Текст книги "Человек-змея"

Автор книги: Крэг Клевенджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 7

Двадцать часов спустя пришла мама с залогом. Заседание суда состоялось через три недели, 29 декабря 1972 года. Как малолетке, впервые совершившему правонарушение, мне дали три месяца условно. «Больше на глаза не попадайся!» – вместо напутствия сказал судья.

В первый раз я провёл в тюрьме полдня и, можно сказать, не поплатился за то, что плюнул в полицейского. На следующий день по дороге из школы ко мне пристали старшеклассники. Соотношение сил пять к одному, трое пешком, двое на велосипедах; все не старше пятнадцати. Командовал парадом крепыш на голову выше меня, откуда-то знавший моё имя.

– Эй, Джонни! – позвал он. – Покажи нам руку!

Я поднял палец в неприличном жесте.

– Это ты мне показал вот так? – наступал готовый к драке крепыш, а я думал только о том, насколько он ниже тех копов.

Я покачал головой.

– Да ладно, я видел, ты палец поднял. – Крепыш толкнул меня в грудь, но с ног сбивать не торопился. А у меня благодаря многолетней папиной тренировке даже пульс не участился.

– Ну, каждый воспринимает жесты в меру своей испорченности.

Когда ломается нос, первые полсекунды слышен сухой хруст хряща, а потом треск, будто где-то далеко из автомата стреляют. Страшная канонада эхом отдаётся в ушах, кажется, ещё один выстрел – и голова рассыплется. Потом падаешь на землю, на миг слепнешь от поцелуя с асфальтом, а на затылке набухает огромная шишка. Мне нос сломали дважды, и не по трагической случайности, просто длинный язык подвёл. С опытом приходит понимание, как люди дерутся и зачем. Крепыш-старшеклассник не ожидал, что его удары окажутся столь точными, а я буду стоять как вкопанный с пустой, нагревшейся от солнца бутылкой из-под лимонада. Старшеклассники разбежались, а я, истекая кровью, побрёл домой.

К врачам папа обращался лишь в самом крайнем случае и больше всего бесился, когда приходилось платить за пустой визит: «Ничего серьёзного. Рекомендую постельный режим и обильное питьё. Если улучшение не наступит, приходите снова». Однажды, оступившись со стремянки, Шелли пролетела полтора метра и упала на кухонный пол. Целых пять недель моя сестра не вставала с постели, снимая боль при помощи пузыря со льдом и болеутоляющих неизвестного происхождения, которые достал папа. Наконец ей полегчало, и, прихрамывая, она пошла в школу. Хромота так и не исчезла, а через несколько месяцев началось кровотечение, никак с месячными не связанное. Остановить его удалось только доктору, который сказал, что у сестры никогда не будет детей. От мысли, что Шелли можно было помочь, папа стал пить ещё сильнее, однако через два года ситуация повторилась, только с мамой…

Но когда мне сломали нос, папы дома не оказалось. Мама отвезла меня к врачу и, убедившись, что со мной всё будет в порядке, не стала сообщать администрации школы. Я ведь тянул условный срок: малейшее правонарушение, и отправили бы в тюрьму.

* * *

1974 год, мне четырнадцать, свободное время провожу с Луисом. Этот парень значился в числе ребят, которые платили мне за математику и подписи: знакомый знакомого одного клиента. Вот уже пять лет, с тех пор как его отчислили из выпускного класса, он зарабатывал на жизнь чисткой бассейнов и продажей наркотиков и крутился в компании тех, кому эти наркотики продавал. Луис снимал однокомнатную квартиру с дешёвой мебелью и гигантской стереосистемой; вместо обоев там висели фотографии обнажённых моделей. Ему нравилось держать меня при себе, а шестой палец приводил в полный восторг. Смачно затянувшись из кальяна, Луис передавал его приятелям, желательно какому-нибудь спортсмену или богатику с девчонкой. Друзей и подруг Луис на руках носил: давал хорошие скидки и бесплатные образцы, главное, чтобы побыстрее отключились, – по разным причинам, естественно.

