Текст книги "Путь на Грумант. Чужие паруса"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Кто те рожу расквасил? – всмотревшись, хмуро спросил Яков Рябой. Гневашев вздохнул.

– Дьявол волосатый отблагодарил, – криво усмехнувшись, ответил он. – Арефа, чтоб его икота заела.

– С чего ба, кабыть мужик он смиренный, зазря мухи не обидит, – притворно удивился Яков.

– Случай вышел, – мямлил Гневашев, – зубом Арефа маялся. За ночь рожа у него – что твой котел, вспухла, скосоротилась, дак он, озлобясь, кулачище свой сунул, истинно так.

– Эх, Фома, Фома, хороший ты мужик, а не в свое дело встреваешь, – с укором сказал Яков, – знахарь…

У большой избы, где закрылись мужики, горели костры, в котлах, подвешенных на треногах, что–то варилось.

Несколько голых солдат бродили с сетью в озере.

Из ближнего домика вышел офицер. Он осмотрел ружья, сложенные в козлы, обошел дозорных.

На задах, у самого озера, топилась большая баня. В избушку, стоявшую рядом с офицерской, то входили, то выходили солдаты.

Погода стояла тихая, теплая.

Прапорщик налегке, без мундира, снова вышел из дома и направился в баню. За офицером шел денщик со свертком и зеленым березовым веником под мышкой. Денщик вернулся в избу и опять прошел в баню, неся зажженный слюдяной фонарь…

Время подошло к полуночи. На темном небе ярко горят звезды. Чуть светится подслеповатое окно в бане… Погасли костры. Офицер не велел держать огня, чтоб не слепило глаза дозорным. Лагерь затих. Слышно, как у большой избы переговариваются солдаты.

– Солдаты! Эй, помогите! Помоги… – раздался истошный вопль, и опять все смолкло.

Дверь из бани открылась, двое мужиков вынесли голое человеческое тело и, бросив в лодку, спрыгнули сами. Мгновение – и лодка скрылась в камышах.

Крик был услышан. Раздались выстрелы: стреляли дозорные. К бане бежали полуодетые солдаты с ружьями.

Пользуясь смятением, Фома Гневашев бросился к большой избе, где сидели мужики. Отодвинув засов, он заорал:

– Ребята, выходи–и–и!

Мужики ринулись на улицу. Загорелись смолистые ветки. Появились Степан и Яков.

– Утоп прапор, ребята, таперя не укусит, – объявил Яков Рябой людям.

Он преобразился: из хмурого, нелюдимого мужика превратился в энергичного командира. С небольшим отрядом Яков бросился на солдат, закрывшихся в бане.

– Степан, – крикнул он на ходу Шарапову, – к солдатской избе беги! Ежели солдаты ружья кинут – не бей.

Навстречу Шарапову бежал в подштанниках, босиком каргопольский мужик Милонов.

– Ребята, – вопил Милонов, – не троньте меня, ребята, помилуйте. Силком воевода заставил солдат вести…

Мужики, не задерживаясь, ворвались в избу. Солдаты, словно испуганные бараны, сбились в кучу.

– Бросай ружья, служивые! – крикнул кто–то, замахиваясь топором.

– Бросай, ребята! – Один из солдат швырнул пищаль.

Молча кинули ружья остальные и подняли руки. Высокий солдат с седыми отвисшими усами шагнул вперед.

– Мужики, – спокойно сказал он, – не хотим мы кровь проливать безвинно. Кровь–то одна у нас, мы…

– Изменник! – раздался громкий голос. Хлопнул выстрел – солдат покачнулся и медленно повалился на пол. Выбив ногой оконную раму, выскочил из избы фельдфебель, стрелявший в солдата.

Мужики в ярости вскинули ружья. Раздались выстрелы. Проклиная убийцу, Малыгин бросился в погоню.

– Петряй, вернись, – крикнул Степан, – все равно не миновать наших рук мерзавцу! Из лесу не уйдет… Ну–к что ж, а вас, солдаты, не тронем, идите себе с богом домой.

Из бани прозвучало несколько выстрелов. Кто–то кричал, ругался.

– Конец, ребята, – услышали мужики голос Якова Рябого, – отбились. Теперь нам одна судьба – по лесам жить. Проживем. Здесь–то нас матушке Лизавете не достать! Руки коротки, бабонька, чтоб тебе пусто было. А в несогласьи кто – уходи, не держим.

