Текст книги "Путь на Грумант. Чужие паруса"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Глава тринадцатая

БРИГ «ДВА АНГЕЛА»

Выйдя на крыльцо, шкипер остановился в изумлении. После ночи, царившей в кабинете Вильямса Бака, с окнами, задрапированными бархатными шторами, Браун вдруг снова увидел день. Солнце щедро поливало яркими золотыми лучами заснувший деревянный город.

Северная красавица Двина была прекрасна при свете полуночного солнца. Она держала на своей упругой груди сотни кораблей. Густой лес мачт и снастей, отражаясь на зеркальной поверхности, оживал и шевелился от пробегавшей изредка зыби, как оживает зеленый лес от легкого дуновения ветерка. В тишине отчетливо слышались всплески игравшей рыбы. Далеко по реке разносилась полуночная петушиная песня…

Медленно пробирался вдоль берега Томас Браун. Проходя мимо поморских судов, шкипер покрутил носом – даже пьяный, он чувствовал стойкий запах ворвани.

Если бы Браун мог читать по–русски, то удивился бы обилию святых, окружавших его бриг. Тут были «Николаи–угодники», «Святые Варлаамы», архангелы и святые мученики всех рангов. Среди поморских судов встречались и мирские названия: «Белый теленок», «Молодая любовь», «Верная супружница», «Грустная чайка» и разные другие не менее забавные имена.

Почти все русские суда были украшены резьбой и позолотой. Под бушпритом крепкой монастырской лодьи «Святой Савватий» стояла во весь рост деревянная фигура святого с поднятыми кверху руками. Праведник не–то поддерживал бушприт, не то застыл в молитве… Новоманерные суда, построенные на купеческих верфях, были украшены гербом с витиеватой надписью «Архангельск».

У кормы большого карбаса Томас Браун в удивлении остановился: на него глядело огромное, вырезанное на дереве человеческое лицо, казавшееся страшной маской.

Наконец шкипер добрался до своего брига. «Два ангела» был быстроходным парусным судном, выстроенным на стапелях Бристоля. Две высокие мачты со стеньгами и бушприт с утлегарем отличали его от стоявших рядом широконосых поморских судов с мачтами–однодеревками. На носу брига красовалась голая дева с распущенными золотыми волосами. Продолговатый корпус был окрашен в ярко–зеленую краску. Опытный глаз сразу бы заметил водоросли и морские ракушки на корпусе брига – верный признак плавания в южных широтах. Чистота и порядок на корабле говорили о хорошем хозяйском глазе.

Взбираясь по сходне, шкипер натолкнулся на вахтенного, развалившегося у фальшборта, и разбудил его ударом кулака.

– Есть, сэр… есть, сэр… – испуганно лепетал матрос, вытянувшись в струнку и не смея – вытереть кровь, сочившуюся из носа. – Что изволите, сэр?

– Марш к штурману, щенок, живо! Пусть он захватит фонарь и идет к трюму. Скажи, капитан ждет, пусть поторопится…

«Я должен раньше этого трусливого купчишки узнать, что находится в ящиках, – решил Браун. – Как я не догадался сделать это в море? Теперь–то я хорошо знаю, что они хотят от старого Брауна, – рассуждал он. – Клянусь дьяволом, мне по душе это дело. Куда выгоднее, чем возиться с черной падалью и жариться в тропиках. Сто золотых гинеи за одну деревянную русскую посудину… Старый Браун будет щелкать их, как орехи… Как я не догадался сразу, к чему клонила старая обезьяна там, в Лондоне! Этот плут Вольф, дьявол его разорви!»

К трюму торопливо подошел штурман.

– Добрый вечер, сэр! – косясь на солнце, поздоровался штурман. – Что будем делать с фонарем, сэр? На палубе светло как днем.

– Возьми топор, Вилли, а Джо пусть откроет трюм. Осмотрим груз, ребята, – почти ласково сказал шкипер.

Штурман с матросом быстро освободили небольшое отверстие для входа, сняв две люковые доски как раз против железных скоб, ведущих в глубину трюма.