Спортсмена начинает забирать, и Луис говорит: «Эй, Джонни, покажи руку!», а потом спрашивает обкуренных дурачков, сколько пальцев они видят. «Шесть? Вот видишь, забирает! Говорю же, у меня самая лучшая трава в городе!» Сам от смеха давится. И так каждый раз… Зато новый друг помогал сбыть то, что я тянул из магазинов: музыкального и всех остальных. Луис платил наличными и не задавал вопросов. Увидев в такой компании, хулиганы мигом оставили меня в покое.

Луис встречался с малолеткой, которой в барах спиртное, разумеется, не наливали; он попросил меня что-нибудь придумать. Серьёзные документы я прежде не подделывал, но изменить дату рождения на девчонкиных правах оказалось проще простого, вот аппетит и разыгрался… Готовых бланков для удостоверения личности не было, и липовые пришлось делать с нуля, после уроков я просиживая в школьной типографии. Из телефонной книги выбрал несколько имён с фамилиями и в конце концов остановился на Кристофере Торне. Он стал семнадцатилетним, с моим лицом, данными и сочинённой на ходу подписью. Номер свидетельства был простым набором цифр, адрес – несуществующим, зато техническое исполнение – безупречным.

– Чёрт! – выругался Луис. – Ну ты и гений!

В тот вечер мы решили поужинать в кафе, а потом долго кружили по городу, который вместе с его обитателями показался мне незнакомым. Луис объезжал торговые галереи и кинотеатры под открытым небом, где клиенты ждали свои заказы. «Это Крис», – представлял он меня.

Едва примерив новое имя, я бесстрашно зашёл в кабинку за автоматами для игры в пинбол и принялся болтать с ребятами на два-три года старше. Они ведь знали не Джона Уинсента, одиннадцатипалого урода из школы коррекции, а крутого Криса Торна. Быть кем-то другим хотя бы по имени – всё равно что карнавальную маску носить: можно творить что угодно и совершенно безнаказанно.

* * *

Суббота, все гости Луиса под кайфом, а я уже в который раз разглядываю дешёвенький, стоящий на полке сейф. Код-то я знаю: 32П-17Л-26П, а вот сколько там лежит – нет. Залезать неудобно: Луис всё-таки мой друг… Кроме денег, там хранятся телефонные номера и рецепт на гидроморфон (три копии с узором из красных ромбиков на обороте), выписанный на имя женщины, носящей ту же фамилию, что Луис, – его матери.

– Можешь подделать? – спросил Луис. Оказывается, рецепт он выкрал из дома матери, якобы страдающей хронической болезнью. Вечером его нужно вернуть на место, и если я смогу помочь, он хорошо заплатит. Я обещал попробовать. Лезвия, трафареты, клей и «штрих» хранятся у Луиса, потому что дома их просто негде складировать. Наша с Шелли спальня разделена пополам перегородкой: дверь с моей стороны, зато у сестры три дополнительных метра. Умещаются лишь лежащий на полу матрас, ящик с учебниками и два полиэтиленовых мешка: один для чистых вещей, второй – для грязных.

Заиграла новая пластинка: я поставил Игги и «Студжей», альбом «Чистая сила». Пока все спали, бездумно смотрел в потолок или бренчал на гитаре Луиса. Вообще-то у него целых две, но никто никогда не видел, чтобы он играл. Всё, пора садиться за рецепт. Я очень старался, воссоздавая слой за слоем, строчку за строчкой. Как хорошо: можно не прятать палец, не волноваться, что кто-то смотрит на меня разинув рот или что я тупо стою у доски, не в состоянии ответить на элементарный вопрос. Четыре строчки были полностью готовы, когда в дверь постучали. Луис пожимает руку и вполголоса разговаривает с клиентами, которые в квартиру никогда не заходят.

Дольше всего я провозился с надписями. Со временем у меня скопился целый арсенал древних пишущих машинок, лент, образцов бумаги, прессов для ламинирования, специальных чернил, резиновых печатей, аппаратов для нанесения водяных знаков и рельефного тиснения. Но в четырнадцать лет нужно было обходиться переводными шрифтами, которые ретушировались с помощью механического карандаша.

