Текст книги "Регентство Бирона"

Автор книги: Константин Масальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

История также не объясняет, долго ли пробыла владетельница Ласточкина Гнезда в курятнике. Известно только то, что она, на рассвете войдя в баню, нашла там одну старуху Смирнову, которая горько плакала. От неё узнала она, что два человека, вооружённые саблями, вырвали из рук её Наталью и, несмотря на крик и сопротивление бедной девушки, унесли её за ворота.

Нужно ли говорить, что почувствовал Бурмистров, когда приехал в Ласточкино Гнездо и узнал о похищении Натальи? Напрасно расспрашивал он бестолкового Сидорова о разговоре, им подслушанном, и о приметах похитителей его невесты, напрасно искал он её по всем окрестным местам. Услышав от Сидорова, что похитители упоминали в разговоре не один раз имя Милославского, Василий уверился, что его Наталья попала в руки сладострастного злодея и что он разлучён с нею навсегда. В состоянии, близком к отчаянию, простясь с её матерью и с своею тёткою, сел он на коня и поскакал по первой попавшейся ему на глаза дороге. Мавра Савишна стояла на берегу озера и, обливаясь слезами, смотрела ему вслед. Долго ещё в отдалении топот копыт раздавался. Наконец всё утихло, и Мавра Савишна тихонько побрела к своему дому, чтобы утешить вдову Смирнову, которую Бурмистров поручил её попечению.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

I

Бежишь от совести напрасно:

Тиран твой – сердца в глубине;

Она с тобою повсечасно;

Летит на корабле и скачет на коне.

Дмитриев.

Прекрасный майский день вечерел. Заходившее солнце золотило верхи отдалённых холмов. Поселянки гнали с полей стада свои и при звуке рожка, на котором наигрывал песню молодой пастух, дружно и весело пели: «Ты поди, моя коровушка, домой!».

На скамье под окнами опрятной и просторной избы сидел священник села Погорелова, отец Павел. Вечерний ветер развевал его седые волосы. Пред ним, на лугу, играл мячом лет пяти мальчик в красной рубашке. Задумчивые взоры старика выражали тихое удовольствие, ощущаемое при виде прелестной природы человеком, который, несмотря на седины свои, сохранил ещё свежесть чувств, свойственную юности.

Всадник, по-видимому, приехавший издалека и остановивший перед священником свою лошадь, прервал его задумчивость.

– Нельзя ли, батюшка, мне ночевать у тебя? – спросил всадник, спрыгнув с лошади и подойдя к благословению священника. – Лошадь моя очень устала, и я не надеюсь поспеть до ночи туда, куда ехать мне надобно…

– Милости просим, – отвечал гостеприимный старик.

Всадник, привязав лошадь к дереву, которое густыми ветвями осеняло дом священника, сел подле него на скамью.

– Издалека ли, добрый человек, и куда едешь? – спросил отец Павел.

– Еду я в поместье моей родственницы, с которою уже шесть лет с лишком не видался.

– А кар прозываешься ты?

– Другому бы никому не сказал своего имени, а тебе скажу, батюшка. Я давно уж знаю тебя.

– Давно знаешь? – оказал священник, пристально вглядываясь в лицо незнакомца. – В самом деле, я, кажется, видал тебя. Однако ж не помню, где. Разве давно когда-нибудь? Не взыщи на старике, память у меня уж не та, что в прежние годы.

– А помнишь ли, батюшка, как приезжал к тебе однажды стрелецкий пятисотенный и спросил тебя обвенчать его ночью, без свидетелей?

– Да неужто это ты в самом деле? Быть не может! С тех пор прошло около шести лет. Когда ж ты успел так состариться?

– Горесть прежде времени заставит хоть кого состариться, – отвечал незнакомец, которого имя, вероятно, не нужно уже сказывать читателям.

