Текст книги "Нейро-панк (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Кто?

– Будто сам не знаешь, – дежурный ткнул мясистым пальцем в потолок, – Старый людоед. Комиссар Бобель. Приказал явиться сразу же, как только ты объявишься.

– Я немного занят сейчас. Чуть позже, пожалуй…

– Извини, Соломон. Комиссар сказал, сразу же.

– Хорошо. Понял. Сразу же.

Соломон на несколько секунд закрыл глаза и перевел дыхание. Кажется, его испытания только начинаются.

ГЛАВА 11

Комиссар Бобель читал. Наморщив массивный лоб, своими морщинами напоминавший чрезмерно усложненную площадку для гольфа, он медленно вел пальцем по строке какого-то документа, время от времени что-то беззвучно шепча губами. На вошедшего Соломона он даже не взглянул, лишь отрывисто махнул кистью: обожди, мол, сейчас.

Это был его старый, излюбленный, прием, столь же эффективный, сколь и затасканный за десятилетие постоянного использования. Вынужденный наблюдать за сосредоточенной и, несомненно, важной работой хозяина кабинета, посетитель, сколь раздраженно и самоуверенно он ни был бы настроен, со временем начинал терзаться собственной бездеятельностью, испытывая от этого мучительное неудобство.

Он вынужден был стоять посреди небольшого, со вкусом обставленного кабинета, чувствуя себя предметом мебели, забытым тут нерадивыми грузчиками, и наблюдать, как работает другой человек. Как он шевелит губами, читая какую-то важную бумагу, как брезгливо стучит пальцем по клавишам печатной машинки, как оттирает чернильную ручку специальным маленьким лоскутом…

К тому моменту, когда комиссар Бобель поднимал на посетителя глаза, отмерив точно выверенную дозу тягучего ожидания, индивидуальную для каждого своего подопечного, как в аптеке, тот уже готов был начать разговор на самых невыгодных для себя условиях.

Соломон давно знал этот трюк комиссара, как знали его и все прочие детективы участка. Трюков у комиссара Бобеля было немного, и увеличивать их ассортимент он пока не считал нужным. Обычно вынужденное ожидание Соломон переносил легко – флегматичность «Бейли» вкупе с другими нейро-модулями позволяла ему спокойно выдерживать даже чрезмерно затянутую хозяином кабинета паузу, одновременно выражая на лице сознание собственной правоты, мягкую улыбку и преданность делу. Нейро-кокон надежно защищал его уязвимые внутренности и, как часто бывает, перестал ощущаться с годами. Добрый старый «Бейли»…

Теперь, стоя в кабинете комиссара Бобеля, Соломон испытывал гнетущее, тянущее за потроха, волнение, смешанное с неудобством. Он чувствовал себя голым, беспомощным, жалким. Бесхребетным моллюском, заброшенным в логово ленивого и неспешного глубоководного хищника.

Комиссар Бобель вовсе не был похож на хищника. Напротив, его усталое, но открытое лицо было, без всякого сомнения, лицом человека терпеливого, мягкого и даже податливого, вынужденного занимать высокий и ответственный пост. Отчитывая своих подчиненных, комиссар Бобель часто даже морщился, словно от зубной боли, испытывая от необходимости устроить разнос не меньшие мучения, чем тот, кому этот разнос предстояло выслушать.

Но, глядя на то, как комиссар неторопливо ведет пальцем по бумаге, близоруко щурясь и шевеля пухлыми, совсем не мужественными, губами, Соломон ощущал себя невероятно скверно. Точно проштрафившийся ученик, стоящий в кабинете директора школы. Сейчас тот закончит читать учительский рапорт, поднимет на него глаза – и ученик Пять съежится, занимая в пространстве в три раза меньший объем, чем обычно, между лопаток выступит пот, то обжигающий, то ледяной, а челюсть противно задрожит.

