Текст книги "Опасный метод"

Автор книги: Кристофер Хэмптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Верлен. Добрый вечер.

(Пара невнятных ответов. Верлен и Эжени занимают столик.)

Абсент, будьте любезны. Два.

(Буфетчик за стойкой кивает и наполняет рюмки.)

Боже, как я устал.

Эжени (хмыкает). Немудрено.

Верлен. Как ты хороша, Эжени.

Эжени. Я знаю. (Пронзительно хохочет.) Верлен. Не верь никому, кто скажет, что это не так. Если я считаю, что ты хороша, значит, ты хороша.

Буфетчик подает спиртное.

Буфетчик. Сегодня вас тут спрашивали, мсье Верлен.

Верлен. Кто?

Буфетчик. Молодая дама. Не назвалась. Верлен. Молодая?

Буфетчик. Ну, лет тридцати с небольшим, на мой взгляд. Уж так хотела вас увидеть; я позволил себе сказать, что вы непременно будете у нас ближе к вечеру, и она обещала зайти попозже. Якобы у нее важное дело.

Верлен. Благодарю вас.

(Буфетчик собирается отойти.)

Минуточку… Как она выглядела?

Буфетчик. А знаете, мсье, неплохо, очень даже неплохо.

Верлен. Спасибо.

Молчание.

Эжени. Кто такая?

Верлен. А?

Эжени. Кто такая?

Верлен. Откуда мне знать?

Эжени. Я сперва подумала – Эстер, но нет, слишком молода. Наверное, не она.

Верлен. Я же тебе говорил, что не виделся с Эстер после выписки из больницы.

Эжени. Мало ли что ты говорил! Кто такая? Верлен. Понятия не имею.

(Молчание.)

Наверное, по делу.

Эжени. Знаем мы эти дела.

Верлен. Буду тебе весьма признателен, если ты позволишь нам поговорить наедине, когда она появится.

Эжени. Вот интересно! Фу-ты ну-ты! А мне куда прикажешь деваться, пока ты с новыми подружками валандаться будешь?

Верлен. Сколько раз повторять: я понятия не имею, кто она такая, но деловые вопросы предпочитаю обсуждать без свидетелей.

Эжени (угрожающе). А я тогда возьму да и подсяду вон к тому господину.

Верлен. Как хочешь, никто тебя не держит.

Эжени. Он, видать, повежливей тебя будет.

Молчание.

Верлен. Еще два, будьте любезны.

(Буфетчик выходит из-за стойки и подливает им абсента.)

Ты не могла бы мне выдать немного денег? Эжени. Чего?

Верлен. У меня в карманах пусто.

Эжени. Даже не проси.

Верлен. Слушай, Эжени, я паршиво себя чувствую и не расположен спорить. Сделай милость, отсчитай мне немного денег.

Эжени. Ты сегодня не заработал.

Верлен. Я паршиво себя чувствую.

Эжени. Денежки заработать надо.

Верлен. Имей совесть, деньги-то мои. Эжени. Тебе бы только транжирить. Верлен. Я прошу всего пару…

Эжени. Не дам.

Входит Изабелла Рембо. Ей тридцать один год; она носит траур и выглядит очень респектабельно, но в ней уже есть что-то от старой девы. Она немного похожа на брата, и это сходство особенно заметно в речи – у нее тот же мягкий провинциальный выговор. Она подходит к стойке и обменивается парой слов с буфетчиком; тот указывает на Верлена, который все еще переругивается с Эжени, негромко, но яростно.

Верлен. Слушай меня, Эжени, если ты сию же минуту не дашь мне денег, у тебя будут крупные неприятности, поняла?

Эжени. Я их с собой не ношу. Перебьешься.

Верлен. Не зли меня.

Эжени. А вон, видать, и подружка твоя канает. Не смею мешать. (Встает, потом наклоняется к Верлену и добавляет мстительным шепотом.) Если ночевать не придешь, барахло твое на улицу выкину.

