Текст книги "Мемориал. Семейный портрет"
Автор книги: Кристофер Ишервуд
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
– Я буду продолжать, – объявил он Маргарет два месяца спустя, когда вышел из больницы.
– Если б только я могла побольше тебе помочь, – вздохнула она.
Но дело оказалось не так-то просто. Обнаружились какие-то юридические сложности, связанные с правом собственности на чертежи. Эдвард, разумеется, и не думал ничего оформлять. Явились родственники из Амстердама и все сгребли. Эдвард неделю целую лез на стенку, рвал и метал, грозился судом, писал бешеные письма. Маргарет помалкивала. Оба знали, что ничего он не может поделать.
* * *
Месяц спустя он смылся – прочь из Европы. Сначала в Дамаск, но нигде не находил себе места, мотало. Киркук, Сулеймания, Халабия. Кидался в горы. Посещал шейха Махмуда в пещере. В Халабии чуть не подох. Заражение крови – левая кисть и рука. Когда вернулся поздней осенью в Лондон, сказал Маргарет:
– Старею. Все, хватит, это было в последний раз. Больше никогда не сбегу.
* * *
Никогда не говори «никогда». На другое лето в Париже он встретил Митьку.
Прошел месяц. Вдруг накатило, и написал Маргарет – она еще оставалась на вилле. Приезжай, мол, к нам в гости. Как ни странно, она ответила, что приедет.
Эдвард подыскал себе мастерскую на Рю Лепик. Маргарет, улыбаясь, одобрительно ее оглядывала, пока он готовил чай.
– Ты на такое местечко даже права не имеешь, мой милый. Ответил – мол, придется заняться скульптурой, чтоб оправдать свое существование. Говорили по-французски. Затея
1. Киркук, Сулеймания, Халабия – города иракского Курдистана.
Маргарет: все эта ее тактичность. Но из Митьки не удалось ни единого слова вытянуть. Сидел, смотрел на них, время от времени – украдкой – сдвигая с глаз светлую прядь. От удивленной улыбки Маргарет ничто не могло утаиться. Задавала свои вопросики:
– А кто вам носки штопает? – и
– А кто из вас завтрак готовит?
Нет, это становилось невыносимо. Пришлось снабдить Митьку пятью франками: вытурить в кино. Маргарет смотрела на этот трогательный спектакль с улыбкой.
Остались наедине. Глядя в окно, хмурясь, руки в карманах, он спросил без прелюдий:
– Ну?
– Что ну, милый?
Он еще больше нахмурился:
– Как он тебе?
– По-моему, прелесть, – нежно выпела Маргарет. Начинало накрапывать. Он отвернулся устало от мокрой
оконницы, медленно прошел по комнате, сел на диван:
– Дурак я, что тебя сюда пригласил.
– Намекаешь, мой милый, – дура я, что приехала? -Нет.
– Должна признаться, – сказала Маргарет, – главным образом, я это из любопытства.
– Не одобряешь.
– Неужели мое одобрение столь существенно для твоего счастья?
– Наоборот.
– Но тогда…
– Суть в том, – он сказал со своей беглой, несчастной, нехорошей усмешкой, – что тебе надо было окончательно убедиться, что исключение и впрямь подтверждает правило.
Она со вздохом спросила:
– Стоит ли нам в этом копаться?
– По-моему, не мешало бы. Разнообразия ради. Она смолчала.
– Но вот ты скажи, Маргарет, просто мне интересно. Что ты имеешь против Митьки?
– Против этого ребенка? Да я его толком и не разглядела.
– Этого ребенка? – передразнивая ее тон. – Да ты, кажется, рисуешься, моя радость?
– Ну, может быть, разве что чуточку, – она улыбалась. – Но ей-богу, я же ничего абсолютно не говорю против… Митьки, да? Какое милое имя.
– Очень. То есть ты считаешь, что такие вещи всегда обречены на провал?
– Нет, почему. Не всегда. – Она запнулась. – Не для всех.
– Но для меня?
– Да, Эдвард, признаться, я так считаю.
Повисла пауза. Он осторожно прочистил горло; спросил уже другим, примиренным тоном:
– Почему?
– Ну, не знаю. Не твой стиль. Это так… – вдруг она осеклась, против воли усмехнулась. – Ой, Эдвард, прости, но я просто себе не представляю – ты и…
– Давай-давай, уж выкладывай свою остроту.