Чтобы побороть неловкость, мучительно досаждающую, точно изжога после излишне жирного обеда, Соломон стал смотреть по сторонам, стараясь держаться с равнодушием. Его тело помнило некоторые старые жесты, простая мышечная память. Он помнил, что прежде часто закладывал правую ладонь в карман брюк, постукивая по ремню большим пальцем. Потирал подбородок, поглаживая щетину. Цокал языком в минуты рассеянности. Соломон пытался повторить эти жесты и звуки, но движения получались резкие, неестественные. Как у неопытного сценического пародиста.

«Игра в Соломона, – подумал он, чувствуя, как по ребрам проходит колючая нервная дрожь, – Правила просты, как в детстве. Я делаю вид, что Соломон Пять – это я, а комиссар Бобель делает вид, что он тоже так думает. И мы оба испытываем от этого ужасную неловкость, только у него есть возможность ее не выказывать».

Соломон стал глядеть по сторонам, чтобы занять чем-то голову. Но ничего нового, на чем можно было сосредоточить взгляд, в кабинете комиссара не оказалось. Стол был завален документами, точь-в-точь, как его собственный, и документы эти были скучны и знакомы. Поверх прочих лежал протокол судебного заседания, покрытый расплывающимися от дешевых чернил траурными лентами машинописных букв:

«Прокурор: И все-таки у меня есть возможность доказать, что преступление, совершенное господином Бляу, совершено обдуманно и с умыслом, а не спонтанно, как пытается представить это дело уважаемая защита.

Адвокат: Сущая ерунда. Мой клиент, господин Бляу, действовал исключительно в состоянии аффекта, которое – Ipso facto! – исключает всякую вероятность хладнокровного умысла. Обнаружив свою супругу, госпожу Бляу, в постели с незнакомым мужчиной, он испытал сильнейшее душевное потрясение, не совладав с которым, вытащил свой служебный револьвер и…

Прокурор: И я бы, несомненно, согласился с доводами защиты, Ваша Честь, если бы не одно «но». Вот чек из магазина «Душа нараспашку», чьим клиентом обвиняемый много лет был. За три дня до убийства им, как следует из этого документа, был приобретен модуль «Страстный мавр». Вот и спецификация…

Адвокат: Протестую против привлечения этого документа к делу на правах доказательства! Частная жизнь супругов Бляу не может касаться нашего разбирательства!

Прокурор: Боюсь, в данном случае вполне касается. Ведь один из компонентов «Страстного мавра» – цитирую – «отчаянная, жгущая ревность, точно погружающая ваше сердце в кипяток страсти». Довольно? Речь идет о хладнокровном, запланированном убийстве, Ваша Честь. Подозревая свою жену в связях с посторонним мужчиной, господин Бляу не установил себе нейро-модуль повышенного самоконтроля или, например, какую-нибудь «Алую орхидею», вполне допускающую промискуитет… Напротив. Он устанавливает себе модуль, стимулирующий ревность и агрессию, чтобы в нужной ситуации набраться духу на двойное…»

Страница закончилась, а брать протокол с комиссарского стола Соломон не решился. Прежний Соломон сделал бы это без труда, но прежний Соломон не присутствовал в данный момент в кабинете. Он находился где-то неимоверно далеко отсюда.

Судя по тому, что комиссар все еще изображал занятость, тема предстоящего разговора не таила в себе ничего хорошего, и собеседника предстояло хорошенько промариновать ожиданием, как излишне жесткое мясо для барбекю. Только вот жесткости этой Соломон в себе не ощущал, совсем напротив, ему казалось, что тело готово растечься по старому паркету подрагивающим студнем. Он с завистью поглядывал на игрушечных солдатиков, способных много лет простоять, не меняя ни позы, ни выражения лица.

Полочка с игрушечными солдатиками находилась за спиной комиссара Бобеля, и повесил он ее в тот же день, когда стал полноправным хозяином кабинета. Несколько десятков крохотных оловянных фигурок выстроились на деревянном плацу ровными шеренгами, как на торжественном построении по случаю прибытия высочайшей инспектирующей особы.

Никто точно не знал, зачем комиссару эти солдатики. Люди его должности, как правило, водружают на стены нечто более солидное. Старые ружья с потертыми ложами, литографии или благородные дубовые щиты с укрепленными в кольцах курительными трубками прошлых эпох. Но солдатики?..

