355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Константин Соловьев » Понь бледный (СИ) » Текст книги (страница 10)
Понь бледный (СИ)
  • Текст добавлен: 27 апреля 2020, 20:00

Текст книги "Понь бледный (СИ)"


Автор книги: Константин Соловьев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

«Инсульт, – пробормотал кто-то со значением, сверкая докторской оправой, – Шансов почти нет». «Надо известить Политбюро…», «Что же теперь будет, товарищи?…». «Не будем торопиться с выводами, товарищи. Я бы сказал, надо назначить оперативное заседание. У меня, через час», «Как скажете, Никита Сергеевич».

Он был в двух мирах одновременно, и в обоих медленно умирал. В одном он лежал на чистой постели под ярким светом ламп, в другой – стоял на краю пропасти, сползая к ней и оставляя на металле кровь.

Золоченый клинок не стал наносить завершающего удара. Парил за плечом Твайлайт Спаркл огромным светлячком.

– Как это забавно, – сказала лавандовая единорожка, разглядывая его, – Даже сейчас, проигравший, умирающий, ты думаешь, что победил. Что твой коммунизм оказался прочнее нашей фальшивой дружбомагии. Если я позволю тебе умереть вот таким, это будет в некоторой степени означать твою победу, верно? Ты станешь мучеником, Сталион. Поэтому ты не умрешь вот так просто. Это обещает тебе Лучшая Ученица Принцессы. Ты умрешь, поняв свою ничтожность и свое бессилие. Ты проклянешь весь мир, перед тем, как навеки закроешь глаза.

– Выкуси, продажная шкура… – едва слышно пробормотал он. Оставшихся сил хватало лишь на то, чтоб удерживать тело на краю огромной пробоины. В глубине которой видны были грязные, цвета пороховой гари, облака. И где-то очень далеко внизу – земля.

– Это будет проще, чем ты думаешь. Слушай это. Ты мой отец.

– Что? – слабо пробормотал он, – Нет! Никогда!

Твайлайт Спаркл скромно улыбнулась.

– Ты ведь называл себя отцом народов. Значит, ты в какой-то мере и мой отец, правда, Иосиф Виссарионович? Или лучше называть тебя Кобой?

– Ты не…

– Книги. Я ведь всегда была Лучшей Ученицей, верно?… А еще я очень люблю читать. Мне понадобилось немного времени, чтоб вспомнить, кого ты мне напоминаешь. У меня в библиотеке есть много книг про древние мифы и легенды. Но в этот раз мне пришлось хорошенько поискать, бедный Спайк стер себе все когти… И только в библиотеке Принцессы мне улыбнулась удача. И как!

Еще какие-то предметы, охваченные алым маревом, повисли в воздухе за спиной Твайлайт. Книги. Мир медленно мерк перед глазами и Сталину пришлось напрячь зрение, чтоб разглядеть названия. Том «Малой советской энциклопедии». «Тень победы» какого-то Суворова. Брошюры с крупной надписью «Мемориал», стилизованной под горящую свечу. Фотография пучеглазой и толстой женщины с лицом, несколько похожим на жабье. Федотов. Зубов. Рыжков. Незнакомые фамилии, но сердце отчего-то слабеет, с трудом проталкивая тяжелую кровь по венам, сердце что-то чует…

Твайлайт Спаркл заставила одну из книг раскрыться перед собой и с тем выражением, с которым обычно читают вслух круглые отличницы, стала декламировать:

– Товарищи! В Отчетном докладе Центрального Комитета партии XX съезду, в ряде выступлений делегатов съезда, а также и раньше на Пленумах ЦК КПСС, немало говорилось о культе личности и его вредных последствиях. После смерти Сталина Центральный Комитет партии стал строго и последовательно проводить курс на разъяснение недопустимости чуждого духу марксизма-ленинизма возвеличивания одной личности, превращения ее в какого-то сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами, наподобие бога. Этот человек будто бы все знает, все видит, за всех думает, все может сделать; он непогрешим в своих поступках…

Он оказался еще ближе к пропасти. Его задние ноги уже свисали над ней. Палуба под ним была мокра от крови.