Отходит; пока Верлен беседует с Изабеллой, Эжени подсаживается за столик в глубине сцены, где сидит одинокий мужчина. Верлен встает и поворачивается навстречу Изабелле.

Изабелла (настороженно). Мсье Верлен?

Верлен. К вашим услугам, мадемуазель.

Изабелла. Меня зовут Изабелла Рембо.

Верлен. Простите? (Оседает на стул.)

Изабелла. Изабелла Рембо. Я сестра Артюра Рембо.

Верлен. Ах да, конечно-конечно, прошу вас, садитесь, мадемуазель. Не сочтите меня грубияном – просто мне трудно вставать.

(Изабелла садится.)

До меня… до нас дошла эта трагическая весть пару месяцев назад. Я просто не мог поверить – он был так молод. А помимо всего прочего, его ведь уже когда-то объявляли покойным. Меня глубоко… потрясла его кончина, хотя мы с ним очень давно не виделись.

Изабелла. Я не знала, известили вас или нет.

Верлен. Скажите, это правда… это правда, что ему ампутировали ногу?

Изабелла. Да.

(Молчание.)

Приступим к делу, мсье Верлен, – у меня очень мало времени.

Верлен. Знаете, вы с ним немного похожи. Глаза… почти те же.

Изабелла. Да, мне говорили.

Верлен. Выпьете что-нибудь?

Изабелла. Нет, большое спасибо. У меня к вам серьезный разговор, мсье Верлен. Мсье Ванье сказал, что вы, вероятно, сможете мне помочь.

Верлен. Сделаю все, что в моих силах.

Изабелла. В день смерти моего брата вышел в свет сборник его стихов, изданный, если не ошибаюсь, в Париже.

Верлен. Вы имеете в виду «Реликварий»?

Изабелла. Совершенно верно. Книга была подготовлена без ведома автора и его близких; более того, в нее включено анонимное предисловие, содержащее возмутительные, клеветнические сведения, которые выдаются за биографию моего брата. Моя мать и я этим просто убиты.

Верлен. Хм, да, э-э-э… надо бы вам переговорить с мсье Жанонсо. Он был редактором этого сборника.

Изабелла. Я знаю. Но связаться с мсье Жанонсо оказалось для меня невыполнимой задачей.

Верлен. Так или иначе, эту книгу изъяли из обращения.

Изабелла. Я знаю. Но моя мать и я вынуждены принять меры к тому, чтобы такие случаи не повторялись впредь. И мсье Ванье считает, что вы сумеете нам помочь.

Верлен. Я? Каким же образом?

Изабелла. Как я понимаю, у вас осталось большое количество рукописей моего брата.

Верлен. Ну… кое-что есть.

Изабелла. Мы с матерью были бы очень признательны, если бы вы их вернули нашей семье.

Молчание.

Верлен. Я всегда… был максимально тактичен во всем, что касалось вашего брата. Не скрою, я всегда отстаивал его интересы. Видите ли, когда он приобрел известность, в газетах и журналах стали появляться фальшивки, подписанные его именем, и я вызвался положить этому конец; с тех пор я слежу, чтобы его имя появлялось только под теми произведениями, которые действительно вышли из-под его пера. Я фанатично предан этой миссии, она для меня чрезвычайно важна. Мы с ним оба создали свои лучшие произведения, когда были вместе, понимаете? Все, что было написано после, – это, я считаю, одно длинное примечание.

Изабелла. Неужели его имя пользовалось такой широкой известностью?

Верлен. Да, уверяю вас.

Изабелла. Тем важнее для нас собрать воедино все его рукописи. Вероятно, мне следует посвятить вас в наши планы. Известно ли вам, что перед смертью он принял веру?

Верлен. Принял веру?

Изабелла. Да. Пока он болел, я уговаривала его чуть ли не месяц, молилась за него, и вот за две недели до смерти он захотел исповедоваться. После этого мы с ним ежедневно молились вместе, и священник сказал, что еще не встречал столь истовой веры, как у Артюра. Поверьте, невзирая на эти трагические обстоятельства, тот день, когда Артюр попросил, чтобы к нему позвали священника, стал одним из самых счастливых дней моей жизни.