– Какие остроты. Иди по крайней мере… ой, нет, не могу, это так смешно, это как…
– Ну?
– Как няня при ребеночке. Или гувернер в благородном семействе.
– Спасибо большое.
– Прости, Эдвард. Ты же сам меня к стенке припер, знаешь ли. Но все так и есть. По-моему, тут бы надо абсолютно не иметь чувства юмора. А у тебя его слишком много.
– Может, не так много все же, как тебе кажется.
– Милый, но ты не сердишься, нет? -Нет.
– Сердишься.
– С чего бы. Мне исключительно интересно. Снова она вздохнула.
– Ох Господи, поздно уже. Я пойду.
Он проводил ее вниз на несколько маршей.
– Милый, – она вдруг сказала, – знаешь, я очень надеюсь, что ошибаюсь.
– Уверен, ты надеешься, что ты права.
Прощались с улыбками. Осклабясь, он отвесил свой фирменный легкий поклон. Но он ее ненавидел. По-настоящему ненавидел. Взяв себя в руки, сжав волю в крепкий кулак, сам весь сжавшись – сплошное упрямство, ненависть, – медленно побрел по лестнице наверх, в мастерскую, – ждать Митьку.
* * *
Как– то вечером, месяцев семь спустя, Митька ушел из мастерской. В кафе, сказал, сбегаю, за пачкой сигарет. Он не слишком удивился, когда Митька не пришел и через три часа. Но заснуть не мог. Вообще, последнее время насчет сна дело обстояло из рук вон, если только в доску не напиться. Так что сидел чуть ли не до утра, надирался.
И наутро Митьки не дождался. В тот вечер решил закатиться на рю де Лапп. И назавтра до вечера в мастерскую не возвращался.
На третий день позвонил в полицию, обзвонил больницы. Ни среди задержанных, ни среди жертв несчастного случая Митьки не оказалось. Просто он ушел.
Ушел. Вот оно, вот наконец и случилось – так мелькнуло в последний миг перед тем, как сознание погасло тогда, после катастрофы во Фландрии. Слава Богу!
* * *
Меньше недели спустя он выходил из поезда на Виктории, зверски пьяный. «Больше в жизни не протрезвлюсь, – было объявлено Маргарет. – Никогда, никогда, хватит». Она, кажется, испугалась. Все, кажется, были слегка испуганы. Кролики. Да не обижу я вас, очень надо. Что за комичный городок, этот Лондон. Ну и таскался по их кроличьим вечеринкам, сам из себя разыгрывал кролика – самого большого из всех. Незнакомые были в восторге. Друзья – исключительно приветливы и милы, но чуть-чуть испуганы.
Но все это временно, временно. Не может такое тянуться вечно. Понятно же, чем дело кончится. И хватит, и надо остаться с самим собой, один на один. Но только не здесь. И не в Париже. Кто-то помянул в разговоре Берлин. Принял за знак свыше. И через сорок восемь часов был в пути.
* * *
И было все это год назад.
Блестящие, сирые глаза Эдварда смотрели из теплого, озаренного вагона-ресторана на холодный, быстро вечереющий мир. Сумерки собирались на громадном вертящемся диске равнины. Пассажиры расходились по своим купе. Ждать осталось недолго. Рот дернуло нервной усмешкой. Вдруг он схватился за карандаш. Вдруг кое-что смешное пришло в голову, надо Маргарет написать.
IV
Мэри позвонила. Лили сама открыла дверь.
– Ой, Мэри! Какой сюрприз!
– Привет, Лили. Ты как?
После минутной заминки – поцеловались.
– Все хорошо, спасибо. Входи.
Мэри вошла вслед за Лили в серую и серебряную гостиную, восхищаясь чистотой и порядком.
– Присаживайся, – Лили придвинула стул.
– Можно, я сперва осмотрюсь?
– Ну конечно. Ой, ты же никогда этой квартиры не видела, да?
– Не видела – можно?
Улыбнулись друг дружке. Лили, вдруг по-детски просияв, отворила дверь.
– Тут моя спальня.
Над кроватью – акварель: Холл, вид из глубины сада.
– Никогда раньше не видала, – сказала Мэри.
– Ричарда работа.
Постояли рядышком, помолчали, глядя на картину. Потом Лили тихо двинулась дальше.
– А тут у меня ванная.
– О, какой у тебя формы ванна – я такую всегда хотела.