– …мы должны серьезно разобрать и правильно проанализировать этот вопрос для того, чтобы исключить всякую возможность повторения даже какого-либо подобия того, что имело место при жизни Сталина, который проявлял полную нетерпимость к коллективности в руководстве и работе, допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам. Он действовал не путем убеждения, разъяснения, кропотливой работы с людьми, а путем навязывания своих установок, путем требования безоговорочного подчинения его мнению.

Он попытался что-то сказать, но не смог. Окружающий мир потемнел, словно на палубу мертвого, идущего к земле, «Пони темного», опустились сумерки. Но он увидел лицо Твайлайт Спаркл, которое возникло над ним, как корпус ударного легкого крейсера «Принцесса Кадэнс».

– Вас десталинизировали, товарищ Сталин, – произнесло оно напевно, – Я знаю ваше прошлое и будущее. И историю вашего мира, такого смешного и странного. Бедная Лира Хардстрингз!.. Все считали ее помешавшейся на оккультизме дурочкой, а она была права… Впрочем, уже неважно. Вас выкинули из истории, товарищ Сталин. Ваша империя была разрушена через неполных сорок лет. Город, носивший ваше имя, будет зваться Волгоградом. В учебниках ваши фотографии печатают на одной странице с Гитлером. Вы осуждены международным сообществом правозащитных организаций. Вы считаетесь международным преступником, на котором лежит ответственность за Вторую Мировую войну. И даже президент России Дмитрий Медведев считает десталинизацию важным направлением развития национальной истории. Те, кому вы посвятили свою жизнь, плюнули на вас. Они стерли вас из книг, стерли из своей памяти. Вы не нужны будущему. Ваши вчерашние товарищи предали вас через час после смерти. А люди, никогда вас не знавшие, пишут о том, как вы затевали поработить Европу. Вы – призрак истории, товарищ Сталин. Вы – злой миф, который больше никому не нужен. Даже вашему коммунизму, да и того в вашем мире давно нет. Правнуки тех, кого вы вели в свой расписной коммунизм, радуются капитализму и проклинают советское прошлое с дефицитом колбасы. Вот ваш путь. И вот тщета ваших усилий.

Сталин знал, что умирает. И даже «внутренний секретарь», этот ехидный старик, вдруг отстранился, ушел в полумрак своего кабинета. Тоже бросил. Никого нет рядом. Только он и наступающая темнота. Которой ему уже нечего противопоставить. Сталин ощутил пустоту, над которыми болтались его задние ноги. Он держался только потому, что вцепился уцелевшей левой передней ногой за остов ограждения.

– Присоединяйтесь к нам, товарищ Сталин, – сказал лавандовый единорог, протягивая ему собственное копыто, – Вместе с Принцессой мы будем править Эквестрией. Здесь вы всегда найдете помощь. И дружбомагии хватит на всех…

– Нет, – сказал Сталин, давясь кровью, – Никогда.

И отпустил ограждение.

Воздух ударил ему в лицо, когда «Пони темный» вдруг оказался где-то далеко от него, чадящая дымом медленно опускающаяся громадина. Он почувствовал себя маленьким развевающимся флагом, отданным на волю ветру. Мимо него скользили пушистые валуны облаков, скользили – и тонули в быстро темнеющем небе.

Твалайт Спаркл, дружбомагия, Принцесса – все это осталась далеко наверху. Все это уже не имело к нему отношения.

Все правильно, Коба.

Ты все сделал правильно.

Вспомни свою жизнь, перед тем, как смерть придет за тобой.

Он вспомнил свою жизнь. И даже улыбнулся. Хорошая была, в сущности, жизнь…

Удар, вышибающий остатки мыслей. Смерть.

И единственное, о чем успел подумать Сталин перед тем, как принять смерть, был странный вопрос, пришедший к нему внезапно, в последний миг перед ударом – отчего земля вдруг розового цвета?…

Глава девятая

«Диалектика говорит, что в мире нет ничего вечного, в мире все преходяще и изменчиво, изменяется природа, изменяется общество, меняются нравы и обычаи, меняются понятия о справедливости, меняется сама истина, – поэтому-то диалектика и смотрит на все критически, поэтому-то она отрицает раз и навсегда установленную истину»

И. В. Сталин

Смерть обманула его.