Первым, освещая дорогу, спустился вниз штурман. За ним медленно, перебирая скобы цепкими волосатыми руками, с пыхтением полез шкипер. Взяв из рук штурмана фонарь, Браун двинулся к носовой переборке. Освещенные слабым светом, выступили не видимые в темноте предметы. Вот ящик из толстых дюймовых досок, наполненный доверху кандалами, – их здесь по крайней мере две–три сотни. По стенкам трюма свисали цепи с ошейниками. Такие же ошейники были прибиты по сторонам толстых брусьев, идущих в три ряда во всю длину трюма. Местами между брусьями и бортом лежали грязные доски. Видимо, ранее они служили нарами. Кандалы и цепи с ошейниками были отнюдь не ржавые. Наоборот, они блестели. Их прекрасное состояние показывало, что совсем недавно эти принадлежности были в употреблении.

Шкипер с помощником подошли к груде продолговатых ящиков, уложенных у самой переборки. Заскрипели под топором доски. Придвинув ближе фонарь, оба нагнулись над грузом. Шкипер запустил руку, вытащил из ящика новенький мушкет.

– Так я и думал, дьявол их разорви, здесь оружие. Штурман молчал, вопросительно поглядывая на Брауна. Спрятав мушкет обратно в ящик и приколотив доску, Браун сказал своему помощнику:

– Пойдем спать, Вилли. Нам предстоит в этой стране хорошая работа. Осенью каждый из нас положит в карман солидный куш звонкой монеты. Будет на что выпить и позабавиться. Я знаю, Вилли, в Бристоле у тебя завелась смазливая девчонка… хи… хи… сделаешь ей хороший подарок. – И Браун похлопал по плечу своего помощника.

Томас Браун спал плохо. Воспаленное ромом воображение вызывало призраки… Стоны обреченных невольников слышались во всех углах… Будто невидимая рука перевернула страницу прочитанной книги, и шкипер вспомнил давно прошедшие времена…

Вот Браун видит себя десятилетним мальчишкой на палубе маленького парусника «Фортуна».

В сырой, дождливый день парусник покинул туманные берега Англии. Это был первый рейс юнги Брауна.

Трюм «Фортуны» был наполнен побрякушками, дешевым ромом, цепями, кандалами, ошейниками, оружием, порохом, табаком и другими товарами, предназначенными для обмена на африканских невольников. Важное место в грузе занимали полосатые набедренные повязки – одежда для будущих рабов.

Вспомнился знойный день на гвинейском берегу. Под палящими лучами тропического солнца на парусник привозили закованных в кандалы негров. В маленький трюм тридцатипятитонного суденышка поместили двести семьдесят невольников. Каждому из них по решению английского парламента полагалась площадь в пять с половиной футов длиной и шестнадцать дюймов шириной на нарах, возвышающихся на два фута одна над другой. Но не так выходило на деле. Негры на «Фортуне» могли лежать только боком, тесно прижавшись друг к другу.

Томас подумал тогда, что даже мертвецу в гробу просторнее, чем негру во время плавания через Атлантический океан.

Рабы были скованы попарно – правая нога к левой ноге, правая рука к левой руке соседа. Но этого казалось мало, из предосторожности им надевали еще железные ошейники.

Да, первый рейс был памятным для юнги Брауна.

Штилевая погода задержала парусник. Запасы воды и продовольствия подходили к концу. Капитан сначала сократил выдачу пайка. Порцию сухих бобов и бутылку воды стали выдавать один раз в сутки вместо двух, а потом…

Томас Браун вздрогнул. События этого рейса никогда не изгладятся из памяти. Он видит большие тела акул среди барахтающихся в море невольников… Явственно слышит он страшные крики мольбы и ужаса…

Весь в поту вскочил Браун с койки. В его широко открытых глазах застыло безумие. С проклятием схватили дрожащие руки бутылку. Пересохшими губами припал шкипер к горлышку, глотая спасительную жидкость. И снова воспоминания…

На Ямайку «Фортуна» пришла после трехмесячного плавания с грузом, как тогда выражались, «неважного качества» – невольники совсем ослабели и едва держались на ногах. Браун вспомнил, что капитану все же удалось хорошо продать свой товар. Восемь тысяч фунтов стерлингов чистой прибыли положил он в карман.

На Ямайке в трюм «Фортуны» погрузили сахар и черную патоку в больших деревянных бочках. Товары эти, приготовленные руками невольников из сахарного тростника, капитан рассчитывал не без прибыли продать в Бристоле.