Верлен. Значит, перед смертью он причастился?

Изабелла. К несчастью, у него было полное недержание всего, и таинство решили не совершать, дабы предотвратить невольное святотатство. Но я знаю, что душа его была спасена.

Верлен (без тени иронии). Это, конечно, огромное утешение.

Изабелла. Конечно. Итак, теперь вы, очевидно, поняли, как важно для нас с матерью собрать все его наследие.

Верлен. Э-э-э?..

Изабелла. Буду с вами откровенна, мсье Верлен: некоторые произведения, созданные моим братом в ранней юности, грешили непристойностями, а в отдельных случаях – даже богохульством. Он бы не хотел, чтобы его помнили как автора таких строк. Мы с матерью намерены, образно говоря, отделить овсы от плевел и уничтожить те стихи, которые, по нашему мнению, уничтожил бы он сам.

Верлен. Понимаю.

Изабелла. Нас поразило, что вещи, включенные в «Реликварий», кто-то счел достойными публикации. С нашей точки зрения, их напечатали из корыстных побуждений. Интересно знать, кто прикарманил авторские гонорары.

Верлен (виновато). Да… в самом деле… э-э-э… теряюсь в догадках.

Изабелла. Вот визитная карточка моей матери. Надеюсь, вы не откажетесь выслать рукописи по этому адресу.

Верлен. Понимаете, мы с Ванье планировали издать полное собрание сочинений Рембо.

Изабелла. Да, он мне говорил.

Верлен. А… не считаете ли вы, что в подобном издании найдется место и для таких стихов, которые вы упомянули? Несомненно, его обретение веры будет разительным контрастом тому… о чем он писал в юности.

Изабелла. Согласна, эти соображения необходимо учесть.

Верлен. Вот и я о том же…

Изабелла. На всякий случай дайте мне, пожалуйста, ваш адрес.

Верлен. Дело в том, что… у меня, вообще говоря, нет адреса, мадемуазель. Видите ли, я много времени провожу на больничной койке и мой адрес… так сказать… постоянно меняется.

Изабелла. Ах вот оно что. Тогда это все, мсье Верлен.

Верлен. Мне сейчас пришло в голову: если вам нужны рукописи Рембо, имеет смысл обратиться к моей жене.

Изабелла. К вашей жене?

Верлен. Совершенно верно. Я до сих пор называю ее своей женой, хотя она, исповедуя – вместо Евангелия – Гражданский кодекс, вышла замуж за другого. Мы с ней в последний раз виделись еще при… двадцать лет назад. Я долгие годы уговаривал ее вернуть мне рукописи и письма Рембо.

Изабелла. Понимаю. Спасибо вам.

Верлен. Это злобная и безнравственная женщина. Вы не поверите: моему сыну в этом году исполняется двадцать один год, а я его в последний раз видел, когда ему было восемь.

Изабелла. Мне пора, мсье Верлен. Не хочу слишком поздно возвращаться в гостиницу.

Верлен. Подождите. Прошу вас. Одну минуту. Пока вы не ушли, разрешите кое-что спросить… про вашего брата. Понимаете, мы с ним в последний раз виделись в Штутгарте, лет семнадцать назад, он тогда изучал немецкий. После этого до меня доходили какие-то туманные сведения. Говорили, будто он уехал в Абиссинию и там умер, а потом пронесся слух, что он жив, – чего только не болтали! Если можно, я бы хотел только прояснить для себя некоторые подробности, вот и все.

Изабелла. Даже не знаю, что вам рассказать. Он много ездил по свету. Одно время работал на Кипре консультантом по строительству, потом перебрался в Аден, и там его взяли на работу в торговую фирму. А лет пять назад командировали в Абиссинию, где он буквально на пустом месте организовал для фирмы новую факторию и сам ее возглавил.

Верлен. А от чего он умер?

Изабелла. От саркомы колена.

Верлен. Как странно.

