Текст книги "Человек-змея"

Автор книги: Крэг Клевенджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Черепобойки не унимались. Реймонд О’Доннел чуть не умер, и Барри Миллер тоже.

Вы понимаете, почему сюда попали?

Как вы себя чувствуете?

Давайте поговорим о ваших родителях.

В семье кто-нибудь принимал наркотики?

Пёс. Дождь. Сор.

Дверь. Ключ. Сок.

Каждую новую экспертизу я проходил всё лучше и лучше.

* * *

В контактном адресе я указывал Сан-Франциско, чтобы максимально отдалить старого Стивена Эдуардса от нового. Три месяца спустя у меня уже было свидетельство о рождении, карточка соцстраха и калифорнийские водительские права на имя Стивена Эдуарда. Конечное «с» решил опустить.

Я изготовил точную копию свидетельства о рождении, воссоздав всё, кроме последней буквы. Если кто-нибудь заметит разницу, никакого подозрения не возникнет, и её можно будет списать на канцелярскую описку.

И всё же, несмотря на небольшое изменение в фамилии и адрес в северной Калифорнии, документы по-прежнему принадлежали рецидивисту-беглецу-наркоше-вору-проститутке, прочно обосновавшемуся на пороге смерти.

Но я был готов к любым, даже более рискованным превращениям. Потому что, вернувшись с последнего рейса на север, я заехал в незнакомый бар и встретил Кеару.

Глава 16

Выследили меня с помощью наполнителя для кошачьего туалета. Запечатанный в картонных коробках размером 30x30x30 по пять килограммов в каждой, его переправляли из одного офиса в другой, понимая, что рано или поздно курьером буду я.

В погрузочной зоне Сенчери-Сити мигали фонари аварийной сигнализации, и я рысью помчался в фойе здания со стеклянным куполом. Охранник меня уже видел. Не меня конкретно, а сотни других курьеров, парней с ящиками, свёртками, письмами, пухлыми конвертами и нейлоновыми рюкзаками. Для него мы все на одно лицо. Поэтому мне и нравится эта работа: всегда в движении, никто никого не запоминает.

– Нужно взять подпись в номере 1154, – сказал я, и охранник, едва подняв глаза от спортивной газеты, махнул в сторону лифта.

Поднялся на одиннадцатый этаж, пересёк коридор, дважды постучал в дверь без именной таблички с одним только номером 1154, вошёл и несколько секунд оценивал обстановку.

– Могу вам чем-нибудь помочь? – В приёмной сидел парень с короткой стрижкой, настоящий шкаф в чёрной толстовке и камуфляжных брюках. «Шкаф» ковырял зубочисткой ногти, рассеянно поглядывая на крошечный экран чёрно-белого телевизора. Показывали бейсбольный матч.

– Мне нужна подпись.

Ничего не ответив, охранник с трудом оторвался от дивана и прошёл в скрытый за дверью кабинет.

Я снова включил внутренний сканер: на глаз измерил комнату, пересчитал столы, стулья, телефоны, лампочки – какие работают, какие вот-вот перегорят.

Иногда разговариваешь с человеком, а он то и дело посматривает в телевизор, будто происходящее на экране не дает покоя. Со мной происходит нечто подобное: непременно нужно знать, где нахожусь, иначе я чувствую себя не в своей тарелке. В лифте пересчитываю этажи, определяю скорость движения и заранее знаю, когда остановится кабина. Дощечку с квитанцией держу в левой руке, свёрток в правой: так удобнее, и никто не заметит пальцы. Смотрю всегда на пол: любая из соседних дверей может раскрыться, и я увижу фойе. Если такое случится и я не измерю комнату, целый день будет свербеть в затылке, пока не найду возможности вернуться и определить размеры.

А в том офисе цифры почему-то не сходились, и уравнение не решалось. Ломящиеся от мусора корзины, штабеля вскрытых коробок, новые канцелярские принадлежности и потёртые телефонные книги. Эти ребята сидят здесь довольно давно, а убираться никто не приходит. Мебель потёртая, на стенах ни картин, ни календарей, ни именных табличек. Я понимал, что передо мной, и нисколько не волновался. Компания по отмыванию денег, букмекерская контора, фирма, импортирующая чёрт знает что. Ладно, меня не касается. По крайней мере до тех пор, пока не заставляют развозить плутоний, героин, отрубленные руки или дохлую рыбу.