– Отлично! – похвалил Луис, поднося «рецепт» к глазам.

– Нет, ещё нет.

– Почему?

Взяв оригинал, я стал показывать различия уголком лезвия.

– Гарнитура не полностью совпадает, а серийный номер я просто придумал. Кто знает, какую последовательность они используют! Перфорацию и водяные знаки нанести нечем, регистрационная отметка не совсем на месте…

Луис уже давно перестал слушать.

– Положу оригинал на место, – бормотал он, – а лекарство мы купим по твоему экземпляру.

– Нет, по моему экземпляру мы ничего не купим, – твёрдо сказал я.

Луис умолял, спорил, торговался, однако в конечном счёте уступил, помог собрать все ненужные обрезки и месте с фальшивым рецептом сжёг на листе фольги.

* * *

Сентябрь 1974 года, мне пятнадцать, только что пошел в десятый класс. Стащил из магазина бутылку виски, и в награду Луис позволил мне поводить его машину, у него тёмно-синий с металлическим блеском «додж», от шума и вибрации мотора кости будто кипеть начинают. Мертвецки пьяный, я извивающейся змеёй проехал по четырём улицам, а Луис сидел на пассажирском сиденье и бешено хохотал.

Что случилось дальше, не помню. Очнулся я на незнакомой улице, кипятящий кровь мотор заглушён, окно опущено, руки сжимают руль, в глаза светит фонарь. «Ваши документы!» От виски голова не соображала, и я протянул права на имя Кристофера Торна. На вид они были как настоящие, только указанный номер телефона не существовал. Прошло два года, но у судьи оказалась хорошая память. За второе правонарушение мне дали тридцать дней в арестном доме и двенадцать месяцев условно.

Месяц в арестном доме напоминал курс молодого бойца, пройденный мной в рекордно короткий срок. Я понял, что ты либо состоишь в банде, либо вступаешь в одну из них, причём быстро, либо сидишь тише воды ниже травы, если, конечно, хочешь выбраться на свободу живым и неиспорченным. Если не вступаешь и продолжаешь высовываться, становишься боксёрской грушей, либо курьером по провозке контрабанды, либо петухом – такая участь ждёт самых упрямых и никчёмных. Я узнал, что надзиратели не любят повторять сказанное и обладают терпением бешеных собак. Смутьянам живётся гораздо хуже, чем послушным, которым живётся невыносимо, а все эмоции, кроме напускной бравады, лучше подавить. Никаких слёз и меланхолии!

Я научился замыкаться в себе, тихо сидеть в камере, тренируя пальцы на колоде карт, которую купил в тюремном магазине, и бороться с чёрным отчаянием при помощи приседаний и отжиманий.

Я понял: хищники уничтожают не только старых и больных. Они убивают тех, кто попадётся, то есть самых медлительных, таким образом, укрепляя генофонд своих жертв. Слабые и старые становятся сильнее и моложе, поэтому инстинкты хищников оттачиваются с каждым поколением. Вот такая красивая самовоспроизводящаяся система, которая, развиваясь, к покою не стремится.

Помню, как в первый день я чуть не умер от шума. Жуткая бетонная какофония эхом отражалась о металл, плитку и камень главной галереи: звуки радио, телевизоров, крики играющих в домино и карты, плеск воды в душе, всё сразу и на предельной громкости. Такие же звуки я слышал в детстве, когда папа звонил домой с «золотых приисков».

В судебном доме совершивших ненасильственные преступления содержали в отдельном корпусе. В основном ребята были поопытнее меня и далеко не глупые. Соседа по камере, в которой мне предстояло провести тридцать дней, звали Джереми. Плотненький, низкорослый, с рыжеватой копной волос, он спал на нижней полке. Цвета его глаз я так и не разглядел: зажатые между припухшими веками, они больше напоминали щёлочки. Можно подумать, он всю жизнь у смотрового окна просидел.

Если брать тюрьму как микросистему хищников и жертв, то Джереми – настоящий моллюск: подозрительно щурится из своей раковины, уклоняется от разговоров. Стоило открыть рот, и мой сосед тут же загораживался комиксами. Со временем слова, которые он выдавал по одному в неделю, начали меня пугать. Я так и не узнал, за что его посадили.