Наверно, чтобы собрать эту коллекцию, комиссару Бобелю понадобилось много лет. И немало сил – все солдатики были тщательно раскрашены, их лица казались по-человечески румяными, а штыки и сабли грозно сверкали оружейной сталью. Комиссар Бобель не был сторонникам какого-то определенного временного периода, также чужд был ему и шовинизм – обитатели деревянной полки являли собой сборище солдат самых разных военных конфликтов, разделенных, зачастую, сотнями лет.

Широкоплечие фигуры в неброском камуфляже, чьи каски покрыты маскировочными сетями, это, конечно, войска Лаки-Страйк. Оружие держат наизготовку, позы напряжены – не иначе, крадутся по джунглям, высматривая, не мелькнут ли в кустах зловещие тени партизан Адидаса в широких шляпах из рисовой соломы и непременными автоматами … Франтоватые щеголи в элегантной и, вместе с тем, зловещей черно-серой форме, с высокими фуражками и витиеватыми крестами, кажется, принадлежат гвардии Зингера или Мерседеса, Соломон точно не помнил. Помнил только, что те воевали со Столичной, Викерсом и Фордом в середине позапрошлого века – какая-то смутная европейская война, которых тогда было во множестве… То тут, то там мелькали фигуры грозных всадников из Немирофф в их традиционных шароварах, длинные чубы топорщились на невидимом ветру, кое-где заносили катаны воины из Сони в своих причудливых лакированных доспехах… Полное смешение культур и эпох.

Впереди всех стоял, грозно потрясая секирой, ряженый в шкуру и рогатый шлем великан из древнего Икеа. Где-то в глубине рядов царил еще больший хаос – там, стоя бок о бок, сжимали примитивные винтовки солдаты старой гражданской войны между Пепси-Колой и Кока-Колой, синий и серый цвет их формы при слабом освещении выглядел даже похожим.

Вся эта оловянная армия выглядела грозно, особенно по сравнению с кротким комиссаром Бобелем, в чьем кабинете она была навеки дислоцирована. Никто не знал, зачем такому человеку, как комиссар, игрушечные солдатики. Только детектив Баросса имел на этот счет мнение, которым когда-то – тысячи лет назад – поделился с Соломоном.

«Это тоже его маленькая хитрость, старик, будь уверен. Как толстые очки на носу, как вся эта показная неловкость... Это его маскировка. Он специально хочет казаться мягким и слабохарактерным, настойчиво показывает противнику свои слабые места. Вертит, так сказать, хвостом перед щелкающими зубами, показывая, куда кусать. На самом деле наш Бобель – тертый калач. Даже не калач, а сухарь вроде тех, которыми кормятся заключенные. Чтобы попасть в кресло комиссара Фуджитсу, он перепрыгнул через головы Нейдела, Грасса и Фентиха – а уж те были ребята не промах, сами кого угодно сожрут. И где они сейчас?.. Нет, помяни мое слово, комиссар Бобель улыбается и смущается ровно до того момента, пока считает это необходимым».

– Детектив Пять?

Комиссар уже закончил со своими делами, даже блокнот отодвинул в сторону пухлой рукой. На лице его висела виноватая полуулыбка, слабая награда для тех, кого он подвергал испытанию ожиданием сверх заведенного.

– Комиссар… – Соломон козырнул ему двумя пальцами. Получилось не так залихватски и небрежно, как прежде, даже натужно. Как всегда бывает, когда один человек пытается скопировать жесты другого.