Поставьте крестик, нацарапайте внизу имя, и я исчезну.

Только здесь так дёшево не отделаешься. Из кабинета вышел Джимми, а за ним «шкаф», усевшийся на свой диванчик, таким образом оказавшись между дверью и мной.

– Шестёрка Бубен! – заорал вышибала, крепко, по-мужски обняв меня за плечи. – Где тебя черти носили?

Глаза блестят, рот улыбается, а «Где тебя черти носили?» может означать «Где ты был?» и «Как дела?». Оба вопроса не сулят ничего хорошего. Огромная волосатая рука у меня на шее: со стороны похоже на дружеское объятие, но силищи в нём столько, что, если посмею ослушаться, Джимми мигом пережмёт сонную артерию.

Парни из стрип-клуба, где я познакомился со Вспышкой, вполне предсказуемо звали меня Рыжим, а после того как мерзкая девчонка настучала про левую руку, переименовали в Шестёрку. Прозвище не из лестных, но выбирать не приходится. Рыжий плюс Шестёрка быстро превратились в Шестёрку Бубен, для краткости просто Шестёрку. Я не обижался, наоборот, радовался: больше кличек – больше анонимности.

Мы вошли в лабиринт из блестящих металлических перегородок, коробок и старой мебели. За одним столом сидел парень, пропускавший через промышленный уничтожитель бумаги толстые, с телефонный справочник, пачки.

– Такая малютка может запросто руку оттяпать, – гордо сказал Джимми. – Быстро, даже боль не чувствуешь. Поначалу.

В общей сложности я увидел ещё четверых парней с широкими плечами. Лениво развалившись, они сидели за конторскими столами и читали газеты. В конце лабиринта кабинет с огромным окном и дверью, которую распахнул гостеприимный Джимми. Когда мы вошли, двое громил в строгих костюмах тут же перестали разговаривать. Громила поменьше криво улыбнулся. Чёрная «двойка», пронзительно белая рубашка, ярко-красный галстук с цветочным орнаментом. Он здесь самый старший, самый миниатюрный (за исключением меня, конечно) и единственный, кто одет как начальник, а не как мастер или прораб.

Визгливые крики переносной рации, без устали объявлявшей новые адреса доставки и изменения в маршрутах, походили на звон разбитого стекла во время воскресной службы.

– Положи коробку на пол, – велел Начальник.

Отражаясь в его карих глазах, яркий свет рассеивался в миллион белых точек. Тонкие губы будто изгибались в кривоватой ухмылке, хотя их обладатель и не думал улыбаться. Я осторожно опустил коробку и придвинул к ножке стола. Второй громила молчал и даже не шевелился. Может, глухонемой? Огромный, вялый, пассивный, он не сводил с меня глаз.

– Мой компаньон, – Начальник кивнул в сторону расписывающегося в квитанции Джимми, – очень высоко о тебе отзывается.

Я ничего не ответил.

– Говорит, ты настоящий самородок, очень инициативный и ответственный. Как раз такого человека в нашей команде недостаёт.

Я попытался сказать «спасибо», однако во рту было суше, чем в Сахаре.

– Джеймс, принеси нашему гостю выпить. Встретимся на улице.

Высокий немой громила открывает дверь, пропускает Начальника и кивком велит мне идти следом. Ненавязчиво зажатый в тиски, двигаюсь по коридору к двери, на которой обычно пишут: «Запасный выход», только на этой двери ни надписи, ни таблички нет.

Вместо поручней на бетонной с гравиевой посыпкой крыше коричневатый горизонт Лос-Анджелеса. Мы шли к самому краю; я попытался было сбавить шаг, но Начальник не думал останавливаться, а Немой поджимал сзади, не позволяя отклоняться от курса.

Бескрайний простор на глаз не измеришь, и у меня закружилась голова. Лучше смотреть на ноги… Кажется, помогло. Моя рация ожила, разразившись громким шипением.