Окинув зорким взглядом товарищей, Яков Рябой добавил:

– До скита отсель рукой подать. На другой день будем. Поможем Степану девку взять, а там…

Утром отряд Якова Рябого двинулся к выгорецким скитам.

Глава двадцать первая

ИЗУВЕРЫ

Утром в скит Безымянный приплелся старец Амвросий. В драной шубенке, весь покрыт грязью… Старец пытался говорить, но язык не слушался его. Соборные отцы поволокли очумевшего Амвросия в баню. Полный день работный мужик Пимен, изломав несколько веников, отпаривал полумертвого странника. К вечеру Амвросий ожил.

– Спасибо, замереть не дали, – кланялся он соборным старцам. – Трое суток в лесу блуждал, как жив из трясины выбрался, и сам не знаю.

– Бог тебя спас, отец Амвросий, не хотел твоей смерти, – ответил большак.

– Откуда ты путь держишь? Зачем сам один в лес пошел?

– Многих заблудших вернул я к древнему благочестию, – тонким голосом рассказывал Амвросий, – многие годы за святый крест, за бороду мученья приемлю. По наущению антихристову оклеветали злоковарные люди, и повелела матушка царица, – злобно выговаривал старец, – меня плетьми сечь и гнать в дальнюю сторону. Упредили добрые люди, унес ноги из Питера. Думал, в Пигматке отсижусь, да не привел господь. Царица за мной солдат послала, ночью во двор к Прибыткову ворвались. Хозяин меня задами вывел, и я, аки зверь, таясь от людей, прямым путем в Безымянный. Солдатам ваш скит вовек не найти.

Старцы слушали молча. Когда Амвросий кончил, они переглянулись и потупили глаза. Сафроний не сразу решился на разговор.

– Думаю я, отче любый, тебе в нашем скиту оставаться не след, – ворковал большак. – А вдруг и к нам солдаты нагрянут? Окружат скит и тебя, как гнуса, в западне возьмут. Вот что, отче любый, мы назаутрие карбасик крытый пошлем, тебя в Кеми у надежного человека захороним… Ежели солдаты к нам пожалуют, упредим – хозяин тебя дальше отвезет… А здесь, коли скит окружат, и тебе не уйти, и нам всем животом не откупиться. Разорят скит, как бог свят, разорят. Как, отцы любые, так ли говорю? – Речь у него была томная, вкрадчивая.

– В согласии мы, – ответил старец Аристарх. – Простого мужика на место умерших в книгу вписать можчо, и концы в воду, а тебя не сокрыть. Правду большак сказал: Амвросию назаутрие дальше ехать.

Амвросий маленькими колючими глазками прощупывал старцев. Загорелся было, хотел сказать укорительно, но смолчал. Понял: о себе святые отцы пекутся.

– Как скажете, братья. – Амвросии вздохнул и склонил голову. – Тяжка мне путная долгота, да что делать…

Стали вздыхать и соборные старцы.

– Отец Сафроний, – раздался испуганный голос за дверью, – отопрись, беда, солдаты близко…

Сафроний впустил мужика.

– Словно волчья стая, по болотам идут, – рассказывал старцам запыхавшийся трудник. – Пищали у всех, бердыши.

– Скажи, Николушка, сколь им ходу до скита? – спросил большак.

– Демьянову топь им обойтить осталось, к полдню, не ране, будут, – ответил мужик, робко озираясь по сторонам.

Соборные старцы побледнели, изменились с лица. Амвросий, сложив руки на груди, сидел прямой и строгий.

– Скажи, любый, привратнику, – распорядился большак, – пусть накрепко ворота закроет, отпереть всегда успеем.

Пыхтя, Сафроний поднялся и, волнуясь, стал ходить по горнице. Он был тучен, лицом красен и с небольшой плешью. Маленькие глазки плавали точно в жиру. Волосы, длинные, прилизанные, спускались небольшими кудрями. Походка смиренная, тихая, осторожная. Волчьи зубы имел Сафроний и лисий хвост.

Неожиданно поднялся Амвросий.

– Настало время, братья, принять крещение огненное, – облизывая пересохшие губы, громко сказал он. – Через святую смерть приемлем царствие небесное. – Глаза старца загорелись огнем безумия. – Не дадим нечистым войти в скит, не дадим измываться антихристу! – Он задыхался, потрясая высохшими руками.

