Текст книги "Регентство Бирона"

Автор книги: Константин Масальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Где ж она?

– Пропала, батюшка.

– Пропала? Как так? Давно ли?

– В стрелецкие бунты, отец мой.

– В бунты? Да кто тебе сказал, что были бунты?

– Слухом земля полнится! Да вот и соседа нашего стрельцы ограбили.

– Врёшь ты! Не смей этого болтать. Бунта никакого не было. Не только говорить, и думать об этом не велено, а не то в Тайном приказе язык отрежут.

– Виновата, батюшка! Мне и невдомёк, что бунтов не было. Моё дело женское.

– То-то женское. У бабы волос длинен, да ум короток, а язык и волосов длиннее!

– Длиннее, батюшка, длиннее! Как твоей милости угодно.

– А подана ли челобитная о пропаже?

– Не знаю, отец мой. Об этом у мужа спроса.

– Чего ты указываешь! Без тебя знаем, у кого спросить! А какова приметами крестница?

– Невдомёк, батюшка. Волосы, кажись, рыжеватые, глаза иссера-карие, рот как быть водится и нос как быть водится.

– Ну, ну, хорошо! Засвети-ка фонарь да ступай за мной.

– Куда? Зачем, отец мой!

– А тебе что за дело? Скорее поворачивайся!

Варвара Ивановна, дрожа, как в лихорадке, пошла в находившуюся на конце двора, подле огорода поварню, достала огня и засветила фонарь. Лукерья, спавшая на полу, приподняла голову, поправила впросонках лежавшее у неё в головах толстое полено и снова заснула.

– Где лестница на чердак? – спросил приказчик. – Что глаза-то на меня уставила? Показывай лестницу!

Лаптева, едва передвигая ноги от ужаса, вошла с двора в сени и отперла дверь на чердак. Подходя по двору, приказчик закричал:

– Эй, вы! Не зевать! Двое встаньте у ворот. Никого не выпускайте и не впускайте! Ты Сенька, встань у погреба, ты, Федька, у конюшни, а ты, Антипка, гляди, чтоб кто с двора через забор не перелез.

Войдя в сени вслед за Лаптевой и приблизясь к двери на чердак, приказчик продолжал:

– Ну, что ж стала? Ступай вперёд да свети.

Лаптева, ни жива ни мертва, взошла на чердак. Приказчик, осмотрев все углы, сказал:

– Веди теперь на сеновал. Да нет ли ещё у тебя горницы какой или чулана? Во всех ли я был?

– Во всех, батюшка!

Осмотрев сеновал, конюшню, сарай, погреб и кладовую, приказчик возвратился с Варварой Ивановной в её светлицу. В погребе взял он мимоходом фляжку.

– Ну, прощай, хозяйка! за твоё здоровье мы выпьем, Что в этой фляжке?

– Вишнёвка, отец мой!

– Ладно! Не поминай нас лихом! Да смотри, вперёд не болтай пустого про бунты. Бунтов не было!

– Знаю теперь, батюшка, знаю! Какие бунты! Правда, не одна я про них болтаю, да всё пустое, кормилец! Знать, кому-нибудь во сне нагрезилось.

– А зачем печь у вас сегодня топлена? – спросил приказчик, приложив руку к печи.

– Сегодня не топили, отец мой, а в воскресенье, по приказу его милости, объезжего. Погода была больно холодна.

– Знать, хорошо натопили. Тепла в избе на месяц будет. И теперь дотронуться нельзя до печки: словно накалённый утюг! В Другой раз топи меньше. Прощай!

Приказчик ушёл. Варвара Ивановна, проводив его, перекрестилась. Не успела она сесть на скамью и Поставить фонарь на стол, как шум шагов послышался на лестнице и заставил её опять вскочить. Вошёл Лаптев.

– Что ты, жена? – воскликнул он, взглянув на Варвару Ивановну, – здорова ли? А фонарь на столе зачем? Разве нет свеч? Да уж пора и огонь гасить, а то, пожалуй, нагрянет решёточный, как снег на голову!

– Сейчас ушёл отсюда решёточный. Напугал меня до смерти! Весь дом обыскивал.

– Как так?

Выслушав подробное донесение, Лаптев похвалил жену за её благоразумие. Она, между прочим, сказала ему что скрыла Наталью на сеновале от поисков.

– Что ж ты за ней не сходишь? Я думаю, бедняжка перепугалась? Сходи за ней скорее!