Это было первой мыслью, которая сумела соткаться полностью из разноцветных обжигающих хвостов, пульсирующих фракталов и переливающихся огненных фигур, мельтешащих перед глазами. Даже старуха с косой обманула его, глупого Кобу, поманила костлявым пальцем, но в последнее мгновенье, когда он уже заглянул в черные провалы ее черепа, вдруг отстранилась, пропала, сгинула…

Ведь мертвые не чувствуют боли? Сталин ее чувствовал. Боль навалилась на него тысячью многотонных булыжников, боль впилась в его тело миллионном раскаленных шипов, боль терзала его плоть мириадами мелких тупых зубов.

Мертвые не чувствуют боли. И еще не испытывают такой мучительной жажды, от которой язык кажется запеченной старой жабой, съежившейся в высохшем колодце рта. Поднявшись над кипящим океаном боли, мелькнула еще одна мысль – если он может испытывать жажду, значит, еще не мертв.

Или не до конца мертв.

Может, таинственная сила, уже сыгравшая с ним злую шутку, решила вновь перенести его старое тело в тот миг, когда сердце ударило в последний раз. И теперь он лежит – Сталин смог распознать сигналы едва живого тела и понял, что лежит – в каком-нибудь другом мире, столь же далеком от Эквестрии, насколько сама она была далека от Земли. Смерть позволила ему проиграть последнюю битву – и перебросила в новый круг ада. Возможно, в этом и заключена дьявольское коварство мироздания. А он, старый глупый Коба, обречен подобно песчинки перелетать с одного мира на другой, и везде терпеть поражение, видеть, как сгорают, подобно «Пони темному», надежды, как гибнут друзья… И снова. И снова. И снова. Личный ад для одного слишком упрямого и слишком самонадеянного товарища…

– Воды, – это слово едва проскочило меж стучащих, как в лихорадке, зубов, – В-воды…

Кто-то склонился над ним. Перед глазами у Сталина пылало багровое марево, в котором не было ни фигур, ни лиц. Но по тому, как упала на лицо чужая тень, Сталин понял, что в этом пространстве, где бы оно ни располагалось, он не один.

«В мире разумных лошадей ты уже побывал, – слабо улыбнулся „внутренний секретарь“, сам едва живой, но не утративший привычной саркастичности, – Кто знает, куда ты угодил теперь. Может, здесь живут говорящие мыши? Или наделенные интеллектом крокодилы?…»

Но это не было миром разумных крокодилов. То, что коснулось его раскаленного лба, было покрыто нежной и короткой шерстью, а вовсе не слизкой чешуей. И, судя по всему, увенчано чем-то вроде копыта. Пони?… Но запах был непривычен. Тонкое обоняние, которому Сталин привык доверять, сообщило ему о том, что пах владелец копыта не как пони. Что-то более неуловимое, терпкое, более дикое, более…

– Что ж, коль не хочешь в мавзолей, молчи, герой, и молча пей.

Деревянный край кружки ткнулся ему в зубы. В кружке было что-то горячее и пахнущее еще причудливее. Кажется, ему удалось разобрать знакомый аромат шафрана, но не более того. Это пахло так, словно кто-то взял огромный гербарий с ботанической кафедры какого-нибудь университета – и целиком заварил его в чайнике. Весна, лето и осень смешались в этом запахе, и Сталин почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Но кружка упрямо упиралась ему в зубы. И он сделал глоток. Нет смысла отказываться от помощи. Пусть хоть разумные крокодилы…

Питье оказалось не таким невыносимо-пряным, как ему представлялось. Скользнуло мягко по пищеводу, окатив изнутри запахом свежей мяты, согрело желудок, растеклось по телу легкой теплой волной. Сталин почувствовал, что вновь скользит в бездну беспамятства. Как он скользил по искореженной палубе «Пони темного», сквозь копоть и огонь, оставляя на раскаленной палубе дымящиеся следы крови…

