Текст книги "Опасный метод"

Автор книги: Кристофер Хэмптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Действие второе

СЦЕНА 1

Голос Верлена. Как много было ночей, когда я любовался его трогательным спящим телом и гадал, почему он всеми силами старается убежать от реальности. Мне еще не встречался человек, для которого это стало бы целью жизни. Я понимал, что от него исходит угроза обществу, а больше всего – ему самому. Быть может, он знал тайные способы изменить жизнь? Нет, отвечал я себе, он лишь хочет их найти. Его доброта имеет магические свойства. Я – ее пленник.

Во время этого монолога постепенно загораются огни рампы, освещая зал в георгианском стиле, превращенный в однокомнатное жилое помещение по адресу: Лондон, Хауленд-стрит, дом 34, квартира 5.

24 ноября 1872 года.

Верлен, сидя за обеденным столом, пишет письмо. Рембо валяется на кровати, подмяв под себя одеяло; он читает и время от времени делает пометки в школьной тетради. Разговор не носит связного и последовательного характера; обстановка домашняя.

Рембо. Чего ты боишься больше всего на свете?

Верлен. Мм?

Рембо. Спрашиваю: чего ты боишься больше всего на свете?

Верлен. Не знаю. Положить свои яйца не в ту корзину. (Не отрываясь от письма.) А ты чего боишься?

Рембо. Что люди увидят меня так, как вижу их я.

(Молчание.)

В котором часу у них открывается?

Верлен. До часу дня все закрыто. Черт бы побрал эту нелепую страну.

Рембо. Терпеть не могу воскресные дни.

Верлен. Ничего, кроме теплого пива; и, ко всему прочему, его полагается пить стоя. Откуда только берется здешняя респектабельность, чтоб ей пусто было! Даже у нищих башмаки начищены до блеска.

Рембо. Всегда ненавидел воскресные дни. Даже в Шарлевиле. Что ни воскресенье, наша семья тащилась к обедне, как… крокодил, составленный из пингвинов. Впереди Витали с Изабеллой. Следом – Фредерик и я. Замыкала процессию матушка Рембо – рот, извергающий тьму. На нас показывали пальцем. Она требовала, чтобы мы держались за руки.

Вопреки общему мнению, я всегда считал, что Христос умер в воскресенье, в пять часов пополудни.

Молчание.

Верлен. Очисти грушу, а?

(Рембо чистит грушу.)

Передать от тебя привет Лепеллетье?

Рембо. Еще чего.

(Молчание.)

Обожаю эти идиомы. «Давать деру», «лизать пыль», или вот: «испытывать собачью задницу». Угадай, что это значит?

Верлен. Действие, которое совершают англичане, перед тем как варить… этот… как его… суп из бычьих хвостов. (Берет со стола листок бумаги, читает вслух.) «Книжный магазин Уильяма Джорджа на Касл-стрит предлагает широкий выбор произведений французской литературы». Мы с тобой пойдем сегодня слушать Джорджа Оджера? Рембо. Это еще кто?

Верлен. Джордж Оджер, республиканец… (читает из какой-то листовки) «…выступит сегодня в Гайд-парке в защиту уволенных и заключенных под стражу констеблей».

Рембо. Меня это не колышет.

Верлен. Зато бесплатно.

(Молчание. Рембо раскуривает трубку.)

Ты же знаешь, мы сейчас на мели.

Рембо. Не надоело повторять?

Верлен. Как по-твоему, не пора ли нам устроиться на работу?

Рембо. Я же говорил, что не собираюсь ходить на службу. Мне есть чем себя занять.

Верлен. А если на неполный день – преподавание или что-нибудь в этом роде?

Рембо. Нет. Но тебя никто не держит: хочешь работать – пожалуйста.

Верлен. Я не хочу: жизнь заставляет.

Рембо. А меня не заставляет. Ладно… Я здесь надолго не задержусь.

Верлен. Интересно.

Рембо. Будет лучше, если я тебя на время покину.

Верлен. С какой стати?

Рембо. Скажи, ты собираешься разводиться с Матильдой?

Верлен. Ни в коем случае.

Рембо. А куда ты денешься? Она укажет, что ты ушел из семьи, а если приплетет сюда еще и содомию – пиши пропало.

Верлен. Понимаю.

Рембо. Я не хочу, чтобы это каким-то боком коснулось меня.

Верлен. Тогда тебе, наоборот, лучше остаться. Пойми, если ты сейчас сбежишь, это будет равносильно признанию вины, так ведь? Однозначно. Единственный выход – блефовать. С этой целью я и написал Лепеллетье, что мы с тобой готовы пройти медицинское освидетельствование, если отец Матильды будет настаивать.

