Текст книги "Дорога ведет назад"
Автор книги: Кришан Чандар
Жанр:
Прочие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА 15
Когда в следующем месяце Гуль пришел навестить Лачи, она ввела его за руку к Хуб Чанду и гордо сказала:
– Это мой Гуль!
Хуб Чанд оглядел его с ног до головы, с сандалей до пешаварской[50]50
Пешавар – город в Западном Пакистане.
[Закрыть] шапки. Высокий, стройный, красивый Гуль был образцом мужественности и красоты. Хуб Чанд сравнил его с собой, и на лице у него появилась жалкая улыбка.
– Проходи, садись! – обратился он к Гулю.
– Гуль, это мой супритан… Он очень хороший. Это он разрешил нам видеться здесь, а то мы разговаривали бы через решетку.
Гуль благодарно взглянул на Хуб Чанда, но не сказал ни слова. Он волнения он не знал, куда деть руки.
Хуб Чанд медленно окунул кисточку в воду и, потупив взор, вышел из комнаты.
Лачи крепко обняла Гуля, сняла с него шапку, поверх которой был намотан тюрбан, обхватила ладонями его лицо, прижалась к щеке и срывающимся голосом спросила:
– Гуль! Почему ты не пришел ко мне в прошлом месяце?
Гуль молчал. Он взволнованно сжимал и разжимал кулаки. Лачи слышала, как стучит его сердце. Рука Гуля скользнула на ее стан, он привлек ее, крепко обнял и тут же отстранился.
– Гуль! В чем дело? – пытаясь заглянуть ему в глаза, спрашивала Лачи. – Что-нибудь случилось? Скажи мне!
– Мне отказали. Мою просьбу не удовлетворили, – медленно проговорил он.
– Какую просьбу?
– О принятии в индийское подданство!
Лачи облегченно вздохнула и рассмеялась.
– Ну и что же? Разве можно из-за такого пустяка вешать нос? Ты посмотри на нас, цыган. У нас нет никакого подданства. Живем там, где хотим.
– Вы – другое дело. А я – патан. Моя страна – Пакистан.
– А что такое страна?
– Страна? – Гуль замолчал и задал сам себе вопрос: «Действительно, а что такое страна?» Он не нашел подходящего ответа. – Страна – это страна. Например, есть Пакистан, есть Индия, Китай, Япония. Эти страны являются частями всей земли.
– Для нас вся земля одинакова.
– А для других она неодинакова, – горько заметил он. – Те, что называют себя культурными, цивилизованными людьми, поделили землю на части: это – мое, то – твое, это – его!
– Но ты же мой! – обнимая его, нежно сказала Лачи. – Ты только мой! Какое мне дело до разных стран? Я бедная девушка и не разбираюсь в таких вопросах. Что из того, что твою просьбу не удовлетворили? Ведь бог благословил нашу любовь!
– Как бы объяснить тебе, Лачи, – взволнованно продолжал Гуль. – Мне не позволят теперь жить в Индии, и я не смогу навещать тебя каждый месяц, не смогу встретить тебя, когда ты выйдешь из тюрьмы.
– Нет, нет! – вскрикнула Лачи. – Ты не сделаешь этого! Они не смеют так поступать. Никто не может разлучить меня с моим Гулем!
Она крепче обняла Гуля, прижалась к нему. Глаза ее были полны слез.
– Нет, нет! Ты говоришь неправду. Хочешь напугать меня, шутишь. Правда, Гуль? Это шутка?
Гуль молчал, понурив голову. Когда он поднял ее, Лачи увидела слезы в его глазах.
– Мы, патаны, с давних лет занимались ростовщичеством. Пока не было помех, ни мне, ни моему отцу и в голову не приходила мысль об индийском подданстве. Через год-два мы ездили на родину, жили там недолго и снова возвращались сюда. Здесь мы торговали, зарабатывали на жизнь, а родина наша была там. Теперь все изменилось. Раньше все это было одним государством, а теперь его поделили на два – Пакистан и Индию. Изменились и законы. Ростовщичество запрещено. Дело отца захирело. Он уезжает в Пакистан. Отец никогда не собирался оставаться здесь навсегда, и я тоже. Но раньше не было тебя, а теперь я хочу быть рядом с тобой, поэтому и просил для меня индийское подданство, но мне отказали. Теперь мне не разрешат жить здесь.