– Где… Где я? Что с Рэйнбоу Дэш и Пинки Пай? Твайлайт… Она сущий дьявол. Она…

– Не время, милый, горевать. Чтоб сил набраться, надо спать, – мягко сказала тень. Говор был необычен, какой-то излишне правильный, напевный, но напевностью не эквестрийской, а какой-то другой, незнакомой ему. Как будто с ним говорил кто-то, для кого этот язык был чужим, хоть и отлично знакомым, как для него самого когда-то был русский…

Но он уже не думал об этом. Он позволил себе вновь упасть в темноту – и та сомкнулась вокруг него тяжелым пыльным бархатом.

Он приходил в себя медленно. Израненное тело неохотно восстанавливало силы – он чувствовал себя древним линкором, который подняли со дна после попадания десятков торпед, затащили на стапели и теперь упорно пытаются отремонтировать, заваривая пробоины в рассохшейся от старости броне. Лечение продвигалось медленно. Способность его тела затягивать раны требовала времени. Много времени. Но время было единственным доступным ему ресурсом. Почти в неограниченном количестве.

На третий день он смог открыть глаза. На шестой – приподнять голову. Но подняться с постели удалось лишь на третью неделю, когда начали срастаться кости задних ног. Поначалу он не мог даже ходить. Стоял на дрожащих ногах, опираясь на вырезанную из дуба трость, отчаянно балансировал хвостом и пытался не растянуться на полу. Ужасная слабость за время его болезни затопила тело, как ледяная океанская вода – поврежденные отсеки. Сперва Сталин, скрипя зубами, учился стоять на месте. Потом начал делать осторожные шаги. Будь он один, его сил не хватило бы для этого. Но он был не один.

Ее звали Зекора.

И она была зеброй.

На третий день, когда Сталину удалось открыть заплывшие глаза, он увидел ее – и сперва решил, что смерть продвинула его еще на одну клетку на своем загадочном игровом поле, переместив в мир, населенный расписанными причудливым узором лошадьми. Тело Зекоры было покрыто полосками, но не угольно-черными, как у ее знакомых Сталину сородичей, а темно-серыми, как мокрый асфальт московских улиц. Грива стояла торчком на голове, образуя аккуратный гребень, который, по немного провинциальным нравам Понивилля мог бы показаться даже дерзким. Шею украшало множество золотых колец, отчего казалось, что голова присоединена к телу при помощи пружины. В ушах негромко позвякивали огромные серьги. Но позвякивали они нечасто – Зекора редко двигалась, но, даже когда приходилось поднести Сталину кружку с отваром или сменить компресс, перемещалась в пространстве удивительно мягко, практически беззвучно. А еще у нее были большие и внимательные голубые глаза, от взгляда которых делалось немного не по себе. Всякий раз, когда Сталин встречал их, ему казалось, что на него смотрит с высоты само небо. Бездонное, безмятежное, безоблачное. Но в то же время хранящее в себе что-то такое, что очень не хочется злить. Что-то скрытое в этой нарочитой безоблачности, и отчего от взгляда Зекоры по всему телу иногда проходила непонятная дрожь…

– Я вас знаю, товарищ, – с трудом произнес Сталин на четвертый день, когда выбрался из очередного приступа черного беспамятства. Зекора стояла возле него и внимательно смотрела на больного, не выражая ровным счетом никаких эмоций. Бездонное голубое небо окатило его, – Вы – Зекора… Значит, мы в Вечнодиком лесу?

– Оставь вопросы на потом. Но да, попал к Зекоре в дом. И коли будешь поумней, поставлю на ноги скорей.

– Можете не стараться, товарищ зебра. Мои ноги уже никому не принесут пользы.

– Быть может, да. А может, нет. Или еще оставишь след…

Он слышал про нее – от других пони. Она жила в чаще Вечнодикого леса неподалеку от Понивилля – в чаще, соваться в которую не любили даже самые смелые и бесшабашные жители. Никто точно не знал, откуда и когда она пришла. Она просто жила здесь, в маленьком неприметном домике, поросшем мхом и грибами. Собирала травы и ягоды, готовила странные зелья, лишь изредка наведываясь в магазины Понивилля, где ее особо не привечали. Странная дикарка, столь разительно отличающаяся от обычных пони, едва ли стала бы популярной фигурой, обладай она даже более открытым и дружелюбным нравом. Но Зекоре не было необходимости чувствовать себя популярной фигурой. Она довольствовалась одиночеством в своем лесном домике. Тому, в чьих глазах отражается небо, не требуется шумная компания.