Поправив тускло горевшую лампаду и взяв фонарь, Варвара Ивановна отправилась на сеновал. Возвратись оттуда через несколько времени, она сказала:

– Наталья Петровна на сене уснула. Таково-то спит сладко, что мне её разбудить было жалко!

– Вот вздор какой! Неужто её на всю ночь оставить на сеновале?

– А что ж, Андрей Матвеич, погода тёплая. Пусть её поспит ещё хоть немножко. Как сами станем ложиться, так можно будет её тогда разбудить; а теперь, право, её жалко тревожить!

– Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Только диво: как могла она заснуть при таком страхе. Решёточный-то недавно ушёл?

– Только что пред тобой вышел.

– Диво, да и только! Вот, подумаешь, спокойная-то совесть. Беда над головой у бедняжки, а она спит себе, словно младенец!

При словах «спокойная совесть» Лаптева тяжело вздохнула.

– Знаешь ли что, жена? – продолжал Лаптев. – Ведь матушку-то Натальи Петровны выручили!

– Как! Кто выручил?

– Наш кум, Иван Борисыч, по наставлению Василья Петровича. Вот видишь, как было дело, Василий Петрович узнал, что сегодня Милославский, отобедав и отдохнув, поехал на весь вечер в гости к приятелю своему, князю Хованскому, а Лысков с дюжиною стрельцов пошёл, слышь ты, по Москве отыскивать Наталью Петровну. Вот Василий Петрович призвал к себе Борисова да человек десять стрельцов Сухаревского полка и послал их в дом к Милославскому. Набольшим в доме остался дворецкий боярина, Мироныч. Когда уж смерклось, Борисов стук в ворота. «Кто там?» – закричал холоп. – «Стрельцы Титова полка, от князя Хованского». – Это, слышь ты, любимый полк боярина, потому что в нём многое множество раскольников, а он сам такой старовер, что и сохрани Господи! Ворота отворили, и Борисов со стрельцами вошёл на двор, вызвал дворецкого и сказал ему, что его-де прислал боярин Милославский с приказом: тотчас привести старуху Смирнову в дом князя. «Да как же это? – молвил дворецкий. – Боярин накрепко наказывал без него старуху не выпускать ни на пядь из дому». – «Я уж этого ничего не знаю, – сказал Борисов. – Что нам приказано, то мы и делаем. Пожалуй, мы воротимся и скажем боярину, что ты боишься отпустить без него старуху». – Дворецкий призадумался. «Постой, постой! – молвил он. – Я сам приведу её к боярину», – «Как хочешь!» – отвечал Борисов и пошёл со двора. Перейдя мост, через который лежала дорога дворецкому, Борисов спрятался со стрельцами на дровяном дворе и сквозь щёлку в заборе смотрит на мост. Глядь: дворецкий идёт на костылях впереди со старухой, а за ними четыре боярских холопа с дубинами. Лишь только поравнялись они с забором, Борисов, видя, что на улице никого, кроме них, нет, вдруг кинулся на них со стрельцами. Как раз всех втащили на дровяной двор, перевязали и приставили ружья ко лбу. «Если не уймётесь кричать, тут вам и смерть!» Делать было нечего, замолчали. На крик их прибежал мужик, который сторожил двор. И мужика пугнули да велели молчать. Борисов приказал стрельцам продержать дворецкого с холопами и мужика на дворе до ночи, а сам и увёл матушку Натальи Петровны на постоялый двор. Там уже готова была повозка. Пришёл Василий Петрович и растолковал всё дело старухе. Она и поехала с Борисовым в Ласточкино Гнездо. Василий Петрович сам её проводил до заставы и сказал на прощанье, что через день и Наталья Петровна к ней приедет.

– Слава Богу! Спасибо Василью Петровичу!

– Уж подлинно что спасибо! Прежде дочь спас, а теперь и мать выручил, да и меня из беды выпутал. Я уж подал челобитную в Земский приказ. Пусть себе ищут мою крестницу! Только вот что: завтра, чуть свет, придёт за Натальей Петровной её братец. Он отпросился на неделю в отпуск из окодемьи, для свидания с родительницею, которая будто бы умирает. Наталье-то Петровне надобно бы было сегодня из Москвы уехать, да не успели всего приготовить. Сходи-ко за ней теперь да разбуди. Пусть она скорее путём спать уляжется, а потом ты, пока мы сами не легли, сбери и уклади все её пожитки.