Соборные старцы рядились недолго, времени не было. Пришлось уступить. Откажи Амвросию, впусти в скит солдат – все равно конец общежительству: разорят, разгонят. А старик по всему свету разнесет: не могли, дескать, благочестие отстоять, как должно святым отцам.

Однако старцы приметили: уж больно легко согласился Сафроний. Даже путного слова против не вымолвил, но в глаза не посмели сказать.

Скит зашумел, зашевелился, словно потревоженный улей. На призывный звон колокола к часовне бежали люди. Старец–городничий шнырял по кельям и службам, наблюдая, чтобы собрались все. Часовня наполнилась народом. От дыхания двух сотен человек стало душно.

Появился Сафроний, окруженный соборными старцами. Красная лысина большака покрылась потом, седая бородка заметно тряслась. Он поднял руку. Многоустый шепот затих.

– Братья и сестры, – срывающимся голосом спросил Сафроний, – все ли здесь?

– Все, – послышалось с разных сторон. Большак истово перекрестился и, запинаясь, начал молитву.

– Вершите, отцы, – окончив и поклонившись на все стороны, сказал он соборным старцам, – не мешкайте.

Городничий, стоявший у двери, задвинул засовы. В мертвой тишине забрякали ключи. Другие старцы наглухо закрывали тяжелыми бревенчатыми щитами окна, для крепости закладывали их брусьями. В часовне не стало дневного света. Дрожащие огоньки лампад и свечей едва освещали застывшую толпу и лики святых на темных иконах.

Когда старцы стали раскладывать в моленной смолье и сено, толпа не выдержала, загудела; раздались истерические вопли, женский плач и стенания.

Люди поняли – готовится гарь. Мужики из трудников в смертной тоске рыскали глазами по всем углам, подумывая о спасении.

– Братья и сестры, – выступил вперед старец Амвросий, – близки слуги антихристовы. Постоим за древнее благочестие! – Он преобразился, глаза его пылали страстным огнем. Круто и властно держал он себя. – Очистимся огнем, братья и сестры, обретем царствие небесное!

Высокий и худой, как шест, с горящими глазами, в длинной белой рубахе, старец был страшен. Но его неподдельная страстность захватывала людей. Амвросия стали слушать. Вопли и стенания утихли.

А в закутке, скрывшись от взоров, шептались двое.

– Сдается мне, – говорил старец Аристарх, – крутит большак. В речах путается, словно другое что в мыслях.

– Гнус! Отца родного за гривну продаст Сафроний, – злобно ответил другой старец. – Уйдет от гари, как бог свят, а нам помирать.

– Следить за ним надо, глаз не спускать. Куда он, туда и мы, глядишь, живыми выйдем.

– Идут слуги антихристовы, – бесновался с амвона Амвросий, – идут, идут звери лютые. Возлетим с огнем на небо, спасемся, братья и сестры! За двоеперстное сложение, за молитвы святых животы свои отдадим!

В молельне раздались всхлипывания, сдерживаемые рыдания женщин. Мужики глядели дико, словно затравленные звери.

– Вижу, разверзлись стены, – подняв руки кверху, вопил Амвросий, – вижу огонь и дым великий. Народу множество в белых ризах, – закатив глаза, он затрясся в неистовстве, – вижу врата небесные в сиянии райском и народ, восходящий в небеса.

Амвросий упал на колени.

– Молитеся, братья и сестры!

Крестясь, люди шумно повалились на деревянный пол часовни, забились в истерике женщины.

– Вяжу еще, – продолжал выкрикивать Амвросий, – закрылись двери небесные, впустив праведников. Горе грешникам, кои спасение нечестивое обрести восхотят, в огонь и дым с небес будут свергнуты.

Плач и стенания усилились. Рыдая, ломали в отчаянии руки женщины. От смрада и копоти лампад, одуряющего запаха воска все закрутилось, завертелось в глазах. Казалось, ожили бородатые святые на темных иконах, зашептались, закивали головами…

Степан с товарищами долго стучались у ворот скита. Все было мертво и тихо. Вконец мужикам надоело.

– А что, ребята, не махнуть ли нам через забор? – поглядывая на высокий частокол, спросил Малыгин.