– Ты сказал бы им, что здесь твоя Лачи и ты не можешь никуда уйти.
– Эти люди не знают, что такое любовь. Им понятна только ненависть.
– А ты не сказал им, что вся земля принадлежит богу?
– На земле есть храмы, мечети, церкви, но, как видно, ни одна пядь земли не принадлежит богу.
– Ты не уедешь! Я не отпущу тебя! – твердо сказала Лачи, но сердце ее сжалось от боли. Она закрыла лицо руками и заплакала.
Почему плачет Лачи? Человечество плачет так целую вечность. Лачи много говорят о гуманности, о любви, красоте, братстве, о благородстве и добродетели. Политиканы превозносят их в своих выступлениях, писатели пишут о них в своих книгах, философы всю жизнь проводят в размышлениях о человеколюбии, любви и братстве. Но кто осушил слезы такой любви? Кто защитил гуманность? Кто уважил добродетель? Кто воспел красоту? Все они вместо любви славят ненависть, вместо гуманности воспевают жестокость, под видом красоты прославляют уродство, добродетели предпочитают зло и высоко поднимают знамя своей «культуры». Цивилизация! Да ее больше у бегемота, чем у этих господ!
– Мне нужно уехать из Индии в течение семи дней, – медленно проговорил Гуль.
Лачи плакала навзрыд. Гуль привлек ее к себе, вытер ей глаза, кулаком смахнул свои слезы. Подбородок его дрожал. Он крепко сжал кулаки и встал.
– Я пойду, Лачи!
– Не уходи, мой любимый! Не уходи! Лачи обняла его ноги.
Гуль твердо сделал один шаг, другой, третий…
Лачи ползла за ним, с плачем умоляя его:
– Не уходи, мой Гуль! Не уходи!
Гуль вырвался из ее объятий и вбежал из комнаты.
Лачи лежала на полу и рыдала.
Через некоторое время вошел Хуб Чанд. Он помог Лачи подняться, вытер слезы и прижал ее голову к своему плечу.
– Гуль ушел? – спросил он.
– Да! – прерывающимся голосом ответила Лачи. – Он больше никогда не придет.
– Он мне все рассказал, – поглаживая ее по голове, сказал Хуб Чанд. – Он, бедняга, не виноват. Таковы обстоятельства и время. Ты не горюй, Лачи! Что из того, что ушел Гуль? Я ведь с тобой. Я буду заботиться о тебе. В тюрьме тебя никто не обидит. А когда ты выйдешь из тюрьмы, я подам в отставку и женюсь на тебе. Увезу тебя в Париж, покажу всему миру шедевр – мою картину – и шедевр красоты, который вдохновил меня на создание этой картины.
Лачи резко подняла голову, склоненную на плечо Хуб Чанда. Ее тело напряглось, как натянутый лук. Она отстранилась от Хуб Чанда, вытерла слезы и, сверкнув горящими глазами, сказала:
– Супритан!
– Что, Лачи?
– Вы не можете оставить меня в тюрьме на всю жизнь?
– Нет, Лачи! Люди сидят в тюрьме столько, сколько они заслужили.
– А что я должна сделать, чтобы меня посадили в тюрьму на всю жизнь?
– Если ты второй раз убьешь кого-нибудь, ты получишь такое наказание.
– Тогда я снова убью кого-нибудь, как только освобожусь из тюрьмы. Я буду убивать до тех пор, пока меня не приговорят к пожизненному заключению или к виселице.
– Лачи! Почему у тебя такие мысли?
– Потому, что все вы стоите того, чтобы вас убивали.
Она подошла к мольберту, взяла незаконченный портрет и разорвала его на куски.