– Выключи, – велел Начальник, губы снова изогнулись в полуусмешке, а в глазах заплясали белые зайчики света. Пока я возился с кнопками, он отвернулся, глядя на открывающуюся за кромкой крыши пустоту: двести метров свободного полёта до стальной решётки водостока.

– Я очень тебе благодарен, – стоя ко мне спиной, проговорил Начальник. – Если бы не ты, Государственный департамент, Служба иммиграции и натурализации и ещё чёрт знает кто – месяцами, если не годами – препятствовали бы приезду моих коллег, заламывая за любой документ огромные деньги.

Дверь пожарного выхода открылась, и на бетонно-гравиевой крыше послышались гулкие шаги Джимми. Он принёс газировку, тёплую. Открыв крышку, я глотнул приторный, цвета смолы, напиток и едва сдержал поднимающуюся по пищеводу волну воспоминаний. Колония. Зал для свиданий. Папины заскорузлые пальцы с распухшими суставами теребят браслет общества трезвенников.

– Я рад… – А что скажешь в такой ситуации?

– Вот и славно! – отозвался Начальник. – А я рад, что ты рад, потому что в самом ближайшем будущем нам снова понадобятся твои услуги.

Ну как, какими словами объяснить, что всё намного сложнее, чем кажется, что документы приходится подделывать, имея ничтожно малое количество данных, что игры с Государственным департаментом и Службой иммиграции куда опаснее, чем с управлением автомобильным транспортом или окружным архивом, что с каждым разом риск многократно увеличивается! Хотелось изложить всё кратко, доступно и ясно, но не ограниченные четырьмя стенами мысли отказывались подчиняться разуму и разлетались, как испуганные птицы. Наконец Начальник повернул ко мне фальшиво улыбающееся лицо.

– Нам предстоит большая работа, – объявил он. – «Нам» значит мне, моим партнёрам и заокеанским инвесторам.

На месте Начальник больше не стоял, а мерил шагами крышу: вправо-влево, вперёд-назад. Не отрываясь, я следил за блестящими носами ботинок – что угодно, только бы не смотреть на бездонную, разверстую в полуметре от меня бездну.

– Расходов, естественно, море: текущие, производственные, на исследование, развитие и продвижение нашей продукции на рынке, затем судебные издержки, – продолжал Начальник и, не сдержавшись, засмеялся.

Немой и Джимми как по команде захихикали. Я глотнул газировки, и пить захотелось ещё сильнее.

– Это всё пассив. Наш главный актив – кадры. Талант. Интеллектуальная собственность.

Начальник перестал топтаться на месте и подошёл ко мне: в карих глазах белые крапинки, на переносице три толстых волоска, нижняя губа треснула, изо рта пахнет мятной жвачкой.

– Настоящие мастера – вот наше самое большое богатство, – продолжал он. – Конкуренция огромная, мы не можем позволить себе небрежность. Никаких промежуточных записей и заметок. Конкуренция такова, что любая огласка, прямая или косвенная, становится… – карие глаза устремились на звук ревущей вдали сирены, а потом снова впились в мои, – …становится мощным оружием в руках наших соперников. Я доступно объясняю?

Ещё как доступно!

– Такие, как ты, работающие без промежуточных записей, у кого вся информация вот здесь, – наманикюренный палец легонько постучал по моему виску раз, другой, – очень ценны для меня и моих инвесторов. Поэтому, когда мы не знаем, где находится это, – Начальник снова постучал по моему виску, уже сильнее, – начинается утечка мозгов, разглашение производственной тайны или утечка информации, если угодно. Ничто так не пугает моих инвесторов, как разглашение производственной тайны. Ничто так не подрывает боевой дух, как утечка мозгов. Неполадки приходится исправлять без промедления, задействовав все имеющиеся силы: отдел связей с общественностью, – он кивнул в сторону Джимми, – отдел кадров, – показал на Немого. – Налегаем единым фронтом, и всё равно приходится туго, правда, ребята?

– Ещё как туго, – наконец подал голос Немой. – Грязная работка! Моем – чистим – подтираем.

– Вот именно, моем, чистим, вытираем насухо, чтобы следов не осталось. Иначе обо всём узнают СМИ, и разразится ужасная катастрофа.

Карие глаза смотрели не отрываясь и будто высасывали тепло, надежду и счастье.