Варвара Ивановна, вздохнув, взяла фонарь и вышла из комнаты. В ожидании её возвращения Лаптев начал ходить взад и вперёд по комнате.

– Тьфу ты, пропасть! – сказал он наконец про себя. – Да что она там так долго делает?

– Всё пропало! Она уже в руках злодея Милославского! – воскликнул брат Натальи, войдя в комнату и бросив на пол свею суконную шапку.

– Что с тобой сделалось, Андрей Петрович?

– Я бежал за нею, что было силы, как Гиппомен или Меланий за Аталантой, но не мог уже догнать её вовремя.

– Господи помилуй] Да про кого ты говоришь? Что за Маланья с талантом?

Объяснив Лаптеву сравнение своё, взятое из греческой мифологии, Андрей прибавил:

– Перебежав мост, увидел я вдали, что сестра подходит к дому Милославского. Сердце у меня замерло! Я не мог бежать далее. Она остановилась у ворот. Каково мне было смотреть на неё, Андрей Матвеевич, каково мне было видеть её у пещеры тигра, куда она войти хочет для того, чтобы собственною гибелью спасти мать свою, уже спасённую! Перекрестясь, она постучалась и вошла в ворота. Бедная сестра! Бедная матушка!

Андрей не мог говорить более и заплакал.

Во время рассказа его сострадание и гнев попеременно наполняли душу Лаптева. Наконец, он вскочил и, ударив по столу рукою, воскликнул:

– Ах, она окаянная! Наделала дела, да ещё и обманывать меня вздумала! Погоди ужо! Видно, не смеет сюда идти-то. Пускай же сидит всю ночь на сеновале! Пускай её терзается; поделом ей!

Андрей, преданный своей горести, ничего не расслушал из сказанного Лаптевым. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Густые облака, покрывавшие всё небо, превратили майский вечер в осеннюю ночь. В душе Андрея было ещё темнее, нежели на улице. Лаптев в сильном волнении ходил из угла в угол, садился, опять вставал. Наступила ночь, и крупные капли дождя застучали по стёклам окон. «Не сходить ли мне за женой? – подумал Лаптев. – Или нет, пусть её ещё посидит! Не умрёт от этого! Я и сам в старину на этом сеновале сиживал!»

Что побудило его переменить намерение? Желание ли наказать жену за проступок и её исправить, или же чувство мщения, возродившееся при воспоминании о неприятном положении своём на сеновале за двадцать три года пред тем? Пусть решат этот вопрос психологи. А пока они занимаются решением этой важной задачи, взглянем: что делает Бурмистров.

В глубокие сумерки поскакав во весь опор вслед за Натальею от дома Лаптева, он вскоре въехал в многолюдные улицы и должен был пустить лошадь рысью, чтобы не обратить на себя внимание какого-нибудь объезжего и не заставить себя преследовать. В одном переулке встретился он с Борисовым, который шёл с матерью Натальи к постоялому двору. Узнав от него, что он выманил дворецкого из дома Милославского и велел его продержать до ночи на дровяном дворе, Василий поехал к дому боярина. Привязав у вереи свою лошадь и постучась в ворота, сказал он, что прислан от князя Хованского. Во всём доме Милославского один Лысков знал Бурмистрова в лицо; но Василию было известно, что он ушёл со стрельцами отыскивать Наталью.

– Пришла сюда молодая девушка? – спросил он холопа, отворившего ему калитку.

– Беглая-то? Пришла недавно.

– Где же она?

– Спроси об этом у других холопов. Моё дело стоять у ворот.

Василий вошёл в дом. В сенях остановил его слуга вопросом:

– Кого твоей милости надобно?

– Я прислан боярином Иваном Михайловичем. Он из дома князя Хованского велел сюда прийти какой-то девушке. Где она?

– Ни боярина, ни дворецкого нет дома; так мы, общим советом, отвели её в горницу Сидора Терентьича, крестного сына боярина, там её заперли и послали Федьку-садовника сказать об этом Ивану Михайлычу.

– Хорошо! Отведи меня к ней.

– А зачем? Я ведь твоей милости не знаю.

– Ты вздумал ещё умничать. Делай, что велят! – закричал Бурмистров грозным голосом.