– Да, удобно очень.
– И абажурчик миленький.
– А знаешь, кто на днях прислал? Миссис Беддоуз.
– Да ну? И где же она теперь?
– Вернулась к замужней дочери в Честер. У зятя магазин, она говорит, светильники разные продает.
Вошли в тесную кухню.
– Знать бы, что ты придешь, – сказала Лили. – Я бы прислугу не отпустила. Понимаешь, когда я одна, ей, в общем, и незачем тут торчать. Обхожусь, как правило, чашкой чаю.
– Ну и прекрасно. Может, вместе и попьем.
– О, конечно! Как мило!
– Давай-ка, я разоблачусь и тебе помогу?
– Замечательно.
Улыбаясь, Лили взяла с сушки тарелочки. Мэри нарезала хлеб, мазала маслом. Лили вскипятила на конфорке воду. Мэри занялась заварочным чайником. Лили смотрела.
– Это ты его так подогреваешь?
– Ну да. Чтоб не лопнул.
– О! Прекрасная мысль. В жизни бы не додумалась. Возьму на вооружение.
Уселись. Мэри блаженно потягивала чай. Изумительный, не каждому по карману. Если б Лили еще умела его заваривать!
– Я, между прочим, – она сказала, – пришла тебя поблагодарить за свадебный подарок для Энн. Она и сама, конечно, зайдет, как только будет в Лондоне, сейчас она пока у Рэмсботтэмов.
– Да, она мне написала.
– Нет, ну правда, Лили, это так безумно мило с твоей стороны. На свадьбе оно будет предметом всеобщей зависти и восторга. Придется детектива нанять, чтоб глаз не спускал.
Лили улыбнулась:
– Еще из тетиного приданого.
– Один наш знакомый, он из Британского музея, на днях смотрел. Говорит – эпоха Якова.
– Ну да.
– Знаешь, а может, ты зря…
Лили улыбнулась. И вдруг как-то сразу она состарилась. Эти гусиные лапки вокруг глаз. И шея какая-то тощая, и жилистая, что ли.
– Я подумала, Энн, наверно, будет приятно.
– Может, тебе бы стоило его приберечь для Эрика. Лили улыбнулась:
– Знаешь, я иногда думаю, он вообще никогда не женится.
– Вот и Морис говорит, – Мэри засмеялась.
Но обсуждать с Лили Эрика как-то было всегда неловко.
– Ты лучше насчет свадьбы расскажи.
– Ну… это будет в Чейпл-бридж. Глаза у Лили загорелись.
– Ой, как я рада!
– Морис – шафером. Все в семье, словом, в своем кругу.
– И день уже назначили?
– Не совсем. Где-то в феврале, в общем.
– И в чем будет Энн?
Мэри пустилась в детали. Лили расцвела.
– Я так рада, что все честь честью и на широкую ногу. А то теперь сплошь да рядом такие куцые свадьбы пошли.
Мэри не сдержала улыбки: вспомнила собственный церемониал. Сказала:
– Но ты-то будешь, конечно?
– Я? Ты думаешь?
– Ну конечно, должна же ты меня поддержать. Одна я не выстою против второй миссис Рэмсботтэм.
Лили хохотала, как ребенок.
– Да, получается, надо будет прийти.
* * *
– Но знаешь, – Мэри сказала после паузы, – мне на самом деле пора.
– Ну, неужели? – У Лили опало лицо. – Да, конечно, ты же такой занятой человек.
– С Рождеством дикие хлопоты. Дети, оба, остаются дома. В дверях помедлила. Прибавила:
– Знаешь, Лили, мы будем ужасно рады, если ты к нам выберешься – в любое время.
Лили улыбнулась:
– Спасибо тебе большое. Но ведь я понимаю, у тебя вечно куча дел.
– В доме, конечно, у меня кавардак. Но – знаешь что? Ты же никогда не была в Галерее, правда? Выберись как-нибудь, только не откладывай в долгий ящик. В четыре уже почти темно, и мы спокойненько посидим за чашечкой чаю – никто лезть не будет. И топят наконец-то прилично.
– Я бы с удовольствием.
– Так смотри, не забудь. Вот, на тебе адрес.
– Сразу после Рождества и зайду.
– Ну, счастливо тебе. Чай был дивный, спасибо.
– Спасибо, что пришла.
– До свиданья, Лили.