– Какое вы имеете право писать портрет женщины? Вы когда-нибудь заглянули ей в душу? Все вы, мужчины, только и думаете, как посадить женщину в клетку. Но вы не знаете Лачи. Я – свободная цыганка. У меня нет ни родины, ни нации, ни религии. Я все вынесу. Буду воровать, убивать, грабить, но никому, кроме Гуля, не дам коснуться своего тела.
Лачи презрительно взглянула на Хуб Чанда и медленно вышла из комнаты с достоинством, подобающим высокопоставленной персоне, словно она принесла с небес на землю последнее повеление бога.
Глядя ей вслед, Хуб Чанд подумал: «Лачи! Что должен я сделать, чтобы вырвать тебя из сердца? Милая глупышка! Ведь я могу написать твой портрет даже с закрытыми глазами».
Он ничего не сказал ей, лишь молча смотрел на клочки холста.
ГЛАВА 16
После долгого и терпеливого труда Хуб Чанда заново написал портрет Лачи.
– Но он совсем не похож на меня, – сказала Лачи, взглянув на него.
– Почему?
– Я не такая красивая. Платье – мое, лицо тоже мое, цвет волос, глаз, рост – все такое же, как у меня, но все-таки это не я. Почему это так, супритан?
Тот побледнел. Наступил момент, которого он ждал давно. Накладывая штрих за штрихом, он думал: «Сказать или нет? Ведь существует же язык молчания. Говорить могут и глаза, и дрожащие пальцы. Разве не понятно, о чем они рассказывают? Я вложил свои мысли о тебе в этот портрет, Лачи! Почему же ты не можешь понять их? Разве ты видишь в портрете только себя, свое отражение? Разве в нем нет боли моей души? Сколько невысказанных желаний скрывается в каждом штрихе? Что могу я ответить тебе?»
Хуб Чанд молча смотрел на портрет. Он ничего не сказал Лачи, даже не вздохнул, ни одна слеза не блеснула в его глазах. Он стоял перед картиной, сжав кулаки и закусив губу.
Лачи подошла и положила руку на его плечо.
– Если бы я не любила Гуля, я стала бы вашей женой, супритан! – мягко сказала она.
Он вздрогнул, разжал кулаки, все его тело задрожало, словно листок под порывом ветра. Постепенно дрожь затихла, будто лист упал с ветки и, несомый ветром, затерялся где-то далеко-далеко в долине смерти.
– Но ведь Гуль ушел навсегда. Он не вернется, – оборачиваясь к ней, словно говорил не с Лачи, а с портретом, сказал Хуб Чанд.
– Ну так что же? Я ведь могу пойти к нему. Я – цыганка, супритан! У меня нет ни дома, ни родины. Я могу идти, куда захочу, и пойду, пойду одна, пешком, но найду Гуля, где бы он ни был.
– Я думал!.. – Хуб Чанд не договорил.
– Что?
– Я думал оставить эту работу и увезти тебя в Париж. Хотел открыть там студию и писать только твои портреты.
– Почему только мои?
– Знаешь, Лачи… Иногда человек становится беспредельным, как океан.
– Я не понимаю.
Он обернулся к ней:
– Ты все слышала и поняла. Ты поняла многое, хотя я и не говорил тебе ничего. Почему же ты не можешь понять до конца? А если ты не в состоянии понять сама, разве я могу объяснить тебе? Отсюда можно сделать два вывода: одно сердце может понять другое, но ни одна душа не может так глубоко проникнуть в другую, чтобы считать ее печали своими. Как ужасно одиночество!
– Вы всегда или что-нибудь доказываете, или рисуете, а я просто люблю. Разве этого недостаточно?
Он шагнул к ней. Ему очень хотелось обнять ее, но он сдержал себя и сложил руки на груди.
– Иногда бывает недостаточно не только просто любить, а даже умереть ради любви.
– Как вы хорошо сказали. У меня всегда было такое чувство к Гулю, но выразить его словами я не могла.
Хуб Чанд задумчиво молчал.
– А что вы будете делать с портретом? – спросила Лачи.
– Я увезу его с собой в Париж.