Слуга, оробев, повёл Василья вверх по крутой лестнице к светлице, где жил Лысков. Сняв со стены висевший на гвозде ключ, он отпер дверь и вошёл за Бурмистровым в горницу. Наталья сидела у окна. Бледное лицо её выражало безнадёжность и отчаяние. Увидев Василья, она вскочила и закричала:

– Ради Бога, скажи: где моя бедная матушка? Злодеи заперли меня и не дают мне с нею увидеться.

– Успеешь ещё с нею увидеться! – отвечал Бурмистров сурово. – А теперь ступай за мной: боярин Иван Михайлович велел теперь же привести тебя к нему.

– Я не выйду из этого дома, пока не увижусь с нею!

– Так не будет же по-твоему! В этом доме ты никогда с нею не увидишься. Мы упрятали её в доброе место. Сейчас иди за мной! Мне дожидаться некогда.

Удивлённая Наталья посмотрела пристально на Бурмистрова. Поняв двусмысленность слов его, она встала и хотела идти за ним.

– Постой, постой, голубушка! – сказал слуга. – Мы тебя посадили сюда общим советом, так один я отпустить тебя не могу. Надобно прежде собрать всю дворню да потолковать.

– Разве ты не слыхал, дурачина, что боярин приказал привести её сейчас же к нему?

– Воля твоя, господин честной, а один я отпустить её не могу. Да чу! Кто-то идёт по лестнице! – сказал слуга, подойдя к двери. – Никак Сидор Терентьич! Он и есть. Изволь его спросить, а теперь наше дело сторона.

Слуга, пропустив Лыскова в его горницу, пошёл вниз в сени, где он был дневальным.

Сидор Терентьевич остолбенел от удивления. Услышав от слуг, что Наталья заперта у него в комнате и что за нею прислал отец его какого-то стрелецкого пятисотенного, он вовсе не ожидал увидеть Бурмистрова в своей комнате.

– Послушай, бездельник! – сказал ему Василий. – Если ты пикнешь и помешаешь мне делать, что надобно, так я тебе снесу голову с плеч. Знаю, что я этим погублю себя, но тебе от этого легче не будет.

– Что это значит?… Открытый разбой, что ли?

– Молчать, говорю я тебе! – сказал Василий, вынув саблю.

Лысков замолчал, дрожа от страха, и злости, и внутренне жалел, что всех стрельцов, с которыми он ходил отыскивать Наталью, разослал в разные стороны для поисков. На храбрость холопов Милославского не мог он надеяться, зная притом, что Бурмистров всегда верно исполнял свои обещания.

– Проводи нас с Натальей Петровной за ворота. Только повторяю тебе: если ты не только словом, хоть знаком, изменишь нам и вздумаешь нас как-нибудь останавливать, я уж не пожалею ни себя, ни твоей головы. Даю в том честное слово, клянусь всеми святыми!

Вложив в ножны саблю и взяв Лыскова под руку, он пригласил Наталью идти перед ними и, увидев толпу слуг, которые собрались на дворе из любопытства, начал дружески с Лысковым разговаривать:

– Приходи же завтра ко мне обедать! Грешно за-бывать старых приятелей! – сказал он громко. – Не забудь, что жизнь твоя на волоске и что я никогда не изменял своему слову! – прибавил он шёпотом.

Они вышли за ворота. Лысков, по приказанию Бурмистрова, отвязал от вереи лошадь Василья, и последний повёл её одною рукою за повода, держа другою Лыскова. Окружённые густою темнотою вечера, приблизились они к мосту. Тогда Бурмистров, опустив руку Лыскова, вскочил на лошадь, посадил Наталью, вместе с собою и полетел, как стрела.

– Держи! Грабёж! Разбой! – закричал во всё горло Лысков.

В несколько минут Бурмистров был уже у своего дома и приказал Гришке, переодевшись ямщиком, заложить повозку. Взяв с собою все свои деньги и небольшой чемодан с лучшими вещами, Василий поехал с Натальей к Лаптеву.

Андрей всё ещё сидел у окна, а Лаптев расхаживал большими шагами по горнице. Вдруг услышали они шум на лестнице, дверь отворилась, и вошла Наталья с Бурмистровым. Она бросилась на шею брату. Долго не могли они оба ни слова выговорить. Бурмистров смотрел на них с умилением. Лаптев плакал, как ребёнок, от радости.

– Ну, Василий Петрович! – сказал он наконец, отирая рукавом слёзы. – Ты настоящий ангел-хранитель Натальи Петровны! Как это ты её выручил?