– Не то чтобы ты состарился, а похудел. Видно, был нездоров? Бог милостив, поправишься, так опять будешь молодец. Сколько тебе лет от роду?

– Тридцать четыре года.

– А мне так уж восьмой десяток идёт.

В это время подошла к разговаривавшим пожилая женщина со смуглым лицом и, взглянув на приезжего, бросилась его обнимать, восклицая:

– Господи Боже мой! да откуда ты взялся, мой дорогой племянник?

– А ты как попала сюда, тётушка? Я ехал к тебе в поместье.

– В поместье? – сказала, вздохнув, женщина. – Было оно у меня, да сплыло! И домик мой, который я сама построила, достался в недобрые руки. Что делать! видно, Богу так было угодно.

– Как, разве ты продала свою деревню?

– Нет, племянничек; давай мне Софья Алексеевна свои палаты за мой домик, не променялась бы я с нею. Выгнали по шее, так делать было нечего. Взвыла голосом, да и пошла по миру. Как бы не укрыл нас со старухой, с наречённой твоей тёщей, отец Павел – дай Господи ему много лет здравствовать! – так бы мы обе с голоду померли.

– Полно, Мавра Савишна! – сказал священник. – Кто старое помянет, тому глаз вон.

– Нет, батюшка, воля твоя, пусть выколют мне хоть оба глаза, а я всё-таки скажу, что ты добрый человек, настоящая душа христианская. Во веки веков не забуду я, что ты приютил нас, бедных. Много натерпелась я горя без тебя, любезный племянничек! Вскоре после того, как ты от нас уехал, Милославский узнал, – знать, сорока ему на хвосте весть, принесла, – что невеста твоя жила у меня в доме. Прислал он тотчас за нею холопов; а как услышал, что Наталья Петровна пропала, так и велел меня выгнать в толчки на большую дорогу, а поместье моё подарил, злодей, и с домиком, своему крестному сыну, площадному подьячему Лыскову. Долго мы с твоей наречённой тёщей шатались по деревням да милостыни просили. Как бы не батюшка, так бы мы…

– Ну, полно же, Мавра Савишна! – прервал священник, – что ни заговоришь, а всё сведёшь на одно.

– Да уж воля твоя, батюшка, сердись, не сердись, а я до гробовой доски стану твердить встречному и поперечному, что ты благодетель наш.

Бурмистров, тронутый несчастием тётки и оказанною ей помощью скромным благотворителем, хотел благодарить священника; но последний, желая обратить разговор на другой какой-нибудь предмет, спросил:

– А куда пошла наша старушка?

– Смирнова-то, батюшка? В церковь, отец мой. Сегодня, вишь ты, поминки по Милославскому. По твоему совету мы каждый год ходим с нею вместе во храм Божий за его душу помолиться.

– Как, разве умер Милославский? – воскликнул Бурмистров.

– Умер, три года ровно тому назад[58]58
  Боярин Милославский умер в 1686 году. С 22 мая 1680 года управлял он Приказом Большия Казны, Московскою Таможнею, Померною и Мытною избою, городовыми таможнями и всякими денежными доходами. Пред кончиною стал он удаляться от дел и жил большею частию в своих вотчинах.


[Закрыть], – отвечал священник. – Боярин князь Голицын да начальник стрельцов Шакловитый мало-помалу пришли в такую милость у царевны Софьи Алексеевны, что Ивану Михайловичу сделалось на них завидно. Он уехал в свою подмосковную вотчину – она вёрст за пять отсюда – и жил там до самой своей кончины. Он призывал меня к себе, чтоб исповедать и приобщить его пред смертью. Господь не сподобил его покаяться и умереть по-христиански.

– Расскажи, батюшка, племяннику-то, сказала Мавра Савишна, – как скончался Милославский. Не приведи Бог никого этак умереть!

