень полезна и, приняв на себя командование, железной рукой навела порядок. Ей приходилось кормить многочисленную родню, разных там двоюродных сестер и тетушек, которые потеряли мужей на войне. Жалованье я положила ей приличное, но пообещала прибавить, если она увеличит выпуск готовой продукции. И ей это с блеском удалось. Она работала даже больше, чем я сама: осваивала новейшие швейные машины, осуществляла руководство огромным отрядом швей, воплощавших мои идеи в готовый продукт, и одновременно лично контролировала примерку каждой клиентки, чаще всего первой появлялась на работе и последней уходила. Мы с ней так и не подружились, но я доверяла ей больше, чем всем остальным своим premières, и полагалась на нее во всем, потому что знала: если мне понадобится уехать из Биаррица по делам, мой дом моды останется в надежных руках.

Антуанетта приехала непривычно угрюмая. Я спросила, в чем дело.

– Мне уже двадцать восемь лет, Габриэль, а ты хочешь, чтобы я руководила этим салоном в курортном городе, где зимой никого нет. Как же я найду себе мужа? У тебя вон есть Бой. А у меня нет никого.

– Никого?! – воскликнула я, пораженная ее капризами. – У тебя есть я! Ты моя сестра. И неужели ты хочешь назвать то, чем мы здесь занимаемся, пустым делом?

Она надула губки:

– Это ты занимаешься. А я на тебя работаю. Я хочу выйти замуж и иметь свою семью. А ты разве нет? От женщины ждут именно этого.

– Кто это ждет? – вспыхнула я. – Лично я, разумеется, не жду. Если уж ты так мечтаешь о муже, то где ж его еще искать, как не здесь? В Биарриц съезжается столько богатых мужчин. Что касается меня, я уже давно замужем… за моей работой.

Сердито развернувшись, я пошла прочь. Что же это такое, вертелось у меня в голове, я работаю не покладая рук, хочу освободить женщину от тяжелых вериг неудобной одежды, а сознание ее остается все таким же косным, она не допускает даже мысли о том, что заслуживает гораздо большего, чем получить мужа и детей и в конце концов превратиться в старую вешалку.

После закрытия сезона я уехала из Биаррица: надо было проконтролировать работу других своих ателье и подготовить новую коллекцию на весну. Антуанетта продолжала дуться на меня за то, что я заставила ее сидеть на месте, но новое предприятие и в мертвый сезон требовало присмотра: зимой частенько наезжали гости из Испании.

Я ехала на скором парижском поезде, в купе первого класса, где можно было вытянуть ноги, просмотреть счета, прикинуть бюджет. Мой первый сезон в Биаррице принес невероятную прибыль, и все благодаря мадам Дерэ, которая назначала на мои платья цену от 3000 франков за штуку. Еще я размышляла над словами Антуанетты, удивлялась, как могла подумать, что для нее замужество – пустой звук. Я никогда не заговаривала с ней на эту тему, да и вообще с кем бы то ни было, даже с Боем.

От женщины ждут именно этого.

Может, и вправду ждут, но меня больше беспокоило сознание, что я сама теперь постоянно думаю об этом, и снова, как и тогда, когда я жила с Бальсаном, мне приходит в голову мысль: может, что-то со мной не так, если я не стремлюсь к тому, к чему стремятся столь многие представительницы моего пола? Почему я не мечтаю о собственном доме, о семейном уюте, о муже и детях, бегающих под ногами? Может, в детстве со мной что-то такое случилось, если я сознательно отказываюсь от всего, о чем мечтает каждая женщина, что делает ее счастливой?

Мне уже тридцать два года. В 1916 году у меня уже три сотни работниц. В мире моды меня считают восходящей звездой. Лучшие журналы Америки «Womens’s Wear Daily» и «Harper’s Bazaar» опубликовали статьи, в которых объявлялось, что в своих последних моделях я установила столь смелую длину юбки, которая позволяет порой мельком увидеть женскую щиколотку и даже часть женской ножки. И даже в таком авторитетном журнале, каким являлся «Vogue», печатались фотографии моих моделей и признавалось, что я модельер, на которого надо обратить пристальное внимание.

Меньше всего в своей жизни я хотела бы прослыть конформисткой.

* * *

Война продолжала безжалостно косить мужчин, как сенокосилка траву. Бой снова вернулся в Париж на побывку, выглядел бодрее и здоровее, чем в прошлый раз, но к своим обязанностям уже относился как-то странно, даже загадочно. Я подозревала, что он сотрудник английской разведки, но с самого начала наших отношений как-то само собой установилось, что вопросов я не задавала.