Подобие улыбки оставалось еще на прежнем месте, а глаза комиссара Бобеля уже перешли к следующей запланированной процедуре – обшаривали Соломона со всех сторон. Если ты детектив в Фуджитсу, в скором времени ты привыкнешь к великому множеству взглядов, которыми тебя прощупывают на улицах. К взглядам быстрым и резким, как взмах бритвенно-острого выкидного ножа. К взглядам тяжелым, гнетущим, налитым свинцом. К взглядам грязно-липким и похотливым. К осторожным, рыскающим взглядам, чьи хозяева особенно опасны. К нарочито-смиренным, к озорным, к пренебрежительным, мутным, застенчивым, наглым, бесстрастным…

У комиссара Бобеля был особенный взгляд, определение для которого найти было непросто. Этот взгляд был сродни хватке десятков осторожных, но сильных пальцев. Эти пальцы пробегали по всему телу, что-то выщупывая, оглаживая, подергивая, проверяя и ковыряя ногтем, и уклониться от них было невозможно. Пусть и притушенный стеклом очков, взгляд комиссара Бобеля цепко взялся за Соломона и обшарил его с механической простотой и бесхитростной наглостью. Соломон ощутил себя сосудом, который обтянутые влажной латексной перчаткой руки лаборанта повертели, просмотрели на свет и аккуратно водрузили обратно на полку. Или, быть может, бессловесным оловянным солдатиком…

– Детектив! – комиссар протянул ладонь и с чувством пожал Соломону руку. Для человека, проводящего сутки напролет в кресле, он был удивительно энергичен, – Вот, значит и вы. Проходите. Садитесь, прошу вас. Немедленно садитесь! Сигарету?

– Я бросил курить, господин комиссар.

– И правильно, что бросили! Совершенно верно. Нечего портить легкие. Дурная привычка. Я сам, если не возражаете… – комиссар проворно достал из ящика пачку дорогих сигарет, кажется, контрабандных «Тягучие с фильтром» из далекого Кэмела. По кабинету, вильнув возле вентиляционной решеточки, пронеслась тугая табачная струя, – Я… кхм… Я представляю, через что вам прошлось пройти, детектив Пять. Безумное время, безумные нравы… Скажите мне, как вы?

Комиссар Бобель спросил это с самым искренним выражением на лице. Специалист, писавший ему нейро-софт, был, судя по всему, настоящим гением в своем роде. До чего убедительно искривлены губы, как набухли морщины над сузившимися глазами… В один миг Соломон испытал раздражение и стыд. Стыд – потому что этот взгляд, приветливый и сочувствующий, был предназначен для настоящего героя, детектива, который получил серьезное ранение на своем посту и теперь испытывал невыразимые муки. Этот взгляд должен был достаться кому-то другому. Сержанту Бальдуру, которому три дня назад размозжили в подворотне голову, или детективу Энгеру, вторую неделю лежащему в госпитале с обширными кислотными ожогами. Но раздражение все же было сильнее.

Потому что во взгляде комиссара кроме тщательно отмеренной дозы сочувствия с мерой ободрения не было единственного ингредиента, который мог бы оказаться пользительным – понимания. Комиссар Бобель не понимал, что это значит – в одно мгновенье потерять себя и потерять вместе с собой всю свою жизнь. Превратиться в уродливое подобие, обреченное до самой смерти быть пронзаемым тысячами настороженных, изучающих взглядов – «Он? Или не он? Вроде бы, похож…»

– Нормально, – сказал Соломон. Улыбка получилась слабой, бледной. Но судя по тому, как закивал комиссар, именно такой стоической улыбки и ждало начальство от тяжелораненого детектива.

– Мы вчера объявили подписку среди офицеров участка. В вашу пользу, детектив Пять. Все наши парни пожертвуют часть своего жалованья, с целью помочь вам в выздоровлении. Конечно, сумма не огромная, но…

– Мне кажется, не стоило, комиссар.

– О, ничего страшного! Этот жест с их стороны демонстрирует то, как мы, защитники Фуджитсу, готовы подставить плечо товарищу в сложной ситуации, детектив. Мы, члены Транс-Пола, не бросаем своих! Запомните это хорошенько! В какой бы беде не оказался каждый из нас, он всегда должен помнить, что единственная точка во Вселенной, на которую он может всегда опереться, это общность коллег и товарищей! И не думайте, что это пустое слово!.. Я хорошо понимаю, каково вам пришлось…

Соломон собирался запротестовать более решительно, но не стал. Взволнованный и проникновенный тон комиссарского голоса свидетельствовал о том, что Бобель уже приступил к исполнению одной из своих «воспитательных речей», столь же напыщенных, сколь и неуместных, но, по счастью, непродолжительных. Подобными речами он имел обыкновение угощать детективов по самым разным поводам, и, отчасти, именно им был обязан репутацией болтуна, истинно-верующего в свой ораторский дар.