Рембо. Ты рехнулся?

Верлен. Нет, ну, я выразился обтекаемо…

Рембо. И что же ты написал?

Верлен (читает выдержку из своего письма). «Мы с Рембо готовы в случае необходимости показать этой банде наши задницы».

Рембо. А вдруг он поймает тебя на слове?

Верлен. Не поймает.

Рембо. На следующей неделе меня здесь не будет.

Верлен. У него руки коротки.

Рембо. Ты ведь не думаешь, что он выдвинул это обвинение, чтобы скрасить себе долгие зимние вечера? Он явно что-то знает.

Верлен. Глупости, просто театральный жест.

Рембо. Ты вечно судишь о людях как о литературных персонажах, то есть по преимуществу ошибочно трактуешь их мотивы.

Верлен. Все равно, он и сам не без греха. Сколько раз я его просил сходить в дом к тестю за моими вещами, а он даже пальцем не шевельнул.

Рембо. Это ты не без греха.

Верлен (неожиданно взрывается холодной яростью). Хорошо, я не без греха, раз ты так считаешь, но теперь-то можно считать, что эта тема закрыта! Ты позволишь мне дописать письмо?

Молчание. Некоторое время Верлен пишет.

Рембо. На следующей неделе я уеду.

Верлен. У нас еще будет возможность об этом поговорить, правда?

Рембо. Сомневаюсь.

Верлен ставит витиеватую подпись.

Верлен. Сегодня письмо не уйдет, даже если сейчас отнести его на почту. Почта в этой стране работает из рук вон плохо.

Рембо. Как думаешь, они уже открылись?

Верлен. Мы идем слушать мистера Оджера или нет?

Рембо. Сначала выпить.

Верлен. Минутку, надо что-нибудь ввести в организм. (Наливает стакан молока, выпивает.) Фу! Отрава. Будешь?

(Рембо отрицательно качает головой.

Верлен подходит к окну.)

Туман. (Надевает пальто и тщательно обматывает шею длинным красным шарфом, закрывая всю нижнюю часть лица.) Постоянно кровь из носу идет. (Затыкает уши ватой, приглушенно говоря сквозь шарф.) Как-то вечером я вознамерился убить Наполеона Третьего. Напился в хлам и решил, что безобразия зашли слишком далеко. К счастью, покушение не удалось.

Улыбаются друг другу не без намека на нежность.

Занавес.

СЦЕНА 2

Дом номер восемь на Грейт-Колледж-стрит в Лондоне; 2 июля 1873 года.

Куда более скромная комната. Верлен откупоривает бутылку вина, Рембо праздно валяется на своей кровати.

Верлен. Ты сегодня вставать собираешься?

Рембо. Всегда любил осень.

Верлен. Вообще говоря, сейчас лето. Просто в Англии разница не заметна.

Рембо. Давно мы торчим в этом клоповнике?

Верлен. Пять недель.

Рембо. Господи, жизни не видно конца.

Верлен наполняет два бокала и подает один из них Рембо.

Верлен. За пять недель многое может произойти.

Рембо. За десять минут тоже многое может произойти. Только почему-то не происходит.

Верлен. Когда я только-только женился…

Рембо. Насколько я понял, эта тема закрыта.

Верлен. Я всего лишь…

Рембо. Тем более не надо.

Верлен. Извини.

Рембо. Наливай.

Верлен подходит и наполняет его бокал.

Верлен. А ведь выпадают иногда хорошие времена, верно? Даже, можно сказать, счастливые.

Рембо. Когда?

Верлен. Будто ты не знаешь. Ты и сам это признаешь, пусть через силу.

Рембо. Как я уже говорил, я слишком умен, чтобы быть счастливым.

Верлен. Помнится мне, когда мы с тобой в Бельгии пытались заснуть где-то под забором, ты сказал, что никогда в жизни не был так счастлив.

Рембо. Сделай милость, избавь меня от своей лживой, тошнотворной ностальгии.

Верлен. Зачем ты лелеешь свою хандру? Рембо. Уверяю тебя, от боли я получаю больше удовольствия, чем от удовольствия.

Верлен. У тебя появился какой-то извращенный пессимизм.

Рембо. Наливай.

Верлен. Сам наливай.

Рембо. К старости ты стал самодуром.

Встает и подливает себе вина. Верлен отходит к окну.

Верлен. Дождь не стихает.

(Молчание.)