– Дашь мне комиксы, когда дочитаешь?

Никакой реакции: Джереми пролистал свой журнальчик, положил в конверт, в котором его прислали (кто – неизвестно), и спрятал под матрас.

– Ты закончил? – было первой фразой моего соседа. Я как раз чистил зубы, поэтому поднял палец, секунду, мол, подожди, а потом предложил:

– Если хочешь, возьми мою пасту.

Снова никакой реакции. Джереми достал пасту со щёткой из свёрнутого рулоном бумажного пакета, который держал внутри подушки, почистил зубы, сложил туалетные принадлежности в пакет, заклеил скотчем, сунул в свой тайничок и, не сказав ни слова, ушёл в столовую. Вот таким был Джереми.

Я коротал время, играя сам с собой в двадцать одно: запоминал ходы и карточные комбинации, вёл счёт. За четыре недели в камере с необщительным соседом я стал лучше разбираться в людях. Нет, не интуитивно, такой способности у меня нет; просто наблюдая за ними, я постепенно решаю уравнение их характера. Жизнь человека равняется тому, что он имеет, плюс то, что хочет иметь, минус то, чем готов ради этого пожертвовать. Сумеешь подсчитать – значит сумеешь узнать человека. Есть более мелкие, дробные показатели: нервный тик, мимика, рукопожатия; умеющий наблюдать – увидит.

Я играл в двадцать одно лучше всех в отделении, зарабатывая на дополнительные батончики и журналы. Слишком много выигрывать нет смысла: бандиты всё отнимут. Во время прогулок они постоянно трутся у магазина – смотрят, кто сколько тратит. Хочешь пробиться к кассе – плати. Я платил, и меня пропускали. Обманные манёвры и показные движения отрабатывал в камере: если бы узнали, что я «фокусник», пришлось бы тренироваться в лазарете. То, что не тратил, откладывал в носок – на воле пригодится. За исключением игры в карты старался не высовываться. Может, этого и добивался Джереми: чем тише сидишь, тем меньше проблем наживёшь.

Блок общего режима переходил в широкий холл, расположенный на первом этаже состоящего из камер и коридоров портика. Именно там находились телевизоры, стулья и столы для карт и пинг-понга. Именно там мы после подъёма собирались на перекличку, проверку камер и распределение заданий. Меня как осужденного на короткий срок отправили в библиотеку. Протирать полки и выдавать книги следовало по утрам, потому что в полдень проводили проверку. Распорядок дня был примерно таким: подъём, перекличка, завтрак, работа, потом обед, разнос почты и свободное время.

Как-то раз после обеда я играл в двадцать одно, а Джереми один-одинёшенек сидел в телевизионном уголке и читал письмо: текст напечатан на машинке, адрес на конверте-тоже. Ни печати, ни шапки официального бланка, но по виду парня ясно: с кем-то из его родных несчастье. Положив письмо на соседний стул, Джереми прижал ладони к глазам. Всего один раз.

– Эй, ребята, – прокричал кто-то, – вы только гляньте!

Насмешки, плевки и издевательства злорадных хулиганов мгновенно облепили Джереми. Некоторые даже в ладоши хлопали!.. Глумлению помешали два надзирателя, которые повели несчастного в камеру. В мою камеру. Он оглянулся, и я увидел блестевшие в карих глазах слёзы. Надо же, карие! Сотая доля секунды, и Джереми низко опустил кудрявую голову, а я тупо уставился в дерьмовые карты, которые мне раздали: две семёрки, вот незадача!

– Эй! – окликнул моего соседа один из конвоиров. – Вот возьми. – Он протянул забытое на стуле письмо. Свист и насмешки провожали Джереми до самых дверей камеры.