Изабелла. Что в этом странного?

Верлен. У меня… то же самое… опухоль колена.

Изабелла. Если бы он своевременно обратился к врачам, если бы не отдавал все силы работе, его можно было бы спасти. А так он в отсутствие медицинской помощи терпел до последнего. Когда боль уже стала невыносимой, у него ушло два месяца на переезд в Марсель, и там ему ампутировали ногу… для всего остального было уже слишком поздно.

Верлен. Какой ужас!

Изабелла. После операции ему стало только хуже. Для него изготовили деревянный протез, но он так и не сумел к нему приноровиться. Нога была ампутирована слишком высоко, и культя не могла поддерживать вес. Он потом не раз повторял, что ни в коем случае не дал бы согласия на ампутацию, если бы знал, чем это обернется. Больница была ему ненавистна, и в конце июля он выписался, чтобы перебраться домой.

Верлен. В Марселе он управлялся сам?

Изабелла. Да. После операции с ним сидела мама, но она долго задерживаться не могла, потому что на полях было много работы.

(Слышен пронзительный хохот Эжени.)

Дома ему сперва полегчало, но вскоре отказала правая рука, а боль стала распространяться и усиливаться. Врачи прописали ему наркотики, и у него начались галлюцинации. Помню, однажды среди ночи меня разбудил страшный грохот. Я прибежала к нему в комнату и увидела, что мой брат, совершенно голый, ничком лежит на полу. Он рассказал мне, как открыл глаза, увидел, что уже рассвело, и поспешил отправиться в путь через пустыню – сопровождать на побережье караван с грузом слоновой кости и мускуса. Он не раз повторял, что хочет вернуться туда, где солнце, что солнце его исцелит, и в конце концов отправился назад, в Марсель; я поехала с ним. Из Марселя он собирался плыть в Аден, но ему стало совсем плохо; пришлось опять лечь в больницу. Паралич прогрессировал, в культе появились метастазы. Думаю, Господь продлевал ему жизнь для того, чтобы он успел покаяться и заслужить спасение.

Верлен. Да, вы правы. В Штутгарте, во время нашей последней встречи, у нас с ним зашел разговор о религии. Я тогда только-только принял веру и всячески старался наставить и его на путь истинный. Надеюсь, это хоть немного ему помогло.

(Молчание. Эжени уходит под ручку с новым кавалером.)

А он когда-нибудь… Наверное, он не упоминал мое имя?

Изабелла. Нет.

Верлен. Давно все это было.

Изабелла. Уже совсем темно. Мне надо спешить.

Верлен. И все же…

Изабелла встает, и Верлен, вздрогнув от ее резкого движения, с большим трудом поднимается со стула.

Изабелла. Прощайте, мсье Верлен.

Обмениваются рукопожатием.

Верлен. Вы позволите проводить вас до гостиницы?

Изабелла. В этом нет необходимости. Верлен. Вы уверены?

Изабелла (официальным тоном). Я польщена знакомством с таким выдающимся поэтом.

Верлен. Был чрезвычайно рад нашей встрече, мадемуазель.

Изабелла. Мамина визитка у вас, проверьте. И не забудьте выслать нам рукописи Артюра. Верлен. Не забуду.

Изабелла. Прощайте, мсье.

Верлен. Доброй ночи.

(Изабелла уходит. Верлен садится. Наступает полная тишина. Верлен рвет визитную карточку мадам Рембо и коротко улыбается своим мыслям.)

Эжени! Где тебя носит?

Абсент. Два, пожалуйста.

(Буфетчик наливает абсент в две рюмки, стоящие на столе. Верлен выпивает.)

Давно это было. Но я помню, как увидел его в самый первый раз. Вечером, в гостиной у Мотэ. Когда мы вошли, он стоял у окна, спиной к нам. Он повернулся и заговорил. Только тут я его заметил – и онемел от его красоты. Было ему шестнадцать лет.

После смерти он является мне каждую ночь. Мой великий, лучезарный грех.