– До свиданья, Мэри. Поцеловались.
* * *
Трясясь в автобусе по дороге домой, Мэри так и видела перед глазами Лили – худая, бледная, белокурая женщина храбро улыбалась в дверях своей одинокой квартиры. Бедняга Лили. И что она на Рождестве будет делать?
Вечером вдруг осенила идея. Почему б, например, не устроить в Галерее выставку акварелей Ричарда и Лили? Люди теперь падки на такие штуки, десятые годы в моде, и вообще – почему бы нет, ну, просто разнообразия ради? Хотя – Лили, скорей всего, и слушать не захочет. Не будет она ничего продавать. Не стоит и заикаться.
Странно, сегодня из головы не идет Десмонд. Иной раз неделями не вспоминаешь. Может, я заболела? Да нет, здоровье в полном порядке. И глубинное какое-то появилось ощущение собственной силы. Сильна – и стара. Будущее не пугает, с прошлым покончены счеты. Теперь уж оно не саднит душу, не ранит, прошлое. И все же, все же только подумать – Дик, мама, папа, Десмонд – столько всего было, случилось, и так, кажется, немыслимо много всего, и так все неимоверно сложно, запутано, что, если бы мне, семнадцатилетней девчонке, принес кто-то книгу, сказал: на, смотри: вот что тебе предстоит – как перед экзаменом с кошмарно трудной программой, заартачилась бы: нет, нет, не могу я, мне такого не одолеть! А ведь ничего, одолела, до самого до последнего пунктика. И в конце концов все гладко сошло, и, в общем, ничего такого особенного, ничего потрясающего. И так все быстро кончилось!
* * *
– Мэри – королева Виктория! – кричали все хором у Гауэров после концерта.
– Но вы все уже, наверно, видели!
– И мы все снова горим желанием посмотреть!
– Ну ладно, – сказала Мэри с улыбкой, – раз уж вы такие милые-хорошие. Но только это самое распоследнее представление на какой бы то ни было сцене.
– Врушка! – крикнул Морис.
V
Эдвард сидел за столом в своей комнате, у окна, глядящего на вязы, на черный канал, на трамваи, потренькивающие вокруг громадного, холодого фонтана на Лютцовплатц. Смерклось почти совсем. Настольная лампа выхватывала белый блеск изразцов, а сверху присел на печь металлический ангел, державший в руках венок. Эдвард зажег сигарету, вскрыл оба письма, доставленные вечерней почтой.
Начал с того, что от Маргарет:
Никакого "исключительно изящного" предлога я изобрести не смогла, а потому выложила Мэри все начистоту. Сошло, кстати, куда благополучней, чем я ожидала. Собственно, она, по-моему, не так уж безумно и опечалилась. Я сказала: ты же знаешь, какой он у нас, Эдвард, – и она согласилась, что да, все мы знаем, какой он. Скажи спасибо, мой дорогой, что мы этого не знаем.
Ну вот, вовсю наступают праздники, так что это мое тебе поздравление с Рождеством. У меня сегодня совсем рождественское настроение, несмотря на гнусную морось. Так что пожелаю тебе (и себе), чтобы этот год был самый прекрасный и оба мы чтобы побольше радовались, каждый как хочет и как умеет.
Милый мой, ты сегодня как-то особенно близко. И так у меня хорошо на душе, даже странно. (Если честно, я была на коктейле в мастерской у Билла. Но это в скобках.) Почему-то такое, я чувствую себя невероятно уверенно. То есть относительно нас с тобой. Все наши мелкие эскапады и завихрения сейчас вдруг мне кажутся такой дребеденью по сравнению с тем фактом, что мы друг у друга есть. Да, Эдвард, что бы там ни случилось, а это – незыблемо. И все остальное не в счет. И я теперь совершенно уверена, что по мере того как мы будем стареть, эта связь между нами будет все крепче и крепче, а то, другое, все больше и больше будет сходить на нет. Оглядываюсь на этот год и ясно вижу, как все это получалось. И, поверь мне, еще будет получаться.
Счастливого тебе Рождества, любовь моя, и спокойной ночи, мой милый.
Взялся за другое письмо: Дорогой Эдвард,
пишу, чтобы поблагодарить Вас за щедрое участие в подписке на пользу Клуба. Жаль, что Вас самого здесь нет, помогли бы нам с нашим рождественским вечером. Надеюсь, он удачно у нас пройдет.