Этот рейс решил судьбу юнги Брауна. Он жаждал теперь легкой наживы. Окружавшие его взрослые своей жестокостью и обманом воспитали из него подлеца, готового на любое дело, лишь бы оно обещало прибыль.

Все последующие годы Браун скитался по «рабскому треугольнику»: Бристоль – северный берег Гвинеи – Карибские острова. Постепенно поднимаясь по служебной лестнице, Томас Браун к сорока годам стал владельцем и капитаном собственного судна, перевозящего невольников. Жестокостью в обращении с черными людьми он далеко обогнал своих учителей. Крупная сумма лежала на его счету в лондонском банке, но ему все было мало.

Последнее время воспоминания все чаще и чаще одолевали старика. Он стал сильно злоупотреблять ромом…

Прошел мучительный час. Еще час. Наконец спирт сделал свое, и старый шкипер забылся. Но сон был тревожный, тяжелый: Браун скрежетал зубами, скверно ругался и стонал.

На бриге «Два ангела» все спали. Даже вахтенный у сходни, долго боровшийся с дремотой, свесил на грудь отяжелевшую голову. На следующий день ровно в полдень Цезарь, маленький черный бой, доложил Брауну:

– Мистер Вильямс Бак, сэр!

– Не поднимай высоко голову, животное, – ткнул негритенка кулаком шкипер, – голова негра всегда должна быть опущена!

Невыспавшийся, злой, позеленевший с похмелья, Браун неласково встретил Бака. Он плевался табачной жвачкой, свирепо посматривал на гостя налитыми кровью глазами.

Спустившись в трюм, Бак покачал головой. Время, проведенное на Русском Севере, не прошло для него даром. Он знал теперь, как надо строить корабли, приспособленные к плаванию во льдах.

Вернувшись в каюту и усевшись поудобнее, Вильямс Бак закурил, молча выпуская клубы дыма. Цезарь, неслышно появляясь и исчезая, приготовил на круглом столике кофе.

Томас Браун, осушив стаканчик рому, ждал, что скажет купец.

– Да, капитан, – задумчиво начал Бак, – бриг плохо приспособлен к местному плаванию. Самое поверхностное знакомство даже с легким льдом может окончиться для судна весьма плачевно. А если вам придется встретиться с настоящими льдами, дорогой капитан, то, то… – Бак развел руками.

Браун вскочил.

– Не думаете ли вы, сэр, что я намерен соваться в проклятые льды, дьявол их разорви! Все богатства английского банка не заставят меня сделать это. Браун еще не выжил из ума… Мои ребята, сэр, наслышались немало разговоров в Лондоне про русский лед. Смею вас уверить, никто из них не захочет заморозить свою шкуру. Нет, сэр. «Два ангела» никогда не будут там, где плавает этот проклятый лед…

– Послушайте, капитан! – Вильямсу Баку наконец удалось прервать раздраженную речь старого шкипера. – Я вовсе не собираюсь посылать вас во льды. Для меня и так ясно, что это непосильно ни вам, ни вашему судну… – Купец отхлебнул кофе. – Я принес карту, где намечены пути движения русских промысловых судов на остров Шпицберген. Смотрите, эту карту составил русский мореход для моего высокого друга и покровителя графа Шувалова… Вот здесь, капитан, красными крестиками я пометил места, где вам удобнее крейсировать в ожидании русских. Вот здесь вам могут встретиться льды. Смотрите, как их наглядно изобразил кормщик. А в этом месте, обратите внимание, дорогой капитан, сходятся пути промысловых судов, идущих на Шпицберген из многих портов Белого моря.

Браун, внимательно изучив карту, смягчился.

– Прекрасная работа, сэр! – И вы говорите, эту карту сделал русский мореход?.. Удивительно, сэр!.. Не много я видел таких карт, составленных королевскими картографами, дьявол их раздери. Вы оставите ее у меня, сэр?

– О да, дорогой капитан, она ваша. Очень рад сделать маленькую услугу своему почтенному земляку. – Думаю, сэр, в Англии мне будут благодарны за эту карту… Большое спасибо, сэр!

Допив кофе и дав капитану несколько деловых советов, Вильяме Бак покинул судно. Вскоре после ухода купца на пристани появился груз. Это было продовольствие для команды и товары, которые Браун надеялся с прибылью продать по возвращении в Англию. Не рассчитывая больше увидеть Архангельск, Браун решил заполнить трюмы бочками с золой и ворванью, кожами, пенькой и моржовыми клыками.