Насчет старости – это ты верно заметил. В нынешнем году мне стукнет тридцать. Тридцать лет. Страшно подумать.

Рембо. Какая гадость.

Верлен. Но ведь и ты далеко не ребенок. Тебе почти девятнадцать.

Рембо. Я начинаю отчаиваться.

Верлен. Из-за чего?

Рембо. В золотые и безгрешные отроческие годы мне ясно виделось будущее. Я подмечал ошибки своих предшественников и знал, что нужно делать – так мне казалось, – чтобы их не повторять. Я знал, что мой путь тернист, но надеялся, что с опытом превращу себя в философский камень, создам новые краски и новые цветы, новые языки и нового Бога – и все обращу в золото. Суждено тебе, как всякому пророку, говорил я себе апокалиптическим слогом, познать хулу и гонения, но, познав их, ты возвысишься. Прошло совсем немного времени, и я понял, что пророк не может терзаться сомнениями. Пророку позволительно быть оптимистом или пессимистом, это уж как получится, но непозволительно хоть на крупицу терять уверенность. А я заметил, что мучительно копаюсь в себе в поисках чего-то такого, чему люди не верят или не хотят верить, а если верят, то по глупости. И, погрузившись в лирику самосожаления, подошел я к зеркалу и сказал: «Господи, не знаю, как мне быть, ибо нет любви на земле и нет надежды, а я бессилен что-либо изменить, Господи, я не могу создать больше того, что создал Ты, и место мне – в преисподней».

Кстати, я и раньше такое говорил.

А коль скоро все уже сказано, нужны новые слова. Все эти пять недель ты, наверное, думал, что я отлеживаю бока и плюю в потолок, – и был абсолютно прав. Но где-то в глубине бурлила и медленно пробивалась ко мне сквозь пласты равнодушия совершенно новая система знаков. Окрепни. Перечеркни романтизм. Откажись от риторики. Дойди до сути.

И вот теперь я дошел до сути и увидел, куда завело меня стремление покорить мир.

Верлен. И куда же?

Рембо. Сюда. Поиски вселенского опыта привели меня сюда. К бессмысленному существованию в нищете и безделье, под пятой лысого, потасканного, стареющего, вечно пьяного лирического поэта, который цепляется за меня, потому что жена не пускает его на порог.

Молчание. Верлен на какое-то время лишается дара речи.

Верлен. Как у тебя язык повернулся?

Рембо. Легко. Это чистая правда. Посмотри на себя: ты прозябаешь, потому как на другое не способен. Разве это жизнь? Выпивка, секс, меланхолическая самовлюбленность и жалкие гроши, которых хватает лишь на то, чтобы забыться перед сном. Для тебя это предел. А я здесь потому, что для меня это свободный выбор.

Верлен. В самом деле?

Рембо. Да.

Верлен. А зачем?

Рембо. Что значит «зачем»?

Верлен. Зачем ты повторно увязался за мной в Лондон? На каких интеллектуальных предпосылках основан твой свободный выбор?

Рембо. Я и сам не раз задавался этим вопросом.

Верлен. Не сомневаюсь, эта поездка виделась тебе очередным этапом твоей личной одиссеи. Опуститься на самое дно, чтобы заслужить право – позволю себе некоторую мифологическую смесь – пастись на самых верхних склонах Парнаса.

Рембо. Твои наскоки сегодня вразумительны, как никогда.

Верлен. Моя теория отлична от твоей. Моя теория гласит, что ты ничем не отличаешься от Мюссе.

Рембо. Что ты сказал?

Верлен. Провокационное сравнение, согласись, тем более что ты постоянно обливаешь грязью беднягу Мюссе.

Рембо. Поясни.

Верлен. Изволь: подобно Мюссе, точнее, одному из его героев, ты примерил на себя мантию порока, а она приросла к твоей коже. Ты увязался за мной потому, что сам этого хотел; потому, что у тебя была такая потребность.

Рембо. Что ж, учитывая твои скромные умственные способности, мысль интересная, хотя ты допускаешь свою обычную ошибку.

Верлен. Какую?

Рембо. Увлекаешься определенной идеей не потому, что она верна по сути, а потому, что она эстетически привлекательна.

Верлен. Ну, существуют и менее элегантные причины, по которым ты готов терпеть мои скромные умственные способности.

Рембо. Например?

Верлен. Например, тот факт, что я тебя содержу.

Рембо. Твои мозги так же уродливы, как твое тело.

(Молчание. Они смотрят друг на друга в упор. Верлен некоторое время борется с собой, но внезапно его лицо принимает отсутствующее выражение, и он широком шагом устремляется сквозь сцену.)