На следующий день, получив талон на душ, я ушёл из библиотеки пораньше, чтобы взять полотенце и бритвенные принадлежности. Между холлом и библиотекой есть тёмный и довольно большой тупик. В библиотеку подростки-правонарушители почти не ходят, поэтому и охраны в этой части здания маловато. Свернув к тупику, я увидел тесное кольцо ребят из других отделений. Кто-то расстегнул оранжевый комбинезон, кто-то успел раздеться до пояса. Долю секунды я разбирался что к чему, а потом увидел лицо Джереми: горючие слёзы перемешивались с текущей из носа кровью. В следующий миг кольцо сомкнулось. «Шагай, шагай!» – прикрикнул на меня один из парней. Пришлось уйти.

Вымывшись, я вернулся в камеру и целых семьдесят минут тупо смотрел в учебник астрономии, не прочитав ни слова. Перед глазами всё та же туманность Андромеды, а в животе тугой ледяной узел. Джереми перевели в лазарет, и я больше его не видел.

В смотровое окно постучал надзиратель.

– Тебя вызывают к начальнику.

– Садись, Джонни! – предложил начальник. До этого я никогда его не видел, а Джонни меня звали только папа с мамой. – Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом. – Начальник откинулся на высокую спинку кожаного кресла и осторожно, будто боясь сломать, взял тонкую золотую ручку. – По его словам, у твоей матери рак. Опухоль удалили, но, возможно, она успела разрастись. Это всё, что я знаю.

Короткий кивок в сторону двери, и надзиратель приготовился вести меня назад.

– В четверг твой отец придёт на свидание и сам всё расскажет.

В четверг утром я побрился, надел чистую робу, которая всю ночь «отглаживалась» под матрасом, и, дожидаясь папу, снимал шапку, тасовал, раздавал и прятал в ладони. Если подумать, из-за этих движений я и встал на скользкую дорожку!

Он не пришёл, и увиделись мы только после моего освобождения.

Двадцать дней спустя, закованный в наручники, я направился по широкой жёлтой, ведущей на волю стрелке к окошку, у которого расписался в получении личных вещей. Ключи от дома, бумажник (без прав Криса Торна), часы («Где ты их украл, сынок?»), солнечные очки и пачка жвачки. Наличные из полутора долларов в начале срока превратились в тридцать семь. Регистратор выдал коричневый бумажный пакет в кассовое окно и пропустил через автоматическую дверь. Не комната, а каменный мешок, по углам горгульями сидели два надзирателя. Под их присмотром я переоделся – изъятые в день поступления в арестный дом вещи ждали на низенькой скамейке: широкие прямые джинсы, тенниски, футболка с символикой «Нью-Йорк доллз». Перед выходом из раздевалки мне снова надели наручники (к этому времени я уже машинально подставлял запястья) и провели ещё через две автоматические двери, оба раза объявляя моё имя по селектору.

– Джон Долан Уинсент!

У второй двери наручники сняли, и я свободным человеком вышел в зал ожидания: копы, пластиковые стулья, автоматы с газировкой и сигаретами, взволнованные родственники… только папы нет.

– До очень скорого свидания! – ободряюще проговорили надзиратели, захлопывая тяжёлую дверь.

Глава 8

Выйдя на улицу, я услышал, как сигналит машина. Октябрьское утро выдалось ясным, но холодным, небо – пронзительно голубое, ветер обжигал уши и пальцы, в лужах на асфальте тонуло красное солнце. Машина снова просигналила. Это папа – похоже, ему не терпится поскорее отсюда убраться.

Приехал на коричневом «ранчеро», которого я раньше не видел. Пассажирская дверь сильно помята – интересно, кто отличился: папа или предыдущий хозяин? Судя по нервному ропоту мотора, пикап на последнем издыхании. За тридцать дней в арестном доме я стал совсем другим человеком, и поначалу отец показался мне чужим. Его облик помню лишь частично: жирные чёрные волосы, орлы, флаги, черепа на предплечьях и таинственное 13 1/2 на тыльной стороне левой ладони. Меня татуировки никогда не привлекали: вполне хватало врожденных знаков отличия.

Устроившись на пассажирском сиденье, я первым делом обратил внимание на обнимающие руль руки: пальцы грубые, с наростами и набитыми в драках шишками, на ладонях кровавые мозоли, под обломанными ногтями – траур. Судя по всему, он работает и к бутылке не прикладывается. На глазах солнечные очки с большими стёклами; надо же, вылитый коп! Никакого «Привет» и «Как дела?». Папа нажал на газ и кивнул в сторону конверта с личными вещами.