Быстро летели дни. В воскресенье архангелогородцы, отдыхавшие на берегу Двины, видели, как двухмачтовый зеленый бриг уходил вниз по реке.

Глава четырнадцатая

КОРМЩИК ЛОДЬИ «СВЯТОЙ ВАРЛААМ»

Прошло два дня. Тяжело груженная лодья медленно двигалась против течения. Коричневая двинская вода с ворчанием встречала судно, билась о его крутые скулы. Облизнув деревянные борта, быстрые речные струи бежали мимо, торопясь к Студеному морю. Ровный северный ветер от самого Мудьюжского острова не давал ослабнуть парусам.

Солнечные лучи, изредка пробиваясь сквозь темные облака, загорались в ярко начищенных медных флюгерках на самых верхушках мачт поморского корабля. Трюмы лодьи «Счастливая любовь» загружены большими бочками с перетопленным тюленьим жиром. Приказчик шуваловской сальной конторы Фотий Рябов, закупивший весь груз у мезенских промышленников, торопился: контора подрядилась доставить в Архангельск к ильину дню первую партию ворвани. Английские и голландские корабли уже несколько дней дожидались груза.

Пройдя Новодвинскую крепость, на лодье убавили парусов.

Готовясь приставать к берегу, мореходы разбежались по местам: одни стояли на парусах, другие готовили к отдаче якорь, третьи разносили чалку.

Трое взрослых поморов в праздничной одежде и мальчик стоят на корме лодьи: у них заплечные мешки, деревянные морские сундучки, узелочки со снедью. Они не принимают участия в работе мореходов; облокотись на поручни, все четверо молча смотрят на открывшийся за поворотом реки город Архангельск, Это знакомые нам люди: Иван Химков, Степан Шарапов и Семен Городков, а с ними сирота Федюшка, сын погибшего зимой Евтропа Лысунова.

Два месяца отдыхали дома мужики, набираясь сил после страшных дней в беломорских льдах… Но дома сидеть накладно; нужда снова гнала поморов на заработки.

Мезенские кормщики, гостившие зимой у Амоса Корнилова, рассказали Ивану о Наталье. Поведали, как его невеста тайком прибегала к ним, плакала и просила уберечь от напасти, увезти с собой в Слободу. И мезенцы ждали Наташу сколько было можно, но так и не дождались.

Несмотря на тяжелую болезнь отца, Иван решил ехать в Архангельск и узнать всю правду. В пути тяжелые думы мучили его, душа рвалась к любимой. Он терзался сомнениями: не изменила ли ему Наталья, не польстилась ли на богатство Окладникова… Верный друг Степан как мог утешал его.

И только на берег положили сходню, друзья, попрощавшись с товарищами, чуть не бегом поспешили в город. Неудивительно, что прежде всего Иван Химков решил увидеть Наташу и ее мать Аграфену Петровну. Семен Городков с Федюшкой отправились в Соломбалу, где жил дед мальчика Егор Ченцов.

В домике у вдовы Лопатиной сидел отец Сергий – пузатый попик из Холмогор, с сизым крохотным носиком, утопавшим меж пухлых щек. Аграфена Петровна в нарядном лиловом шушуне, черном повойнике хлопотала около гостя. Отец Сергий страдал – с похмелья болела голова, во рту было гадко, туманило в глазах.

– Как живешь, голуба, сказывай? – томясь от желания выпить, спрашивал поп.

– Что уж там, не сладкая жизня, сам знаешь вдовью долю… Всяк норовит изобидеть. Другой раз от обиды слезами изойдешь… Помолишься господу, заступнику сирых, и полегчает на душе. Так–то.

«Изобидишь тебя, – думал отец Сергий, – жизни не возрадуешься – зверю–вонючке, зовомому хорьком, подобна старуха. В защиту свою, аки тот зверь, зловонную струю клеветы испускает. Да так зальет – долго не отмоешь».

– Нелегко тебе, голуба, – сказал он, – а ты терпи, бог милостив.

– Отец Сергий, – предлагала хозяйка, – ты молочка бы с хлебушком покушал, хорошо с дороги–то. Я теперь одним молочком живу – другого душа не принимает.

Отец Сергий вздохнул, покосился на бутылку настойки, видневшуюся в степном шкафчике, и ничего не сказал.