Он страшно обрадовался, узнав, что дело мое процветает, я показывала ему журнальные вырезки, и он с удовольствием читал их, хотя до сих пор ни в одной из французских публикаций, посвященных моде, положительно обо мне не отзывались. Бой уже закончил писать свою книгу, и скоро она будет опубликована в Англии – и снова я не спрашивала, где и как он нашел на нее время. Мы решили отпраздновать его возвращение.

Париж вновь обретал свой несколько поблекший шарм. Мы уже привыкли к войне, и пока все жаловались на лишения военного времени (худшим из них для меня было отсутствие горячей воды), мы стойко переносили трудности благодаря многочисленным кабаре и бистро. Кстати, там всегда было полно офицеров-фронтовиков самых разных национальностей, приехавших в отпуск; они выпивали и ухаживали за доверчивыми и легкомысленными француженками. Обедали мы с Боем в «Максиме» или «Кафе де Пари», ходили в театр, а однажды даже были приглашены на великосветский обед. Это актриса Сесиль Сорель постаралась, она была частой гостьей моих ателье, а представила ее мне моя бесстрашная сторонница баронесса Ротшильд.

И вот на этом-то обеде я и познакомилась с Мисей.

* * *

Ее дом на улице Риволи фасадом выходил на Тюильри и был похож на антикварную лавку, если, конечно, антиквары собирают огромные коллекции африканских масок и примитивных статуэток, фарфоровых безделушек из России, позолоченных английских чайных столиков, античных бюстов из Италии и десятки картин, рисунков и набросков всевозможных известных и неизвестных художников, работающих в Париже.

– Это все продается? – прошептал Бой мне на ухо, когда мы пробирались сквозь завалы этих предметов.

Увиденное здесь шокировало Боя, поскольку его вкусы отличались традиционной строгостью. Он не мог оторвать взгляд от копии микеланджеловского «Давида» из черного мрамора, стоящей в углу и одетой в выброшенные шляпы, шарфы и пальто.

– А вот это мой портрет, его написал Тулуз-Лотрек, когда я играла ему на фортепьяно, – сказала Мися, указывая на картину, втиснутую в пустое пространство между двадцатью другими, хаотично висящими на стене. – Я ведь очень даже неплохая пианистка, училась у самого Ференца Листа. Когда-то сама давала уроки. Сначала я училась в Петербурге, я ведь там родилась. О, Лотрек был такой изумительный маленький человечек! Как все над ним смеялись! Им бы Бог даровал хотя бы половину его способности настолько живо видеть мир. Я так горевала, когда он умер. – Она помолчала. – А вот Ренуар. Ему я тоже позировала. Он хотел, чтобы я обнажила грудь, и я до сих пор жалею, что отказалась. Никто лучше его не знал, как уловить внутренний свет женского тела. А вот и мое последнее приобретение. Это Ван Гог. Вы знаете его? Нет? Он превосходен. Посмотрите на его палитру, он просто купается в цвете. Забудьте о Боттичелли и да Винчи, это все такая чепуха, такое старье! А вот этот человек… У него была искра Божия. Какая жалость, что талант часто рука об руку идет с безумием. – Мися вздохнула. – Он буквально убил сам себя. Этот человек был не только совершенно безумен, но и ничего не понимал в торговле картинами. Да если бы и понимал, все равно никто не знал, что делать с его картинами.

Мися расхаживала по своим комнатам, сметая на своем пути нотные листы с партитурой и пометками Стравинского, Равеля, Дебюсси, и небрежно сообщала, что всех этих музыкантов она знала лично и именно она взращивала их талант.

Она была вся такая мягкая, пухленькая и суетливая, с прической в стиле помпадур, которая все равно не могла распрямить ее натуральные кудри. Круглые сияющие глаза, казалось, вбирают в себя все, что попадает в ее поле зрения, преувеличенными жестами она любила сбрасывать с диванов разномастные подушки. В ее доме было нечем дышать. В нем пахло старой парфюмерией и пылью, влажной землей из джунглей домашних растений, растущих в китайских горшках, и книгами, которых было непомерно много, и сама она казалась столь же обворожительной, сколь и отвратительной. Голос, которым она бросала отрывистые фразы, звенел авторитетно и властно; она рассадила гостей за столом, и во время перемены блюд, когда с дичью было покончено, а бобов еще не подавали, напыщенно рассуждала на самые разные темы, от музыки до безобразной реакции парижской публики на произведения художников-кубистов.

– Пабло сам говорил мне, что он чуть было не сбежал обратно в Каталонию, несмотря на то что он ее не выносит, – вещала она, нанося вилкой удары в воздух. – Я потребовала, чтобы он не поддавался в споре с Браком и ни в коем случае не губил свой огромный талант; в конце-то концов, с какой стати он должен идти в армию, если Испания не имеет к этой войне никакого отношения? Он обязан оставаться с нами и писать картины, именно это он умеет делать лучше всего, именно за это мир когда-нибудь его оценит.