Впрочем, Соломон давно уже подозревал, что «воспитательные речи» Бобеля – куда более коварное и изощренное оружие. Обрушивая на собеседника каскад благоглупостей в оправе из приторных банальностей, комиссар добивался определенного эффекта, а именно – частично погружал собеседника в отупляющий транс, сковывая его защитные механизмы нагромождениями никчемных слов. Так ловкий воришка в общественном транспорте разворачивает перед глазами жертвы какой-то объемный и пестрый пакет, заслоняющий поле зрения, чтобы потом ловко прощупать чужие карманы.

Но комиссар Бобель не был мелким воришкой, он возглавлял участок Транс-Пола более десяти лет. И щупать собеседника умел превосходно. Самый надежный способ убедить окружающих в своей близорукости и безопасности – накинуть личину самовлюбленного и наивного болтуна. Таких опасаются меньше всего.

Соломон несколько минут выслушивал разглагольствования комиссара о том, как важна именно сейчас спаянность всех детективов участка, каков священный долг перед обществом у каждого из них, какую цену приходится платить слугам Закона, и ждал, когда Бобель нанесет удар. В том, что этот удар последует, он не сомневался. Практичный комиссар никогда не расчехлял инструментов своего богатого арсенала без необходимости.

Вот и теперь, с нелепой напыщенностью разглагольствуя о долге, чести и самопожертвовании, раздуваясь от напускной гордости, комиссар Бобель в то же время хладнокровно выбирал цель.

– …понимаю, что удар, нанесенный вам бесчестным негодяем, не похож на обычное ранение, но это не делает его легче или безболезненнее. Я бы даже сказал, это циничный и подлый удар, особенно отвратительный в связи с тем, что преступник сознательно нанес его представителю закона, занимающегося расследованием. Что, безусловно, говорит о вызове, о наглом и циничном вызове, о плевке в лицо всего Транс-Пола… Конечно, вам придется нелегко, детектив Пять. Уж я-то знаю, сколькими привычками мы обрастаем за время жизни… Отказываться от них, да еще и не по своей воле, несомненно, тяжелое потрясение для нервной системы. Кстати, по поводу случившегося… Я внимательнейшим образом изучил ваш рапорт, но не смог понять одну деталь… Точнее, отсутствия одной детали. В рапорте ничего не сказано о… гхм… так называемой нейро-бомбе.

Выглядело все донельзя естественно. Комиссар даже нахмурился, как человек, отвлеченный от собственной речи каким-то незначительным, только что всплывшим, вопросом, который приходится по-быстрому решить, чтобы не оставлять позади досадных белых пятен.

Кто-то из ребят уже проболтался.

Соломон в своем рапорте не упоминал про нейро-бомбу. Даже вздумай он сделать это, пришлось бы указывать, каким образом у него оказались подобные сведения, на чем базируется квалификация установившего это нейро-специалиста, а также прочие детали, которые ему не хотелось бы затрагивать.

Про нейро-бомбу в голове Соломона знал только Баросса. От него узнали другие – Маркес и Коротышка Лью. Прочие детективы участка посвящены не были, и Соломон настоял на этом. Достаточно того, что он играет роль уродца и инвалида, к чему ему еще одна порция фальшивого сочувствия, которая обязательно начнет выделяться каждой порой в участке Транс-Пола, когда станет известно, что у бывшего детектива Соломона в голова тикает адская машинка…

Но комиссар уже знал. Значит, кто-то из детективов оказался слишком болтлив, шепнув слово не в то ухо. И один из невидимых, но невероятно-чутких нервов комиссара Бобеля, растянутых по всему зданию участка, мгновенно послал соответствующий импульс в начальственный кабинет. Или даже проще, некоторые из детективов сами рассказывают комиссару детали, не вошедшие в рапорты. Соломон этому ничуть не удивился бы. Комиссар Бобель мог казаться болтливым и мягкодушным добряком, но недомолвок не терпел, и во всяком деле разбирался со въедливостью старого опытного паука. В любом случае, отпираться было бесполезно.