– Ежели дочку свою в город привез, не утай, скажи. У меня старушка, сродственница одна есть – вмиг жениха…

Поп замахал руками. Добрый поповский живот, набитый всякой всячиной, заколыхался.

– Что ты, что ты, голуба… Молода еще Наденька. В другом у меня нужда.

– А что за нужда, поведай, батюшка? – вмиг насторожилась старуха.

Отец Сергий хорошо знал Аграфену Петровну, вдову своего старинного друга. Он знал, чем можно пронять жадную и любопытную старуху.

– Тайное дело–то, – исподволь, будто нехотя, начал он наступление. – Ты, голуба, языком по базару не мети, твоим–то языком дьявол давно владеет, – остерег он, шаря по горнице хитрыми глазками, – как еще дело–то обернется… Наливочки бы мне, голуба. Сухота в горле, и язык тово, не ворочается.

Аграфена Петровна торопливо поставила на стол бутылку с длинным горлышком и расписанную тарелку с медовыми пряниками.

– Пей, батюшка, да сказывай, – торопила старуха. – Разохотил ты меня, грешную… Не сумлевайся, за порог не вынесу.

– Здрав буди, Аграфена Петровна. Отец Сергий выпил, пожевал беззубым ртом пряник и смахнул с бороды крошки.

– В тот день, – не торопясь, начал он, – пожар великий в городе был… Помнишь, голуба, пожар–то?

Старуха закивала головой.

– В тот день к церкви моей усопшего боярина привозят. Самолично архимандрит Варлаам с клиром отпевать приехал. – Поп сделал страшные глаза.

– Велением владыки ключи от церкви у меня взял и всю службу сам правил… Уехал, двери закрыл, а ключи с собой увез… – Поп налил еще. Услышав удар церковного колокола, он поставил стаканчик и стал креститься.

– Да сказывай, батюшка, размахался ты даром, часы бьют, а ты, знай, крестишься.

– Молчи, голуба, не мешай. – Отец Сергий с наслаждением выпил. – Не ведал архимандрит: из спальни–то у меня ход прямо в церковь. Я и пошел на покойника глянуть, ан смотрю: ни гроба, ни покойника в церкви нет.

Отец Сергий остановился и взглянул на старуху.

– Покойника в церкви нет? – эхом отозвалась она. – А где же он делся, миленький?

– Не перебивай, голуба, – строго сказал поп. – Тут меня словно кто надоумил в подвале посмотреть. Спустился, смотрю: гроб меж товара стоит. Глянул я на покойника, – отец Сергий изобразил на своем лице ужас, – усопший во гробе распух, што тесто в квашне. Борода рыженька и дух нечист. Назавтра Варлаам внове приезжает, идет мимо меня, сам церковь открывает и, гляжу, через малое время бежит молчком оттуда к воротам. Однако двери закрыл и ключи с собой взял.

Отец Сергий выпил еще стаканчик и опять пожевал пряник.

– Ключи с собой взял, – сгорая от любопытства, вторила ему старуха, – дальше что, сказывай.

– На другой день паки[60] 60
  Опять.


[Закрыть] Варлаам приезжает. Опять к церкви и опять как ошарашенный вон… И еще два дня так было. А седни я внове в церковь пошел, смотрю: гроб с покойником на месте стоит. Глянул я на упокойника и сомлел…

– Поп крякнул, допил последний стаканчик.

– Глянул на упокойника и сомлел, – тоненько пропела Аграфена Петровна.

– Во гробе, смотрю, старичок седенький лежит, сухой, суровость в обличье… Тот рыжий велик был, а старичок–то, словно ребенок, махонький, и воздух чист… тело тленом не тронулось, и улыбка на устах.

– Ахти мне, страхи какие, а дале что, богом прошу – не тяни, батюшка!

Громкий стук в окно прервал задушевную беседу. Стучали настойчиво и многократно.

Как ни хотелось Аграфене Петровне дослушать до конца, а открыть все же пришлось.

Когда старушка увидела на крыльце Ивана Химкова, она побледнела и попятилась.

– Плохо, матушка Аграфена Петровна, жениха встречаете, – стараясь казаться веселым, сказал Химков. Он обнял и поцеловал старуху. – Наши все кланяются, велели вам здравствовать.