(Обеспокоенно.) Ты куда?

Верлен. На кухню. Обедать пора.

Верлен выходит. Рембо с легкой дрожью в руках наливает себе еще вина и залпом осушает бокал. Он озадачен. Тут вновь появляется Верлен, неся в одной руке селедку, а в другой – бутылку растительного масла. Рембо смотрит на него, хохочет. Верлен почти не реагирует.

Рембо. Господи, прямо как баба!

(Вместо ответа Верлен оставляет на столе селедку и масло, а потом широким шагом идет сквозь сцену в направлении от кухни.)

Ты куда?

(Верлен уходит.)

Куда тебя несет? (Он становится испуганно-беспомощным.)

Занавес.

СЦЕНА 3

Номер в гостинице «Кутрэ», Брюссель; 10 июля 1873 года.

Рембо упаковывает вещи. У него усталый, мрачный вид. Распахивается дверь, и входит Верлен. Он изрядно пьян, что в его случае более заметно по преувеличенному возбуждению и некоторой воинственности, нежели по бессвязной речи или нетвердой походке.

Рембо. Где ты был?

Верлен. Решил пройтись. Заходил… заходил опять в испанское посольство – узнать, может, они передумали. Но нет, уперлись. Это же нелепо, просто курам на смех. Я им говорю: хочу на фронт, готов умереть за ваше дело, вы не имеете права отказывать добровольцам. А они в ответ: мы иностранцев не берем. Раз так, говорю, вы заслуживаете поражения в этой треклятой войне, и надеюсь, оно не заставит себя ждать.

Рембо. Ты все утро провел в испанском посольстве?

Верлен. Нет, не все.

Рембо. Ты пьян.

Верлен. Я да, то есть нет, пропустил пару стаканчиков.

(Молчание. Верлен замечает, что Рембо собирает вещи.)

Чем ты занимаешься?

Рембо. Вещи упаковываю.

Верлен. Зачем?

Рембо. Я же тебе говорил. Возвращаюсь в Париж. И если ты соизволишь дать мне денег на билет, к вечеру меня здесь не будет.

Верлен. Нет, как же так, мы ведь с тобой едем в Лондон.

Рембо. Никуда мы не едем.

Верлен. Стой, погоди, это лучший вариант, я все утро об этом думал.

Рембо. В испанском посольстве?

Верлен. А я туда и не ходил.

Молчание.

Рембо. Я возвращаюсь в Париж.

Верлен. Больше такое не повторится, честное слово, больше я никогда тебя не брошу, верь мне.

Рембо. Не верю. И рисковать не собираюсь. Как по-твоему, что я должен был делать в Лондоне, один, без денег? А? Я бежал по причалу и умолял, чтобы ты меня не покидал, а ты взял да и повернулся задом.

Верлен. А что мне было делать – прыгать за борт?

Рембо. Не надейся, что я прощу и забуду.

Верлен. Я был оскорблен до глубины души.

Рембо. С чего бы это? Бог свидетель, ты слышал от меня куда более хлесткие выражения. И потом, ты действительно был похож на бабу.

Верлен взвивается, но берет себя в руки.

Верлен. Не уезжай. Подожди хотя бы пару дней, я все обдумаю.

Рембо. Я и без тебя все обдумал.

Верлен. Ладно, сегодня утром меня посетила еще одна идея. Возможно, я тоже отправлюсь в Париж.

Рембо. Что?

Верлен. Возможно, я тоже отправлюсь в Париж и попробую разыскать Матильду.

Рембо (поразмыслив). Что ж, я не возражаю, поехали вместе.

Верлен. Нет-нет, ты останешься здесь, в Брюсселе.

Рембо. Ты рехнулся?

Верлен. Пойми, если мы появимся в Париже вдвоем, это будет катастрофа. Тогда уж точно она меня на порог не пустит.

Рембо. Что-то мне подсказывает, что она тебя в любом случае не пустит.

Верлен. Тогда я вернусь за тобой в Брюссель, и мы сможем уехать обратно в Лондон.

Рембо. Совсем сдурел.

Верлен. Тебе известно, какой завтра день?

Рембо. Пятница.

Верлен. У меня годовщина, третья годовщина нашей свадьбы. А я не видел ее – свою законную жену – почти год. Год назад здесь, в Брюсселе, мы с ней занимались любовью, и с тех пор не виделись. И сына я не видел больше года. На мои письма она не отвечает. Представь: написал ей не далее как на прошлой неделе и сказал, что покончу с собой, если она в течение трех дней не приедет ко мне в Брюссель. А от нее ни слуху ни духу.

Рембо. Ну, ничего страшного, ты же не покончил с собой.

Верлен. По-твоему, это смешно?

Рембо. Нет, позорно. Сколько народу ты известил, что собираешься покончить с собой? Удивительно, что еще приглашения не разослал.

Верлен. Откуда в тебе такая черствость?

Рембо. Черствость? Ты бросаешь меня в Лондоне на произвол судьбы, а потом тащишь в Брюссель, где я должен сидеть и ждать, что ты выберешь: вернуться к жене, пойти на войну или застрелиться. Когда у тебя не выходит ни одно, ни другое, ни третье – на что и был расчет, ни минуты не сомневаюсь, – ты опять тащишь меня за собой в Лондон. С меня хватит. Все кончено. Я от тебя ухожу.

Верлен. Ты этого не сделаешь. Ты этого не сделаешь. (Мечется из стороны в сторону). Где моя мать?

Рембо. В соседнем номере, где же еще? Я попросил у нее немного денег, но она сказала, что до твоего прихода не даст ни гроша. Сейчас еще раз попробую.

Верлен. Нет-нет, погоди. Слушай, дам я тебе денег. Просто у меня к тебе небольшой разговор. (Мечется из стороны в сторону, нервно улыбаясь Рембо.) Жарища, ужас! Я верю, мы сможем начать все сначала. Думаю, это будет не так уж и сложно. Знаю, на мне лежит вина за наши с тобой недавние размолвки, но это все было из-за Матильды – из-за того, что я по-прежнему любил Матильду. Теперь на этом поставлен крест, больше я не желаю ее видеть. Смотри, за окном лето. Вспомни прошлое лето, когда мы тобой сбежали, – как нам было хорошо, правда? Помню, вечерами… Не хочешь в Лондон – не надо. Поедем на юг. Бархатный сезон на Средиземном море, там жизнь дешевле, работать не придется, будем просто наслаждаться теплом. Или в Африку – поехали в Северную Африку, я знаю, тебя всегда тянуло в Африку. Месяц поживем, а там видно будет.

Смотри, какое солнце.

Долгое молчание.

Рембо. Нет.

Верлен. Почему же нет?

Рембо (мягко). Не могу. Ничего не выйдет. Слишком поздно.

Верлен. Ничего подобного. Клянусь, еще не поздно. Ты же знаешь, я без тебя погибну. Не выношу одиночества. Мне необходимо, чтобы кто-то был рядом. Останься со мной хотя бы из жалости, мне все равно, лишь бы ты остался.

Рембо. Не могу.

Верлен. Ну почему? Как мне тебя уговорить? Неужели тебе все безразлично? Неужели ты не понимаешь, как много это для меня значит?

Рембо. Бога ради, хватит ныть.

Молчание. Верлен подходит к окну и смотрит на улицу. Вытирает лоб носовым платком.

Верлен. Адская жара.

Рембо. Я бы на твоем месте снял пиджак.

Верлен. Да-да. (Сбрасывает пиджак и вешает его на дверь.) Утром я кое-что купил. (Достает что-то из кармана и поворачивается к Рембо.) Пушку. (Наставляет на Рембо револьвер.)

Рембо. Зачем это?

Верлен. Для тебя. И для меня. Для всех.

Рембо. Надеюсь, патроны не забыл?

Верлен ставит перед дверью стул, садится на него верхом и целится в Рембо поверх спинки стула. Рембо с улыбкой прислоняется к противоположной стене.

Верлен. Я тебя не отпущу, так и знай.

Рембо. О, весьма эффектный номер. Такого мы еще не видели.

Верлен (кричит). Убью!

Рембо. Сделай одолжение, возьми себя в руки.

Молчание.

Верлен. Забыл, что ты мне написал в письме? Рембо. В каком еще письме?

Верлен. Которое ты прислал мне на прошлой неделе, как только я тебя бросил.

Рембо. То письмо здесь ни при чем. Верлен. Ошибаешься. Ты просил прощения. Умолял меня вернуться. Каялся. Объяснялся в любви. Обещал, что впредь все будет иначе. Говорил, что рыдаешь. Я сам видел кляксы от твоих слез на почтовой бумаге.

Рембо. Неужели до тебя не доходит: ты ведь оставил меня без гроша в кармане. Хорошо еще, что я потом сообразил отнести в скупку твою одежду.

Верлен вскакивает, дрожа от ярости. Поднимает револьвер и стреляет в Рембо, пугается грохота и делает еще один выстрел, на этот раз в пол. Рембо сжимает левое запястье, цепенея от ужаса: по руке стекает кровь. Он отшатывается, когда Верлен бросается к нему.

Верлен. Боже мой, прости, я не нарочно.

Рембо. Смотри, что ты наделал.

Верлен. Прости, я нечаянно.

Рембо. Нет, смотри.

Верлен рыдает. Пытается всучить Рембо револьвер.

Верлен. Ради всего святого, убей меня, убей, пристрели.

Рембо. Что?

Верлен. Пристрели меня.

Рембо. Как же я тебя пристрелю, тупой педрила, если ты продырявил мне руку?

Неистовый стук в дверь; женский голос кричит: «Поль, Поль…» Верлен опускает револьвер. У Рембо начинается истерический хохот.

Верлен. Господи, что я наделал?

Рембо. Промазал.

Затемнение.

Занавес.

СЦЕНА 4

Брюссель; 10–19 июля 1873 года.

Эта картина включает эпизоды суда над Верленом. На одной половине сцены лежит в постели Рембо; у него рука в гипсе. Верлен сидит на другой половине сцены, в зале суда. Мировой судья Теодор Т’Серстеван и его секретарь курсируют от одной половины сцены к другой. Когда поднимается занавес, секретарь записывает показания Рембо.

Рембо. …Когда мне сделали перевязку, мы втроем вернулись в гостиницу. Верлен все время умолял меня не уезжать, остаться с ним, но я отказался и около семи вечера вышел из гостиницы в сопровождении Верлена и его матери. Не доходя до Пляс-Рупп, Верлен забежал на несколько шагов вперед и обернулся ко мне: я видел, как он сунул руку в карман и выхватил револьвер, тогда я развернулся и пошел прочь. Встретив офицера полиции, я рассказал, что произошло, и он попросил Верлена проследовать с ним в участок.

Если бы Верлен не препятствовал моему отъезду, я бы не стал подавать на него в суд за нанесение телесных повреждений…

Верлен. …клянусь говорить правду, и ничего, кроме правды, да поможет мне Бог со всеми святыми.

Судья. Ранее под судом и следствием не состояли?

Верлен. Нет.

Судья. Какие обстоятельства удерживали вас в Брюсселе?

Верлен. Я надеялся, что ко мне сюда приедет жена, – так уже один раз было после нашего расставания.

Судья. Не понимаю, почему предстоящий отъезд вашего друга вызвал у вас такую бурную реакцию. Очевидно, вас и Рембо связывали какие-то иные отношения, кроме дружеских?

Верлен. Нет, это клеветнические измышления моей жены и ее родителей, имеющие целью меня опорочить; те же самые обвинения содержатся в исковом заявлении о разводе, которое подала моя жена.

Судья. По результатам медицинского освидетельствования, оба эксперта заключили, что в последнее время вы занимались как активной, так и пассивной содомией.

Верлен. Да.

Судья. Тогда на каком основании вы отрицаете, что вы – действующий содомист?

Верлен. Правильнее говорить «содомит»…

Пауза. Судья и секретарь возвращаются в суд, где секретарь оглашает заявление Рембо. Свет постепенно гаснет.

Секретарь. «…я, нижеподписавшийся, Артюр Рембо, ответственно заявляю, что в четверг десятого июля сего года, когда господин Поль Верлен выстрелил в меня из револьвера и легко ранил в левое запястье, господин Верлен находился в состоянии сильного алкогольного опьянения и не отдавал себе отчета в своих действиях.

По моему убеждению, в его действиях не было преступного умысла.

Настоящим заявляю, что прошу не привлекать господина Верлена к уголовной или гражданской ответственности, а также к исправительным работам и отказываюсь от любых претензий по тем статьям, которые инкриминируются господину Верлену государственным обвинением в связи с обстоятельствами дела…»

Судья. Дело Поля-Мари Верлена, обвиняемого по статье триста девяносто девятой Уголовного кодекса – нанесение тяжких телесных повреждений, – передается в уголовный суд. Предварительное следствие закрыто.

Секретарь (в темноте). Поль-Мари Верлен, суд признает вас виновным в нанесении тяжких телесных повреждений и назначает вам наказание в виде штрафа в размере двухсот франков и тюремного заключения сроком на два года.

Занавес.

СЦЕНА 5

Шварцвальд (Черный лес), близ Штутгарта; 28 февраля 1875 года.

Когда поднимается занавес, сцена пуста. Декорация предполагает просеку в лесу, у реки. За сценой слышен хохот. Вскоре появляется Рембо, одетый чуть приличнее, чем в предыдущих картинах. Вечер. На небе луна.

Рембо. Сюда.

(Смеется. Входит Верлен.)

Когда же это произошло?

Верлен. В начале этого месяца.

Рембо опять смеется.

Рембо. Тебя турнули?

Верлен. Ничего подобного. По прошествии недели мы с отцом настоятелем сообща решили, что такая жизнь не для меня.

Рембо. Дальше не пойдем. (Присев на корточки, зажигает свою глиняную трубку.) А с чего ты надумал примкнуть к ордену траппистов?

Верлен. Сам не знаю. Наверное, по тюрьме соскучился. Когда я освободился, для меня начался сущий кошмар: пойми, я привык к тишине, к распорядку, обращались со мной хорошо, я не пил, занимался полезным трудом. А потом, когда меня выпустили и я не смог добиться встречи с адвокатом Матильды, не говоря уже о самой Матильде, мне пришло в голову… уйти от мира. В монастырь, чтобы жить тихой, простой жизнью, с Богом.

Рембо. А оказалось, это орден трезвенников.

Верлен. Говорю же тебе, в тюрьме я вел трезвый образ жизни.

Рембо. Приятно, что необратимых изменений не произошло.

Верлен. Ну, сегодня особый случай. Сегодня у нас с тобой праздник. Так… чудесно увидеть тебя снова. (Пауза.) По прошествии такого времени. (Пауза.) Надеюсь, ты не думал, что я… затаил на тебя злобу?

Рембо. Нет.

Верлен. Я хочу сказать… ты меня знаешь, я незлопамятен; конечно же, я… тебя простил.

Рембо. В самом деле?

Верлен. Да, не сомневайся.

Рембо. А я тебя не простил.

Верлен. За что?

Рембо. За долгое отсутствие.

Верлен неловко смеется. Молчание.

Верлен. Какая здесь благодать.

Рембо. Im Schwarzwald.

Верлен. Как твой немецкий?

Рембо. Блестяще.

Молчание.

Верлен. Прохладно, да?

Рембо. Зачем ты приехал?

Верлен. Что?

Рембо. Хочу понять, с какой целью ты приехал.

Верлен. Ну, как… с тобой повидаться, естественно. Поговорить, кое-что обсудить.

Рембо. Хочешь любви во Христе, правильно я понимаю?

Верлен. Ну…

Рембо. Давай-давай, я слушаю, выкладывай.

Верлен. Очень трудно говорить всерьез, когда ты настолько агрессивен. Представь себе, я изменился.

Рембо. Продолжай, говори всерьез, не обращай внимания на мои выпады. Миссионер должен быть готов к любым дерзостям со стороны непросвещенных. Расскажи, как ты принял веру. Случайно? Тебе был голос свыше?

Верлен. В последнее время мне не раз приходило в голову, что твоя злость и досада – не что иное, как свидетельство твоей готовности принять веру. Более того, я часто думаю, что на самом деле ты веришь в Бога. Даже в прежние времена, когда ты малевал на стенах парижских сортиров «Бога слишком много», у тебя в душе, видимо, теплилась какая-то вера. Только верующий способен богохульствовать.

Рембо. Нет, тут ты не прав. Не будь на свете верующих, не было бы и богохульства. Личные чувства не играют никакой роли.

Верлен. Хочу, чтобы ты последовал моему примеру. День обращения к вере стал самым счастливым в моей жизни. Утром ко мне приехал губернатор и объявил, что Матильда получила развод. Я лег на койку, оглянулся на свою жизнь – и не увидел в ней никакого просвета, ни малейшего. И мне показалось, что единственно возможный шаг – прийти к Богу и попросить Его, чтобы Он меня простил и поддержал в сей трудный час. И Он это сделал. Клянусь тебе, Он это сделал.

Рембо (доброжелательно). Давай больше об этом не будем.

Верлен. Почему?

Рембо. Опасно.

Верлен. Но я хочу, чтобы ты нашел свой путь. Чтобы Господь помог тебе в достижении цели.

Рембо. В достижении цели? У меня нет цели.

Верлен. Ну как же, а поэзия?

Рембо. Я бросил.

Верлен. Не понял…

Рембо. Объясняю для тех, кто не понял: я больше не пишу.

Верлен. Но почему?

Рембо. Потому, что мне больше нечего сказать. А скорее всего, и раньше не было.

Верлен. Что ты выдумываешь?

(Рембо смеется.)

Как можно?