– Вышвырни отсюда свои шмотки! Они неудачу приносят.

Я вытащил ключи, бумажник, жвачку и показал на старую бочку для нефтепродуктов, стоящую у входа для посетителей.

«Пронос посторонних объектов на территорию арестного дома запрещён. Все посетители будут подвергнуты личному досмотру».

– Заверни вот туда, к урне, – попросил я.

– Открой окно и выброси. – Не отрывая глаз от дороги, отец помчался прочь со стоянки.

Так прошла наша встреча. Можно подумать, он забрал меня с затянувшейся тренировки по футболу и мы опаздываем на ужин. Лишь через полтора часа езды в полной тишине я понял, что впервые вижу папу в очках.

Чем дольше длилось тягостное молчание, тем сильнее хотелось узнать, как мама, однако огромные полицейские очки внушали какую-то робость. Но вот мы приехали домой, и я сам всё увидел.

Старый дом с двумя спальнями, который снимали родители, уже снесли, так что папа подогнал «ранчеро» к панельной пятиэтажке, поставил в крытом гараже (место номер 49) и провёл меня в квартиру. Красная дверь (тоже номер 49) – кто знает, сколько таких в бесконечно длинном коридоре! Наш похожий на барак дом вместе с тремя братьями-близнецами обрамлял грязный, неухоженный двор. Размытый дождём песок наполовину засосал старый трёхколёсный велосипед, спущенные футбольные мячи, обезглавленных Барби, пустые канистры из-под машинного масла и островки жухлой травы. Чуть позже я нашёл бассейн; на ведущей к нему калитке висит замок, а воды практически нет, за исключением небольшой грязной лужицы, в которой отмокало перекати-поле размером с шину бульдозера.

Спальня, кухня, ванная и гостиная, слишком маленькая, чтобы вместить нас с Шелли. В результате мама с сестрой заняли спальню, а мы с отцом – гостиную. В общем, изменилось всё, кроме мамы. Я приготовился увидеть её в покрывающей лысую голову косынке, бледную, с тусклыми бровями. Ничего подобного: мама была такой же, как всегда, только усталой и забывчивой. Чмокнув меня в щёку, она ушла на смену.

Бросившая школу Шелли работала полный день. Каждое утро в дешёвых юбке и блузке она уходила неизвестно куда и, сильно прихрамывая, возвращалась поздно вечером. Мама по-прежнему работала в кофейне и каждые две недели наведывалась в клинику. Папа устроился сварщиком в автомастерскую и впервые в жизни зарабатывал приличные деньги. Увы, его страховая компания отказалась платить за маму. У неё, мол, неизлечимое, ранее появившееся заболевание.

Кажется, для папы было проще, когда я сидел в тюрьме: никаких беспокойств со школой и копами, на один рот меньше.

Наверное, он хотел, чтобы я тоже бросил школу и пошёл работать, но мешал прикрепленный ко мне судом коп. Каждую субботу инспектор Даррел являлся к нам на квартиру, заставлял мочиться в стаканчик и копался в моём школьном рюкзаке. Высунув язык от усердия, я выполнял письменные задания по математике, а потом заставлял себя их показывать. Даррелу нужны были подписи родителей, а во время его приходов папы никогда дома не было. Недолго думая, инспектор отправлялся в мамину кофейню и брал подпись с неё.

– Я вижу тебя насквозь, Джон Уинсент, – заявил он во время первой же встречи, глядя мне прямо в глаза. – Только попробуй запороть итоговые тесты, живо за забор вернёшься! Пока я за тебя отвечаю, будешь посещать занятия и учиться со средним баллом не менее двух целых восьми десятых. Чем легче мне, тем легче тебе.

Никаких «Понял?», или «Дошло?», или «Я ясно выразился?». В тюремный дом не хотелось, поэтому я примерно ходил в школу, сидел тихо и даже с Луисом не связывался.