– Спасибо, спасибо, – собралась с духом Лопатина, – пока живем, слава богу, здравствуем… Наташа, доченька, – неожиданно захныкала старуха, – ушла, горемычная, ушла, словно в воду канула.

– Я пойду, матушка, в городе дел много, – кланяясь и отступая к двери, объявил отец Сергий. – Спасибо за хлеб, за соль…

– Не пущу, – кинулась к нему Аграфена Петровна, – сказывай, что дале было, тогда уйдешь.

– Да как же, матушка? К тебе гости дорогие… – бормотал поп, топоча ногами. – Буду еще в городе, беспременно зайду. Наливочку заготовь, не забудь, голуба. – И поп юркнул в дверь.

Старуху словно подменили.

– Ушла Наталья. Знать, неспроста от жениха спасается, не мог к себе приручить, – с яростью набросилась она на Ивана. – Ты сам во всем виноват – два года со свадьбой тянешь, все денег нет. А без денег всяк в дураках бывает.

– Врете, Аграфена Петровна, быть того не может! – От жестокого оскорбления Иван побледнел, будто колом повернуло ему сердце. Он грозно шагнул к старухе: – Скажите, где Наталья?

– Ой, ой, спасите, миленькие! – заголосила Лопатина, испугавшись Ивановых глаз. – С ума ты сошел, парень! В Вологде у тетки живет Наталья – больше деться ей некуда.

И старуха поспешно отбежала за печку, подальше от страшного жениха.

– Тебе, Иван Алексеевич, тут делать нечего. Иди откуда пришел! – крикнула она, осмелев.

– Спасибо, Аграфена Петровна, поприветили. Не говоря больше ни слова, Химков выбежал на крыльцо, крепко хлопнув дверью.

– Знай, дурак, нет Натальи в Вологде! Для тебя нигде нет, лучше не ищи, все равно не найдешь! – открыв окно, завизжала Аграфена Петровна. – Проваливай, проваливай, женихи–то у нас найдутся с деньгами, не то что ты, нищий!

– Ну–к что ж, пойдем, Ваня, – обняв друга, сказал Степан. – Сбесилась старая ведьма. С чужого голоса говорит. Думаю, про Наташу у Окладникова спросить надо. Ему–то ведомо… Не плачь, Ваня, не надо.

– Погоди, Еремей Панфилыч, – бледный как снег шептал Иван, – погоди, друг! Пойдем, Степан, прямо к нему пойдем.

Не заметили друзья, как очутились у резного крыльца купеческого дома. Не помнил Иван, как вошел в горницу.

Еремей Панфилыч что–то писал, прикидывая на счетах.

– А, Химков молодший… Иван Алексеевич, – снимая очки, сказал Окладников.

– Ну, с чем пришел, выкладывай.

На лице купца Химков увидел добродушную улыбку.

– Где Наталья? – задыхаясь от ярости, едва слышно спросил Иван и, сжав кулаки, двинулся на купца.

– Знал бы, сказал, – спокойно смотря в глаза мореходу, ответил Еремей Панфилыч, – да беда – не знаю. А ты сядь, не гоношись, посидим рядом да поговорим ладом. Кулаками делу не поможешь, а по–хорошему ежели, глядишь, и я чем помогу.

Едва сдерживая гнев, Химков все же сел. Его смутило спокойствие купца.

– В одном перед тобой виноват, Иван Алексеевич, – продолжал медленно Окладников, – полюбил Наталью, паче жизни она мне стала. Не посмотрел, что твоя невеста, сватать стал. Прости, Иван Алексеевич. – Окладников встал и поклонился Химкову. – Да ведь отказала она, – усевшись на место и немного помолчав, снова начал купец. – На богатство мое не посмотрела, слушать не стала. Ну, я не скрою, в тоске да в горе пребывал. Однако смирился, отошел. Другой вины, Ваня, за собой не знаю. Сам понять не могу, куда Наталья делась. А ежели что злые языки говорят, не верь, брат, богом клянусь, не верь…

– Может, слыхал что, Еремей Панфилыч, посоветуй, как быть, где концы искать? – Теперь в голосе Химкова звучала мольба.

– Знать не знаю и ведать не ведаю. У матери спроси, с нее первый спрос.

– Спрашивал, Еремей Панфилыч, не говорит. В Вологде сестра Аграфены Петровны живет. Дак, может, Наташа к ней подалась, у тетки скрывается?