– И то правда, – согласился Яков Рябой, – давай, мужики, кто помоложе.

Охотники нашлись. Приложив к забору бревно, двое мужиков разом перемахнули во двор. Открыв ворота, они впустили остальных. Во дворе было пусто.

– Эх, святые отцы и матери, куда вас черт унес?! – не на шутку всполошился Степан Шарапов.

Мужики обыскали все постройки и, не встретив ни души, разводили руками.

– Словно ветром выдуло, – удивлялись они.

– В церкви заступники наши, – крикнул Малыгин, – заперта церковь. Однако внутри шум слышен, будто пчелы в улье гудят. – Он нагнулся, приложив ухо к дверям.

Петряй торкнулся в дверь, но ответа не получил. – Постучать разве еще, – как–то нерешительно протянул Яков Рябой. – Да как тревожить людей – молитвы богу возносят.

– Негоже людей тревожить, – отозвались мужики, погоди малость. – В скиту они заметно робели.

– Коней без призору бросили, полоумные, – с укоризной заметил Малыгин, глядя на два пустых воза у ворот. Лошади, понурив головы, переминались с ноги на ногу.

Ямщик подошел к коням.

– Хорош, – сказал он, оглаживая вороного жеребца, – хоть сейчас в тройку. Любой купец не побрезгует, хорош, слова нет.

Потянулись мужики. Обступив лошадей, они долго по косточкам разбирали их достоинства и недостатки. Но и лошадей надоело смотреть, решили отдохнуть.

Вечерело, солнце клонилось к лесным вершинам.

Степан дважды ходил к церкви стучаться.

– Неладно здесь что–то, – беспокоился он. – Ежели народ в церкви, почему не отзовется? И в службе долгота.

– А ты дубину возьми, сподручнее, – посоветовал Петр. – Дубиной ежели по двери ахнешь, глухой услышит. Греха не бойся, не то бывает.

– Попробуй, Степан, – согласился кто–то из мужиков, – что время тянуть.

– Жрать охота, ажно животы подвело. Все скопом снова собрались у часовни. Степан взял в руки палицу.

– Перекрестись, мореход, – посоветовал Гневашев, – перекрестись, греха меньше возьмешь. Истинно так!

Степан перекрестился и три раза бухнул дубиной в дверь. Мужики затаили дыхание.

– Кто здесь и чего вам нужно? – раздался приглушенный голос из церкви.

– Царские люди, – во благо соврал Степан, – по делу, игумена вашего надо.

– Отойдите, слуги антихристовы, – раздалось в ответ громко и повелительно, – оставьте нас, или мы сгорим!

Мужики с испугом глядели друг на друга.

– И сгорят, убей меня бог, сгорят! – рявкнул волосатый Арефа и снял шапку. Степана вдруг осенило.

– Думают, дураки, мы скит разорять пришли. Святоши заумные, дьяволы! – ругался он. – Упредить надо, кто мы И снова в дверь посыпались удары.

– Отцы святые, – взвыл Шарапов не своим голосом, – крестьяне мы, за древнее благочестие стоим, отопритесь бога ради, отцы святые!

В церкви все замерло. Прислушавшись, Степан еще с большей силой затарабанил в двери.

– Перепугаем старцев до смерти, – остановил Степана Малыгин, – и в самом деле сожгутся.

Неожиданно раздалось многоголосое громкое пение. Пели похоронное, берущее за душу.

Мужики застыли, открыв рты и выпучив глаза. Стало страшно.

– Дым! – в ужасе завопил Малыгин, указывая на стены церкви.

Из волоковых окон валил густой дым, клубами уходя в небо.

– Наташенька, голубка милая! – дико закричал Степан. – Ломай двери, братцы, разбирай стены!

– Со святыми упокой, – словно в ответ, донеслось из церкви.

Опомнясь, бросились с топорами мужики. От многих рук подались толстые бревна стен, затрещала тяжелая дверь.

Но огонь в церкви быстро разгорался. Длинные языки пламени лизали тесовую крышу, пламя охватило купол.

С ликованием мужики вытащили из стены первое бревно. Но радость была преждевременной: из провала посыпалась щебенка. Святые отцы церквушку ладили крепко, в две стены, закладывая между ними камнем.

Пение в молельной прекратилось. Теперь кричали страшно, дико. Запахло жареным мясом.

Бросив бесполезную работу, мужики кинулись к двери и, словно тараном, вышибли ее. Огонь и дым вырвались из церкви. Поливая друг друга водой, мужики храбро кинулись в полымя. Длинными баграми вытаскивали человеческие тела, кучей лежавшие на полу. Те, что лежали сверху, обгорели, обуглились, а внизу – задохнулись от дыма.

В наступившей темноте ярко пылала церковь.

С полсотни человек удалось вытащить на двор. Немногие ожили на чистом воздухе. По счастью, ветра не было. Мужики не дали выгореть скиту. А церковь, рухнув, сгорела дотла.

Степан, оборванный и мокрый, с опаленной бородой, метался среди спасенных, разыскивая Наталью.

В одной из келий мужики отыскали трясущихся, потерявших от страха язык большака Сафрония, дородную начальную матку Таифу и трех соборных старцев. Среди них был Аристарх.

Глава двадцать вторая

НА РАЗБИТОМ КОРАБЛЕ

Когда затихли выстрелы, Иван Химков, укрытый деревянными обломками, поднял голову. С палубы брига доносились крики, хриплая ругань. Матросы, повиснув на реях, ставили паруса. Бриг медленно разворачивался; набрав ветра, корабль рванулся вперед, оставляя за собой пенящиеся струи.

Первый выстрел пиратской пушки ранил Химкова. Рухнула сбитая ядром мачта; тяжелый парус накрыл кормщика, и он вместе с обломками рангоута вывалился за борт. Химков не видел, как пираты перебили его товарищей, не помнил, как выбрался на поверхность, как держался на воде, уцепившись за сломанный рей. Взрыв пороховой бочки вернул Химкову сознание.

«Все кончено, – подумал он, – погибла лодья».

Но смертельно раненный «Святой Варлаам» остался на плаву. Пушечные ядра не смогли потопить лодью, шитую вицей и деревянными гвоздями, да вдобавок с пустыми трюмами.

Иван Химков видел, как быстро удалялся пиратский корабль. Потонул за горизонтом зеленый корпус, ушли в воду и рубка и мостик. Потом вместо высоких мачт с большими парусами виднелась маленькая белая точка. Но и она быстро растаяла в морской дали.

Взор Химкова с надеждой обратился к лодье, искалеченной, свалившейся на один борт. Казалось, лодья приближалась к нему, вернее, ветер наносил кучу бревен и досок на «Святой Варлаам». Обломки мачт и рей, спутанные такелажем и разодранными парусами, вместе с Химковым медленно двигались вдоль борта. Перед глазами кормщика возникли рваные закраины дыр, глубокие царапины, отставшие доски обшивки.

«Как попасть на корабль? Кабы не раненая рука… Покричать разве? – мелькнула мысль. – Ребята помогут».

– Э–гей! – крикнул Химков. – Отзовись.

Но все мертво на лодье. Только море шумит да тоскливо кричат чайки… Он крикнул еще раз. Опять молчание.

Стуча зубами от холода, пересиливая боль, Химков ухватился за толстую веревку, свисавшую с кормы, и забрался на палубу.

Но лучше бы ему не видеть того, что открылось глазам. На залитых кровью, расщепленных ядрами досках неподвижно лежали его товарищи.

Шатаясь словно пьяный, трясущимися руками он ощупывал их безжизненные тела. Тут были не все, кто остался с ним на лодье. «Надо искать, скорей искать», – проносились бессвязные мысли. Он оглянулся: толстое дерево бизань–мачты свалилось набок; на верхней рее ветер трепал мокрые отяжелевшие обрывки парусов; на самой корме кучей лежала рваная парусина; черной змеей извивался спутанный смоляной трос.

Химков бросился в свою каюту. Но и она разрушена начисто. Вся кормовая часть лодьи была затоплена и глубоко сидела в воде. Сорванный с крючьев руль с громким стуком бился на волне о кормовые обводы.

– Тут порох рвали, – догадался Химков. Нос судна пострадал меньше, он выступал над водой выше, чем отяжелевшая корма. В поварне, где жили промышленники, все разбито и разбросано; на полу валяются открытые поморские сундуки. Все, что можно было унести, разворовали пираты. Химков посмотрел на пустые койки. «Вот здесь за тонкой перегородкой, – вспомнил он, – спал Егор Ченцов с рыжим веселым внуком Федюшкой. А здесь у камелька коротали свободное время молодые носошники Семен Городков и богатырь Степан Ружников…»

Химков вернулся на палубу. Он должен выполнить священный долг – похоронить мореходов. Привязав к ногам убитых по тяжелому камню, Иван запел поморскую погребальную, но слезы мешали ему. Снова и снова повторял он печальные слова.

– Студеное море, – так и не закончив молитву, сказал Иван, – прими мореходов, детей своих. Простите, други…

И вот он снова сидит один в поварне…

Черная тоска охватила Ивана, зачем он живет, одинокий, затерянный на разбитом корабле в бескрайнем Студеном море? Какие муки ждут его впереди?

В тяжелых думах прошло немало времени. Ему вспомнился далекий Грумант. Как живой, встал перед глазами суровый отец, поднялся из небытия богатырь Федор; Степан, весело улыбаясь, говорит ему что–то теплое, хорошее.

– Но ведь я один, – будто споря, повторял Иван Химков, – один ведь!.. Наташа, – позвал он громко и испугался. Знакомое, близкое имя прозвучало чужим, далеким. Безвинная смерть товарищей потрясла Химкова, отодвинула все остальное куда–то далеко, за пределы настоящего.

Вот он встрепенулся, потер рукой лоб, посмотрел вокруг себя. Страшной, безысходной казалась действительность…

Но жизнь предъявляла свои права. Проснулся голод. Неодолимые силы бытия заставили его подняться, действовать. Порывшись в хламе, валявшемся на полу, Химков нашел половину соленой трески и несколько ржаных сухарей.

Едва утолив голод, он почувствовал страшную усталость. Бросив кусок оленьей шкуры на уцелевшую койку, Иван свалился и тут же уснул как мертвый.

Целые сутки проспал Химков, а проснувшись, не стал прикидывать, много ли у него надежды на спасение, – его мучила жажда, он думал только о воде; потеря крови и соленая треска давали себя знать. Снова Иван стал шарить по ларям в поисках съестного. В боковой кладовке он нашел несколько полузасохших хлебов, внизу под поварней непочатую бочку ягоды морошки… В нижней кладовке сохранился не тронутый пиратами плотничий инструмент и немало корабельных гвоздей. Эта находка ободрила Химкова.

«Поглядим, чья возьмет, полдела с топором–то», – радовался он, оглаживая надежное мужицкое оружие.

Пришли мысли о починке лодьи. Конечно, исправить «Святой Варлаам», вернуть его в строй было невозможно, но кое–как залатать дырявый корпус, спасти корабль от затопления в штормовую погоду Иван был в силах. Помочь лодье продержаться на воде как можно дольше – сейчас это было самым главным.

В раздумье Химков поднялся на палубу. Он посмотрел на потемневшее небо, обвел взглядом далекий горизонт. На западе тучи приняли страшный штормовой облик. Погода портилась.

– Бережись, Иван, – сказал Химков сам себе, – надо торопиться. Ежели погодка прихватит, недолго твоя дырявая посудина поплавает.

Особенно беспокоила Хнмкова большая, в аршин, рваная пробоина; нижним краем она почти касалась воды. Не откладывая дела, он принялся мастерить беседку, необходимую для работы за бортом. Потом выбрал три широкие доски, обрезал их, просверлил дыры для деревянных гвоздей. Одному работать тяжело, но упорство и настойчивость всегда побеждают. Заколотив последний деревянный нагель и проконопатив пазы, он отдыхал с радостным чувством человека, избежавшего ценой тяжелого труда грозной опасности.

Но что это? Иван вздрогнул от неожиданности, ему почудилось, будто лает собака. Лай доносился с левого борта. Бросившись туда, он увидел разбитый, опрокинутый вверх дном карбас. По широкому днищу, заливаясь лаем, метался пес Дружок.

– Дружок, пес ты милый, – позвал Иван, радуясь собаке, словно товарищу, – подожди, вытащу…

Он остановился и протер глаза. Теперь ему казалось, что он видит бледное лицо человека, рыжую бороду, руку, вцепившуюся в разбитое днище карбаса.

– Сеня, Городков! – Иван чуть не прыгнул от радости за борт. – Неужели?! Да, это Семен, – глянул он еще раз, – живой?!