– Я расскажу тебе об этом после, Андрей Матвеевич; а теперь надобно подумать о том, как бы скорее отправить Наталью Петровну с братцем в дорогу.

– Как, неужто теперь, ночью? Да и лошадей нигде не достанешь!

– Повозка уж у ворот! Не должно терять ни минуты.

– Коли так, то всё мигом будет готово.

– А где Варвара Ивановна?

– На сеновале. Ушла туда, да и не возвращалась. Глаза показать стыдно!

– Пойдём к ней скорее. Как же ты так, Андрей Матвеевич, её там оставил?

– Надо же было её проучить.

– Вот какой строгий! Я этого за тобой и не знал.

Все сошли вниз. Лаптев засветил свечу и повёл всех к сеновалу. Дождь уж перестал, облака редели, и месяц с усеянного звёздами небосклона светил гораздо яснее нежели свеча Лаптева.

– Жена! – закричал он.

– Виновата, Андрей Матвеич, виновата! – раздался голос на сеновале. – Попутал меня лукавый!

– То-то лукавый! Вперёд слушайся мужа, да не говори всего, что знаешь. Сойди скорее! Наталья Петровна уж здесь!

– Здесь! Ах ты, моя жемчужина! Уф! гора с плеч свалилась! Где она, моё ненаглядное солнышко?

Варвара Ивановна слезла по крутой лестнице с сеновала и бросилась обнимать Наталью. Через полчаса все её вещи были уложены. Лаптев тихонько положил в чемодан кожаный кошелёк с рублёвиками. Потом все вышли в светлицу Варвары Ивановны и сели. Помолчав немного, все вдруг поднялись с мест, помолились и начали прощаться с отъезжавшими. Бурмистров помог Наталье сесть в повозку. Брат сел подле неё.

– Дай Бог вам счастия и всякого благополучия! – говорил Лаптев.

– Дай тебе Господи жениха по сердцу! – повторяла, со слезами на глазах, Варвара Ивановна. – Не забудь нас, моя ласточка! Мы тебя никогда не забудем! – Гришка, взмахнув рукою, пустил лошадей вскачь.

Бурмистров ехал верхом подле повозки. Вскоре приблизились они к заставе. За двадцать серебряных копеек стоявший на часах сторож пропустил их за город без дальних расспросов. До солнечного восхода ехали они без отдыха. Тогда, остановясь в каком-то селе, оглянулись они на Москву; но она уже исчезла в отдалении.

VI

Судьба нас будто берегла!

Ни беспокойства, ни сомненья!

А горе ждёт из-за угла.

Грибоедов.

Узнав на опыте, как опасно поверять тайну не только женщине, но даже и женатому мужчине, Бурмистров не сказал при прощанье Лаптеву, что он решился тихонько уехать из Москвы, чтобы скрыться от преследований Милославского.

Путешественники наши, отдохнув в селе (которое, как узнали они, называлось Погорелово), пустились далее и вскоре с большой Троицкой дороги своротили на; просёлочную, пролегавшую сквозь густой лес. Гришка принуждён был ехать шагом. Брат Натальи вылез из повозки, пошёл подле ехавшего верхом Василья и начал с ним разговаривать о происшествиях в Москве и о случившемся перевороте.

– Я удивляюсь, – сказал Андрей, – как царевна Софья Алексеевна до сих пор ничем не наказала Сухаревский полк за его приверженность к царю Петру Алексеевичу. Впрочем, быть может, она читала превосходное творение Платона о праведном. Она, как я слышал, большая охотница до чтения и даже сочиняет стихи.

– Она хочет уверить народ, что не ею произведён бунт и что она приняла правление по усильной просьбе патриарха и Думы для того только, чтобы положить конец смятениям. И за что бы можно было наказать явно Сухаревский полк? Неужели за то, что он, помня присягу, хотел противиться мятежникам и защищать своего законного государя? Я узнал, однако ж, что Милославский предложил ей послать весь полк в какой-нибудь дальний город и что она на это согласилась.

– Стало быть, она не читала Платона… И тебе, Василий Петрович, надобно будет идти с полком?

__ Нет. В первый день после бунта я подал челобитную об отставке. Вчера узнал я, что меня уже уволили и что дано тайное приказание Милославскому при первом удобном случае схватить меня ночью и отправить на всю жизнь в Соловецкий монастырь.