– Может, и так. Не пропадет девка, найдется. О другом тебе думать надо – деньжат сколотить. Отец–то болен ведь? – Купец испытующе посмотрел на Химкова. – Вот что, парень, этим летом я новую лодью на Грумант обряжаю. Видал, может, «Святой Варлаам» против дома Свечниковых стоит… Так вот, коли охота кормщиком на нее, иди – не обижу… Другой бы тебя нипочем кормщиком не взял – молодой, а я знаю, не подведешь – отцовская хватка–то.

Иван совсем опешил. Он понимал: предложение Окладникова для него большая честь. В себе он был уверен. Но Наталья? Мог ли он ее бросить!

– Нет, Еремей Панфилыч, не могу. Спасибо за честь, знаю, великое дело для меня делаешь, – ответил Химков. – Не жизнь мне без Натальи. Хотя бы след отыскать, – с тоской говорил он, – весточку бы от нее… Нет, пока не найду, никакое дело невмочь.

Полный ненависти взгляд бросил купец на молодого Химкова и тут же, таясь, спрятал глаза.

– Неволить не буду, Иван Алексеевич. Однако подумай, три дня лодья тебя ждать будет. Хорошего хочу, как сыну.

Химков еще раз поблагодарил купца. Вышел от него словно в тумане. «Бить хотел, а он ко мне добром. Повинился, что Наталью любит», – пронеслось у него в голове.

Хмурым взглядом проводил купец молодого Химкова.

– Ну–к что ж, сказал злодей, где Наталья? – встретил товарища Степан.

– Не ведает про то Еремей Панфилыч, – тряхнув головой, тихо сказал Химков. – Добром ко мне… кормщиком на новую лодью берет, слышь, Степан, на Грумант обряжает.

Степан свистнул.

– Вот как, кормщиком! Ну и хитер, старый пес? Ну–к что ж, и мы неспроста. Ты как, Иван, согласился?

– Нет, Степан, как можно, Наталью буду искать.

– Эх, Ваня, Ваня! Идти надо было. Что мы без денег–то? В таком деле перво–наперво деньги. Полста бы рублев наперед у него взять. С такими деньгами я не только Наталью, черта за хвост приволоку. Вот и выходит…

– Степан, – обнимая друга, радостно вскричал Химков, – не думал я, что ты Наталью без меня похочешь искать! А ежели так… – И бросился обратно в дом.

– Не скажи старому черту, зачем тебе деньги! – успел крикнуть вдогонку Степан Пока Иван Химков разговаривал с Окладниковым, Степан уселся на ступеньки крыльца и смотрел на весенние, мутно–коричневые воды Двины.

– Нет, шалишь, – забывшись, громко сказал он, – шалишь, Еремей Панфилыч, окаянная твоя душа. Не обманешь, насквозь твою хитрость вижу.

Но Степан ошибался, думая, что разгадал купца. Он не мог постичь всю низость души Окладникова и не предполагал, на какие лишения и опасности обрекает своего друга Ивана, советуя ему стать кормщиком «Святого Варлаама».

На крыльцо выбежал обрадованный Химков.

– Степан! Дал ведь Еремей Панфилыч, сто рублев выложил! Смотри! – Химков с торжеством показал другу десять золотых. – Полную волю мне дал. «Бери, говорит, в артель кого хошь, я не против».

– Ну–к что ж, ежели дал – хорошо. Иди, парень, на Грумант. Воротишься – Наталья тебя ждать будет. А окромя всего, ты людей из беды выручишь. Семена Городкова на лодью возьми – верный человек. Федюшку зуйком – вот мать обрадуется… Да и Ченцова прихвати. Егор дело знает, не подведет. А теперь поздравить надо: с первой лодьей тебя, – обнял друга Степан. – В таком разе и стаканчик испить не грех.

И друзья отправились отпраздновать удачу.

На следующий день погода изменилась. В городе стало холодно и туманно, всю ночь шел студеный мелкий дождик. Побережник упорно нес с моря низкие темные облака, и казалось, сырой, ветреной погоде не будет конца. Но опытные кормщики знали: летом недолговечен побережник; скоро полуденные ветры разгонят тучи, и попутный ветерок расправит белые полотнища лодейных парусов. Около двадцати промысловых судов были готовы к отходу на далекий Грумант и, прижавшись к пристаням Соломбалы, ждали перемены ветра.