– Это вредоносный нейро-софт, – сказал Соломон, – Установлен в моем мозгу тем, кого мы разыскиваем. По всей видимости, создан специалистами из Форда во времена последней войны, но широкого распространения не получил. Детальных сведений у меня нет. Известно лишь то, что этот кусок софта способен отсчитывать определенный временной интервал, после которого…

– Да-да?

– Он отсылает что-то вроде приказа о самоликвидации. Это тлеющий фитиль на пороховой бочке.

«Пороховой бочке, в которую превратилась моя голова», – хотел он добавить, но смолчал.

– И… насколько длинен этот фитиль? – подобравшись, спросил комиссар Бобель. Намеренно или нет, он на несколько секунд сбросил привычный маскировочный покров, и Соломон увидел его таким, каким и представлял – решительным и безмерно осторожным.

– Этого я не знаю. Из моих расчетов следует, что осталось не более шести дней. Фактически, начиная с сегодняшнего дня, бомба может сработать в любой момент. После этого я убью себя собственноручно. Быстро и решительно, оставив невольных свидетелей в полной уверенности того, что это было спонтанное самоубийство отчаявшегося человека.

– Шутите!

– Хотел бы, но не расположен. Я знаю лишь одно, мне надо поймать мерзавца как можно быстрее. А если я не успею… Вам придется заказывать в газетах траурную рамку. Для детектива Соломона Пять, который тридцать лет провел на своем боевом посту и покончил с жизнью, не выдержав удара судьбы.

– Ужасно, – проговорил комиссар Бобель с неподдельным отвращением в голосе, – Я слышал о таких устройствах… мельком. Когда-то, во времена моей молодости, мы считали нейро-бомбы просто одним из мифов… Знаете, люди ведь часто болтают про нейро-софт нового поколения. Про нейро-усилители, которые увеличивают интеллект в тысячу раз, про нейро-расщепители, от которых все нейронные цепи и соединяющие их синапсы перегорают в один миг, как елочная гирлянда… Болтали и про нейро-бомбы. Никто никогда не сталкивался с ними, но среди детективов ходили слухи… Военная технология, полное отсутствие средств противодействия и блокировки… Отвратительное порождение информационных войн… Я всегда считал это досужими разговорами. Но вы… Это достоверная информация?

– Вполне достоверная, – сухо сказал Соломон. Сухость тона в данный момент стала следствием отсутствием слюны во рту, – Но источник назвать не могу. Это нейро-специалист высокого уровня.

На Соломона Бобель теперь поглядывал с некоторой опаской. Не иначе, ожидал, что невидимая бомба у того в голове взорвется, заляпав чистый кабинет своим содержимым. Что-то подобное и верно может произойти, если Соломон вытащит револьвер, упрет ствол в нёбо и спустит курок. Никогда не знаешь, что в голове у самоубийцы… Если оно не оказывается рассредоточенным неравномерным слоем по письменному столу, стенам и полке с игрушечными солдатиками в чистеньких мундирах.

– Я надеюсь, что мне хватит времени на поимку нейро-маньяка, – сказал Соломон, – Если так, я уверен, что нейро-бомбу можно будет изъять.

– Отчего вы так считаете, детектив?

– Если это и в самом деле разработка военных или спецслужб, у нее должен быть стоп-кран. Защитный механизм. Военные любят полный контроль. Ведь всегда может оказаться, что бомба, подсаженная в голову какому-нибудь политику, уже утратила актуальность. Скажем, изменился политический курс, или намеченная жертва вдруг решила предложить убийцам свои услуги… У каждой ракеты, как я слышал, есть механизм самоликвидации.

– Значит, считаете, что всякую бомбу можно разрядить?.. Что ж, от всего сердца буду на это надеяться, детектив. Вы нужны мне – мне, Транс-Полу и всему государству. Поэтому, для вашей сохранности, мне придется принять некоторые меры. Возможно, не все из них покажутся вам верными, но в этом вопросе я, извините, на переговоры идти не буду. Итак, сдайте ваше оружие.