В свое время, когда они с Пинки Пай создавали понивилльскую подпольную коммунистическую ячейку, Сталин заинтересовался слухами о Зекоре и думал даже привлечь ее для революционных задач. Но его быстро отговорили. Он позволил себя убедить в том, что Зекора – асоциальный элемент, которому совершенно чужда идея революции. Вечнодикий лес, в котором она жила, не изменился бы при любом правящем классе. А сама она не испытывала никакого интереса к судьбе пони и сталинским воззваниям. Она просто жила в том слое мира, в котором не было ни революций, ни угнетателей, ни принцесс.

– Мне нужно уйти, – сказал ей Сталин, слишком слабый даже для того, чтоб приподняться на кровати, – Меня ищут… Слуги Принцессы будут искать мое тело… Может, даже «Вандерболты»… Я должен скрыться, товарищ зебра.

– Ты должен пить и должен спать! – бездонное небо в ее глазах вдруг опасно потемнело, – А ну-ка марш, глупец, в кровать!

Уже много лет никто не мог ему приказывать. Он был главой самой большой в мире страны, самой могущественной и сильной. Покорные его слову, трепетали дипломаты, министры и послы. Президенты и короли бледнели, стоило ему лишь взглянуть им в глаза и по-особенному усмехнуться. Закаленные войной маршалы и генералы готовы были лишиться чувств, когда он начинал нарочито медленно выбивать трубку. Десятки и сотни миллионов людей выполняли его волю, зная об этом или нет. И на всем земном шаре, от разящий капиталистическими миазмами Америки до поверженной Японии ни один человек не мог ему приказывать.

Но Зекору он послушал. И вскоре понял, что странная зебра была права. Его тело, израненное, поврежденное, слабое, постепенно набиралось сил. Переломанные кости срастались, глубокие раны, оставленные мечом Лучшей Ученицы и острыми зазубринами палубы, затягивались. Сильнее всего поначалу досаждала искалеченная правая передняя нога. Под коконом бинтов угадывалась культя, даже смотреть на которую было больно. Она стонала, принося неописуемые мучения, но Сталин заставлял себе терпеть боль молча. Может, Твайлайт Спаркл и удалось победить его в бою, лишить всего, унизить, почти уничтожить… Но жалобы его никто не услышит, так он решил еще давно.

Поэтому он просто терял сознание от боли. Молча, как и подобает коммунисту.

Зекору сложно было назвать болтливой. Она находила молчание достаточно удобным, чтоб обходиться вообще без слов на протяжении нескольких дней. Когда же она отвечала, что случалось довольно редко, то говорила исключительно стихом, напевно и немного торжественно. Это был не самый удобный способ получения информации, но других в распоряжении Сталина и не было. За те три недели, что он провел на койке в маленьком деревянном домике, наполненном запахами трав, грибов и мха, из отрывочных реплик зебры ему удалось составить целостную картину произошедшего.

«Пони темный» упал, объятый пламенем. «Вандерболты» получили приказ уничтожить всех уцелевших, но им не пришлось излишне себя утруждать – уцелевших почти не было. Рэйнбоу Дэш схвачена стражей Принцессы, хоть и успела основательно помять гриву Рарити. Что же до него самого…

– Раз не пегас, то не летай, – сказала как-то неохотно Зекора, – Обязан жизнью Пинки Пай.