– Боже, я ведь тебя задерживаю! – даже не взглянув на часы, воскликнул Начальник с искренним участием.

– Ничего страшного: у меня могла проколоться шина или сломаться рация. Просто нужно позвонить диспетчеру.

– Рабочее время должно быть оплачено, – заявил Начальник, вытаскивая из кармана кошелёк из змеиной кожи. – Некоторые руководители не любят проводить профориентацию, а мне, наоборот, нравится, также как встречаться с новыми членами команды. Джеймс – отличный рекрутер, у него нюх на таланты. Насколько я понял, тебя устраивает роль внештатного консультанта. Пока вносишь посильный вклад в общее дело, не вижу в этом никаких проблем.

Начальник снова повернулся ко мне спиной.

– Только не веди себя как чужой, – велел он.

Глава 17

Кеара. Без каблуков сто шестьдесят два сантиметра. Кожа цвета миндаля, будто озарённая светом неяркой лампы или последними лучами августовского солнца. Тёплые карие глаза. Облако золотисто-каштановых кудрей, на висках высветленные прядки. Аккуратный прямой нос, красивые зубы, странная улыбка, растянутая в одну сторону больше, чем в другую, аппетитные выпуклости грудей, на плечах золотистая россыпь веснушек.

– Меня зовут Кеара, – представилась она, протягивая левую руку. Странно: заказ правой записывала. – Неделю назад я видела тебя «У Раджи».

Я действительно был в том клубе, и девушка меня заметила. Вообще-то я стараюсь не привлекать к себе внимание, но тут с готовностью сделал исключение.

Прижимая левую руку к пивной кружке, я протянул ей правую. «Эрик Бишоп». Нравится ли мне музыка? Где работаю? Как люблю проводить свободное время? Обычный разговор ни о чём, с которым женщины справляются гораздо лучше, чем мужчины.

Люблю вспоминать наши свидания. Закрыв глаза, слышу её голос, вижу нервную улыбку, вдыхаю запах каштановых волос. Крепко зажмуриваюсь, мечтая, чтобы приятные моменты длились подольше.

Посетителей было немного, и мы разговорились. «Приходи завтра», – предложила Кеара, и я, естественно, не отказался. Расстались мы в полночь, и девушка позволила себя поцеловать. В следующий раз я прождал до самого конца смены и проводил её домой.

* * *

Сказав «Располагайся!», Кеара пошла переодеваться. Открыв пиво, я уселся на дешёвый, с вылезающей клочьями набивкой диван, прикрытый тонким покрывалом. Вместо журнального столика – оконный блок с четырехслойным стеклопакетом, ножки – белые кирпичи. На нём глянцевые журналы, «макулатурная» почта, бутылочки лака, а в середине – пепельница. Судя по пеплу, девушка курит марихуану.

К бутылке прилипли тонкие серые волоски, а увидев их в большом количестве на джинсах, я понял: здесь живёт кошка. Скорее даже кот, вот он, притаился в углу гостиной, смотрит на меня пустыми, как кубики льда, глазами. Смотрит, но не видит.

– Это Распутин, – гладя полосатую шею, представила Кеара. – Он в аварию попал.

Звуки: журчание воды (раковина, душ, снова раковина), скрип ящиков комода. В половине четвёртого утра зазвонил телефон, и после третьего звонка Кеара бросилась к аппарату в коротенькой футболке и красных стрингах, выставляющих напоказ золотисто-медовые бёдра и живот. «Алло!.. Алло!..» Отбой.

Я провёл по обнажённому животу левой рукой, распластал пальцы и легонько, словно перышком стал отбивать дробь: один, два, три, четыре, пять, шесть. Кеара накрыла мою ладонь своей: палец к пальцу, только на один меньше. Я поднял руку: пусть рассмотрит как следует, а потом снова погладил живот. Она скользнула в постель, и один за другим стала брать мои пальцы в рот: один, два, три, четыре, пять, шесть. Испугалась или нет? Непонятно.

* * *

Три недели спустя, моя руки в Кеариной ванной, я понял, что влюбился. У окошка покрытая клетчатой салфеткой полочка: на ней свечи, упаковка банных солей и чёрно-белая фотография тринадцать на восемнадцать, прогнувшаяся от высокой влажности. Кеара лежит на диване между двумя другими девушками и, подняв бокал вина, смотрит в камеру: в глазах лукавый огонёк, на губах улыбка Моны Лизы. Я не спрашивал, где и когда сделали фотографию, кто эти девушки и кто фотограф – даже если бывший бойфренд, какая разница? Я не говорил, что этот снимок укрепил во мне какие-то чувства, что находиться рядом с ней стало не менее важно, чем менять имена, бороться с черепобойками и прятаться от копов, что желание вспыхнуло быстрее спички и никак не желает гаснуть. Какое странное чувство: ни пронумеровать его, ни измерить… У сердца собственный разум, управлять которым мне не дано.

Я стоял с полотенцем в руках, завороженно глядя на Кеарин портрет между двумя зажжёнными свечами. От любого движения пламя колыхалось, и по стенам маленькой ванной плыли причудливые тени.

– Эрик, ты ещё в ванной? – Кеара на кухне, открывает бутылку мерло.

– Сейчас иду.

Когда Кеара готовит, всегда слушает квартет Дейва Брубека – я узнал ударники, открывающие «Тейк-5». Барабанная дробь лёгкая, воздушная, словно падающий на стекло песок; только вслушавшись, можно уловить плавный переход от полного спокойствия к безумному напряжению и обратно. Ударные, а потом соло на саксофоне: звуки переливчатые, то угрожающие, то игривые.

– Классная вещь, – похвалил я. – Джаз мне не нравится, но эта песня – нечто особенное.

Кеара передала мне бокал.

– Когда я была маленькая, мама часто мне играла. Я сидела под роялем и смотрела, как её ноги нажимают на педали.

Перед глазами кружится калейдоскоп: представляю Кеару ребёнком, её маму, братьев и сестёр, её жизнь, какой она была до меня и какой будет после.

Глотнув вина для храбрости, я поцеловал Кеару.

– Эй, – прошептала девушка, обняла меня свободной рукой и притянула к себе, – зачем ты это сделал? – Голос тихий, словно шелест ветерка.

– А что, нужен особый повод?

– Нет! – рассмеялась она.

– Может, требуется письменное разрешение? Существует какой-то образец?

– Прекрати! – Кеара прильнула к моим губам, и мы закружились возле кухонного стола под аккомпанемент саксофона, ударных и фортепиано. Поцелуем поблагодарив за танец, Керра вернулась к готовке ужина.

Проведённые с ней минуты всплывают в памяти, даже когда я один. Однажды мы устроили праздник: Кеара нашла новую работу, а какой-то режиссёр пригласил её сниматься в эпизодах. У меня подарок: маленький свёрток, который я положил ей на ладонь.

– Что это?

– Открой и посмотри.

Несколькими неделями раньше я сидел в баре, дожидаясь окончания смены, и Кеара рассказывала об одной посетительнице. У женщины были такие классные духи, что моя девушка буквально прилипла к столику, где та устроилась со своей подругой, а потом набралась смелости и спросила, как называется аромат. Эту историю я услышал за четвертой порцией бурбона, косячок мы ещё в перерыв выкурили.

Открыв флакон, Кеара нанесла духи на запястье.

– Как ты догадался? – недоумевала она, жадно вдыхая новый аромат.

– Ты же сама мне рассказывала! Про ту женщину из бара. Духи показались тебе слишком дорогими…

– И ты не забыл? Невероятно, мы же под таким кайфом были!

– Я помню каждую секунду, проведённую рядом с тобой, – сказал я и снова чмокнул её в губы.

От таких воспоминаний сосёт под ложечкой, а на глаза наворачиваются слёзы. Чем лучше я узнавал Кеару, тем ярче становился многоликий образ, который я представлял в часы разлуки. Совсем как в детстве, когда мама говорила, что скоро должен вернуться папа, и от счастья я забывал обо всём.

Ни о ком, кроме сестры (наученный горьким опытом, я больше о ней не заговаривал), Кеара не рассказывала, хотя мне страшно хотелось знать, как она росла, как училась, почему решила перебраться на Запад и стать актрисой. Однако на откровение принято отвечать откровением, которое я не мог себе позволить. С теми, кто не привык следить, записывать и фиксировать, всё иначе, интерес у них не корыстный, а искренний.

Иногда я даже не мог заснуть, до того хотелось излить душу; вместо этого я лишь сжимал её в объятиях так крепко, что запросто мог причинить боль. Но Кеара никогда не жаловалась, только стонала. Я измерял глубину её дыхания, считал, сколько раз она погладит мои пальцы, прежде чем заснёт. Я рисовал в темноте её профиль, снова, снова и снова, и полному счастью мешала лишь ложь, которую ежедневно приходилось говорить любимой.

* * *

Я на пути в мексиканский городок, где продают нужные мне наркотики. Примерно через час в затылок вопьются тупые зубья циркулярной пилы. Изо всех сил жму на газ, одновременно стараясь быть осторожным, ещё не дай бог аварию устрою! Чтобы найти упаковку пропоксифена, пришлось перетряхнуть всю сумку: блокнот, сменная одежда, размазавшаяся по дну зубная паста.

Над украшенной лампочками стрелкой жёлтые неоновые буквы: НОЧНОЙ, а дальше пронзительно розовые: МОТЕЛЬ. Я уже не раз здесь проезжал, чаще всего ночью. В тот вечер за буквами почудился лазоревый фон, а небо, всего секунду назад чёрное, сияло, словно море в штиль. Минуты ослепительной красоты сначала говорят, а потом кричат: пора искать убежище, тихое, достаточно тёмное, чтобы нельзя было различить синий.

За конторкой, освещенной розовой неоновой надписью «Свободные места», сидели хозяева мотеля – пожилые супруги, – смотрели ток-шоу по истошно орущему телевизору с экраном размером со спичечный коробок.

– Могу я вам помочь? – Сжимая сигарету между большим и указательным пальцами, женщина подошла к конторке. Её окутанный облаком сизого дыма супруг остался сидеть в хлипком кресле-качалке, не обращая на меня ни малейшего внимания. На нём тонкая майка с треугольным вырезом, обтянутые чёрным трико ноги не скрещены, а переплетены между собой подобно водорослям. Сто шестьдесят пять сантиметров кожи, костей и пятен от никотина. Инвалидной коляски не видно, значит, кто-то носит старика на руках.

– Пожалуйста, одноместный номер на одну ночь.

Дальше всё как обычно: водительские права, кредитка, техпаспорт. На самом деле мне нужны три дня и чтобы никто в душу не лез. Но озвучить своё желание и заплатить – то же самое, что назвать настоящее имя или сообщить, что прячу в багажнике труп. Хозяева третьесортных мотелей-заезжаловок за пять километров чувствуют наркоманов и проституток. Обычно им всё равно, если, конечно, нет прямой опасности обнаружить синеющий труп в одном из своих номеров.

– Во сколько освободить номер?

– В десять утр… – отозвалась хозяйка, не договорив последнее слово: пришлось поднять с пола склизкий коричневатый комочек и бросить в корзину.

– Мне нужно как следует выспаться. Можно будет продлить номер на две или три ночи? – Стараюсь вести себя как можно непосредственнее, искренне надеясь, что мое лицо не кажется мертвенно-бледным.

Если старуха и удивилась, то виду не подала. Пока снимала деньги с кредитки, я пытался напиться из стоящего в коридоре фонтанчика с тепловатой водой. Во рту пересохло, с каждой секундой говорить всё труднее.

Хозяйка передала ключ, прочитала стандартную лекцию об удобствах мотеля и правилах внутреннего распорядка, а я мерно кивал, через равные промежутки времени выдавая «да», «угу» и «понял». Рядом с мотелем магазинчик «24 часа» – туда-то мне и надо. Срочно требуется липкая лента: хоть изоляционная, хоть малярная, хоть армированная. А ещё побольше жидкости и еда, чтобы, когда проснусь, было чем подкрепиться. Если я, конечно, проснусь.

Комната номер пятнадцать. Свет – мой враг, я плотно зашториваю окна и заклеиваю швы скотчем (в гостиничных шторах столько пыли, сквозь них даже вспышку от взрыва нейтронной бомбы не разглядишь), на окно ванной тем же скотчем клею полотенце. Вешаю на дверь табличку: «Просьба не беспокоить», закрываю на цепочку, а ручку, чтобы не повернулась, припираю стулом. Раздеваюсь, потому что будет жарко. Достаю из шкафа второе одеяло, потому что будет холодно. Теперь в туалет: прочистить кишечник, пока он не прочистился сам. Четыре таблетки пропоксифена по сто миллиграммов каждая, холодный душ, кровать. Лежу и ожидаю худшего.

Багряная, застилающая глаза пелена рассеялась, и я увидел маму.

Она сидела на стульчике у привинченного к стене телевизора и смотрела на меня. Длинные, ниже плеч, волосы разделены на пробор, по рукам змеятся синие и зелёные татуировки. На маме тёртые джинсы и футболка с концерта Лайнарда Скайнарда, обтягивающая округлость одной груди, тем самым подчёркивая отсутствие второй. В глазах пустота: ни боли, ни сострадания, ни осуждения, ни грусти. Она смотрит на меня без всякого выражения.

Я полностью парализован: не могу двигаться, даже смотреть не могу.

* * *

Душ. Холодная вода обожгла лодыжки. Может, хватит? Я вышел из ванной и вытерся жёстким полотенцем. Запах хлорного отбеливателя бьет по ноздрям даже сквозь пропоксифеновый туман.

* * *

Кровать. Телевизор изрыгает голубоватый шум, глаза режет ядовитый свет. Выключаю мерзкий аппарат: свет проходит, а боль – нет.

* * *

В дверь стучат, кого-то зовут. Кажется, меня, хотя с ходу не разберешь. Завернувшись в простыню, я скрючился на полу. Ноги мёрзнут: ковёр насквозь пропитан холодной водой. В ванной что-то шумит…

Переворачиваюсь на спину. Слышу голоса. Кто-то включил свет. Моя голова под ночным столиком, вижу рябое от щепок и заноз брюхо ДСП. Незнакомые люди кричат: «Живой!..», «Передозировка…», «Регистрационная карточка, удостоверение…», «Душ… ущерб мотелю…». Нужно будет спросить, может, они видели маму?

* * *

Меня рвёт чёрным. В желудок ввели раствор активированного угля, но организм почему-то его отторгает. Сквозь уходящую головную боль проступает кислотная тошнота, которую вызывает пропоксифен: кишки наполняются горячими соплями, по нёбу скребут наждачной бумагой.

* * *

В больнице я провёл семьдесят два часа. Рвота прочистила организм, однако все три дня голова раскалывалась, а давление и температура скакали как бешеные козы. Рентген и спинномозговые пункции ясности не внесли (я заранее это знал, но воспрепятствовать не мог), и на третий день меня стали выводить из шокового состояния. Чтобы спасти мой организм, врачам пришлось делать кровопускание.

К моменту прохождения экспертизы я потерял три килограмма, которые вовсе не были лишними.

* * *

– Вы миссис Бишоп?

Кеара выехала к мексиканской границе и ждала в больнице, пока я проходил допрос с пристрастием, иначе называемый экспертизой. Справился без особого труда. В желудке тяжёлая ледяная пустота – первый признак того, что пора домой, к Кеаре; признак того, что снова придётся менять имя, признак того, что я не могу её бросить. Только не ее и не сейчас.

– Нет, – покачала головой Кеара, – я его подруга.

Ледяной кирпич растаял. Усадив в инвалидное кресло, меня выкатили в зал ожидания – происшествия и несчастные случаи администрации не нужны, – и я пересел в Кеарин «додж». Взятую напрокат машину со стоянки мотеля забрала сама компания, отослав мне чек за эвакуацию. На своей за товаром я никогда не езжу.

– Как ты себя чувствуешь? – ласково потрепав меня по щеке, спросила Кеара.

– Уже лучше, очень устал.

Выехав с больничной стоянки, Кеара развернулась и взяла курс на скоростную автостраду.

– Ты правда проходил психиатрическую экспертизу?

– Таков закон, – проговорил я, – когда врачи подозревают попытку суицида, пациента направляют на экспертизу.

– Значит, если бы ты сделал это нарочно, тебя бы заперли в психушку?

– Да, наверное.

Более семидесяти процентов проводящих экспертизу – не дипломированные специалисты, а студенты-практиканты или в лучшем случае интерны. А девяносто пять процентов остальных верят в астрологию, НЛО, магические кристаллы, круги на поле, переселение душ и прочую чепуху. И если один из таких умников решит, что ты представляешь опасность для себя или общества, закон обяжет его принять меры. Что значит «принять меры», я не знаю и узнавать на собственном опыте, потратив на это остаток жизни, не собираюсь. Да, Кеара, меня бы заперли в психушку.

Я думал, как сказать ей правду: глядя на мелькающие за окном поля, взял с приборной панели сигареты, закурил. Боже, как приятно после трёхдневного воздержания! Глубоко затянулся и постарался подольше держать никотин в лёгких. Нужно мысленно подготовиться к очередному перевоплощению, к очередному имени и навсегда покончить с Эриком Бишопом.

В один из редких дней, когда папа был дома и мы успевали от души поболтать, он сказал мне: «Человек хочет узнать секрет не сильнее, чем потом рассказать его кому-нибудь другому». Кеара не спрашивала, зачем я тайком поехал в Тихуану, зачем взял напрокат машину, пока она была на двухдневных съёмках. Но я знал, что ей интересно, и хотел рассказать. Она поставила новую кассету, а я докурил и закрыл глаза. Нил Янг пел «Сахарную голову», а мы с Кеарой держались за руки – её правая в моей левой – целых два часа, со мной ещё никогда такого не было.

Мы поехали к Кеаре. Устав с дороги, я проспал целый час. Пока принимал душ и варил кофе, девушка переодевалась к ночной смене.

– Слушай, – проговорил я, усаживая её на диван, – мне нужно переехать. Ничего страшного, я остаюсь в Лос-Анджелесе. Просто придётся сменить адрес.

– Эрик, милый, что случилось? – Кеара по-прежнему пыталась надеть серебряную серёжку-обруч.

– Да ничего, тут другое дело… – Во рту пересохло, пальцы похолодели. Сейчас она узнает правду, поймёт, что я ей лгал, и откажется меня видеть. – Я больше не Эрик, меня будут звать Дэниел. Или Дэнни. Дэниел Флетчер.

Я рассказал о головных болях: как они начались и доктора не могли установить причину. Я рассказал о передозировках: как таблетки не помогали, как я боялся, что кто-нибудь сопоставит истории болезни и найдёт документальную связь между моими ипостасями. Поэтому я не мог подолгу работать на одном месте или жить на одной квартире: имя на карточке соцстраха и в арендном договоре со временем перестаёт совпадать с текущим. Придётся продать машину и выплатить все кредиты на Эрика Бишопа: пристальное внимание инкассирующих агентов мне совершенно ни к чему.

– Видишь вон тот дом? – кивнув на окно, спросил я. – За ним пустырь, там я и живу.

Пришлось объяснить: в адресе Эрика Бишопа я использовал номер когда-то стоявшего на пустыре дома, а на почте написал заявление с просьбой пересылать корреспонденцию в Пасадену.

Если пожелает, она будет единственным человеком, который знает меня и как Эрика Бишопа, и как Дэнни Флетчера.

– Если хочешь знать всё – а для меня важно, чтобы ты знала, – по-настоящему меня зовут Джонни. – Боже, я чёрт знает сколько времени не произносил это имя вслух.

В карих глазах слёзы, Кеара даже про серёжку забыла.

– Джонни? И это настоящее имя? – шёпотом спросила она.

– Джон Уинсент. Назван в честь отца, Джона Долана Уинсента, так что я Джон Уинсент-младший.

Кеара прильнула ко мне всем телом, окропив шею горючими слезами, а я не понимал, почему она плачет, если не злится и не обиделась. Странно, но от её слёз холод в груди растаял и больше не возвращался.

– Джонни, – зашелестела она.

– Пожалуйста, не зови меня так больше, зови Дэниелом. Очень важно, чтобы Джон не отложился у тебя в памяти.

– Я буду звать тебя Джонни, когда никто не слышит, можно? – Кеарино тело льнуло ко мне, как перчатка, и отказать я не смог. – Милый, я должна собираться, – закурлыкала она. – Ты меня дождёшься?