– Слава Богу, что ты успел из Москвы уехать; а не то мог бы невинно пострадать, подобно Сократу.

– Мне давно бы надобно было бежать из Москвы… Милославский как-то узнал, что я подрубил ногу его дворецкому. Удивительно, как я до сих пор уцелел! Видно, было слишком много у него хлопот и без меня. Однако же верно бы он наконец меня вспомнил, особенно после вчерашнего случая. Я думаю, Лысков уж ему рассказал, что я гулял с ним по-приятельски под руку и звал его к себе обедать.

– Да, да! – сказал Андрей, засмеявшись. – Сестра мне сказывала. Это мне напомнило поступок Диогена, если не ошибаюсь, или другого какого-то циника, правильнее же сказать, киника, ибо название это происходит от греческого слова кион, которое значит пёс, собака. Однажды какой-то богач пригласил этого киника к себе обедать и после обеда начал показывать ему свои разукрашенные палаты. Захотелось кинику плюнуть. Видя везде разостланные по полу дорогие ковры, киник и плюнь в бороду хозяину. Я не нашёл-де хуже места в твоих палатах. И тебе бы, Василий Петрович, догадаться да плюнуть в бороду Лыскову!

Рассказав этот анекдот из древней истории, Андрей и сам заметил, что он привёл его вовсе некстати; но делать было нечего: сказанного не воротишь. Притом Андрей знал правило всех учёных, что раз сказанное, кстати или некстати, основательно или неосновательно, умно или глупо, – должно поддерживать всеми силами, всем возможным красноречием. Впрочем, Бурмистров не сделал Андрею ни возражения, ни замечания, ни вопроса. Вероятно, он, занятый другими мыслями, вовсе не расслушал рассказа о кинике, и этот рассказ сошёл с рук благополучно.

Ехавшая впереди повозка, миновав лес, остановилась.

– Андрей Петрович! – закричал Гришка, приподнявшись и оборотясь к брату Натальи. – Сестрица просит тебя, чтобы ты сел в повозку. Дорога стала получше, всё идёт полем, да и Ласточкино Гнездо уж видно.

Андрей сел подле сестры. Гришка свистнул и пустил вскачь лошадей. Переехав вброд небольшую речку, путешественники встретили на берегу другую повозку. Они остановилась.

– Василий Петрович! – закричал голос, и выскочил из повозки Борисов. Василий остановил свою лошадь, и Гришка с большим трудом удержал разбежавшуюся тройку.

– Матушка Натальи Петровны благополучно доехала в Ласточкино Гнездо! – сказал Борисов. – А ты как сюда попал, Василий Петрович?

Василий рассказал ему причину своего поспешного выезда из Москвы и поручил ему продать все оставшиеся в доме его вещи и деньги взять себе.

– Нет, Василий Петрович, я все деньги, какие выручу, к тебе перешлю или привезу сам.

– Разве ты не хочешь принять от меня последнего, может быть, в жизни подарка? Мы Бог знает когда ещё с тобою увидимся!

– Что ты это говоришь, Василий Петрович!

Бурмистров соскочил с лошади, подошёл к Борисову и сказал ему вполголоса:

– Меня из полка уволили, и царевна Софья Алексеевна тайно велела Милославскому схватить меня и отвезти в Соловецкий монастырь. А по твоей челобитной, которую ты вместе со мною подал об отставке, приказано тебе отказать. Сухаревский полк скоро пошлют в какой-нибудь дальний город. Чаще уведомляй меня о себе. Старайся при первом случае выйти в отставку и прямо приезжай ко мне. Теперь всё в руках царевны Софьи Алексеевны; но авось придёт время – и всё переменится. Тогда опять начнём служить вместе, по-прежнему. Ну, прощай, Борисов! Не забывай меня.

– Прощай, Василий Петрович, прощай! Забудь меня Бог, если я тебя забуду. В малолетстве ещё лишился я отца и матери; жил бедняком бесприютным, без роду и племени: ты призрел меня, ты…

Борисов не мог говорить более: слёзы градом покатились по лицу его.

– Матушка моя, умирая на дальной стороне, – продолжал Борисов прерывающимся от сильного душевного волнения голосом, – через чужих людей прислала мне этот образ. Ей не удалось благословить своего сына!… Ты заменил мне отца и мать, Василий Петрович! Может быть, мы в этой жизни уж не увидимся: благослови меня вместо отца и матери!…

Борисов, сняв с шеи висевший на чёрном снурке небольшой серебряный образ Богоматери, подал Бурмистрову и стал перед ним на колена.