Его спасла Пинки Пай на своем розовом воздушном шаре. Она успела уйти под облака к моменту начала боя. И была достаточно рассудительна, чтоб оставаться там все время, пока громадина «Пони темного» не начала клониться к земле. И достаточно отважна, чтобы выполнить безумный маневр, поймав падающего Сталина у самой земли. После жесткой посадки она смогла дотащить едва живого товарища до хижины Зекоры. И ушла. Куда – Зекора не знала или не считала нужным говорить. Возможно, товарищ Пинки сейчас пытается восстановить подпольную коммунистическую ячейку в Понивилле. Или уже ждет своей очереди в тюрьме Принцессы – вместе с Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Эппл Джек…

Все твои товарищи мертвы или в застенках палачей Селестии, Коба. Ты, поднявший их на неравный бой, бросивший в горнило революции, сохранил жизнь и свободу. Сам спрятался, как Ленин в Разливе… У тебя будет возможность жить дальше. Которой нет у боцмана Овенога, канонира Оклфеда и еще десятков других пони и пегасов, отдавших все за твои иллюзии.

Глупый трусливый старик. Вот и все, на что ты годен. На живодерню бы тебя, бестолочь… Все проиграно. Нет больше коммунистической партии, нет «Пони темного», нет товарищей и братьев по оружию. Все обернулось еще хуже, чем там, в том мире, который он покинул миллион лет назад. Самонадеянность вновь сыграла с ним злую шутку. Еще один круг ада.

Зекора сделала ему искусственное копыто, чтоб он мог ходить. Изящная деревянная колодка крепилась к культе при помощи нескольких мягких ремней и выглядела вполне естественно. Но он ею почти не пользовался. Даже когда кости окончательно срослись, Сталин редко вставал с постели. Обычно целыми днями он лежал, глядя в низкий деревянный потолок, лишь изредка делая круг по заросшему бурьяном двору.

Думать не хотелось. Обычно деятельный ум, даже в минуты покоя работающий, как двигатель на холостом ходу, постоянно что-то высчитывающий, анализирующий, сопоставляющий, давно замолк. Мыслей не было, пропали подчистую. Даже боли больше как будто не было. Был только деревянный домик, ноющая культя и период пустого существования, наполненный безжизненным вакуумом. Он просыпался, ел поданную Зекорой похлебку, пил травяные отвары, и вновь смотрел в потолок.

Жизнь стала проста и однообразна. Впрочем, он перестал ее замечать, эту жизнь.

Тело его набиралось сил, но дух слабел. Он стал впадать в смертельную апатию, как некоторые тяжелораненые. Часами лежа без движения, он стал проваливаться в забытье, в липкие и муторные объятья бреда, из которого выбирался совершенно разбитым и обессиленным.

«Искра, Коба, – сказал ему чей-то знакомый как будто бы голос, когда он в очередной раз ощутил помутнение сознания, – Ты потерял свою искру. Свою коммунистическую магию, которая давала тебе сил. Тебе – и тем, кто тебя окружал. Ты, как никто умевший разжечь ее в других, теперь сам потерял эту искру. Которая однажды родилась в тебе и согревала десятки лет. Которая заставляла стиснуть зубы и переть вперед, не считаясь ни с чем. Которая была твоей защитой от гнилостной и лживой дружбомагии Принцессы. Теперь ее нет. А значит, нет и тебя…»

– Тревожно мне. Ты вял и слаб, как будто слопал речных жаб, – сказала озадаченно ему Зекора как-то раз, когда он, с трудом выйдя по двор, равнодушно щипал сочную траву, – А раньше был сильней горилл… Тебе бы, друг, набраться сил!

Сталин равнодушно пожал плечами. Если бы Зекора время от времени не напоминала бы ему про еду, он, наверно, просто умер бы от голода, забыв о потребностях тела.

– Мне уже не нужны силы. Я стар.

– Ах так? Гляди, какой мудрец! Да ты здоровый жеребец! Быть может, хватит столько спать? Да на тебе можно пахать!

Зекора разозлилась, ударила копытом в землю. Но сейчас Сталина не интересовала даже ее злость. Как не интересовало что бы то ни было еще.

– Революция закончена, – обронил он, отворачиваясь, – И для меня в том числе. Я зря начал все это. И теперь раскаиваюсь. Это было ошибкой. Которая стоила жизни многим моим товарищам. Ужасной ошибкой. Я не имел права… Я… Я больше не сталинист.