Этого и следовало ожидать. Идея наивная, но вполне закономерная. Соломон все равно собирался избавиться от служебного револьвера, например, отдав его Бароссе, чтоб тот спрятал в свой сейф. Конечно, для настоящего самоубийцы поиск подходящего орудия не представит сложности. Он может свести счеты с жизнью, воспользовавшись ножом для резки бумаги, собственным галстуком или флаконом бытовой химии. Но к чему искушать судьбу, таская за пазухой оружие?..

Соломон, повозившись, вытащил револьвер из кобуры, положил его на комиссарский стол. На лакированной поверхности револьвер смотрелся неуместно, как дырокол – на барной стойке. Комиссар Бобель быстро схватил его пухлой ладонью и со звоном бросил в ящик письменного стола. На лице у него мелькнуло отвращение, свойственное всем мягким людям, не терпящим оружия. Сам он «сбрую» надевал лишь несколько раз в год, позируя газетчикам для фотографий.

– Одной проблемой меньше, – объявил комиссар, – Вы же понимаете, детектив Пять, это просто защитная мера, призванная продлить вам жизнь.

Соломон не стал ему говорить, что первые меры принял он сам еще вчерашним вечером, сделав несколько телефонных звонков и отключив в своем доме электричество и газ. Теперь это казалось смехотворным ему самому. Шесть дней. В лучшем случае. Никто не знает, на сколько заведен таймер его личной бомбы. Может, уже сейчас он отсчитывает последние секунды. Может, ему не суждено даже выйти живым из этого кабинета.

Соломон представил, как он делает шаг к окну, как испуганно вскрикивает толстяк Бобель, как прозрачная преграда оконного стекла рушится под пальцами, распадается хрустящими стеклянными гроздьями. И как он, Соломон Пять, оказывается в воздухе, отделенный от грязного тротуара двадцатью метрами пустоты…

– Вы плохо выглядите, детектив, – отеческим тоном сказал Бобель, глядя на него снизу вверх, – Побледнели ужасно. Все в порядке?.. Ах да, понимаю, слабость. У меня тоже такое бывает, от давления… Значит, второй шаг. С этого момента вы больше не занимаетесь делом Эмпирея Тодда. Я имею в виду дело вашего так называемого нейро-маньяка.

Соломону показалось, что он все-таки проломил головой стекло – в ушах оглушительно зазвенело.

– Что? – пробормотал он, ошеломленно уставившись на комиссара, – Почему?

– Во-первых, как уже говорил, не хочу подвергать вас опасности. Вы уже раз вышли на след похитителя – и чем это закончилось?.. Вот-вот. Что станется с вами в следующий раз, не хочется и думать. Нет уж, у нас достаточно опытных детективов, чтобы закончить расследование без вашего участия. Детектив Баросса заверил меня, что у него есть несколько хороших идей. Не удивлюсь, если сегодня-завтра этот таинственный нейро-негодяй окажется у нас в подвале…

– А во-вторых? – выдавил Соломон.

– Во-вторых… – комиссар Бобель поднялся и положил мягкую теплую руку ему на плечо, – Сынок, ты же сам понимаешь… Ты, конечно, превосходный детектив. Но то, что с тобой случилось… Боюсь, это надолго вышибет тебя из колеи. Твои таланты, твоя внимательность, осторожность, въедливость… Все то, что делало тебя одной из лучших ищеек Транс-Пола…

– У меня их больше нет, – признал Соломон, – Но у меня есть интеллект и опыт. Над ними нейро-софт не властен. Я не стал болваном только лишь оттого, что меня ограбили!

Комиссар Бобель терпеливо закивал.

– Знаю. Конечно. Однако этого мало. Есть такая старая поговорка – «Умный учится на чужих ошибках, а дурак – на своих». Так вот, мы все дураки. Использовать чужой жизненный опыт мы не умеем. По крайней мере, не на интуитивном и естественном уровне. Ты можешь помнить тысячи старых дел, свои прежние методы, свою тактику… Но сейчас все это тебе не поможет, напротив, закрутит голову, собьет со следа. Я знаю, о чем говорю, детектив Пять, я знаю.