Тронутый до слез Василий, подняв благоговейный взор к небу, троекратно над головою Борисова сделал образом знамение креста. Борисов, поклонясь три раза в землю, приложился к иконе и, приняв её из рук Василья, опять надел на себя.

– Прощай, Василий Петрович, второй отец мой! – воскликнул Борисов. – Приведи меня Господь ещё когда-нибудь с тобою увидеться!

Они бросились друг другу в объятия и долго не могли расстаться. Наконец Борисов вскочил в повозку, взял вожжи и, переехав речку, поскакал по дороге к лесу. Въезжая в лес, он оглянулся и, увидев на берегу речки Василья, который всё ещё стоял и смотрел ему вслед, закричал издали: «Прощай, второй отец мой!» – и повозка скрылась в чаще леса.

Через полчаса путешественники въехали в Ласточкино Гнездо. На холмистом берегу небольшого озера, в которое впадала речка, стояли восемь крестьянских хижин. Одна из них, находившаяся на краю, отличалась, от прочих величиною, надстроенною над нею светлицею, размалёванными ставнями и вычурною резьбою около окошек. Это был дом помещицы. Гришка остановил у ворот тяжело дышавших от усталости лошадей. На скамье перед домом сидела в задумчивости старуха в чёрном сарафане.

Наталья и Андрей выпрыгнули из повозки. Раздались восклицания: «Матушка!» – «Дети!» – и в немом восторге старушка прижала дочь, а потом сына к своему сердцу. Когда услышала она, что освобождением своим и спасением дочери обязана Бурмистрову, то, бросясь к нему, начала обнимать его ноги. Василий поднял её и повёл под руку в дом своей тётки.

На дворе встретила их пожилая женщина в сарафане, из голубой китайки, обшитой мишурным позументом, и в шапочке из заячьего меха, белизна которой делала ещё заметнее смуглый цвет её лица, загоревшего от солнца. Это была Мавра Савишна Брусницына, владетельница Ласточкина Гнезда.

– Добро пожаловать, дорогие гости! – сказала она. – Здравствуй, любезный племянничек! Мы уже с тобой, кажась, лет пять али побольше не видались!

– Да, тётушка! – отвечал, здороваясь с нею, Бурмистров.

– Милости просим в горницу! Я ждала ещё сегодня утром дорогих гостей. Что так замешкались? Скоро уж солнышко закатится.

– Нельзя было ранее приехать, тётушка.

– А уж у меня ужин готов и баня топится с раннего утра.

Угостив приезжих ужином, который состоял из нескольких ломтей ржаного хлеба, из щей, поданных в большой деревянной чашке, и из гречневой каши, помещица принудила сначала Наталью, а потом племянника и Андрея отправиться в баню.

– Помилуйте! – говорила она. – У меня дрова-то не купленные! Да как же это можно после дороги не сходить в баню?

– Велика ли дорога, тётушка! Всего-то проехали не более пятидесяти вёрст.

– Да уж воля твоя, много ли, мало ли проехали, а всё-таки вы дорожные, и в бане вам надо попариться. Ведь с утра топится! Я чай, в ней теперь такой пар, что на корточки присядешь!

Воспользовавшись против воли банею, в которой в самом деле легко было задохнуться от жара, все собрались в верхнюю светлицу.

– Что это, племянник, у вас в Москве понаделалось? – спросила помещица. – Вчера посылала я в село Погорелово моего крестьянина Ваньку Сидорова за харчами. Ему порассказали там такие диковинки, что волосы у меня на голове стали дыбом.

– А что он слышал, тётушка?

– Сказывали ему, что злодеи стрельцы проломали кремлёвскую стену, царский дворец и Грановитую Палату по камешку разнесли, патриарху бороду опалили, боярина Матвеева втащили на маковку Ивана Великого и оттуда сверзили на пику, всех Нарышкиных живьём изжарили на вениках да на хворосте, подкопались под Ивана Великого, опутали его, батюшку, верёвками, свалили наземь, и во всей Москве-матушке не оставили ни кола, ни двора, хоть шаром покати!