– Что-то не так с твоей душой. Ведь как ты прежде рвался в бой!

Искры не было. Внутренности были холодны, как металлические потроха давно выключенного двигателя. Который уже никто и никогда не заведет. Сталин устало усмехнулся. И почувствовал отвратительный вкус этой улыбки, отдающей чем-то старым, кислым и едким.

– У меня не было права на этот бой, Зекора. Я устремился в него только потому, что только это и умел. Поднимать массы и бросать их вперед. На огонь, шрапнель, ядовитые газы и танки. Ни разу не задумываясь о том, имею ли я на это право. Мне казалось, что право это даровано мне страданием простого народа. Что я выбран судьбой для того, чтоб нести красное знамя и сметать с дороги хищников. Ужасная ошибка. Такого права мне никто не давал. Я присвоил его себе, как право распоряжаться чужими жизнями. И право решать за других, что лучше. Я начал понимать. Только сейчас.

Зекора настороженно глядела на него своими огромными голубыми глазами.

– С собой ты точно не в ладах. Ужель познал ты полный крах?

– Да, – тяжело сказал он, и слова тоже были тяжелые, как свинцовые слитки, – Это крах, и это конец. У меня было время подумать. Коммунизм, которому я отдал столько лет, бесполезен. Когда Твайлайт говорила… Я вдруг понял, что все это правда. Ощутил сердцем. Она не лгала мне тогда. Дело, которому я отдал всю свою жизнь, было напрасным делом. Никчемным. Я победил голод, шовинизм, инфляцию, безработицу, неграмотность, эпидемии, техническую отсталость, нищету, фашизм… Я все это время дрался не с тем, с кем нужно. Мне нужно было сделать двести сортов колбасы в магазинах. И дать всем право отбирать ее друг у друга, прикрываясь разноцветными бумажками и гражданскими свободами. Тогда люди, наверно, были бы счастливы. А я гнал их в какое-то свое счастье, которого так никто и не понял. Я уверил себя в том, что это счастье существует – и оно действительно существовало, пока у меня хватало сил подновлять на нем краску. Но я умер – и необходимость отпала. Волгоград… Каким же я был дураком!

– В твоей душе прижился мрак, – грустно сказала Зекора, не спуская с него пронзительно-голубых глаз, – И говоришь ты как дурак…

Сталин мотнул головой, собираясь вернуться в дом. В этом разговоре не было никакого смысла. Как и во всем, что будет после. Но замер в шаге от порога, ощутив не сильную, но острую боль в крупе. Скосив глаза, он обнаружил нечто странное. В воздухе, окутанный мягким розоватым свечением, парил веник. Веник этот он сразу узнал – им Зекора обыкновенно сметала пыль с садовой дорожки перед домом. Но самой Зекоры рядом не было. Точнее, она не прикасалась к венику. По-прежнему стояла поодаль, наблюдая за ним, но теперь в ее взгляде была явная насмешка.

– Как…

Веник шлепнул его по крупу. Хорошо шлепнул, в охотку. Сталин развернулся, забыв про ноющую боль в искалеченной ноге. Без сомнения, веник действовал самостоятельно. Но чья-то воля направляла его. И это могла быть только…

– Товарищ зебра!

Она довольно улыбнулась и тряхнула головой, отчего тонко зазвенели массивные сережки. Повинуясь ее взгляду, веник подпрыгнул и легонько шлепнул Сталина по носу. Это было так неожиданно, что он даже не разозлился.

– Как вы это делаете? Это же магия! Ведь… Ведь вы не…

– Так слушай первый мой урок! Для магии не нужен рог!

В этот раз Сталин успел отдернуть голову, и веник, уже пикирующий для второго удара, промахнулся.

– Но ведь только единороги владеют магией, – неуверенно сказал он, не зная, на кого смотреть – на Зекору или на ее летающее оружие, – Это же все знают. Только единороги и алико… Ай!

– Такая у нее стезя – присвоить магию нельзя. Будь пони ты или пегас – не спрятать магию от масс! И монополия чудес – вот хитрость давняя Принцесс!