* * *

В квартире ни души. На секунду холодильник перестаёт урчать, шумовые помехи, которые обычно сходят за тишину, исчезают, и я слышу стук своего сердца. Именно так приближается черепобойка. Похоже на сон, который видишь, понимая, что это не реальность.

Я возвращался домой из школы, и, когда дошёл до двери, один глаз почти закрылся, ослеплённый неровным солнечным светом. С трудом сдерживая рвоту, я упал на кровать и накрыл глаза подушкой.

Весь вечер просидел на аспирине, разжёвывая горькие таблетки, пока на дне пузырька не остались только порошок и ватка. Начался кашель, такой сильный, что изо рта вылетала размякшая белая кашица, а я зажимал рот рукой, так как при каждой вибрации лёгких барабанные перепонки пронзала раскалённая спица. Слюни, сопли, кровь скребли горло и обжигали глаза. Рвало сперва желчью, потом превратившимися в мел таблетками.

Отпросившись с работы, родители прибежали домой, перепуганные звонком Шелли: «У Джона вся подушка в крови». Так я посадил желудок и ещё пару лет не мог есть острое и мучился со стулом. Двадцать четыре месяца в арестном доме на овсянке, картофельном пюре с подливой и вафлях – и проблемы как не бывало.

Пролежав несколько недель на кровати, я мечтал только о том, чтобы кто-нибудь зашторил окна и потушил свет. Мама пыталась кормить меня супом с сухариками. Аспирин не давала, зато пичкала таблетками, которые приносил папа. Неизвестно что из пакетиков и бутылочек без этикеток: «Вот дай ему, боль как рукой снимет».

Мама возвращалась домой пораньше, сидела со мной, пыталась накладывать компрессы. От холодной грелки голова болела ещё сильнее.

– Дорогой, не убирай, не надо!

– Нет, от компресса голове только хуже.

– Милый…

– Прекрати! – Вибрирующий воздух давит на уши. Пусть она уйдёт, перестанет разговаривать, даст мне спокойно умереть!

Даже мамино лечение сильно било по карману, но я понимал, о чём беспокоится отец. Некоторые формы рака передаются по наследству. У мамы рак груди, и распознали его слишком поздно. Я боялся, что в голове у меня разрастается опухоль, и знал: папа думает о том же. Поэтому он и отвёз меня в больницу через три дня, когда боль немного стихла, а его отпустили с работы. Из дома я выходил зажмурившись и крепко держал отца за руку.

От избытка внимания со стороны папы я никогда не страдал, но благодаря ему в шестилетнем возрасте научился менять предохранители. Поздним вечером мог запросто выйти из дома, разогнать фонариком страшные тени, достать из коробки для сигар двадцати– или тридцатиамперный предохранитель, заменить и вернуться домой к мультфильмам. А вот свет меня пугал. Больницы, кабинеты врачей, полицейские участки – везде горят мощные лампы, так что яркий свет я ненавижу с тех самых пор, как впервые прошёл компьютерную томографию.

Меня одели в бумажную с завязками на спине сорочку и поместили в ослепительно белый туннель. Каждую минуту медсестры шикали, чтобы лежал спокойно.

* * *

Кабинет невропатолога пах новой кожей и лимонным маслом. На столах и подлокотниках тёмная, блестящая, как стекло, полировка, вдоль стен от пола до потолка книжные полки, строгие кожаные переплёты, на корешках золотое тиснение: «Анатомия» Грея, «Медицинский вестник Новой Англии», «Справочник педиатра». Черепобойка улеглась, и все мысли были о еде.

Мы с папой ждали. Между его заскорузлыми пальцами зажата сигарета без фильтра. Суставы на правой руке распухшие, как грецкие орехи, на большом пальце нет половины ногтя – отпилил циркулярной пилой. «Собака откусила», – говорил мне он в детстве.

– Трещин и сотрясений мозга не обнаружено, – объявил доктор спокойным, хорошо поставленным голосом, такие в научно-популярных фильмах звучат за кадром. – Никаких гематом, разрывов кровеносных сосудов, гидроэнцефалии или признаков синусовой инфекции. Вот номер телефона окулиста, к которому вы можете обратиться.