– Да, – сказал священник, – не в осуждение ближнего, а в доказательство, как справедливы слова Писания, что смерть грешников люта, расскажу я тебе, сын мой, про кончину Милославского. Три года прошло с тех пор, а я как будто теперь ещё слышу все слова его и стенания. Молись и ты за его душу. Я знаю, что в жизни сделал он тебе много зла; но истинный христианин должен и за врагов молиться… Ночью прискакал от Милославского за мною холоп его. Я взял с собою святые дары и поспешил в село к боярину. Вошёл я в. спальню и увидел, что он в жару мечется на постели. Несколько раз приходил он в память. Я хотел воспользоваться этими минутами и начинал исповедь; но он кричал ужасным голосом: «Прочь! прочь отсюда! Кто сказал тебе, что я умираю? Я ещё буду жить, долго жить!». Отирая холодный пот с лица, он потом утихал, говорил, чтобы всё имение его раздать по монастырям; но после того, как бы вдруг что-то вспомнив ужасное, начинал хохотать. И теперь ещё этот судорожный смех у меня в ушах раздаётся! «Всё вздор! – восклицал он. – Я не умру ещё! Успею ещё покаяться! Голицын и Шакловитый узнают Милославского!». Пред последним вздохом своим подозвал он меня к себе и слабым голосом сказал, чтобы я его исповедовал. На вопросы мои не отвечал он ни слова и всё смотрел пристально на дверь. В глазах его изображались тоска и ужас. Думая, что он не в силах говорить, я продолжал глухую исповедь и, кончив её, хотел его приобщить. «Одинцов! – закричал он вдруг страшным голосом. – Дай, дай мне приобщиться… не дави мне горло… ох, душно!… уйди прочь!… не мучь меня!». Помолчав несколько времени, он схватил меня за руку и с трепетом указал мне на дверь. «Батюшка! – сказал он шёпотом. – Вели запереть крепче дверь, не впускай их сюда… мне страшно! Зачем они пришли? Скажи им, что меня нет здесь; уговори их, чтоб он» меня не мучили. А!… они указывают на меня в окошко!… Заприте, заприте окно крепче!… Видишь ли, батюшка; сколько безголовых мертвецов стоят у окошка? Кровь их течёт к моей постели!… Видишь ли… вот это Хованские, а это Долгорукий и Матвеев! Не пускайте, не пускайте их сюда!… Ради, Бога, не пускайте!». Голос его начал постепенно слабеть, и он умер на руках моих.

– Мы молились сегодня за его душу, помолись и ты, племянник, чтобы… Этакой ты баловень Ванюша, ведь прямёхонько мне в лоб мячом попал!

– Играй, Ваня, осторожнее! – сказал священник мальчику в красной рубашке.

– Что это за дитя? – спросил Бурмистров.

– Он сиротинка, – отвечала Мавра Савишна. – Отец Павел принял его к себе в дом вместо сына. Да уж не кивай мне головой-то, батюшка, уж ничего не смолчу, все твои добрые дела племяннику выскажу.

– Какая холодная роса поднимается! – сказал священник. – Не лучше ли нам в дом войти? Милости просим.

– Вишь как речь-то заминает, – продолжала Мавра Савишна, входя с племянником в дом вслед за священником. – Знаем, что роса холодна, да знаем и то, что у тебя сердечушко куда горячо на добро – дай Господи тебе здоровья и многие лета.

II

Вилась дорожка; тёмный лес

Чернел перед глазами.

Жуковский.

Бурмистров рассказал священнику, своей тётке и возвратившейся вскоре после входа их в горницу старухе Смирновой, что от более шести лет ездил по разным городам, напрасно старался заглушить свою горесть и наконец не без труда решился побывать в тех местах, где был некогда счастлив.

– Мне бы легче было, – говорил он, – если б Наталья умерла; тогда бы время могло постепенно утешить меня. Мысль, что потеря моя невозвратна, не допускала бы уже никогда в сердце моё надежды когда-нибудь снова быть счастливым и не возбуждала бы во мне желания освободить из рук неизвестного похитителя мою Наталью, желания, которое беспрестанно терзало меня, потому что я чувствовал его несбыточность.

– Да, да, любезный племянник! – сказала Мавра Савишна со вздохом. – До сих пор о ней ни слуху ни духу! Да и слава Богу!

– Как слава Богу, тётушка?

– А вот, вишь ты, Милославский завещал кое-какие пожитки свои крестному сыну, этому мошеннику Лыскову, да и Наталью-то Петровну назначил ему же после своей смерти. Прежний мой крестьянин Сидоров приезжал прошлою осенью сюда и сказывал, что Лысков везде отыскивает твою невесту, что она, дескать, принадлежала его крестному батьке по старинному холопству, что он волен был её кому хотел завещать и что Лысков норовит, её хоть на дне морском отыскать и на ней жениться.

– Так не Милославский её похитил? – воскликнул Бурмистров.

– Какой Милославский! – отвечала Мавра Савишна. – Если б тогда попалась она в его руки, так уж верно бы давно была замужем за этим окаянным Лысковым и поживала бы с ним, проклятым, в моём домике. Уж куда мне горько, как я об нём вспомню: ведь сама строила!

Мавра Савишна, растрогавшись, захныкала и начала утирать кулаками слёзы.

На другой же день Бурмистров сел на коня и поскакал в Ласточкино Гнездо. Отыскав Сидорова, начал он его снова расспрашивать о приметах похитителей Натальи, о месте, где он их подслушал, и об их разговоре. Ответы Сидорова были ещё бестолковее, нежели прежде. Он прибавил только, что недавно, рано утром отправясь на охоту в Чёртово Раздолье, видел он там 248 опять несколько человек в стрелецком платье, и между ними того самого, у которого в первую встречу в лесу со стрельцами заметил на щеке чёрную бородавку.

– Его рожа-то больно мне памятна! – говорил Сидоров. – Он так настращал меня тогда, проклятый, что и теперь ещё меня, как вздумаю об этом хорошенько, мороз по коже подирает.

– Не заметил ли ты, куда он пошёл из лесу?

– Кажись, он пошёл по тропинке, в лес, а не из лесу. Тропинку-то эту я заметил хорошо потому, что она начинается в лесу, за оврагом, подле старого дуба, который, знать, громовой стрелой сверху донизу раскололо надвое, словно полено топором. Да здорова ли, Василий Петрович, Мавра Савишна? Я уж давно в Погорелове не бывал. Чай, ты оттуда?

– Она велела тебе кланяться и попросить тебя, чтоб ты сослужил мне службу. Проводи меня теперь же к той тропинке, по которой стрелец в лес ушёл.

– Нет, Василий Петрович, воля твоя, теперь я ни для отца родного в Чёртово Раздолье не пойду. Взглянь-ка, ведь солнышко закатывается. Разве завтра утром?

– Я бы тебе дал рубль за работу.

– И десяти не возьму!

– Ну, нечего делать! Хоть завтра утром проводи меня да покажи тропинку.

– Хорошо-ста. Да на что тебе показать-то? Разве ты этих побродяг искать хочешь? Да вот и мой теперешний боярин, Сидор Терентьевич, сбирается также послоняться по лесу. Он ездил нарочно в Москву и просил своего милостивца, Шакловитого, чтобы прислал к нему десятка три стрельцов. У меня-де в лесу завелись разбойники. Тот и обещал прислать. А ведь обманул его Сидор-то Терентьич. Он хочет искать не разбойников, а Наталью Петровну. Никак он смекает на ней жениться. Не ехать ли вам в лес вместе? Авось вы двое-то лучше дело сладите. Ты сыщешь этих окаянных побродяг, а он Наталью Петровну. Да ведь и ты в старину к ней никак сватался?

– Отчего Лыскову вздумалось ехать в лес?

– Отчего! Я надоумил его. Поезжай-де, барин, в Чёртово Раздолье, авось там клад найдёшь. Ну, да если и шею сломит, плакать-то я не стану: ведь житья нам нет от него. Авось его там ведьма удавит! Ну, ему ля там отыскать Наталью Петровну! Коли она и впрямь попалась в этот омут, так, я чаю, её давным-давно поминай как звали!

Ночевав в избе Сидорова, Бурмистров на рассвете оседлал лошадь и поспешил к Чёртову Раздолью, сопровождаемый своим путеводителем, который без седла сел на свою клячу. Въехав в лес, они вскоре прискакали к оврагу; слезли с лошадей; осторожно перебрались с ними на другую сторону оврага, увидели расколотый молниею дуб и подле него тропинку, которая, извиваясь между огромными соснами, терялась в глубине бора. Отдавши Сидорову обещанный рубль, Василий накрепко наказал ему ни слова не говорить об их свидании и разговоре Лыскову, сел опять на своего коня и поскакал далее по тропинке. Путеводитель его, несколько времени посмотрев ему вслед, махнул рукою, проворчал что-то сквозь зубы и, вскочив на свою клячу, отправился домой. Чего далее ехал Василий, тем лес становился мрачнее и гуще, а тропинка менее заметною. Часто густые ветви дерев, наклонившиеся почти до земли, преграждали ему дорогу. Иногда принуждён он был слезать с лошади, брать её за повода и пробираться с большим трудом далее. По знакам, вырезанным справа и слева на деревьях, удостоверился он, что едва заметная тропинка, по которой он ехал; давно уже была проложена и вела, вероятно, к какому-нибудь человеческому жилищу. Долго углубляясь, таким образом в лес, увидел, он наконец довольно широкую просеку и вдали покрытую лесом гору. Приблизясь к горе и поднявшись на неё, Василий влез на дерево и рассмотрел на вершине горы обширное деревянное здание весьма странной наружности, обнесённое высокою земляною насыпью. Спустясь с дерева, сел он снова на свою лошадь и между мрачными соснами, окружавшими со всех сторон насыпь, объехал её кругом и увидел» запертые: ворота. Он начал в них стучаться.

– Кто там? – закричал за воротами грубый голос.

– Впусти меня! – отвечал Василий. – Я заблудился в этом лесу.

Чрез несколько времени ворота отворились. Бурмистров въехал в них и едва успел слезть с лошади, как человек, впустивший его за насыпь, опять запер ворота и, подбежав к лошади Василья, воткнул ей в грудь саблю. Бедное животное, обливаясь кровью, упало на землю.

– Что это значит? – воскликнул Бурмистров, выхватив свою саблю.

– Ничего! – отвечал ему хладнокровно неизвестный. – Волею или неволею ты сюда попал, только должно будет тебе здесь навсегда остаться; уж у нас такое правило. Да не горячись так, любезный, здесь народу-то много: с тобою сладят. Ты ведь знаешь, что с своим уставом в чужой монастырь не ходят. Пойдём-ка лучше к нашему старшему. Да вот он никак сюда и сам идёт.

Василий увидел приближавшегося к нему человека в чёрном кафтане; за ним следовала толпа людей, вооружённых ружьями и саблями. Бурмистров, всмотрясь в него, узнал в нём бывшего сотника Титова полка Петра Андреева. Последний, вдруг остановясь, начал креститься и, глядя на Василья, не верил, казалось, глазам своим.

– Что за чудо! – воскликнул сотник. – Не с того ли света пришёл ты к нам, Василий Петрович? Разве тебе не отрубили головы?

– Ты видишь, что она у меня на плечах, – отвечал Бурмистров, приметив между тем на щеке сотника чёрную бородавку и вспомнив рассказ Сидорова.

– Да какими судьбами ты попал в наше убежище?