– Ну, нет, тётушка! – отвечал, улыбнувшись, Бурмистров. Были, правда, в Москве смятения, однако ж твоё уж слишком много насказали. Слухи и толки похожи на снеговой ком: чем далее катится, тем больше становится.

Василий рассказал тётке о бывших в Москве происшествиях.

Впрочем, сказал Андрей, – дивиться нечему! И в древние времена бывали мятежи, которые ничем не уступят бунту стрельцов. Например: Катилина составил заговор, и если б не Цицерон, которого многие называют (и, кажется, справедливо) Кикерон, то в Риме произошло бы ещё более неистовств, нежели в Москве.

Так, батюшка! – сказала Мавра Савишна, ничего не понявши из сказанного Андреем. – Экая эта проклятая Катерина! Видно, она была колдунья, коли сказать заговор смыслила. В селе Погорелове живёт старый старичишка, Антип Ильин. Змея ли кого ужалит, ногу ли кто топором разрубит, – как раз заговорит, так что и кровь не пойдёт.

Андрей, с усмешкой, выразившей сожаление и самодовольство, начал подробно объяснять, кто был Катилина и какой заговор он составил. Мавра Савишна слушала его, по-видимому, с величайшим вниманием. Когда он довёл рассказ свой до самого занимательного места, а именно до известной речи Цицерона, то остановился для краткого размышления: перевести ли речь эту целиком, или объяснить вкратце её содержание. Хозяйка в это время вдруг встала, отворила дверь в сени и закричала работнице:

– Акулька! Приготовь поскорее в верхней светлице из соломы две постели, для Натальи Петровны и её матушки, а для Василья Петровича и Андрея Петровича вели постлать сена в чулане. Дорогим гостям, я чай, уже спать хочется.

– Пора, пора, Мавра Савишна! – сказала старушка Смирнова и перекрестила рот, по обычаю, и доныне наблюдаемому при зевоте всеми благочестивыми людьми.

Андрей нахмурился, а Василий и Наталья не могли удержаться от улыбки. По приглашению хозяйки, женщины пошли в верхнюю светлицу, а мужчины в чулан, устроенный подле её нижней горницы. Последняя совмещала в себе и столовую, и гостиную, и залу, и все прочие нынешнего времени комнаты, кроме передней, которую заменяли стекольчатые сени. Кухня устроена была на дворе, под одною кровлею с сараем, конюшнею, погребом, курятником и банею. При всём том обладательница Ласточкина Гнезда гордилась своим домом, устроенным по её плану, гораздо более, нежели в древности Семирамида своим дворцом с висячими садами.

Андрей, по миновании срока своему отпуску, возвратился в Москву. Бурмистров заменил его при прогулках, которыми Наталья, страстная любительница сельской, природы, не упускала каждый день наслаждаться. Василий не помнил времени счастливее из всей своей жизни. Чем короче узнавал он Наталью, тем более усиливались в нём любовь к ней и уважение. И в невинном сердце девушки давно таившаяся искра любви, заронённая сначала благодарностию к своему защитнику и избавителю, постепенно зажгла огонь такой чистый, такой священный, что Зороастр верно бы предписал в Зендавесте поклоняться этому огню, если б он мог гореть на жертвеннике.

Однажды, в прекрасный день июня, под вечер, Василий и Наталья, прогуливаясь по обыкновению, дошли по тропинке, извивавшейся по берегу озера, до покрытой кустарником, довольно высокой горы. С немалым трудом взобравшись на вершину, сели они отдохнуть на траву, под тень молодого клёна, и начали любоваться прелестными окрестностями. Перед ними синелось озеро; на противоположном берегу видно было Ласточкино Гнездо, окружённые плетнями огороды, нивы и покрытые стадами луга. Слева, по обширному полю, которое примыкало к густому лесу, извивалась речка и впадала в озеро; по берегам её желтели вдали соломенные кровли нескольких деревушек. Справа мрачный бор, начинаясь от самого берега озера, простирался вдаль, постепенно расширялся, занимал почти весь южный горизонт и, как море, синелся в отдалении. Жители Ласточкина Гнезда и окрестных деревень наследовали от предков своих поверье, что в этом бору водятся нечистые духи, ведьмы и лешие. Несмотря на это, поселяне, занимавшиеся охотою, ходили в Чёртово Раздолье (так называли они бор) для стреляния дичи и рассказывали иногда, возвратись домой, такие чудеса, что волосы на голове поднимались от ужаса у слушателей.