– Значит, он всё сочинил… – пробормотал отец.

– Ну да, отчасти, – отозвался доктор.

– Что, простите?

– Недостаток внимания, – пояснил невропатолог, – мать мальчика больна, кражи и пьянство желаемого результата не принесли, вот он и придумал головные боли.

Вообще-то мигрени были и до болезни мамы, и я попытался это сказать. Доктор предупредительно поднял руку и продолжал говорить обо мне в третьем лице, как о растении, которое нужно поливать.

– Хотя это не совсем моя сфера, могу порекомендовать специалиста. Вот. – Он протянул отцу карточку. – В клинике гибкая система скидок.

Вернувшись в машину, папа сунул в рот последнюю сигарету, смял пустую пачку и выбросил в окно.

– Доктор думает, что ты чёртов дебил. – Он закурил и подъехал к киоску, где торговали пончиками. – Всё, хватит с меня этого дерьма!

Я отвернулся к окну. Низкие, цвета листового железа облака едва не задевали телеграфные столбы и рекламные щиты. Перед глазами расплывались горячие влажные пятна; закусив губу, я упорно смотрел перед собой.

К этому времени я успел поговорить с двумя инспекторами, курирующими условно осуждённых, одним из арестного дома, координатором из школы, где мои оценки устремились вниз, словно по склону американской горки, и тремя другими, что в семилетнем возрасте отправили меня в школу коррекции. Один раз нагрубишь копу – побьют дубинкой или арестуют, придравшись к какой-нибудь мелочи, «уголовно-наказуемый поступок» – понятие ёмкое. Стоит открыть рот – и тридцать дней в окружной тюрьме плюс шесть месяцев исправительных работ гарантированы. А вот у психолога-координатора другие правила, которые он придумывает по ходу беседы и собственному усмотрению.

Будущих координаторов, аналитиков, психиатров учат распознавать симптомы и ставить диагнозы; умение слушать и сострадать в учебный план не входит. Дипломированные специалисты понятия не имеют, как справляться с бумажной волокитой, недостатком расходных материалов, финансирования и кадров.

Нехватка мест в тюрьмах означает, что вне зависимости от психического состояния и опасности для общества преступник оказывается в обшитой матрасами одиночке, где аварийные средства лечения становятся первыми помощниками в наведении порядка.

В какой-то газете я читал статью о санитаре из психиатрической клиники, ранее отсидевшем срок за половые преступления. Однако администрация никаких запросов не сделала, и бывшего уголовника приняли в штат. В итоге помимо выполнения должностных обязанностей санитар более года мастурбировал на лица находящихся под действиями транквилизаторов больных. Последним, что видели засыпающие со скомканными салфетками во рту пациенты, был яркий свет потолочных ламп. В следующую секунду санитар утолял свою похоть, а потом поспешно стирал сперму с глаз, ноздрей и волос беспомощных подопечных.

Один из больных пробовал жаловаться, но никаких доказательств не было, а вот о том, что он проходит курс лечения антидепрессантами, порой вызывающими галлюцинации, знали все. В конечном счёте история болезни храброго пациента пополнилась записью: «Аутоэротичный галлюциногенный психоз». Он перестал жаловаться, и лечащий врач решил: галлюцинации прекратились, хотя на самом деле больной лишь просчитал график работы санитара и как мог приспособился к его визитам. Если приказать себе не реагировать на происходящее, можно вытерпеть всё что угодно.

На протяжении четырнадцати месяцев санитар измывался над семью пациентами, пока его не застукали.

* * *

Во время первого визита в рекомендованную невропатологом клинику я увидел парня, который жил по соседству. Звали его Бретт, он был на пару лет старше меня. В школе я встречал его в кафетерии: он всегда ел один и листал журналы. Семья Бретта жила в большом доме в одном квартале от нашего жилого комплекса. Каждые выходные я видел парня во дворе с газонокосилкой в руках. Лужайка перед домом огромная, Бретт обрабатывал её методично, ряд за рядом – весь потный, отбивался от лезущих в глаза мошек и перекладывал влажные зелёные обрезки из холщового накопителя в мусорный бак.