Никто из сидящих за столом не успел и рта раскрыть, чтобы как-то ответить, – нас было девять, включая Сесиль, меня с Боем, Хосе-Марию Серта, толстого каталонца, любовника Миси, скульптора и живописца, который, урча, ел все подряд, и Мися продолжила:

– Вот почему я настояла, чтобы Пабло оформил декорации к новому сезону Дягилева. Бедняжка Дяги очень переживает, что «Русский балет» не имел здесь ни одной премьеры с тех пор, как провалилась его «Весна священная». У него было фантастическое турне по Америке и Испании, но надо же возвращаться к своим корням. Конечно, – добавила она, трагическим жестом прикладывая руки к той самой груди, которую отказалась показать Ренуару, – предательство Нижинского… Это нож в самое его сердце. Сколько сил он положил на него за все эти годы, вскормил его талант, терпел ужасный нрав этого неблагодарного человека, и стоило Дяги на минутку отвернуться, как этот негодяй бежит и женится на первой попавшейся бабе, которая способна закрывать глаза на его слабость к мужскому члену.

Густоволосый юноша с рябым лицом, сидевший рядом со мной, хихикнул.

– Интересно, как прошла у них первая брачная ночь? – полюбопытствовал он.

Мися насмешливо хмыкнула:

– Жан Кокто, замолчи сейчас же!

– А как еще может она пройти? – прогремел Серт. – «Дорогой, кажется, у тебя там проблемы. Может, тебе кулачок вставить в задницу, как, бывало, делал Дяги?»

Мися с наслаждением загоготала, и я почувствовала, что Бой цепенеет, сидя рядом со мной. Сесиль посмотрела на меня, подняв бровь, словно хотела извиниться: она, мол, понятия не имела, какой вульгарный получится вечер. Но я не обиделась, не оскорбилась. В те времена, когда мы дружили с Эмильеной и другими куртизанками из ее свиты, я слыхивала кое-что и похлеще, но вот Бой стиснул зубы, когда увидел, что Кокто жестом проиллюстрировал работу вышеупомянутого кулачка.

– Нижинский еще пожалеет об этом, – заявил он. – Мы с Дяги готовим новый балет, «Парад» называется. Весь Париж встанет на уши. Пародия на карнавал, каждый найдет там что-нибудь свое. И разврата подпустим, чтобы остальным понравилось. У Дяги есть новый танцор, весь такой утонченный… Как бишь его? Забыл…

С глумливо-похотливой физиономией он повернулся к Мисе, и Бой бросил на него суровый взгляд. Гомосексуалист, к тому же и не скрывает этого. Бой терпеть таких не мог.

– Кто знает, кто знает, – пожала плечами Мися. – Дяги всегда любили мужчины и будут любить, в его жизни их было и будет много. Но самое главное, он хочет снова работать. И если Пабло напишет декорации, ты, дорогой мой Жан, набросаешь сценарий, а Сати сочинит музыку. Дорогие мои, это же будет нечто выдающееся.

Я не стала говорить, что была свидетелем катастрофического провала «Весны священной». Разговор, которым дирижировала и в котором царила, конечно, Мися, перешел на политику, заговорили о том, соизволят ли нам помочь американцы или нет, пока не уничтожили всю Европу. Бой сказал, что у президента Вильсона просто нет выбора, он обязательно вступит в войну, поскольку Германия стала применять подводные лодки и ядовитый газ. На самом деле, заверил он нас с таким авторитетным видом, что все сидящие за столом умолкли, Вильсон готовит закон о выборочном призыве в армию, а это значит, что на полях сражений появится более миллиона американских солдат.

– Будем надеяться! – прокричала Мися. – Немцы такие сволочи! Вокруг Германии нужно выстроить стену, чтобы они сидели там, как свиньи, и никуда не рыпались.

Ее любовник Серт, выслушав это предложение, отодвинул тарелку, громко рыгнул и, даже не извинившись, закурил такую ядовитую сигару, что у меня из глаз покатились слезы. Он бросил на меня плотоядный взгляд и сладострастно подмигнул.

В общем, вечер оказался совершенно провальным, особенно если судить с точки зрения Боя. Он заявил, что людишки, с которыми ему довелось познакомиться, глупы, невежественны и ведут легкомысленную жизнь, в то время как весь мир за стенами их дома отчаянно борется за выживание. Но я была заинтригована. Я еще не встречала людей, столь исполненных вызывающего духа беззаботности. Они были мне интересны, и, очевидно, я им тоже была интересна, впрочем, скорее, не им, а их энергичной хозяйке. Когда мы прощались и я надевала свое отделанное скунсом красное бархатное пальто, Мися с любопытством оглядела меня с головы до ног: