Текст книги "Дороги. Часть первая."

Автор книги: Кристиана Йэнна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Ильгет даже остановилась на пару секунд. Работа в цеху в три смены, без перерывов. На обед и ужин водят партиями, в это время конвейер медленнее начинает ползти. Значит, когда эта штука рванет, люди, стоящие рядом, погибнут. А скорее всего, погибнут все, кто будет в цеху – заряд, наверное, немаленький.

Ильгет какими-то новыми глазами посмотрела на Жеррис. Нет, Жеррис, наверное, останется в живых, раз она в той же смене. Хотя неизвестно, может, в этот день Ильгет просто не выйдет на работу. А все эти заключенные, значит, должны взорваться.

Ильгет вдруг стало холодно – в парилке, при семидесяти градусах.

Вся злость на Жеррис прошла.

Вспомнились честные серые, тревожные глаза Арниса: «Придется убивать, Иль, лонгинцев, твоих же братьев».

К тому же и невинных.

И Сайра, возможно, погибнет.

Да, она обещала. И она это сделает. Да, людей жаль, но это война.

А может быть, и не надо этого делать. Ну что она, в сущности, знает о происходящем? Сагоны? Может, это и не сагоны вовсе, а на самом деле, как говорят, Квиринские завоевательные агрессивные планы?

Да нет, чушь. А дэггеры – ведь это же действительно дэггеры. А эти «консультанты с развитых миров» в правительстве – знаем мы таких консультантов.

А уже сотни тысяч погибших в Мелабаре, Цезии, Астанге... включая детей. Это не отпетые зеки. Хотя ведь и среди зеков наверняка есть нормальные люди. Их – жалко. Да что там, эту дуру Жеррис, и ту жалко. Ну не успела еще Ильгет по-настоящему на нее разозлиться. Так, чтобы убить хотелось.

Но Лонгин будет вести бомбардировки дэггерами. Хуже этого – нет ничего.

Но это – Родина, какой бы она ни была. А Ильгет, значит – предатель.

Просто отступать уже некуда... некуда, и придется идти до конца.

Глава третья. Смертельная грань.

Ильгет спала всего часа два и проснулась с туповатой головной болью. За окном было так же мерзко, полутьма, мокрые снежные хлопья. Как с собакой гулять в такую погоду? Ильгет бросила взгляд на часы, маятник мерно дзинькал, а стрелки будто на месте застыли. Пита вот-вот придет, а ужина нет. Нехорошо. Но даже двигаться не хотелось. Даже думать было тошно. Арнис, вяло вспомнила Ильгет. Бомба в цеху. Привычный страх шевельнулся внутри, лучше уж не думать об этом. Иначе открывается бездна под ногами – бездна, в которую так легко соскользнуть. Ильгет почему-то была уверена, что добром вся эта ситуация не кончится.

Лучше не думать. Полежать бы еще. Взять хорошую фантастику, забраться под одеяло... Но Пита вот-вот вернется, и ужина нет. Еще никогда не было, чтобы Ильгет не встретила его с горячим ужином. Она медленно потащилась на кухню.

Что бы приготовить – на скорую-то руку? Яичницу... Стыдно. Подумает, вот жена, яичницей кормит... ну, может, и не подумает. Но все равно стыдно. Ильгет стала чистить картошку. Норка, цокая когтями по паркету, пришла к ней в кухню, легла под столом.

Деятельность немного развлекла Ильгет, она приободрилась. Поджарила мясные полуфабрикаты, тем временем сварилась картошка. В прихожей хлопнула дверь, муж открыл своим ключом. Ильгет побежала ему навстречу. Дежурно чмокнула мужа в слегка колючую щеку. Пита снял шляпу, куртку, оставил ботинки посреди коридора. Прошел в комнату. Норка прыгнула на него, пытаясь лизнуть в лицо.

– Ну, что у нас плохого? – бодро спросил Пита. Ильгет мгновенно скользнула мыслью по-над Бездной... все плохо, что же может быть теперь хорошего? И ответила спокойно.

– Да все хорошо, вроде. Иди в кухню, ужинать будем.

Поели картошки с мясом. Ильгет стала мыть посуду, Пита тем временем рассказывал о своей работе. Как всегда, там были проблемы, кто-то отказывался платить по счетам, кто-то заказал идиотский проект, который придется делать именно Пите... Он рассказывал с сарказмом, остроумно, представляя собеседниках в лицах, пробиваясь сквозь звон тарелок и шум воды. Ильгет кивала и вставляла сочувственные реплики. Потом Пита замолчал, и она почувствовала необходимость поддержать разговор.

– А у нас все скучно, – сказала она, – сегодня вот полаялась с бабами. Ужас какой-то!

– Да? – рассеянно спросил Пита.

– Ага.

Ильгет не знала, что сказать еще. Обычно она и вела беседу. После того, как Пита излагал все новости о своей работе, и говорить становилось не о чем, Пита же еще не уходил к себе, а оставался на кухне. Ильгет первой не могла уйти – это обидело бы его. Обычно она рассказывала о прочитанных книгах, о новостях, стараясь обходить скользкие темы вроде религии. Вообще-то много было таких тем, которые грозили развиться в скандалы.

Но сегодня ей было не до книг, не до мировых проблем – ни до чего. Вот эта липкая серая мутотень за окнами, и нарастающее предчувствие беды – холодком в животе.

А ведь это произойдет, и очень скоро. Мина заложена, и она взорвется. Так или иначе привычный ход жизни будет разрушен. Все кончится. Может быть, не очень хорошее, но мирное, спокойное бытие, к которому она так привыкла – все рухнет.

– Пита, – Ильгет села за стол, глянула мужу в глаза, – я чувствую, что все так ужасно... Тебе не кажется, что на нашей планете происходит что-то страшное?

И это страшное скоро, очень скоро придет сюда...

– Ты о чем?

– Не знаю. Предчувствия какие-то...

Пита пожал плечами.

– Может, тебе выпить успокоительного чего-нибудь? Мама говорила, есть такой чай. Ты так устаешь на этой фабрике.

– Может быть, – механически ответила Ильгет. Она увидела солонку на столе, встала, чтобы убрать ее, поставила, качнула неосторожно, немного соли просыпалось на шкафчик. Поссоримся сегодня, подумала Ильгет обреченно. Хотя может лучше ссора, чем это напряженное молчание. Между нами ничего не произошло. Почему же мы не можем просто говорить – только потому, что мне тревожно? Но Пита мог бы заполнить паузу.

– Пита, – сказала она, – ты не боишься смерти?

– Нет, не боюсь, – сказал он подумав.

– Потому что там ничего нет?

– Да нет, я уверен, что там что-то есть.

– Вот и я сейчас тоже... уверена, – вздохнула Ильгет, – но я все равно боюсь. Мне кажется, мы живем так бессмысленно.

– А как еще жить? – философски спросил Пита. Ильгет посмотрела на него.

– Ну... мы могли бы любить, например, друг друга.

– Ну так а кто виноват, что у нас нет любви? Я тебе это всегда говорил, – голос Питы становился опасно напряженным.

– Ну знаешь... я что-то не припомню. У нас разве были разговоры на эту тему?

– О! – Пита вскочил и забегал по кухне, – а что, не было? Да я уже много лет пытаюсь до тебя достучаться, иду к тебе, а ты меня отталкиваешь! Тебе вообще никто не нужен!

– Подожди, Пита, подожди! Как ты ко мне идешь? Что за ерунда? Я не поняла просто... Когда я тебя отталкивала?

– А ты хочешь, чтобы я записывал, да? – спросил он ехидно. Ильгет вздохнула и опустила голову. Сердце тоже опустилось, рухнуло куда-то вниз.

И вот так всегда. Но по крайней мере, гнетущая неясная тревога прошла. Может, лучше привычная боль. Ильгет не понимала, в чем заключаются ее преступления, но наверное, они были слишком большими, раз Пита употреблял такие громкие слова.

– Но Пита... Я ведь люблю тебя, – Ильгет заплакала.

– Ну и из чего я должен это видеть? – спросил он. Зачем я вообще заговорила с ним, с ужасом подумала Ильгет. Ведь он сейчас заведется...

– Ну ладно, давай не будем. Ну зачем скандал заводить?

– Это я завел скандал?! Я?! – Пита уже кричал.

– Да я не говорю, что ты...

– Ты, видите ли, начала мне читать морали о любви...

Раздался звонок в дверь, Норка неожиданно злобно залаяла – обычно она игнорировала звонки. Пита с Ильгет замолчали разом.

– Кто бы это? – пробормотала Ильгет и пошла к двери. Уже по дороге она сообразила, что это может быть свекровь, и лучше бы Пита открыл. Но ладно уж, пошла открывать, так пошла. Она открыла дверь.

В глазах у нее сразу стало черно. Совершенно черно. Это понятно, у них черная форма, но почему же все-то вокруг стало угольным. Служащий Народной Системы шагнул прямо на Ильгет, оттесняя ее в коридор.

– Эйтлин? Вы арестованы. Руки за голову, лицом к стене!

Ильгет приняла требуемую позу. И сразу звуки куда-то уплыли, далеко-далеко, Ильгет перестала что-либо слышать, понимать... Она плыла в ватной пелене над землей и ощущала, что теряет сознание. Но до конца этот процесс не дошел, это была просто анестезия для мозга, медленно осознающего весь кошмар положения, для того, чтобы не сойти с ума от ужаса.

Трое черных прошли в квартиру, один остался с Ильгет. Чужие руки быстро обшарили ее, от страха она почти ничего не ощущала. Затем Ильгет приказали свести кисти рук за спиной, и защелкнули наручники. Так она продолжала стоять, и охранник караулил сзади, держа наготове дубинку. Из квартиры доносились звуки – там двое черных начали обыск, переворачивая все вверх дном. Рычала Норка (скорее всего, забившись под стол). Один из служащих допрашивал Питу.

– Сядьте, – он указал дубинкой на стул, – вы муж Эйтлин?

– Да, – пробормотал ошарашенный Пита.

– Вы знаете, чем занималась ваша жена?

– Н-не знаю, – Пита явно был напуган, – я ничего не знаю.

– У вас не было подозрений?

– Может быть, – Пита говорил с усилием, – откуда мне знать? Я ведь целый день на работе, понимаете... она куда-то ходит, а мне же не говорит. А что... что-то серьезное?

– Серьезнее некуда, – подтвердил служащий Народной Системы, – вы не видели у жены подозрительных предметов? Высказывания были по поводу современного политического положения?

– Были, – уже бодрее заговорил Пита, – но я думал, это все так, не всерьез. Она давно уже говорила, что ей что-то кажется, мерещится, что у нас все не так, неправильно. То есть как бы не то, что антигосударственные высказывания, но... – он смешался. Наговорить на Ильгет слишком много – это значит обвинить себя в том, что вовремя не принял мер, не донес.

– Ваша жена встречалась с кем-нибудь? – поинтересовался служащий. Пита вздохнул свободнее.

– Думаю, да. Не знаю. Я не могу проконтролировать, но подозрения у меня были. Я считал, что у нее есть любовник.

Ильгет слепо качнулась, сделала шаг. Охранник за ее спиной совершил неуловимое движение, дубинка обрушилась на локоть, в болевой точке, где нерв так близок. Ильгет охнула, но не согнулась – наручники не позволили, просто уткнулась лицом в стену и сжала зубы, пережидая острую вспышку боли.

– Стоять, – добавил охранник. В комнате продолжалась беседа.

– Она приносила что-то домой...

– Может быть, я не видел. Поймите, я и дома-то почти не бываю. Мы с ней почти не общаемся. Если бы я что-то видел, я бы, конечно, сразу сообщил. Но у меня кроме подозрений, ничего не было... Я уже хотел писать в Народную Систему, чтобы ее проверили как-то.

– Вы где работаете?

– Программистом в Центре биотехнологии.

– Ваше положение очень серьезно, Эйтлин. Ваша жена арестована. Я хотел бы верить, что вы ни к чему не причастны.

Пита прижал обе руки к сердцу.

– Ну что вы, что вы... я действительно ничего не знал.

Он даже улыбнулся допрашивающему. Так, будто они были своими людьми, близкими, и только для проформы соблюдали правила какой-то игры. И тот, похоже, принял эту идею. Сказал уже менее строгим тоном.

– Вы понимаете, что просто так это не может оставаться. Вы уже причастны к тому, что произошло.

– Но мы даже хотели разводиться. У нас и отношений-то никаких не было. Я не отвечаю за нее, мало ли, что она могла натворить. Я не могу за все отвечать! – голос Питы взвинтился.

– Ну с разводом, очевидно, вам придется поторопиться, – заметил служащий.

– Да, конечно, я готов развестись хоть сегодня, – быстро ответил Пита.

– Вас вызовут в Комитет Народной Системы. Подпишите вот этот документ, о невыезде...

Все кончено, билось в голове, все кончено. Одна-единственная мысль. Последняя. Ильгет не заметила, как вышли во двор, даже мороза не почувствовала. Машина долго ехала куда-то, и оказалась в конце концов у родных фабричных корпусов. Охранники – двое – повели ее к зданию из темного кирпича, стоявшему на отшибе. Ильгет никогда не могла понять, что это за здание и для чего оно. Они что-то там отмечали на входе, что-то вводили в электронную систему, о чем-то говорили с таким же охранником в той же черной форме, стоящим у двери. Ильгет ничего не соображала, все еще полностью парализованная, полностью во власти кошмАйре. Это просто сон, кошмарный сон, вот сейчас она проснется... Да нет, оборвала себя Ильгет, не сон это. Тебя предупреждали, что такое может случиться. Но где, как я прокололась? Вроде все нормально было. Знают ли они что-нибудь о мине?

Дура! О какой мине? И ты не должна ничего знать об этом. Первое, что они сделают – вколют сыворотку правды, и все станет известно. Ильгет сделала несколько глубоких вдохов.

– К стене. Стоять смирно.

Ильгет стояла лицом к стене, пока охранник отпирал камеру. В подвальном этаже. Камера оказалась очень узкой, маленькой, кровать с серым бельем, проход – и больше ничего. Ильгет вошла, села на кровать. Дверь за ней закрылась. И первым делом, едва только охранник вышел, Ильгет произнесла про себя кодовую фразу.

Это была цитата из Мейлора, собственно – целое маленькое стихотворение.

Ночь кончена.(1)

Луна мертва.

Я в комнате один,

Я сдавлен тишиной.

Я должен снова жить.

Я должен побеждать.

Слепой.

Герой.

Эффект блока был похож на эффект оглушающего удара по голове. Ильгет, казалось, на миг потеряла сознание, а когда вынырнула из этого состояния, в мозгу царил полный сумбур.

Что происходит? Страх остался. Почему меня арестовали? Я... работала на фабрике. Это я помню. Что я сделала плохого? Может, из-за Жеррис? Да нет, ерунда, поцапались. Нет, что-то было... наверное, что-то было. Но я ничего не помню.

Ильгет даже попыталась припомнить – честно. Почему-то очень хотелось вспомнить, что случилось, из-за чего она здесь. Помнился какой-то человек, очень хороший, милый, какая-то тень, рука, прядь волос, больше Ильгет не знала ничего. Из-за него она здесь? Наверное.

Пита. Это я помню. Муж. Сегодня мы с ним поссорились. В последнее время мы ссоримся очень часто, и он доходит даже до рукоприкладства. А сегодня он сказал, что разводится со мной. Свекровь. Помню. Мама. Школа, подружки, собака. Помню – Норку помню прекрасно. Университет. Беременность, смерть ребенка. Фабрика. Больше ничего не было. Ничего – абсолютно.

Зачем я здесь, за что?

Дверь открылась.

– Выходи. К стене, руки за спину.

Боже мой, как все страшно-то. Как будто я преступник, убийца, как будто я способна вот сейчас развернуться, дать охраннику по шее и бежать. Ладно... Я думала, что для женщин есть специальная тюрьма, где и охранники – женщины. Да и за что вообще меня – в тюрьму?

Быстро у них, однако...

Ильгет обыскали в каком-то кабинете. Этим занимались две женщины, тоже в обычной черной форме Народной Системы. Крестик с шеи сняли и убрали куда-то. После обыска и занесения в компьютер обычных биографических сведений Ильгет снова повели куда-то по коридору.

Она решила, что обратно в камеру. То ли она читала где-то о таком, то ли слышала. Почему-то думалось, что конечно, ее должны привести на какой-нибудь допрос, ну по крайней мере, объяснить, за что ее арестовали, но это не так сразу произойдет, сначала ее несколько часов, а может, несколько дней подержат в камере...

- Расскажите нам, Эйтлин, как предавать Родину.

Я предала Родину? Может быть – ничего не помню.

За что я здесь вообще?

Операционный стол, ремни – не пошевельнуться, даже голову не повернуть, яркий свет бестеневой лампы – в глаза. Но ведь это не больница, и я здорова, если не считать того, что ничего не помню. Что они со мной хотят сделать?

– Вспомни. Позавчера утром, на автобусной остановке. Тебе передали коробку. Вспоминай.

– Не знаю... какую коробку?

Никаких имен не помню, ничего. Задания? О чем вы? Я просто работаю на этой фабрике. Правда – я ничего не помню.

Затягивают жгут на руке, вводят катетер. Капельница.

– Мы тебе поможем вспомнить.

Лекарство медленно поступает в вену. Тошнотворно, кружится голова.

Как-то очень весело и легко становится. Хочется поделиться, ну в самом деле, что вы ко мне привязались? Я на самом деле не помню ничего. Может быть. Вполне возможно – я ничего не знаю.

– У нее психоблокировка.

– Ничего, снимем...

... Вы знаете, так тяжело работать, и ездить так далеко. Но в городе работы сейчас не найти. Автобусы ходят ужасно нерегулярно, на остановке по часу иной раз стоишь, продрогнешь, а сама по себе работа...

– Заткнись!

Удар по щеке отрезвил Ильгет. Она замолчала.

– Отвечай быстро – ты получила металлическую коробку?

Думай... попробуй сообразить. Что же происходит? За что он ударил меня? Я работала на фабрике... сагоны.

Ярна заражена сагонами. Это очень опасно. Эти люди – синги, они работают на сагонов. И наверное, я как-то участвовала в войне против них. Я не помню этого. Психоблокировка – а это что означает?

Враги. Господи, ужас какой... что же теперь со мной будет? Ведь я же не солдат на самом деле. Я боюсь... очень боюсь. Наверное, на все это я решилась добровольно.

– Нет, я не помню ничего.

В детстве Ильгет любила лазить с девчонками на высокую чуть подгнившую крышу старого сарая. В саду воровали ранетки – дикие осенние яблоки – потом лезли на крышу, и делили их на всех. Ильгет было одиннадцать лет. Однажды они забрались с Нелой на крышу вдвоем. Даже яблок у них не было, просто хотели поиграть во что-то или посочинять истории, валяясь на мягком теплом настиле. Стали валять дурака, щекотать друг друга. Нела погналась за ней, Ильгет прыгнула, и опускаясь уже в середине следующего квадратика крыши, ощутила страшное – настил больше не держал, ноги стремительно проваливались в черноту, в пустоту...

Она потеряла сознание от удара, и говорили потом, что прямо рядом с ее головой торчали ржавые вилы, чуть-чуть левее – и все. Ильгет полежала в больнице какое-то время – сотрясение мозга. И уже никогда не рисковала больше на эту крышу. Но самое удивительное – она почти сразу же сама пришла в сознание, что-то говорила, потом снова впала в забытье, но позже, придя в себя в больнице, так ни разу и не вспомнила, что же было между падением и отправкой на медицинской машине. Ей казалось – ничего не было. Черный провал. Антероградная амнезия, так, кажется, это называется. И долгие годы она потом удивлялась этому странному свойству памяти – вдруг потерять целый большой кусок жизни...

Эта штука называется болеизлучатель. Выглядит безобидно, на компьютер похоже, от него проводки отходят. Их окончания приклеивают на кожу, скотчем. Болеизлучатель воздействует прямо на периферические нервные центры. Все это Ильгет объяснял медленно и подробно высокий и незнакомый человек в черной форме.

Сильнее боли просто не бывает.

Но за что, за что? Почему?

Ты еще не веришь в боль, не знаешь, какой сильной она бывает. И в первые секунды (адреналин клокочет в крови) кажется, что терпеть можно. А потом боль достигает самой глубины и самого предела...

...Почему, за что? Я же не сделала никому, ничего... Да, я не помню.

Придя в себя в очередной раз, задыхаясь от запаха рвоты (все вокруг залито рвотой, и уже желчь выходит, во рту горько от желчи), обливаясь слезами...

Сильнее боли просто не бывает.

Наверное, ты что-то такое сделала... Против сагонов. Сагоны – это зло. Ты враг. Эти люди – твои враги (у Ильгет до сих пор никогда не было врагов). Теперь тебе придется терпеть и держаться. Терпеть. Только это терпеть – невозможно. Невозможно, но деваться некуда. Я же не думала, не могла думать, что будет так... Что они сделают со мной?

Как долго это продлится? Меня все равно убьют, так скорее бы... Как было бы хорошо просто сидеть в камере смертников, и ждать... нет, это невозможно!

Ей на горло поставили глушитель, такой пластмассовый приборчик, гасящий все звуковые колебания. Она слишком сильно кричит... хрипит, надрывается, рвется, выворачиваясь из ремней, но все совершенно беззвучно – так бывает во сне, когда...

Отчаяние. Ужас, отчаяние, кажется, мозг выворачивает наружу, как кишки, когда рвет. Этого же просто не может быть... сколько еще осталось? Это не кончится никогда. Это – теперь уже – навсегда. До смерти. Когда станет еще хуже, совсем невыносимо, наступит смерть. Но сколько еще ждать – год, два... я даже одну минуту не могу этого выдержать! Я не могу, вы понимаете это, я не могу, так же нельзя, так невозможно!

В глазах черно. Слишком много этих, и все они в черном. Странная очень форма. Пуговица такая серебристая, блестящая, слегка поцарапанная. Ильгет дышит тяжело, воздуха не хватает. Пока боли нет... что-то ноет внутри, но настоящей боли сейчас нет. Лучше всего рассматривать пуговицу на черном мундире, хочется ее потрогать, но руки же привязаны. Пуговица посверкивает, отражая свет. Почему во рту вкус крови? Я, кажется, закусила губу. Глаза сами собой закрываются. Спать хочется, устала от боли.

Ночь кончена. Луна мертва...

Белый халат, значит, все-таки я в больнице. Почему-то я совсем не вижу их лиц, они где-то там, высоко, расплываются пятнами. Нет, я все так же привязана, вот они, ремни, никуда не делись. На левой руке – капельница, на правой... какой-то браслет. Он надувается. Понятно, это давление измеряют.

– Сколько уже времени? Давно она здесь?

– Дней десять.

(Десять дней? Мне кажется, прошло несколько лет).

– Вы ее потеряете. Пусть отдохнет.

Капельница. И ремней нет никаких... какое счастье, неужели это все кончилось... Ильгет немедленно проваливается в сон.

Маленькая Мари. Ослепительный, безжалостный свет ламп, и крошечное тельце, распятое на дне белого кювеза, под огромной машиной, что непрерывно насилует так и не раскрывшиеся легкие – вдох, выдох, вдох, выдох, вздувается крошечная грудка и живот...

– Выключите эту машину.

– Госпожа Эйтлин, вы хотите убить своего ребенка?

– Но это не жизнь.

Вина, страшная вина – я не смогла, я не знаю, почему так получилось, но я не смогла дать тебе жизнь, доченька. Это моя вина, что твоя кожа так натянута на ребрышки, личико – старческое, испитое. Я ведь делала все возможное, витамины принимала, берегла себя, и почему же так... я так ждала тебя, так радовалась. Я так любила тебя. Прости меня, родная. Но почему же они мучают тебя, почему не дадут хотя бы уйти спокойно?

Вдох, выдох...

Ты даже и закричать не можешь.

– Вы думаете, что есть шанс?

– Я не знаю, госпожа Эйтлин, при такой недоношенности процент выживания...

Прости меня, Мари, прости меня. Я ничего не могу сделать. Даже прекратить твою муку – не в моей воле. Я единственный человек на земле, кто любит тебя, но я ничего не могу сделать... ничего.

На какой-то миг – прозрение, ясное, как молния, я-то хоть знаю, ЗА ЧТО мне все это, хотя бы могу догадаться.

Нет, я не знаю этого точно, но смутно уже понимаю. За что. Мне очень хочется вспомнить, понять. Для себя. Но этого-то как раз и нельзя, потому что тогда ведь и они узнают.

Ты кричишь, но твой крик никому не слышен, пластмассовая заглушка стянула горло. Я знаю, знаю, что надо бороться, но я больше не могу, я действительно не могу, Господи, забери меня отсюда, куда угодно, мне этого больше не выдержать. Это невозможно терпеть...

Сколько уже прошло времени – наверное, год... Воспоминания из прошлой жизни приходят все реже. Я родилась для того, чтобы корчиться здесь, на этом столе, и счастье – это когда тебя оставляют в покое, разрешают спать. Спать. Потом ты с удивлением замечаешь шнур капельницы – они вообще вынимают его когда-нибудь? И сразу проваливаешься в сон. Спасение.

– Информация нужна любой ценой. Вы меня поняли? Любой ценой. Это личный приказ Хозяина.

Ильгет тяжело дышит, глядя вверх, лица – очень смутно. Черные мундиры. Белый халат. Это хорошо, может быть, он скажет, что ей нужно отдохнуть. Что она умирает.

– Капайте больше.

– Больше нельзя, – возражает белый халат, – вы не можете бесконечно усиливать болевую чувствительность, у нее наступит шок. У нее и так низкий порог...

– Если бы у нее был низкий порог, давно бы сняли блокировку.

– Здесь не только в физиологии дело. Применяйте другие методы.

– Калечить не хотелось бы, мы не должны ее потерять.

– Выбирайте, если вам действительно нужна информация.

– Сука. Ты издеваешься надо мной. Думаешь, что круче всех, да? Я тебе покажу, дерьмо...

Информация-нужна-любой-ценой-любой-ценой-любой-ценой-лю...

Господи, я не могу. Я... как животное. Я не могу больше жить, у меня нет никаких сил больше, теперь эта боль – все время, даже когда они оставляют меня в покое, мне постоянно и нестерпимо больно, я не могу даже заснуть, потому что кости... Сейчас вот, правда, уже не болят руки, просто кажется, что они превратились в огромные надутые шары, и наверное, так оно и есть, если скосить глаза, то видно что-то черное и большое. На месте пальцев. Но зато нестерпимо болит спина. Я не могу ни о чем думать, Господи, только о спине, о руках, о голове, о пальцах, я не могу, не могу...

Не могу.

Все время соленый вкус во рту и очень сухо. Это кровь. И пахнет кровью. Тошнит. Я даже не понимаю, зачем это все... за что, почему...

Измученный, раздавленный болью и ужасом, полуживой зверек. Уже не человек. Не надо меня бить, мне и так все время больно... не надо, не бейте меня. Я не могу.

Страшно смотреть и гадливо – как ползет недобитое насекомое, задние лапки оторваны, тело волочится по земле, и оно все еще живет, все еще трепещет, наверное, насекомое не чувствует муки так, как человек, но я всегда убивала полураздавленных мух, я не могу на это смотреть.

Как-то все очень ясно и четко вокруг. Давно уже так не было. Ильгет по-прежнему привязана к столу, и по-прежнему болит все. Но и вокруг все очень хорошо видно.

Вот кто-то подошел, остановился рядом. Незнакомый. Не в черном и не в белом. Костюм, галстук, узкое лицо. Глаза.

Слепые глаза. Слепые, почти белые глаза, из которых бьет свет. Кажется, что он не смотрит на Ильгет, а – куда-то вверх или в сторону. Он молчит.

Это Хозяин, подумала она. Тот, кого здесь называют Хозяином. Сагон, вдруг всплыло откуда-то. Лицо слепого изменилось, он шевельнулся, стал ближе к ней. Все-таки он на нее смотрит. Эти глаза... пронизывают... свет из них, такой ослепительный, он жжет, сжигает изнутри.

Это конец. Ильгет ощутила облегчение – так или иначе, это конец. С этим ей не справиться.

«Хочешь, боли не будет?»

Голос раздается где-то под черепом, Ильгет почти физически его ощущает, даже щекотно внутри головы. Сагон не разжимает губ, но ясно, что говорит он. И в тот же миг боль исчезает.

Ее просто нет. Засмеяться от радости. Хочется благодарить... как она благодарна Хозяину. Какое это счастье...

Как легко.

Информация-нужна-любой-ценой.

«Я могу так же легко вернуть боль. И сделать гораздо хуже. Хочешь?»

Нет! Нет, только не это! Пожалуйста! Я не могу, мне больше не выдержать.

«Тогда сделай этот шаг. Ну сделай же его... сделай. Я жду».

«Я не понимаю».

«Доверься мне».

Господи, помилуй...

Легкий укол боли– как напоминание.

Что же делать? И вдруг Ильгет поняла – что...

Поверить ему, поверить до конца, только и всего.

Но это же враг, это из-за него, только из-за него меня мучают, чтобы бороться вот с этим врагом, я согласилась даже на такое. Я не помню, как и почему, но он – враг.

«Ну? Ильгет, сделай этот шаг. Ты нужна мне. Сделай, ты не пожалеешь».

Но в моем сердце нет доверия. Нет, и оно не может само по себе появиться. Я помню, что это враг. Сагон.

«Значит, я враг?» Угроза в голосе была недвусмысленной. Ильгет в ужасе поняла, что ее ждет, но толком не осмыслив ответ, вслух прошептала.

– Да.

Боль обрушилась снова. В руках сагона сверкнула длинная игла. Он медленно воткнул ее в руку Ильгет, у локтевого сгиба. Но это не так уж больно, и это не шприц... Сагон сжал иглу пальцами.

Ильгет сначала показалось, что в руке торчит раскаленный стержень, и все тело вращается вокруг него, и эта боль была страшнее всего пережитого ранее.

А потом свет померк. Последнее, что она видела сквозь невыносимую боль – страшно сияющие слепые светлые глаза. Сияющие во мраке. И сквозь это сияние что-то неудержимо втягивало Ильгет в глубокую, бездонную воронку, и свет слепил и жег... отчаяние оттого, что она могла, могла как-то это предотвратить, но вот теперь уже поздно, и она сама это выбрала...

...Тело пришпилено копьями, копья торчат даже из лица, и не пошевелиться, хотя вокруг – огонь. Огонь, но она не сгорает. Но хуже всего – это солнце вверху. Оно черное и ослепительное. Оно похоже на пасть... Это и есть пасть. И не одна. Много зловеще ощеренных пастей. Проклята. Проклята навсегда.

Дверь была заперта, Арнис выбил ее ударом ноги. Раньше, чем стоящий в комнате человек успел повернуть голову, он выстрелил, сработали плечевые бластеры бикра. И уже только после этого сообразил, что враг был не в привычной черной форме. Он медленно валился на пол с развороченной, дымящейся грудью. Арнис сделал шаг вперед, напряженно осматриваясь – других сингов в помещении не было. Убитый упал, и только тогда Арнис увидел его глаза. Открытые глаза. Колени Арниса подкосились, сердце остановилось на мгновение.

Он убил сагона.

Этого не могло быть, это не бывает – так просто. Но некогда размышлять, Арнис бросился к лежащему на столе... страшному. И тут сердце остановилось второй раз, он узнал... с трудом, но узнал.

Она все еще жива...

Самым ужасным было то, что Ильгет смотрела на него. Что из этого черного, вспухшего, блестящего от крови на него смотрели – вполне осмысленно – живые щелочки глаз, полных боли и ужаса. И прямо под глазами торчали длинные металлические иглы – Господи, в кость, что ли, он их вогнал? Арнис осторожно стал вынимать иглы, толчком выплеснулась темная кровь... По всему телу иглы. Из горла Ильгет вырвался хриплый стон.

– Иль, уже все, – тихо сказал Арнис, – все кончилось. Все хорошо.

Вот, вроде бы, все иголки. Поставить зена-тор? Глаза Ильгет закатились, она снова потеряла сознание. Арнис пощупал пульс на шее, сердце еще работало, слабо, взахлеб. Донесу, подумал он. Поднял девочку на руки. Ничего...

С Ильгет на руках он пробежал по коридору, у выхода его встретил Гэсс. Только взглянул на жуткую окровавленную ношу, глаза его расширились.

– Давай скорее... я прикрою!

– Спасибо! – ответил Арнис. Гэсс бежал рядом с ним, чуть сзади, держа лучевик наперевес.

...Снятие молекулярного пароля.

Торопливый бег по настилу.

Корабль. Слава Богу! Навстречу бежит Керк, врач, предупрежденный по рации.

– Господи, Арнис! Что это?

– Керк, сделай все... ты слышишь – она должна жить! Она не может умереть, пожалуйста!

– Хорошо, я понял, – Керк взял Ильгет на руки, – она лонгинка?

– Да.

– Иди, работай, Арнис. Я все сделаю.

Врач пошел по коридору, держа на руках искалеченное тело Ильгет. Она тихо хрипела – или дыхание так вырывалось... Бог ты мой, она в сознании.