– Я всю жизнь ловил преступников. И я могу этим заниматься и дальше. Потому что я умею это делать.

– Можешь. Но не умеешь, – комиссар ободряюще ему улыбнулся, отчего сделалось еще хуже, – Знаешь, у меня есть один приятель. Работал архитектором здесь, в Фуджитсу. Разработал проекты десятков зданий и добился огромной популярности. Не буду называть его имени, ни к чему. У него было больше сотни модулей, разумеется, специфических. Обостренное чувство прекрасного. Любовь к ассиметричности форм – двадцать лет назад это было в моде… Любовь к точным наукам. Даже какие-то совсем уж странные модули вроде отвращения к негармонирующим цветам. Этот мой приятель стал успешнейшим архитектором, и всю жизнь он развивал в себе этот талант, подкармливая его нейро-софтом, укрепляя и пестуя. И знаешь, чем кончилось?

– Чем? – спросил Соломон, хотя ему был решительно безразличен этот человек. Как и сам комиссар Бобель в этот момент.

– Однажды за бутылочкой он поспорил со своими приятелями. На счет того, кому он обязан славе. Самому себе или тому нейро-софту, которым забил голову. А приятель мой был человек достаточно вспыльчивый и амбициозный. Это случается у многих архитекторов, и не от нейро-софта… Так вот, он решил доказать, что настоящий творец – это он сам. А софт – всего лишь подпорки, инструмент… И ввязался в спор. Он рассуждал так же, как ты сейчас. «Пусть у меня не будет обостренного чувства прекрасного и модуля уважения античных форм, – думал он, – Какая разница? Я построил десятки величественных домов, я помню их чертежи вплоть до болта и заклепки. На одном своем опыте я смогу вывести новый шедевр!» Знаешь, что было дальше?

– Что? – безучастно спросил Соломон, силясь скинуть с плеча комиссарскую руку, которая теперь казалась ему толстой и рыхлой медузой.

– Он проиграл спор, вот что. Оказалось, что при всем своем опыте, при всем интеллекте, он не способен построить толком и курятника. Формы получались у него гротескные и страшные, цвета вызывали отвращение, а общее устройство полнилось хаосом. Человек, построивший великое множество архитектурных шедевров, оказался беспомощен перед лицом простейших проблем. Опыт!.. Опыт – это твои мышцы, сынок. Но для того, чтоб эти мышцы работали, а не висели лишним грузом, у тебя должны быть и нервы. Которые пропускают сигналы и реагируют определенным образом. Нейро-модули – это наши нервы, вот в чем штука. За многие годы их использования мы привыкаем, что они тянут наши мышцы именно таким образом и в таком порядке. И, лишившись этих нервов, этих веревочек, заставляющих тело двигаться, мы делаемся беспомощны. Ведь движения происходят не только в физическом, но и в социальном пространстве…

– А я… – слабо сказал Соломон.

Комиссар Бобель легко прервал его. Перед его уверенностью и напором Соломон ощущал себя беспозвоночным моллюском. У него больше не было циничного флегматизма «Бейли». У него не было ничего, кроме бесконечной усталости и опустошенности.

– А вы, детектив Пять, отправляетесь на отдых. Никакой работы. Никаких нейро-маньяков. Благодарю вас за службу, но дальше делом займутся другие. Отдыхайте, поправляйте душевные раны, в участке даже не появляйтесь. Не надо.

Комиссар Бобель шутливо погрозил толстым пальцем. Сквозь образ добродушного болтуна проглянуло что-то новое. И хотя лицо его ничем не отличалось от комиссарского, те же знакомые морщины и лоснящиеся здоровые щеки, Соломон вдруг ощутил, что спорить с ним не может. Не было ни слов, ни воздуха в легких, чтоб эти слова вытолкнуть наружу. Только шипящий вакуум в груди, колючий и зыбкий.