– Значит, распоряжаться магией может любой? – Сталин даже забыл про боль в ноге, – Монополия? Вот оно… Эксплуататоры подчинили себе самое могущественное оружие в Эквестрии! Они заставили всех поверить, что только единороги могут управлять магией, и оттого занимают главенствующее положение!

– Не буду в ложном уверять, не каждый в силах колдовать. Есть рог иль нет – то мишура. Должна внутри гореть искра. И вот как раз благая весть – в тебе искра такая есть!

Сталин помотал головой, чтоб хоть немного упорядочить мысли. Но те рассыпались звонким горохом, застучали о свод черепа. Искра?… Коммунизм? О чем говорит эта странная зебра? Неужели о том, что он, Коба, тоже может подчинить себе магию?…

«Старик Хоттабыч!.. – рассмеялся „внутренний секретарь“, – Абра-кадабра, все капиталисты улетите на Луну!..»

– Я не маг, – сказал он вслух, – Вы что-то путаете, товарищ зебра. Я убежденный материалист. Конечно, я видел в Эквестрии проявления магии и, зачастую, ближе, чем хотелось бы. Но я уверен в том, что так называемая «магия» представляет собой определенную технологию, манипулирование и тайный контроль которой позволяет эксплуататорам…

– Сейчас ко мне придет мигрень, – фыркнула Зекора, – Не будь упрям, как старый пень! Ты можешь дожить жизнь, скорбя, а все ж искра – внутри тебя!

Опять искра… Глупая зебра, выжившая из ума в своем домике в лесной глуши. Что ей знать о нем? О чем она толкует? О том, что и старый Коба может творить магию?

Совершеннейшая глупость, немыслимо.

Он всегда привык добиваться своего действиями, а не взмахами волшебной палочки. Именно за это его уважали враги – по крайней мере, пока он был жив. История делается не магией, она делается напряжением всех сил, потом и кровью. И никакая магия…

«Что такое магия, если не искусство делать невозможное?» – вопросил из тени своего невидимого кабинета «внутренний секретарь», усталый одинокий старик, – Невозможное, необъяснимое, немыслимое?… А у тебя была слава человека, который в силах сделать невозможное. Собрать страну из руин. С нуля создавать промышленность. Сооружать самый мощный в мире военный комплекс. Поднимать научный потенциал и сельское хозяйство. И все это – не имея ничего. Ни денег, ни международного положения, ни дисциплины в собственной партии, ни благожелательных союзников… А все-таки сделал. Наперекор всем. Не только странам, партиям и отдельным личностям, а наперекор всей мировой истории. На дымящихся руинах создал государство-титан. И утвердил его, одержав победу в самой ужасной войне.

Может, это и есть то, что Зекора называет магией? Способность человека действовать наперекор, идя за светом той внутренней искры, которую он сам всегда называл коммунизмом?… Выходит, и коммунизм – это своеобразная магия, способная творить чудеса в надежных руках?…

Это многое объяснило бы. Волшебство умирает тогда, когда умирает сотворивший его маг. Оно не может держаться без своего создателя. Проклятый пятьдесят третий год, трижды проклятый март… Сталин ощутил холодок во лбу. Как если бы стоял сейчас в тишине своего кабинета, прислонившись головой к покрытому инеем стеклу, глядя в ночь.

Волшебник умирает, а магия, сердцем которой он был, уходит, испаряется, как газ в стакане «боржоми». И вот уже ученики и подмастерья волшебника делят его наследство, вырывая друг у друга бесполезные склянки с алхимическими порошками. Не понимая, в чем на самом деле была его сила. Как он сам видел корень могущества единорогов в их могущественном роге, так ученики волшебника уверены в том, что ключ от его могущества реален и зрим, его можно схватить рукой… Не имеющие собственной внутренней искры, ученики просто не способны заметить очевидного. Поэтому они хозяйничают в замке покойного учителя, самоуверенно подкапывая ее фундамент и уверяя себя в том, что это и есть волшебство. Но когда башня начинает крениться, никто из них не способен что-то изменить. В конце концов, они всегда были лишь учениками и подмастерьями настоящего волшебника, умершего много лет назад…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю