Текст книги "Путь на Грумант. Чужие паруса"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– Самое время в путь, – громко сказал Егор Петрович, – спешить надо. Наши–то, верно, все на лодью собрались. – И мореход, шлепая по грязи, заторопился к реке.

На пристанях Соломбалы царило оживление. Сюда собрались покрутчики с уходящих в море судов. Толпились родные и близкие с покрасневшими от слез глазами. Отслужили молебен. Древний худенький попик в потертой ризе ходил по лодьям и, гнусавя псалмы, помахивал кадилом. Кормщики и хозяева, крестясь, совали в кружку медные деньги. Слабые порывы ветерка уносили в небо сизый сладковатый дымок курившегося ладана.

Лодью «Святой Варлаам» провожал сам хозяин Еремей Окладников. По старинному обычаю промышленники стали просить купца:

– Хозяин, благослови путь!

– Святые отцы благословляют, – степенно отвечал Еремей Панфилыч.

Стоявший рядом с Окладниковым взволнованный молодой кормщик Иван Химков добавил:

– Праведные бога молят.

Повернувшись лицами в сторону Соловецкого монастыря, мореходы торжественно помолились, испрашивая счастливого плавания, и разошлись сто своим судам. Послышались голоса кормщиков, отдающих приказания.

– Иван Алексеевич, – позвал Окладников и, развернув тряпку, протянул два золоченых креста, – ставь на счастье. По три целковых за штуку плачено… о тебе радел. – Еремей Панфилыч искоса взглянул на Химкова. – На мачты ставь!

– Сделаем, Еремей Панфилыч, поставим. – Торопясь, Химков взял из хозяйских рук кресты.

На лодьях выкатали якоря. Развернувшись по солнцу, надув паруса, белыми птицами побежали корабли к Студеному морю.

Окладников долго стоял на пристани с непокрытой головой.

Давно скрылись из виду лодьи, разошлись по домам родственники и друзья мореходов.

О чем думал Еремей Панфилыч? Может быть, он сожалел, что отправил новую лодью «Святой Варлаам» на Грумант? Так ли?.. Остальные пять его кораблей, выполняя хозяйский приказ, выйдя из Белого моря, повернут на восток к берегам Новой Земли.

Глава пятнадцатая

ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ

После проводов Ивана Химкова прошло долгих три недели. Не зная покоя, Степан рыскал по городу в надежде узнать что–нибудь о Наталье.

Но все было напрасно. О Наталье никто ничего не знал.

Сегодня Степан сидел в большом трактире «Развеселье», что у базарной площади. За стол к Степану подсел молодой рыжий мужик. Выпили вместе, а выпив, подружились. Рыжий мужик часто вздыхал, сопел, сморкался, и Степану нетрудно было понять, что у приятеля на душе ненастье. Звали рыжего мужика Петряем, а прозывали Малыгин.

– Что невесел, друг? – участливо спросил Степан.

– Видать, не с чего веселым быть, – хмурил брови Петр.

– Расскажи, друг, может, и помогу чем. А не смогу помочь, ну–к что ж, все легче у тебя на душе станет. Горе, ежели его с другим пополам разделить, всегда легче.

– Хороший ты человек, Степан, знаю, помог бы, да дело такое… – Малыгин в нерешительности теребил могучую бороду.

– Выпьем, Петя, за дружбу, она из всех бед выручает.

Друзья выпили еще по стаканчику.

– Ну, слушай, Степан, да смотри не обскажись, не то мне добра не видать.

– Говори, и на правеже[61] 61
  Допрос с истязаниями.


[Закрыть] не обмолвлюсь. Вот те крест. – Степан перекрестился.

Малыгин обвел глазами полупустой кабак. За стойкой пересчитывал деньги трактирщик, в углу орали скандальные «питухи»; рядом четверо иноземных мореходов весело разговаривали за штофом водки.

Петряй, тяжело вздохнув, сказал:

– Вдову Лопатину Аграфену Петровну знаешь? Дочка у нее красавица, Наталья. Сама–то старуха – сущая ведьма.

– Слыхал, ну–к что ж, – стараясь казаться спокойным, ответил Степан. Он сразу насторожился, хмель как рукой сняло.

– У ейного братца, Аграфены Петровны значит, лавка здесь. Сам–то в скитах выгорецких нарядчиком. А в лавке хозяйкой девица одна, Марфуткой кличут… вроде как полюбовница ему, старцу–то, – замялся Петр.

– Хороша девка? – полюбопытствовал Степан.

– Марфутка, что ль? – Петр сразу оживился. – Правду, парень, скажу: не девка – клад. В телесах пышна, а уж умна и… и… не обскажешь, парень, Ну, промеж нас любовь получилась. Говорю ей: брось старика, идем к попу, окрутимся, чего бы лучше, да девка свой интерес блюдет, говорит: «Что за тебя, за кучера–то, выйду, без хлеба насижусь, а здесь помрет старик, я лавкой завладаю. Вот ежели ты заезжий двор откупил бы, не думавши к тебе ушла».

– Старцу–то годов много ли? – опять перебил Степан.

– Седьмой десяток на исходе, да крепонек старик–то, что старый дуб. Смерти скорой ждать не приходится… Ну, говорю ей, Марфутке–то, у самого заезжий двор в мыслях и деньги накоплены, а она твердит одно знай: «Будешь хозяином – твоя, а пока не взыщи, не могу». – Петр налил себе и другу водки.

– Ну, подыскал я подходящее заведение, и цена сходная, однако подсчитал свои деньги – не хватает. Окладникову душу открыл, помоги просил, а он, лиходей, не то чтоб денег дать – от себя не отпущает, а ежели уйдешь, говорит за жеребца плати, иначе судом взыщу.

– Ну и жох твой Окладников. А жеребец чей?

– Жеребец купецкий, нет спору, хорош был зверь. Да не виноват я, волки его загрызли. Хозяин–то в такую глухомань загнал, не приведи бог. Слыхал, может, Выгоречье?

– В скиты, что ль?

– В скиты, угадал, друг… Немного до скитов осталось – задрали волки жеребца, как сам жив остался, не ведаю.

– А почто в скиты гонял, от грехов хозяин спасался, что ли?

– Э–э, тут, друг, дело темное. Хозяин дома сидел… – Петр замолчал.

– Ну–к что ж, ежели начал, говори, парень, а я слово дал – молчать буду.

– Была не была! – Петр махнул рукой. – Наталью, Лопатину в скит Безымянный отвозил – не обскажи, друг, хозяин посулил душу вынуть, коли кто узнает.

– Наталью?! Да что ты, милый! Наталью, говоришь? – Степан вскочил со скамьи и бросился обнимать приятеля. – Да я за эти слова чем хошь отблагодарю… Жеребца откуплю.

Петр, выпучив глаза, смотрел на не помнящего себя от радости морехода.

– Ты что, Степан, жениться на ней, на Наталье, хочешь?

– Да где уж мне! За дружка своего рад, на Груманте с ним шесть годков прожили. Про Ивана Химкова слыхал? Его невеста. Ну–к что ж, парень, – подумав, уже спокойно продолжал Степан, – помоги мне Наталью из скита увезти, а я тебе денег дам, за жеребца расплатишься, а ежели хватит, и на заезжий двор.

– Супротив Окладникова? Ты что, друг? – Петр даже рот раскрыл от удивления. – Да Еремен Панфилыч в порошок нас сотрет.

– Авось не сотрет твой Окладников–то, кабы за такое дело самому плетей не попробовать, сам знаешь, ныне не милуют. Да ты послушай… – И Степан рассказал все, что он уже знал о Наталье, Иване Химкове и Окладникове. – Ну–к что ж, милай, согласен доброе дело сделать, товарищу помочь? А мы тебя вовек не забудем. Хозяина твоего, прохвоста, жалеть нечего, Сколь он простым людям зла сделал, как его ни казни – все мало. А за нас все мореходы горой станут – сила, не шути, милай!

Петр колебался. Примерял и так и этак.

– Согласен! – крепко хватил он ладонью о стол. – Согласен, ежели так!

Лицо Степана сделалось строгим, он расстегнул ворот рубахи, снял с шеи медный нательный крест.

– Крест этот, Петр, святой, – торжественно сказал он, – сколь он горя, трудов тяжких видел – не счесть. Слезами, кровью омыт. Поклянись, что до конца, от слова не отступишь. На этом кресте поклянись.

Петр истово перекрестился и поцеловал крест.

– Пусть на меня русская земля, пусть на меня крест святой, коли от слова в чем отступлюсь, – твердо сказал он.

Друзья долго обнимались.

– Знай, Степан, тяжел летний путь в скиты, – успокоившись, сказал Малыгин. – Не зимой, на тройке не доедешь. Болота, топи. Старцы праведные от начальства подальше в такую глухомань залезли, что не приведи бог. Ежели только по рекам да волоками добираться.

– Ну–к что ж, и по рекам, по волокам пойдем, нам не впервой. Петряйка, пойдем ко мне, милай! Обговорим дела.

Бросив двугривенный целовальнику, друзья, обнявшись, вышли на улицу.

Глава шестнадцатая

ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

По течению реки Онеги медленно плыл большой тяжелый плот. Несколько сплавщиков торопливо перебегали с места на место, отталкиваясь от берега длинными шестами.

Четыре человека с трудом ворочали правильное весло, служившее на плоту рулем; громоздкое сооружение из толстых бревен корабельной лиственницы медленно поворачивалось на излучинах реки.

Старшой сплавщиков, огромный, звероватый на вид мужик, подбадривал товарищей, кричал и размахивал руками.

– Степан Бородатый, Степушка, – гремел по реке густой голос, – нажми, милай, нажми еще, родненький! Чтоб тебя… упустил, окаянный, борода проклятая, родимец те расшиби! Э–э, Степан Глазастый! – И старшой стремглав бросился на нос плотовища. – Эх, мало, видать, драли лупоглазого черта, живости нисколько в тебе нету!

Старшой приналег на шест, помогая отвести приткнувшийся к берегу плот.

– А ну, ребятушки, припади на сю сторону, – снова покатился бас по реке.

– А ну, вместе, а ну, разом!

Навстречу плоту, по другую сторону излучины, шел под веслами небольшой карбас. На суденышке сидело четыре человека: один на руле и трое на веслах. Четыре пищали были аккуратно уложены на дне карбаса, тут же лежали туго перевязанные заплечные мешки. Одеты все четверо были одинаково: грубошерстная вязанка, сверху легкие меховые куртки. Толстые суконные штаны заправлены в бахилы – сапоги с мягкой подошвой, на головах высокие войлочные шляпы с узкими полями.

Это были Степан Шарапов и его товарищи. Как ни торопился Степан, а за хлопотами время летело быстро. Вот и август, последний летний месяц, позолотил листву на деревьях, а выгорецкие скиты все еще были далеко.

Задумался Степан, уставив неподвижный взгляд на дремучие онежские леса, со всех сторон обступившие реку.

– Степан, слышишь, будто кричит кто–то, – прислушиваясь, сказал один из гребцов, – ругается будто. – Не слышу, Петя, – встрепенулся Шарапов. – Ну–к что ж.

– Побей меня бог, – вдруг сказал загребной, приложивши к уху крупную ладонь. – Побей меня бог, ребята, – повторил он, – ежели это не Онуфрий Иванович, кормщик… На лодье «Никола Мокрый» вместе на Грумант хаживали. – И здоровяк загребной, русоволосый и голубоглазый, расплылся в радостной улыбке.

– Он самый, – подтвердил Тихон, второй гребец, – завсегда Онуфрий для бодрости крепкое слово любит.

– Голос–то у него не приведи господи, словно колокол…

Гребцы снова нажали на весла. Вскоре за поворотом показалась тяжелая громада плота.

– Онуфрии Иваныч! – закричал русоволосый. – Как здравствуешь, откеда бог несет?

Старшой на плоту посмотрел из–под ладони.

– Федя! – раздался могучий голос. – Федюшка милай! – Голос внезапно оборвался, старшого качнуло. Плот опять приткнулся к берегу, на этот раз основательно.

– Крепись к соснам, ребята! – услышали плотовщики. – Отдохнем… Гребись, Федя, к нашему шалашу ушицу хлебать. Ушица знатная, зови товарищей, на всех хватит.

Плотовщики с охотой привязали мочальные веревки за стволы толстенных сосен, и плот надежно встал у берега. Степан с товарищами, поздоровавшись с плотовщиками, уселся возле шалаша, крытого зелеными еловыми ветвями.

О Степане, грумаланском герое, все были наслышаны, все были рады его видеть.

Наевшись досыта жирной ухи и разваристои пшенной каши, мореходы закурили трубочки.

– Вот и гляди. – Онуфрий ткнул ногой по бревнам, – много ли такого добра в наших лесах осталось? И платят за порубку и за сплав сходно – выходит, нам вроде и на промысел в море идти незачем… Вот мореходы–поморцы и в лесу и на сплаве… здесь вот, на плоту, вся артель с «Николы Мокрого». – Онуфрий Иванович захрипел трубочкой. – А сердце болит, – добавил он, помолчав, – сами–то что без леса делать будем? Без леса и мореходству нашему конец. Ну, а ты, – обратился Онуфрий Иванович к Степану. – Ты здесь какую корысть блюдешь? Поведай нам.

– Я–то? Ну–к что ж. – Степан расправил бороду. Наступила очередь Степана рассказывать. Храня молчание, мореходы усиленно дымили трубками, поплевывая в мутную онежскую воду.

– Н–да, дела–делишки, – промычал Онуфрий Иванович. – В скиты ныне всякого народу набежало, от забот матушки Лизаветы оберегаются. Озверел народ – себя не жалеет, а уж брата своего, человека… Бывает, зайдешь в скит, а оттель живым не выйдешь. Большаки выгорецкие беглых прикармливают, а те волками по лесам рыщут… Чужому человеку к скитам не подойти.

– А мы в монастырь сначала идем, там келарь отец Феодор, знакомец мой, авось поможет, – скороговоркой вступил Петряй Малыгин. – Православные скитов не жалуют, и ежели можно, всегда выгорецким старцам свинью подложат. Так–то думка моя.

– Монастырских святых отцов на выгорецких праведников решил натравить?.. Неплохо, – отмахиваясь от комаров, одобрил Онуфрий Иванович. – Пусть Собаки перегрызутся. Авось вам на пользу…

К вечеру, наговорившись вдоволь, друзья разошлись. Тяжелый плот оторвался от берега. Опять сплавщики торопливо забегали с места на место, помогая плоту выйти на середину реки. Опять покатился по берегам бодрый, густой голос старшого…

Плот давно скрылся за крутым поворотом, а до слуха Степана и его товарищей все еще доносились крепкие слова Онуфрия Ивановича.

– Степан Бородатый, Степушка милай, ткни шестом, ткни справа–то, ощщо ткни!.. Ох, чтоб те анафема, черт бородатый!.. Слева ткни, шестись, дьявол, знай шестись!..

Еще несколько плотов из корабельного леса встретил на своем пути Степан Шарапов. По берегам реки то здесь, то там работали люди: они подкатывали срубленный лес к реке, вязали плоты. Плоты сплавляли к Белому морю в село Усть–Янское. Много знатных мореходов – архангелогородцев, кемлян, мезенцев – узнавал Степан с товарищами среди лесорубов и сплавщиков. Много поморских кораблей осталось в этом году в становищах без кормщиков, без промысловых артелей.

На подходе к большому порогу мореходов остановили громкие крики с берега.

– Лес идет! – кричали сплавщики.

– Бережись, ребята! – вопили они на разные голоса. – Лес идет! Тащи лодку на берег!

– Лес идет! – гудело по берегам.

– Дело опасное, ежели молем лес плавят, – забеспокоился Петряй Малыгин. – Давай–ка, Степа, в сторону… переждем.

Мореходы вытащили лодку на берег, а сами уселись на ствол поваленного ветром дерева.

Полноводная река, ударяясь в каменную преграду, неистово шумела и пенилась. Могучие потоки яростно бились в стремнинах; перевалив лобастые скалы, с грохотом и ревом падали вниз.

Из–за песчаного мыса в речных струях показался могучий ствол вековой ели. Приближаясь к порогу, он двигался все быстрее и быстрее. Подпрыгнув на камнях, ствол переломился надвое и исчез в пенящемся потоке. Появилось еще несколько бревен. Запрыгав на камнях, они стремительно пронеслись через порог. Но вот бревна пошли лавиной, враз покрыв всю реку коричневым настилом.

По берегам бежали сплавщики. Крича и ругаясь, они баграми сталкивали в поток застрявшие стволы. Упершись в камни, бревна безудержно лезли одно на другое. С шумом и треском взгромоздился холм из могучих стволов… Образовался затор.

– Словно лед на мелях торосит, – вспомнил Степан.

– Верно говоришь, – поддержал Малыгин. – Я ведь, парень, тоже на промыслах бывал, знаю.

– А в ямщики как попал? – заинтересовался Степан.

– Марфутка все. Присох возле нее. А сказать правду – хороша девка, – воодушевился Петр.

– Слыхали, – недовольно отмахнулся Степан, – рассказывал, брат. Смотри, смотри!

С берега на бревенчатый холм, содрогавшийся от напора воды, бросились два заторщика.

С замиранием сердца следили мореходы за смельчаками. На берегах стихли крики и ругань. Только река шумно билась о камни.

Мужики осторожно двигались по скользким бревнам, ловко сталкивали баграми мокрые стволы. Одно за другим бревна скатывались вниз и уносились течением. Холм быстро таял. Умелые руки людей разламывали затор.

– Не приведи господи им ошибиться, – почему–то шепотом сказал Малыгин. – Рухнут ежели бревна – тогда аминь. В клочья людей раздерет.

Вдруг один из заторщиков поскользнулся. Шатаясь, балансируя, он пытался удержаться на скользком бревне. Словно ветер в дубраве, пронесся вздох толпившихся на берегу людей.

Но мужику пришел на помощь товарищ, протянув свой багор.

На пороге торчало всего несколько бревен. Наступал самый опасный момент. Люди на берегу с напряженным вниманием следили за каждым движением заторщиков.

И вот остались два бревна, на каждом стоял заторщик. Сильными движениями мужики воткнули багры в скользкие бревна.

Стволы зашевелились, сдвинулись с места. Стоя, держась за багры, заторщики стремительно пронеслись на бревнах через порог.

Тишину расколол радостный вопль, полетели вверх шапки. Люди на берегу неистовствовали, приветствуя отчаянных смельчаков.

– Эх! – вырвалось у Степана. – Молодцы, ничего не скажешь. А ведь со смертью рядом были. Пожалела, курносая…

В Каргополе мореходы не отдыхали. Сухопутьем до монастыря было недалеко, и, посоветовавшись с товарищами, Шарапов решил идти дальше пешком. Для удобства все лишнее оставили у земляка–мезенца, державшего в городке соляную торговлю, и с пищалями за плечами отправились в путь.

Дорога шла густым хвойным лесом. Дичи и зверя вокруг было много, а людей не встречали. Друзья били глухарей и тетеревов и, останавливаясь на ночлег, не ложились спать, не наевшись досыта вкусной дичинки.

Только однажды на пути друзьям встретилась небольшая деревенька.

Было раннее утро. Степан Шарапов, идущий впереди, остановился.

– Петряй, – позвал он Малыгина, – смотри–ка, что там: будто бабы в одном исподнем пляшут. – И он показал на пригорок, видневшийся между деревьями.

– По пригорку, освещенному первыми лучами солнца, двигалось странное шествие: впереди, запряженная в соху, шла совсем голая седая старуха. За ней несколько баб с распущенными волосами, в одних рубахах скакали на помельях, визжали, били в медные сковороды. Позади шли женщины, размахивая кочергами, косами и ухватами.

Малыгин сразу понял, в чем дело.

– Опахивают бабы, лихость коровью унимают. Видать, скот у них мрет. Стой, ребята, – обратился он к товарищам. – Не мешай колдовать.

Мореходы сбились в кучу возле Малыгина, с любопытством глазея на языческий обряд, не забытый в глухомани на Севере.

– А мужики все от мада до велика по дворам закрылись. Убьют бабы, ежели встретят, – объяснял Малыгин. – Смотри, ребята, старуха–то, что в сохе идет, – повещалка, заглавная у них; она и борозду проводит… Не дай бог, ежели бабам что живое на пути встретится, – вилами заколют, косами порежут… Три раза женки должны сохой вокруг села обойти – борозду провести. Борозда коровью смерть в село не пустит.

И вдруг чистый звонкий голос начал песню. Сотни голосов подхватили ее:

От океана моря глубокого,

От лукоморья ли зеленого

Выходили двенадцать дев.

Шли путем дорогой немалою,

Ко крутым горам, высоким,

Ко трем старцам старым…

Шествие медленно спустилось с пригорка и скрылось с глаз. Но песня продолжала раздаваться:

Ой вы, старцы старые!

Ставьте столбы белодубые,

Стелите скатерти браные,

Точите ножи булатные,

Зажигайте котлы кипучие,

Колите, рубите намертво

Всяк живот поднебесный…

– Заклинают смерть бабы песней, – задумчиво сказал Малыгин, – а как поют – заслушаешься.

Сулят старцы старые

Всему миру животы долгие;

Как на ту ли злую смерть

Кладут старцы старые

Проклятьице великое.

Строят старцы старые

Вековечну жизнь

На весь род человеч.

Песня закончилась. Подождав, пока бабы разошлись по избам, друзья двинулись в путь. В деревеньке решили не останавливаться и снова углубились в лесную чащу. На третий день пути стали встречаться пожни с многочисленными стогами сена, обширные гари, засеянные ячменем и рожью. Изредка позванивали бубенцами пасущиеся в лесу лошади.

– Колокол! – остановившись, сказал Малыгин. – Слышь, гудет, словно бы на пожар.

Чем ближе подходили друзья к монастырю, тем явственней слышались частые тревожные удары колокола. Теперь сомнения не было – в монастыре били в набат. Степана и его товарищей охватило волнение.

– Поспешим, ребята, – с тревогой сказал Шарапов, – пожар, монастырь горит.

– Дыма не видать, – прибавив шагу, ответил Малыгин, – а без дыму огня не бывает. Сейчас на опушку выйдем, а там и монастырь близко, рукой подать. Места тут знакомые, не однажды бывать приходилось.

Шарапов обернулся.

– Что ж так разохотился, – с усмешкой сказал он, – али в привычку вошел по монастырям–то ходить?

– И в привычку вошел и усердие имею.

– Ну–к что ж. – Степан только крякнул и покачал головой.

– У хозяина моего, – продолжал Петр, – у купца Окладникова, жена в здешнем монастыре захоронена, так он сюда каждый год тройку гонял, а я кучером… Купец в монастыре с игуменом, а я в деревеньку к веселой вдовице на печку.

Друзья дружно захохотали.

– А вот и дом божий, – сказал Петр, показывая на строения, видневшиеся между стволами поредевшего леса.

На небольшом холме, густо поросшем кустарником, виднелись многочисленные постройки, опоясанные высокой каменной стеной. Монастырь был богатый: тысячи приписных крестьян трудились на обширных угодьях, набивая монастырскую казну.

– Гляди, ребята, – остановился Петр, – народу–то сколь под стенами – тьма! Будто и праздника нет, а вот…

Звон набатного колокола внезапно стих. До слуха товарищей донесся неясный гул толпы. Снова тревожно забухал колокол.

У закрытых монастырских ворот скопилась большая толпа. Десятка два мужиков непрерывно двигались, то отступая от ворот, то вновь наступая. Мореходы услышали глухой удар… еще один, еще…

Степан изменился в лице.

– Хрестьяне поднялись, – сняв шапку, сказал он, – невтерпеж стало. Недаром люди говорят: у здешних мужиков «тело государево, душа божья, а спина монастырская». Пойдем узнаем!

Друзья, охваченные волнующим чувством, бросились к крестьянскому лагерю, раскинувшемуся вокруг монастыря.

Со всех сторон торчали поднятые кверху оглобли. Привязанные у телег лошади жевали свежескошенную траву. Горели костры, дымились котлы с варевом. Кое–где на возах сидели бабы с грудными детьми…

Под навесом, сбитым на скорую руку, два кузнеца стучали, выковывая железные наконечники для пик. У кузни десятка два мужиков с длинными шестами ожидали очереди. Тут же, весело перекликаясь, шныряли беспорточные, босые ребятишки.

В стороне хмуро глядело большое кладбище, густо утыканное крестами.

Чумазый парень, битый оспой, усердно раздувал мехи; из горна сыпались искры.

– Вам что, ребята? – неласково спросил худой хмурый мужик с рогатиной в руках. Он шагнул навстречу Степану, заступая дорогу.

От костров поднялись еще несколько мужиков, вооруженных вилами и рогатинами.

Степан оглянулся: вокруг худые угрюмые лица, горящие ненавистью глаза. Рваная, в разноцветных заплатах одежда едва держится на плечах. Многие босиком, многие в лаптях и в каких–то опорках.

«Ну и ну, – подумал он, – наши поморяне трудно живут, слов нет. Однако против здешних куда лучше».

– Мы из города в монастырь пробираемся… да, вишь, здесь какие дела, – почесывая затылок, выступил Петр, – монастырь в разор пустить хотите. За такое поношение матушка Лизавета во как вас отблагодарит… Бога побойтесь, мужики.

– На што нам монастырь, – ответил хмурый мужик, – супротив злодеев идем. Сил–терпенья не стало. – Он сердито сплюнул сквозь зубы. – Кричали, выдать отца Феодора да Игнашку горбатого, собак этих. Да куда там! Закрылись монахи за стенами…

– В чем вина ихняя, мужики? – спросил Степан.

– Кровопийцы – одно слово, – раздался чей–то густой голос, – хуже татей.

– Хлебушка–то сколь годов не видывали?! Ячмень на заправку ежели, а то кора да солома, – поддержали в толпе.

– Последний кус изо рта тянут!

– Пареная репа да грибы – вот и весь харч!

– Разутые мы, раздетые, зиму встретить не в чем!

– Без смерти смерть нам!

– Детушки мрут, – раздавалось со всех сторон, – ни молочка, ни хлебушка!

– Да вот, добрый человек, возьми в понятие, – выступил вперед широкоплечий мужик в рваном зипуне, – самим жрать нечего, а хлеб в монастырь отдай. И все им, дармоедам, мало… Еще и деньги неси, а где их взять, деньги–то? – Мужик посмотрел на товарищей. Строго глядят его глубоко запавшие глаза. – Так говорю, хрестьяне?

– Правильно, Флегонт, валяй дальше, золотые слова говоришь, – согласилась толпа. – Дальше валяй!

– Решили мы всем миром, – снова начал мужик, – матушке царице челом бить на злодеев. Жалобу в Питер послали. Этим летом слых пошел, будто царица в монастырь отписала. Мы к монахам, так и так, дескать, почему царскую милость от хрестьян сокрыли. Вертят отцы святые хвостами: и видом, дескать, не видали и слыхом не слыхали… А потом отец Феодор к себе мужиков обманом зазвал. Злодей он нам. Эх, – погрозил он кулаком монастырю, – есть и на моей бирке твой рез, отец Феодор, соком тебе выйдут наши слезы–воздыханья, разочтемся, бог даст… Яков Рябой с мужиками пошел, один он у нас грамотей, да с ним товарищев с десятка два. Думали, царскую милость монахи объявят. Дак отец Феодор им по сто плетей всыпал да еще всех хрестьян перепороть посулился. Осьмнадцать мужиков в яму на чепь посадил, по сей день томятся. И Яков Рябой тама, – добавил он, сожалея.

– За что же плетьми? – возмутился Степан.

– За упрямство да за противность святым отцам. Вот таперя и делай что хошь. Ежели в этом году хлеб отдадим – самим помирать. И решили миром: ни хлеба, ни паче денег в монастырь не давать… Товарищев, кои на чепь посажены, ослобонить, а Феодора да Игнатия – своим судом… – Флегонт ухватил себя за шею. (Мужики отозвались глухим ропотом.) – Все равно жизни нет, – закончил он и махнул рукой.

– Нашим девкам да бабам от их дьяволов лихость, – вступил в разговор парень в темной от пота, заплатанной рубахе.

Мужики мотали бородами, ахали и ругались.

– Не понять мне, – сказал чтивший веру Степан, – монастырь ваш святостью по всему Поморью славен.

– В досельные времена святость была, то верно, – выступил вперед иссохший седой мужик. – Ране бывало тако, труждалася братия: одни копали землю, секли лес, другие возделывали нивы, а теперя монахи на нашей шее норовят ехать. Оттого лают их мужики и бить похотели… Скорбно место сие.

Мужик, словно испугавшись своих слов, спрятался за спину товарищей.

– А игумен? – опять спросил Шарапов. – Неужто и он?

– На игумена обиды нет, – снова показался седой мужик, – святой человек, худого слова не скажешь… Однако оттого нам не легче. Ушел от мирских дел отец Варсонофий.

– Из пушек палят, – пожаловался другой мужик. – Так теперь, – добавил он, распалясь и страшно вращая глазами, – мы ворота ломать хотим.

Мужики у стены, видимо, отдохнув, снова принялись долбить бревном по воротам. Но ворота были крепкие, и бревно, словно перышко, отскакивало от толстых дубовых досок.

Со стены рявкнула пушка, осыпав картечью мужиков. Толпа отхлынула. Истошный вопль заставил вздрогнуть Степана: он увидел трех раненых мужиков, валявшихся на земле.

– Крестьяне, помогите! – вопил один из них, придерживая руками вывалившиеся внутренности. – Миленькие, погибаю…

Он катался по земле, оставляя кровавый след. Страшно завыли бабы, бросившись к раненым. Монахи на стене у пушки что–то кричали и грозили кулаками.

Петряй Малыгин встрепенулся и сжал кулаки.

– Други, ежели вы взаправду решили гадов монастырских казнить, а своих мужиков из беды вызволить, вот вам моя рука – помогу!

Лица мужиков сделались поприветливей. Кое–кто неуклюже пожал протянутую Петром руку.

– Ну–к что ж, кусаются божьи пчелки. Бородки–то у них апостольские, да усок, видать, дьявольский. Недаром сказывают, что и черти под старость в монахи идут, – гневно проговорил Степан. – Таких собак покороче привязывать надо… – Он сорвал с плеча пищаль, насыпал пороху на запал. – Никогда по людям не стрелял, а здесь не могу, душа горит.

– Постой, Степан, – положил на пищаль руку Петр, – не стреляй. А вам, крестьяне, ворота ломать не надо. Ежели сломаете, монахи облыжно скажут: весь–де монастырь по бревнам разнесли. Тогда и ответу больше, за разбой искать будут. Вот ежели монахи сами ворота откроют…

– Тому не быть, чтобы монахи сами…

– Да уж откроют, ежели я сказал… Однако, мужики, уговор, – продолжал ямщик, – коли я за дело возьмусь, не мешать.

– Пошто мешать, ежели дело, – раздались дружные голоса, – мешать не будем.

– И ворота монахи откроют?

– Об этом и речь. А пока погодить бы надо ворота крушить, все равно без пользы.

– Один монахов не осилишь. Ишь ведь, врет человек, – с сомнением сказал кто–то.

– Один и у каши загинет!

– На гору десятеро тянут, вытянуть не могут, а под гору и один столкнет! – пошутил Малыгин. Мужики засмеялись.

– Так–то оно так, – вступился Флегонт. – Однако зачем мы тебе верить должны, милый человек? А пословка у нас своя есть: «Чужую беду и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горле нейдет». Так–то!

– Правда твоя, Флегонт, поощупать надо, что за люди, – раздался чей–то угрожающий голос.

– Вот что, мужики, со всеми враз говорить – не договориться. Зовите, у кого мозги покрепче – обсудим… А ссориться нам нечего, – миролюбиво предложил Степан. – На пословку, на дурака да на правду суда нет.

– Ладно, маленько пообождите, ребята, – согласился хмурый мужик.

Он толкнул локтем соседа, наклонился и что–то вполголоса сказал. Тот поднялся и тут же скрылся в толпе.

Ждать долго не пришлось. Чернявый, небольшого роста мужичонка отозвал друзей в сторону.

– Сюда, ребята, – раздался бойкий тенорок. – Садись на телегу. Посидим рядком да поговорим ладком. Истинно так. А потом и каши отведаем.

Наблюдавшие издали мужики видели, как Петр Малыгин, размахивая руками, что–то горячо говорил, показывая то на монастырь, то на реку. Чернявый внимательно слушал, смешно причмокивая губами. Время от времени он хлопал себя по коленкам и смеялся.

– Добро, – сказал мужичок, выслушав Петряя, – на том порешим; ежели по–твоему выйдет, всем быть в довольстве. Истинно так! А с Яковом свидитесь, скажите: Фома Гневашев, дескать, послал… А теперя, ребята, доставай ложки.

Мореходы подошли к котлу с дымящимся варевом, мужики потеснились, уступая гостям место.

– Откуда, Петя, про тайник знаешь? – спросил Шарапов, зачерпнув похлебку деревянной ложкой.

– Недаром я с отцом Феодором дружбу водил. Была у старца в деревеньке девка Прасковья – в келью к нему ходила. Оденет черную ряску да тайничком прямо к святому отцу.

– А ты… в чем твоя заслуга?

– А я, бывало, ту девку к нему провожал. Страшилась Прасковья одна ходить. Потому про тайник знаю. Старец–то меня всяко ублажал: и денег даст, и вином угощает… тогда–то и ключ я у него в келье видел. А про тайник только соборные старцы – отцы святые – знают, – добавил Малыгин, – простым монахам неведомо…