На колоколенке дряхлой Преображенской церкви звонили к заутрене. Город просыпался. Носошнику Егору Ченцову с лодьи «Святой Варлаам», шагавшему по грязной улице, встречались редкие прохожие. В руках морехода виднелся объемистый предмет, бережно завернутый в чистое полотенце. Он прошел мимо длинного ряда обгоревших развалин. После пожара домохозяева еще не собрались отстроиться. Много было и новых домов с не успевшими еще потемнеть деревянными стенами. На высоких шестах вертелись флюгерки в виде лошади, несущейся вскачь, льва или страшного змея. Иногда флюгера изображали корабль с полным вооружением. Шесты украшались разноцветными флажками – ветренницами. Сейчас головы животных и форштевни кораблей показывали на северо–запад.

Вот и древняя Преображенская церковь. Приблизившись к ней, Егор снял шапку; злой побережиик успел растрепать седые волосы, пока мореход поднимался по скрипящим ступеням старого крыльца.

На паперти, направо от входа, нагнувшись над конторкой, сидел дородный бородач.

– Здравствуй, Пафнутьич, дело к тебе, уважь. – Мореход с достоинством поклонился.

Церковный староста Сукнин прервал свои записи.

– Здравствуй, Егор Петрович. Что за дело? Сказывай. Что, ежели можно, уважим.

Мореход поставил на конторку свою ношу и осторожно развязал. Перед церковным старостой предстала новенькая, искусно сделанная модель лодьи «Святой Варлаам».

Егор Петрович опять поклонился.

– Найди местечко, Пафнутьич, будь другом, поставь на счастье, ведь по первой воде идем. Пусть к святым отцам ближе будет лодья–то, авось и минуют нас морские бури да злые люди.

– Эх–х, беда мне с вами, мореходами, – нахмурился Пафнутьич, – заставили своими кораблями всю церковь, хоть иконы убирай да ваши лодьи и раньшины развешивай… Смотри, Егор Петрович, смотри сам, ну, куда я твою посудину поставлю?

Оглядев стены, Егор Петрович почесал в затылке.

– То верно, Пафнутьич, верно, друг милый, да ты уважь, поставь где – нигде, найди местечко–то. А мы тебя во как отблагодарим… – Егор Петрович достал из кармана деньги. – Прими вот рупь да мелочь на свечи… А нам никак без этого нельзя, на душе покоя не будет, думы одолевают. В море–то не в горнице уху хлебать!

– Не учи ученого, Егор Петрович, знаю ведь ваши порядки, в – старостах сорок лет хожу. – Он тяжко вздохнул. – Некуда ставить лодью, то правда святая, да что с тобой делать… Идем, может, где в трапезной место сыщем.

Старики вошли в трапезную. Большое помещение тоже было увешано, как и стены паперти, моделями поморских судов. Тут были и лодьи, и раньшины, шняки, кочи. Были и новоманерные суда – гукеры и гальоты. Некоторые покоились на резных деревянных полочках, часть висела на железных крюках.

– Видишь, Егор Петрович, сколь судов понаставлено, за полтысячи давно перевалило. А все несут и несут… Куда поставишь? – Наконец он решительно подошел к двум раньшинам, стоявшим рядом, и раздвинул их. Лодья «Святой Варлаам» поместилась посредине.

– Как раз стала на место, Пафнутьич. И обиды никакой не будет. Вот только я гвоздочком прихвачу, чтобы вернее было. Как по–твоему, а?

– Давай прихватывай, – махнул рукой староста, – ужо воюксы привезешь. Люблю я ее с кашей употреблять… Лодейники ваши приучили.

– Не сумлевайся, Пафнутьич, – обрадовался мореход, – воюксой мы тебя обеспечим, на год тебе хватит, на кашу–то.

Егор Петрович, перекрестясь, застучал молотком, приколачивая «Святого Варлаама» между «Молодой любовью» и «Тремя святителями». Пафнутьич помогал старому носошнику, придерживая лодью. Закончив, Егор Петрович поставил свечку у иконы покровителя лодьи святого Варлаама, помолился и вышел из церкви успокоенный и довольный.

На крыльце старый мореход сразу почувствовал перемену погоды. Задравши седую бороду, он внимательно осмотрел небо. Сквозь поредевшие тучи просвечивало солнышко, дождь прекратился, в воздухе стало теплее.