Есть одна вещь, о которой я бы Вам непосредственно сообщил, если б только узнал, что Вы собираетесь уехать из Лондона. Скоро я стану католиком. Вас это, может быть, удивит. Меня и самого даже еще больше, наверно, бы удивило, если б мне год назад вдруг такое сказали. Точно не знаю, когда именно приму первое причастие, но скоро. А до той поры я решил ничего не говорить ни Мэри, ни маме, но вот захотелось Вам сообщить. Распространяться на эту тему для меня невозможно. У меня вовсе нет намерения Вас обращать, расписывая, как это со мной случилось. Просто – у меня такое немыслимое чувство покоя. А Вы меня знаете и поймете, что для меня это значит. Стоит ли упоминать о том, что я по-прежнему буду здесь работать.
Примите мои самые лучшие пожелания и поздравления с Рождеством и Новым годом.
Эрик.
* * *
Долгий свист прорезал тьму под вязами на берегу канала. Он встал со стула, открыл окно, выглянул:
– Франц?
– Эдвард?
– Держи.
Достал из кармана ключ, бросил.
– Есть. Поймал.
Еще минута – и распахнулась дверь.
– Ну, Эдвард, как дела, старикан?
Франц скинул пальто, пиджак, шарф. Потом привычно двинулся к зеркалу, подробно расчесал волосы карманой расческой. Налил в раковину воды, вымыл руки.
– Как делишки? – спросил Эдвард.
– Погано.
– Опять с отчимом разругался?
Франц кивнул, потом не то рыкнул, как зверь, не то хохотнул, быстро, тремя перехватами, прошелся на руках по диванной спинке.
– Роскошно, – усмехнулся Эдвард. Взял со стола разрезальный нож, спросил: – А так умеешь?
– Нет. И как у тебя только получается? Покажи!
– Просто же, как апельсин.
– Нет. Ты покажи. Покажи еще разок.
– Что это? – он спросил, чтоб переменить тему, показывая на длинный шрам на предплечье у Франца.
– А это на прошлый май. У сестренки. Полиция нам окно расколошматила автоматной очередью.
– Так ты что – коммунист?
– Ну еще чего.
Франц расхохотался. Спросил вдруг:
– А у самого тоже шрам? – Он даже вздрогнул. И не думал, что видно. – И откуда это у тебя?
– Пулю в себя пустил.
– Несчастный случай, что ли?
– Нет. Умышленно. -Где?
– Здесь, в Берлине.
– Когда?
– Прошлой зимой.
– Так чего ж ты не умер?
– Потому что врачи ваши немецкие такой дошлый народ. Отсюда вот пулю и вытащили.
Франц рассмеялся. Эдвард спросил:
– Не веришь?
– Ясное дело, не верю.
– Почему?
– С чего тебе стреляться^го? С такими деньгами. Невнимательный взгляд порхнул по комнате, застрял на
письмах. Франц вдумчиво их разглядывал.
– Эрик? Твой друг, что ли, в Лондоне? -Да.
– И то и то по-английски? -Да.
– Почитай оттуда чего-нибудь. Как звучит, послушать охота. Бледно улыбаясь, он стал читать:
Собственно, она, по-моему, не так уж безумно и опечалилась. Я сказала: ты же знаешь, какой он у нас, Эдвард, – и она согласилась, что да, все мы знаем, какой он. Скажи спасибо, мой дорогой, что мы этого не знаем.
Помолчал, спросил:
– Ну как, понял?
– Местами.
– Например?
– В общем, что-то тут насчет ценности вроде какой-то. "Дорогой" – это ж ценный, да?
– Да.
– Ну. Выходит, я по-английски понимаю! – Франц улыбнулся самодовольно, угостился сигаретой: – Нет, ты расскажи мне все ж-таки. Откуда он у тебя, по правде, шрам этот?
– Я сказал уже.
– Нет. По правде. Это на войне, да?
– Ну, если тебе так хочется.
– Ты был на войне?
– Был.
– И много немцев поубивал?
– Порядочно.
– Тогда я тебя убью. – Франц схватил его за горло. Но почти сразу посерьезнел. – Жуть, наверно, была.
– Было чудовищно, – он сказал.
– А знаешь, – Франц заговорил очень серьезно и явно повторял то, что слышал от старших, – эта война… лучше бы никогда ее не было.
This file was created
with BookDesigner program
04.05.2015