Рембо. Насколько тебе известно, я вступил в эту жизнь как самозваный провидец, вознамерившийся создать новую литературу. Но с годами творчество забирало все больше времени, а результаты оказывались все более мизерными; оглянувшись на свои нелепые опусы, прежде казавшиеся мне талантливыми, я понял, что продолжать нет смысла. Мир слишком стар, ничего нового в нем нет, все уже сказано. Если мысль можно облечь в слова, значит, она не стоит слов.

Верлен. Истину всегда стоит облекать в слова.

Рембо. Истина слишком ограниченна, чтобы представлять хоть какой-то интерес.

Верлен. О чем ты говоришь? Истина бесконечна.

Рембо. Если ты имеешь в виду истину, которую открыл тебе в тюрьме ангел Божий, то, скорее всего, ты заблуждаешься. Почему ты решил, что она более правдива, нежели те – совершенно другие – убеждения, которые ты отстаивал с таким же пафосом три года назад?

Верлен. Ну как же, человек ведь развивается.

Рембо. Далеко ли ты ушел в своем развитии?

Верлен. Далеко.

Долгое молчание.

Рембо. В таком случае здесь, в диком лесу, предлагаю тебе кардинальный выбор: выбор между моим телом и моей душой.

Верлен. Как ты сказал?

Рембо. Выбирай.

Верлен. Тело.

Молчание.

Рембо. Смотри: девяносто восемь ран Спасителя Нашего открылись и кровоточат.

Верлен. Оставь.

Рембо. Стало быть, ты приехал не для того, чтобы обратить меня в свою веру.

Верлен. Не для того.

Рембо. А железная рукавица скрывает бархатную длань.

(Верлен приближается к Рембо и берет его за плечо.)

Прекрати.

(Молчание.)

Значит, Бог оказался неважной заменой Матильде и мне, поскольку Он лишен некоторых осязаемых преимуществ.

Верлен. Оставь; мои грехи – это дело моей совести.

Рембо. Можно подумать, она у тебя есть.

Верлен. А тебе-то что?

Рембо. Да то, что я ненавижу твою презренную слабость.

Верлен. Как по-твоему, переступить через свою совесть – это слабость? Или сила?

Рембо. Не смеши.

Молчание.

Верлен. Не вижу противоречия между любовью к Богу и любовью к тебе.

Рембо. Пора собираться в обратный путь.

Верлен. Нет, послушай, я сидел в камере и думал, как много во мне любви, как мы могли бы быть счастливы, это ведь несложно, это самое простое, что есть в мире, разве не так?

Рембо. Однако у нас с тобой ничего не получилось. И у каждого из нас по отдельности тоже ничего не получится.

Верлен. Нет, получится. Почему ты так настроен? Почему у тебя такие деструктивные мысли?

Рембо. Наверное, потому, что у меня не осталось к тебе сочувствия.

Верлен. Но хоть какие-то чувства остались?

Рембо. Только легкое презрение.

Верлен. Как ты переменчив! Разве такое возможно?

Рембо. Не знаю.

Верлен. Я хотел, чтобы мы уехали вместе.

Рембо. Понятно.

Верлен. Чем собираешься заняться?

Рембо. Собираюсь закончить курс немецкого языка. А потом уеду из Европы. Один.

Верлен. А как же я?

Рембо. Придется тебе тоже уехать и кого-нибудь себе найти.

Верлен. Я не смогу. Сжалься.

(Обнимает Рембо.)

Прошу тебя.

Рембо. Отпусти.

(Верлен вцепляется в него. Рембо говорит – как и на протяжении всей последней части диалога – нескрываемо-скучающим тоном.)

Отпусти.

Верлен. Умоляю.

Рембо с размаху бьет Верлена, отчего тот впадает в ступор. Продолжает бить размеренно и методично, пока Верлен не оседает на землю бесформенной кучей. Рембо почти нежно ставит его на ноги и недолго смотрит ему в глаза.

Рембо (негромко). Прощай. (Уходит.)

Занавес.

СЦЕНА 6

Кафе в Париже; 19 февраля 1892 года.

День близится к вечеру; в дешевом кафе немноголюдно. Входит Верлен. Ему уже сорок семь, но выглядит он гораздо старше – как оживший корабль-скиталец. Его добротная одежда (примерно такого же фасона, как в начале первого действия) выглядит поношенной и неказистой. Он опирается на трость и сильно хромает, приволакивая левую ногу. Его сопровождает пятидесятилетняя Эжени Кранц, полуотставная проститутка. Ее говор звучит грубой пародией на речь Рембо.