(Входит Рембо, одетый, как в первой сцене, но в его движениях появилась уверенность, лицо светится улыбкой, он красив и грациозен. Подсаживается за столик к Верлену; они улыбаются друг другу.)

Скажи, что любишь меня.

Рембо. Ты же знаешь, я к тебе очень привязан. У нас были такие счастливые мгновения!

(Молчание.)

А ты меня любишь?

Верлен. Да.

Рембо. Тогда положи руки на стол.

Верлен. Зачем?

Рембо. Положи руки на стол.

(Верлен повинуется.)

Ладонями вверх.

Верлен переворачивает руки ладонями вверх. Рембо ненадолго задерживает на них взгляд, потом наклоняется и целует одну, потом другую руку. Встает, улыбается Верлену и уходит. Наступает долгое молчание.

Верлен. Мы всегда были счастливы. Всегда. Я помню.

(Верлен сидит один в луче прожектора, который гаснет по ходу его монолога.)

Эжени?

За что я люблю старую плоть? За то, что вокруг нее витает шепот юности. Люблю, когда старая плоть вспоминает свою молодость.

Помню наше первое лето – такое счастливое, самое счастливое время моей жизни. Скитались по Бельгии, воровали репу, спали под заборами. Он не умер, он просто попал в плен и живет у меня внутри. Пока я жив, никто не сможет лишить его этой мерцающей, замкнутой жизни. Все те же слова и жесты – все те же образы: вот я иду следом за ним по крутому распаханному склону; вот я сижу и беседую с ним в темнеющей комнате и уже с трудом различаю его профиль и выразительную руку; вот лежу в постели на рассвете и смотрю, как он спит и нервно проводит рукой по щеке. Я вспоминаю его вечерний облик, и он живет.

Абсент.

Ты здесь? Эжени? Ты здесь?

Темнота.

Занавес.

Приложение

ФРАГМЕНТ ОДНОГО ИЗ ПОСЛЕДНИХ ПИСЕМ РЕМБО К СЕСТРЕ

Марсель,

15 июля 1891 года.

Моя дорогая Изабелла,

…терзаюсь день и ночь – все думаю, как мне быть. Я хочу действовать, просто жить, хочу отсюда вырваться, но пока это невозможно, и в ближайшие месяцы у меня вряд ли что-нибудь получится, а скорее всего, не получится никогда. Все мысли – об этих проклятых костылях: без них мне и шагу не ступить, без них никуда. Даже одеться не могу без устрашающей эквилибристики. Если бегать на костылях я все же научился, то подниматься и спускаться по лестнице мне не под силу, а когда иду по неровной дороге, быстро выматываюсь из-за того, что приходится переносить вес с одного плеча на другое. Невралгия в правом локте и плече не проходит, да еще подмышки истерзаны костылями. Левая нога тоже сильно болит, и что хуже всего – самые простые действия требуют акробатических ухищрений.