Он вдруг почувствовал, что ему что-то нужно предпринять. Или отругать Лачи и выгнать ее вон, или даже против ее воли обнять ее, или рвать на себе волосы, иначе это все возрастающее волнение сведет его с ума.
Он выдвинул ящик в шкафчике, взял несколько пузырьков с ароматическими маслами и начал опрыскивать ими картину. Волосы он обрызгал «ночной красавицей», шею жасмином, грудь розовым маслом.
– Зачем вы это делаете? – удивилась Лачи. – Странный вы человек, запах ведь выветрится, пока вы довезете картину до Парижа.
– Но воспоминание о нем останется. Ничто не исчезает бесследно, Лачи! Одно превращается в другое. Красота в воспоминание, воспоминание в музыку, музыка в эхо, эхо в пространство, пространство в волны. А кто может уничтожить волны?
Лачи тяжело вздохнула.
– Кто может избежать судьбы? Мой бедный Гуль!
– Гуль! Гуль!! Гуль!!! – вдруг закричал Хуб Чанд. – Все время – Гуль! Убирайся вон!
– Супритан! Что с вами? – испуганно пролепетала Лачи.
– Вон! – повторил он, указывая рукой на дверь.
Лачи выбежала из комнаты, навстречу ей со всех ног неслись испуганные тюремные служители.
– Что случилось? – обратился один из них к Лачи.
– Господи, а что бывает, когда мужчина любит женщину, а она его нет?
– В чем дело? – обратилась и Диляра к Лачи.
– Он хочет увезти меня в Париж. Почему все мужчины считают, что мы должны делать то, что нравится им. Их не интересует, чего хотим мы!
– В Париж?! – у Каушалии заблестели глаза. – Скажи ему, пусть он меня возьмет!
Женщины засмеялись, но Лачи было не до смеха. Она, понурив голову, пошла в свою камеру.
Три дня она не вставала с постели, ее лихорадило. Доктор прописал ей лекарство, но оно не помогло. Болезнь обострялась. На пятый день доктор вышел от Лачи с озабоченным лицом. Отвечая на вопросительные взгляды Хуб Чанда, Кали Чарана и Джинан, он сказал:
– Положение опасно. Ее нужно немедленно отправить в больницу.
– Тюремную? – спросил Хуб Чанд.
– Нет! – размахивая стетоскопом, ответил врач. – Придется направить в инфекционный изолятор!
– В инфекционный изолятор? – испуганно переспросил Хуб Чанд.
– Да! У нее оспа!
* * *
Темный и страшный больничный мир. День в бреду, ночь без сознания. Воспаленный мозг, гнойные раны… Лачи казалось, что она увязает в гное, крови, сжигающей огнем лаве и смрадном пепле, что ее окружает жуткая темень. Она громко звала Гуля. От ее крика кое-где вспыхивали огоньки, и на грязном горизонте ей чудились то видения Гуля, то Кали Чарана, то Хуб Чанда. Они быстро исчезали, снова шелестящая, грязная завеса застилала глаза. Лачи мигала невидящими глазами и звала мать, отца. Всем сердцем она рвалась к своему табору, взывала к богу, смеющемуся над ней из своего невидимого мира, лежащего меж семью землями и семью небесами. Но он не внимал ее зову, тогда она гневно закусывала губу, рот наполнялся гноем и кровью. Лачи закашливалась и теряла сознание.
Лачи редко приходила в себя. Лежала то совсем без сознания, то в полузабытьи. Оспа и лихорадка оставила на ее теле такие же следы, какие оставляет буря, поднимающая тучи пыли, ломающая деревья, сносящая соломенные крыши домов, уничтожающая целые поселки. Они развенчали, растоптали ее красоту. Лачи казалось, что она падает в бездну. Ее как соломинку кружило в пенящемся водовороте, над головой низко нависло небо, земля под ногами разверзлась. Красные, коричневые, оранжевые огоньки, фейерверк звезд. Звезды… звезды… звезды… Грязь… грязь… трава… Озеро… озеро… озеро… Пиявки впиваются в тело. Ползают черви.