Химков бросился к якорному вороту, схватил лежавший там багор и ловко подцепил крючком толстую шерстяную куртку Городкова. Он подтянул ближе неподвижное тело и, собравшись с силами, выхватил Городкова на палубу. Семен не дышал. У него раздроблена правая голень, рассечен лоб, весь он в синяках и ссадинах.

Долго возился Химков, стараясь привести в чувство друга, окоченевшего, наглотавшегося соленой воды. И когда всякая надежда была потеряна, веки Семена вздрогнули. Он вздохнул раз, другой, на лице появилась жизнь. Открыв глаза, он уперся мутным, бессмысленным взглядом в Химкова.

– Иван Алексеевич, – прошептал Семен, – ты?

Напрягая мозг, он старался вспомнить, что же случилось. Неожиданно лодью сильно качнуло. Семен покатился к другому борту. Дико вскрикнув от боли, он снова впал в беспамятство.

Грозно хмурилось небо. Громадные волны гнались друг за другом, шумно опрокидывая пенистые гребни. Мелкой водной пылью туманился горизонт. Непогода вовсю раздувала мехи, грозно набирал силу ветер.

Химков решил спрятать товарища в поварне; набегавшие волны грозили снести их обоих с палубы. Плотно закрыв крышку люка, он раздел Семена, заботливо уложил на койку, укутав сухим одеялом. Химкову пришлось крепко привязать товарища. Лодью качало, больной перекатывался с боку на бок, а каждое движение причиняло нестерпимую боль. Он метался в жару, бредил, кричал, ругался. Иван старался помочь страдальцу. С трудом держась на ногах, он промыл раны, вытер соль, кристаллами выступившую на его лице, прикладывал к пылающему лицу холодные тряпицы, давал пить сок моченой морошки.

Всю ночь ревело море. Всю ночь, словно щепку, бросали волны полузатопленную лодью. Лишенный мачт, разбитый корпус то тяжело оседал и покрывался водой, то поднимался над волнами, и тогда с палубы стремительно скатывались шумные водопады.

Трое суток не утихала погода. Несколько раз Семен приходил в сознание, просил пить и снова впадал в забытье. Химков почти не надеялся на спасение. Каждый сильный удар волны грозил разрушить корабль. Сквозь щели палубы в поварню проникала вода, журча и плескаясь в кромешной тьме, она еще больше удручала кормщика. В это страшное время Химков не чувствовал голода, раз в сутки он с трудом разжевывал черный сухарь, запивая глотком ягодного сока.

На четвертый день ветер успокоился. Утром, открыв глаза, Химков увидел яркий свет. Солнечные лучи вливались узкими полосками сквозь щели палубного люка. Городков спал, тяжело и часто дыша. Спертый сырой воздух давил грудь.

Химков открыл крышку люка, сразу стало легче. Он выбрался на палубу, влез на обломок бизань–мачты, внимательно стал оглядывать горизонт: не покажется ли парус проходящей лодьи? Но тщетны надежды – паруса не было.

Вернувшись в поварню, он удивился. Семен сидел под люком и, упершись спиной в лестницу, точил свой нож.

– Ожил, – обрадовался Иван, – а я думал…

– Спасибо, Иван Алексеевич, без тебя… – Семен благодарно взглянул на Химкова. – Дьяволы, что с ногой сделали, боюсь, загниет. – Он попробовал острие ножа на пальце. – Дак решил отрезать… – Городков перетянул жгутом ногу выше колена и подвинулся ближе к свету.

– Помоги, Иван Алексеевич, подержи ногу–то. – И Семен спокойно стал отделять ножом суставы разбитой голени. – Вот и все, – сказал он с горькой улыбкой, вытирая запотевший лоб.

Затишье недолго баловало мореходов. Опять поднялся ветер. Волны снова и снова перекатывались через палубу лодьи. Медленно шло время в темной поварне. Дни и ночи смешались…

Однажды страшный удар разбудил Химкова. Хлестнули палубу брошенные ветром тяжелые брызги. Над его головой с грохотом прокатились соленые потоки. Лодью швырнуло в сторону, стремительно повалило куда–то в пропасть… Взвизгнув, бросилась на грудь Химкову перепуганная собака. Точно проливной дождь ворвался в поварню: пазы на палубе раздались, и вода текла как сквозь решето.