Дорогая сестра, я много размышляю о том, что стало причиной моей болезни. С ноября по март в Хараре стоят холода. А я всегда одевался легко: парусиновые брюки, ситцевая рубашка. Кроме того, мне нередко приходилось отмахивать пешком километров по пятнадцать, а то и по сорок в день, сопровождая неописуемые караваны по дикой гористой местности. Думаю, такие нагрузки вкупе с перепадами температуры вызвали у меня артрит. Я стал время от времени испытывать резкую боль под коленом, словно меня колотили по ноге молотком. Сустав будто бы пересох, бедро онемело. А потом вокруг коленной чашечки набухли вены, как при варикозе. Я без устали ходил пешком и работал, списывая недомогание на простуду. Но со временем боль в колене усилилась: при каждом шаге мне будто вгоняли в ногу гвоздь. Двигаться становилось все труднее, я приноровился ездить верхом, но, когда спешивался, чувствовал себя полным калекой. Затем внутренняя сторона колена опухла, коленная чашечка стала отечной, и вся голень – тоже. Кровообращение нарушилось, от лодыжки до позвоночника пульсировали нервы. При ходьбе я хромал, причем все сильнее и сильнее. Но со своими основными обязанностями пока справлялся. Начал бинтовать всю ногу, делать массаж, водные процедуры и прочее, но все без толку. Лишился аппетита и сна. Терял силы, терял вес. Числа пятнадцатого марта решил отлежаться и дать отдых больной ноге: в пределах досягаемости были письменный стол, все документы и окно, за которым стояли грузовые весы, – я платил туземцам, чтобы моя болезнь не стала помехой делу. Колено с каждым днем распухало, пока не достигло размеров изрядного мяча. Я заметил, что сзади большая берцовая кость в верхней части стала намного шире, чем на другой ноге. Коленная чашечка утратила подвижность и утонула в отечной припухлости, которая, как я с ужасом заметил, в считаные дни стала твердой, как кость. Еще через неделю вся нога одеревенела и вовсе перестала сгибаться, а до отхожего места приходилось тащиться через весь двор. Между тем икроножная мышца и бедро усыхали, а коленный сустав раздувался, твердел, а потом, как могло показаться, совсем окостенел; физические и умственные силы шли на убыль. В конце марта я принял решение уехать. Недолго думая, распродал все имущество – за бесценок, а поскольку нога болела и не гнулась, о поездке верхом на муле и даже на верблюде не могло быть и речи; пришлось сделать на заказ носилки с матерчатым тентом и нанять шестнадцать носильщиков, которые за две недели доставили меня в Зейлу. На второй день пути, значительно оторвавшись от каравана, мы попали в ураган с ливнем посреди пустыни. Битых шестнадцать часов я валялся под дождевыми струями, не имея возможности ни укрыться, ни сдвинуться с места; это меня вконец подкосило. Все две недели пути я не слезал с носилок. На привале меня опускали на землю и сверху натягивали тент. У края носилок я голыми руками выкапывал лунку, с огромным усилием перекатывался к ней, облегчался и забрасывал лунку землей. Наутро тент снимали, а меня несли дальше. Истощенный и обездвиженный, я наконец оказался в Зейле. До отплытия парохода в Аден оставалось всего-навсего четыре часа. На носилках меня подняли по трапу и бросили на матрасе возле рубки; все трое суток рейса у меня во рту не было ни крошки. За пару дней я уладил дела с мсье Тианом, после чего лег в больницу, где врач-англичанин через две недели посоветовал мне отчаливать в Европу.

Не сомневаюсь: если бы при первых симптомах я получил медицинскую помощь, с болезнью коленного сустава можно было бы справиться без последствий. Но я, не подозревая, насколько это серьезно, сам себе навредил этими марш-бросками и работой на износ.

Почему в школе не дают никаких знаний по медицине – хотя бы для того, чтобы люди не совершали таких глупых ошибок!

Обратись ко мне за советом кто-нибудь из товарищей по несчастью, я бы ответил: «Ни под каким видом не соглашайся на ампутацию. Чем остаться без ноги – лучше умереть. Многие отказываются от ампутации; будь у меня возможность отыграть назад, я бы тоже отказался. Отмучился бы за год – и все, но только без ампутации!»

Ну, сделанного не вернуть. И вот результат. Днем я в основном сижу, но время от времени встаю, беру костыли, скачу на одной ноге ярдов сто – и опять сажусь. В руках нет силы. При ходьбе взгляд упирается в одинокую ступню и наконечники костылей. Голова и плечи наклонены вперед – ни дать ни взять горбун. Боюсь прохожих и движущихся предметов, – не ровен час, толкнут и сломают мне единственную ногу. Люди смотрят на меня с ухмылкой. Присяду отдохнуть – ладони липкие от пота, подмышки истерзаны, взгляд бессмысленный. Вот и сейчас я в отчаянии, сижу вовсе без сил, хлюпаю носом и жду, когда настанет ночь, которая принесет с собой нескончаемую бессонницу, а на рассвете уступит место новому дню, еще более никчемному. Так и живу.

Скоро напишу еще.

Всего самого доброго,

Рембо