– Спаси меня, Гуль! Спаси! Посмотри – раскаленная лава заливает мне глаза, огонь сжигает мои кости, черви с острыми как иглы зубами вгрызаются в тело. Я падаю, я тону… Спасите… Спасите…
Когда после двадцатисемидневного бреда буря успокоилась, прекратился ураган, застыла лава и Лачи открыла глаза, ее окружала глубокая тьма. Она ослепла. На сморщенной отвисшей коже, покрывавшей обезображенные формы тела, остались темные глубокие следы оспы, словно кто-то подложил порох под ее красоту и взорвал ее.
Еще через три месяца Лачи выписали из больницы и отправили в тюрьму. Снова она предстала перед Хуб Чандом. Ее ввели в ту самую комнату, куда она до болезни приходила каждый день.
Многим в тюрьме не терпелось увидеть Лачи: Хаджи и Мир Чандани, Каушалии и Джинан, Кали Чарану и другим. Им хотелось посмотреть, что сделала оспа с красотой Лачи. Они не вполне доверяли тем сведениям, которые получали из больницы, потому что помнили Лачи до болезни. Картина, виденная когда-то, будет стоять перед глазами до тех пор, пока человек своими глазами не увидит перемену в ней. Лачи хотели видеть все кроме Хуб Чанда. Тем не менее он постарался остаться с ней наедине. Хуб Чанд не хотел, чтобы посторонние были свидетелями его волнения. Надзиратели, приведшие Лачи в кабинет, удалились по его знаку.
Едва взглянув на Лачи, Хуб Чанд закрыл глаза рукой. Он не мог смотреть на нее, но нельзя же было все время разговаривать с закрытыми глазами, ему пришлось открыть их и смотреть на Лачи. Ее безобразие, словно острое копье, ранило его сердце. Где та несравненная красавица, которую он хотел увезти в Париж, прекрасная как цветок, свежая как жизнь, чей портрет он создал своими руками после долгого и упорного труда? Разве это та самая Лачи, которая внесла смятение в его жизнь? Воспоминание о ней не давало ему уснуть по ночам, он готов был отдать все ради того, чтобы прижаться головой к ее ногам. Боже мой! Неужели это та самая Лачи? Это обезображенное, искривленное тело, ужасное лицо, разорванные губы, вывернутый набок подбородок, ввалившийся нос, безжизненный блеск невидящих глаз.
– Супритан! – медленно произнесла Лачи. – Вы даже не хотите поговорить со мной?
– Что ты, Лачи! – испуганно ответил он. – Нет, я просто поражен…
– Я стала очень некрасивой?
Он еще больше испугался этого вопроса:
– Нет, нет, Лачи! Садись вот сюда! – он хотел посадить ее, но Лачи воспротивилась.
– Я заключенная, супритан! Как же я могу сидеть в вашем присутствии?
– Тебя не обижали в больнице? – быстро заговорил он. – Я собирался тебя навестить, но было так много работы, что я не смог выбрать свободной минуты. Я часто вспоминал тебя. Здесь в тюрьме все восхищались твоей порядочностью, благородством.
– Супритан! – прервала Лачи его бессмысленные высокопарные изречения.
– Что?
– Вы увезете меня в Париж?
– Париж? Ха-ха, Париж? Ха-ха-ха-ха, – смущенно засмеялся Хуб Чанд.
– Да! И будете писать только мои портреты, не правда ли? Иногда человек становится словно океаном. Я ведь тоже океан. Что из того, что я стала безобразной? Ведь растворяются же в океане сотни, тысячи тонн человеческих нечистот, выносимых реками, – в голосе ее звучала горечь.
– О, Лачи! У меня же есть приятная новость для тебя.
Сердце ее замерло. Гуль вернулся! Наверное, вернулся Гуль! Ноги ее задрожали, она не могла больше стоять, опустилась на стул и едва слышно спросила:
– Гуль вернулся? Письмо от него?
– Нет, – Хуб Чанд взял из ящика стола какую-то бумагу.
Услышав отрицательный ответ, Лачи пришла в себя. Дыхание снова стало ровным, пропали спазмы, сжимавшие горло.