В непроглядной тьме, вцепившись в борта койки, сжавшись в смертельной тоске, Иван ждал конца. Но лодья и на этот раз выдержала. Вздрагивая, словно большое испуганное животное, она медленно выходила из пучины.

Остальные валы были меньше, удары слабее. Сон больше не приходил. В голове Химкова, словно в бреду, стремительно и бессвязно сменялись воспоминания, вставали картины прошлого. Время шло, слух стал улавливать какие–то странные звуки: не то журчала вода, не то кто–то плакал жалобно, точно ребенок. «Неужто Семен?» – не понял Химков.

– Семен, – позвал он, – ты что?

Все стихло. «Показалось», – подумал Иван. Но приглушенные всхлипывания раздались снова.

Химков придвинулся вплотную к товарищу, ласково провел рукой по вздрагивающей спине.

– Сеня, что горевать, брось. Вернемся ежели, помогу, не оставлю в беде. Городков шевельнулся.

– Федюшка, – прохрипел он, словно чья–то рука сдавила ему горло, – Федюшка… Ваня, – вдруг страстно заговорил Семен. – Я по пьяному делу табак забыл в городе купить, мучился все без табака–то. Так он, так он: «Дяденька Семен, говорит, не тужи, я тебе табачку принесу, у немцев на бриге выпрошу».

– Городков всхлипнул. – В прошлом годе дружок мне рассказывал, – снова стал он шептать. – В Питере на купецком новоманерном судне зуйком плавал. Мучили его матросы, били зря, терпел, говорит, все… И случилось так, пропал у боцмана золотой… Ты слышишь, Ваня? И он сказал на зуйка. Послушали матросы боцмана, решили наказать килеванием за воровство. Мальцу шестнадцать лет в те поры было… На коленях просил, перед иконой клялся – не поверили… Так и протащили под килем на веревке. Как жив остался – один бог знает… Страшное он мне за чаркой поведал, не стерпел зла, ночью боцмана топором зарубил… Сказать тебе, Ваня, и пьян я был, а не мог с убивцем сидеть, ушел и дружбу бросил… Не мог лютости понять… А сейчас, сейчас, Ваня, – Городков заскрипел зубами, – понял, через Федюшку понял. И плакал я от лютости, – с дикой страстью говорил он, – боялся, в живых не останусь, боялся, некому будет за Федюшку горло тем зверям перегрызть.

Горячая волна охватила Химкова. Страстные слова друга зажгли его душу.

– Отомстим, Сеня, за Федюшку, за всех отомстим. Невинного кровь – беда; отомстим. – И он крепко обнял товарища.

Еще не раз вода потоками заливала поварню, но друзья не замечали яростных атак разбушевавшегося моря. Прижавшись друг к другу, они говорили о том, что волновало их сердца.

– А почему, Ваня, – шептал Семен, – каждая копейка, каждый кусок хлеба нам во как приходится? Гляди, зимой мы во льдах погибали. А что заработали? Хворобу на старость… А сейчас от вражьей руки мученья принимаем. Живы будем, опять домой с пустыми руками, а дети пить–есть хотят. Мало им моря, – гневно говорил Семен, – живи, радуйся, зверя промышляй, рыбу лови – всегда сыт будешь. Так нет, не хотят разбойники честным трудом жить, все чужбину хватают.

Шло время. Ветры и течения носили в безбрежном Студеном море разбитую лодью. Друзья бережно расходовали свои запасы, их хватило на двадцать дней. Вторые сутки Химков был без воды. Последний раз он отдал свою долю – ложку ягодного сока – другу. Семен поправлялся медленно, нога гноилась и болела. Потеряв много крови, он с трудом восстанавливал свои силы.

А море было спокойно. Лодья плавно покачивалась на небольшой волне. Только небо было темное, осеннее.

– Дождика бы! – молил Химков, с надеждой глядя на черные тучи.

Но дождя не было. К полудню показалось солнце, небо очистилось, и последняя надежда утолить жажду исчезла. Вдали показались фонтаны. Киты прошли совсем близко от лодьи. Солнце отсвечивало на блестящих, словно отполированных спинах животных. С сожалением Химков проводил взглядом китовое стадо. Точно дразня мореходов, из воды показалась усатая круглая морда нерпы, еще одна. Тяжело вскинулась большая рыба. И тут, глядя на нее, пришла спасительная мысль.