– Правительство по моему ходатайству досрочно освобождает тебя из тюрьмы за твое безупречное поведение. Ты теперь свободна. Можешь идти куда хочешь.
– Можешь идти куда хочешь! – Эти слова, словно стрела, пронзили ей сердце. Когда-то она думала, что выйдет из тюрьмы и отправится в Пакистан искать Гуля. Она пойдет пешком, но найдет своего любимого. Но тогда она видела. Она узнала бы Гуля среди миллионов других лиц. Теперь она погружена в безбрежную темноту. Как ей найти теперь Гуля? Пусть бог лишил бы ее всего, но только не зрения!
– Куда ты пойдешь теперь, Лачи? – прерывая ее горькие мысли, спросил Хуб Чанд.
Лачи задала себе этот же вопрос: «Куда ты пойдешь теперь, Лачи? Люди отняли у тебя даже это убежище, где ты могла бы прожить еще несколько месяцев. Куда ты пойдешь теперь? Тот, ради кого ты ушла из табора, из-за которого тебя изгнал табор, далеко отсюда. Мир велик. Где-нибудь и для тебя найдется угол. Вспомни! Нет ли у тебя кого-нибудь?»
– Пусть выведут меня из тюрьмы. Я сама пойду, куда мне нужно! – медленно проговорила она.
Хуб Чанд торопливо позвонил:
– Отведите Лачи к Кали Чарану. Он оформит ее документы.
Лачи увели. Хуб Чанд вытер платком пот со лба. Слава богу, все обошлось без лишнего шума.
Кабинет Кали Чарана был набит битком. Здесь были Джинан Бай, Мир Чандани, Хаджи и несколько женщин. Они смотрели на Лачи со смешанным чувством удивления, сожаления и сочувствия. Все молчали. Насколько раньше их возбуждала красота Лачи, настолько теперь поразило ее отталкивающее уродство. Если раньше им казалось, что такая красота немыслима, то теперь они думали: неужели возможно такое безобразие?
Кали Чаран приложил палец Лачи ко всем бумагам. Теперь она была свободна.
– Хаджи здесь? – вдруг заговорила Лачи.
– Да! – ответил Кали Чаран.
– И Мир Чандани тоже?
– Да, и он здесь. Что ты хочешь от них?
– Однажды эти господа передали через Джинан Бай, что готовы заплатить пятьдесят тысяч рупий, чтобы купить меня. Я стала безобразной, но честь свою сохранила!
Стояла глубокая тишина. Лачи моргнула невидящими глазами и обернулась к Хаджи и Мир Чандани.
– Пожалуйста, лишите меня чести сегодня, Хаджи, Мир Чандани! Вы, предлагавшие мне пятьдесят тысяч, начните теперь с пяти рупий. Пять рупий – раз, пять рупий – два… Что же вы молчите? – Она громко расхохоталась горьким смехом. Все ее тело содрогалось.
По-прежнему никто не произнес ни слова. По знаку Кали Чарана два надзирателя вывели Лачи из тюрьмы.
Здесь было так же темно, как и в тюрьме. Лачи еще не привыкла к своей слепоте. Она подняла глаза к небу, ей казалось, что она увидит ясное голубое небо, ярко сверкающее солнце, белоснежные облака, людей, машины, уличные столбы, красивые сари, с криком и шумом гоняющихся друг за другом и запускающих разноцветные шары счастливых детей. Все эти картины встали у нее перед глазами, но тут же исчезли. Куда бы она ни взглянула – всюду было темно. Небо и землю от горизонта до горизонта – все покрывала черная завеса. Лачи не могла больше сдерживаться, упала на тротуар и зарыдала. Пыль забилась ей в глаза, чернела на губах. Боль ее раненого сердца превратилась в капавшие на землю слезы. Беда в том, что слезы – это слезы, а не просто вода. От воды зерна, лежащие в земле, прорастают, а от слез нет никакой пользы, они даже не облегчают душу. Если бы они могли оросить землю, то сегодня в земле появились бы ростки горя и печали.