– Я рад где-нибудь приклонить голову. Ты ведь знаешь, что Милославский наговорил на меня Бог знает что царевне Софье Алексеевне и что она велела мне давным-давно голову отрубить. Я бежал из тюрьмы Хованского и с тех пор всё скрывался в этом лесу. Не дашь ли ты мне уголка в твоём доме, Пётр Архипович?

– Это не мой дом, а Божий. Все в него входящие из него уже не выходят и не сообщаются с нечестивым миром.

– Я готов здесь на всю жизнь остаться!

– Искренно ли ты говоришь это?

– Ты знаешь, что я никогда не любил лука пить. Я искренно рад, что нашёл наконец убежище, которого давно искал.

– Иван Борисович! – сказал сотник, обращаясь к стоявшему позади его пожилому человеку, бывшему пятидесятнику Титова полка. – Отведи Василья Петровича в келью оглашённых и постарайся скорее уделить его.

Бурмистров, обольщаясь слабою надеждою выведать что-нибудь у Андреева о судьбе своей Натальи, решился во всём ему повиноваться и беспрекословно последовал за пятидесятником.

Андреев, подозвав последнего к себе, шепнул ему что-то на ухо и ушёл в небольшую избу, которая стояла близ ворот.

Пятидесятник ввёл Бурмистрова в главное здание, которое стояло посреди двора, спустился с ним в подполье и запер его в небольшой горнице, освещённой одним окном с железною решёткою. Осмотрев горницу, в которой более ничего не было, кроме деревянного стола и скамьи, покрытой войлоком, Василий нечаянно увидел на стене несколько едва заметных слов, написанных каким-нибудь остриём. Многие слова невозможно было разобрать, и он с трудом мог прочитать только следующее: «Лета 194-го месяца июля в 15-й день заблудился я в лесу и… во власть… долго принуждали… их ересь, но я… морили голодом… повесить… через час на смерть… священнический сын Иван Логинов».

Нужно ли говорить, какое впечатление произвела на Василья эта надпись, по-видимому, ещё ни разу не замеченная Андреевым, который один был грамотен из всех обитателей таинственного его убежища?

Наступила ночь. Утомлённый Бурмистров лёг на скамью, но не мог заснуть до самого рассвета. Тогда послышалось ему в верхних горницах дома пение и потом шум, производимый несколькими бегающими людьми. Вскоре опять всё затихло, и Василий, как ни напрягал слух, не мог ничего более расслышать, кроме ветра, который однообразно свистел в вершинах старых сосен и елей.

III

От милых ближних вдалеке

Живёт ли сердцу радость?

И в безутешной бы тоске

Моя увяла младость!

Жуковский.

Вскоре после солнечного восхода вошёл в горницу Василья бывший пятидесятник Титова полка Иван Горохов. После длинной речи, в которой он доказывал, что на земле нет уже нигде истинной церкви и что антихрист воцарился во всём русском царстве, Горохов спросил:

– Имеешь ли ты желание убедиться?

Бурмистров хотя и не вполне понял этот вопрос, однако ж отвечал утвердительно, потому что к спасению себя и своей невесты, которая, по догадкам его, находилась во власти Андреева, не видел другого средства, кроме притворного вступления в его сообщники. Притом желал он приобресть этим способом доверенность сотника и узнать, не томится ли в убежище его ещё какая-нибудь жертва изуверства, которую ожидает такая же участь, какая постигла несчастного, возбудившего в Василии глубокое сострадание прочитанною на стене надписью.

Пятидесятник взял Василия за руку и сказал ему:

– Горе тебе, если притворяешься. Ужасная казнь постигнет тебя, если ты из любопытства или страха изъявил согласие соделаться сыном истинной церкви. Пророческая обедня изобличит твоё лукавство.

После этого вывел он его из подполья и, взойдя вместе с ним по деревянной лестнице в верхние горницы дома, остановился пред небольшою дверью, которая была завешена чёрною тафтою.

– Отче Пётр! – сказал пятидесятник. – Я привёл к двери истинной церкви осквернённого человека, желающего убедиться.

– Войдите! – отвечал голос за дверью, пятидесятник ввёл Бурмистрова в церковь, наполненную сообщниками Андреева. Все стены этой церкви от потолка до полу покрыты были иконами. Пред каждою иконою горела восковая свеча. Нигде не было заметно ни малейшего отверстия, чрез которое дневной свет проникал бы в церковь. Вместо алтаря устроено было возвышение, обитое холстом и расписанное в виде облака, а на возвышении стояла деревянная дверь, увешанная бисером, стеклянными обломками и другими блестящими вещами. Отражая сияние свеч, она уподоблялась яркому золоту.

– Скоро начнётся обедня, – сказал Андреев Бурмистрову. – Ты прежде должен покаяться по нашей вере. Встань на колена, наклони голову до земли и ожидай, покуда священник не позовёт тебя.

Бурмистров исполнил приказанное, внутренне жалея отпадших сынов церкви и чувствуя невольное отвращение, смешанное с удивлением, при виде нелепых обрядов, столько удалившихся от истинного христианского богослужения.

Все бывшие в церкви запели:

 
Приидите последнее время,
Грядут грешники на суд,
Дела на раменах несут!
И глаголет им Судия:
Ой вы, рабушки-рабы!
Аз возмогу вас простите,
И огонь вечный погасит.
 

Когда кончилось пение, Бурмистров слышит, что дверь, находившаяся на возвышении, отворилась. Чей-то нежный голос говорит ему!

– Иди ко мне!

Бурмистров встал… и кого же увидел? На возвышении, пред блестящею дверью, стояла в белой одежде с венком из лесных цветов на голове и с распущенными по плечам волосами Наталья. Радость и изумление сильно потрясли его душу. Он долго не верил глазам своим. И бедная девушка, увидев жениха своего, едва не лишилась чувств. Страх обличить его пред изуверами придал ей сверхъестественные силы. С неизобразимым трепетом сердца подала она знак рукою Василию, чтобы он к ней приблизился.

– Поклонясь священнику, что ты отрекаешься от прежнего своего нечестия и всякой скверны, – сказал Андреев, – покайся ему во всех беззакониях твоих и скажи, что ты хочешь убедиться.

Все стоявшие близ возвышения удалились от него, чтобы не слышать исповеди Бурмистрова. Подойдя к своей невесте, он по приказанию её стал пред нею на колени и тихо сказал:

– Наталья, милая Наталья, скажи ради Бога, как попалась ты в этот вертеп, изуверов? Научи меня, как спасти тебя?

– Да, спаси, спаси меня! – отвечала трепещущим голосом Наталья. – О! если б ты знал, сколько я перенесла мучений от этих извергов!

– Ты бледнеешь, милая Наталья! – прошептал Бурмистров. – Ради Бога, собери все твои силы, скрой твоё волнение. Во что бы то ни стало я спасу тебя!

– Тише, тише говори, они нас услышат.

– Научи меня, как избавить тебя, я на всё готов.

– Отсюда невозможно убежать. Всякого беглеца изверги называют Иудою-предателем и вешают на осине!

– Скажи, что ж нам делать? Я ещё не знаю ни правил, ни обрядов этого убежища изуверов. Неужели нет никаких средств к побегу?

– Никаких. Прошу тебя об одном: беспрекословно повинуйся здешнему главе. За малейшее непослушание он сочтёт тебя клятвопреступником и закоснелым противником истинной церкви. Пятеро уже несчастных случайно попались в его руки… Я убеждала их исполнять все его приказания, но они, считая меня сообщницею еретиков, не послушались меня, с твёрдостию говорили, что они не изменят церкви православной, и все погибли.

– И я не изменю истинной церкви. Клянусь спасти тебя и истребить это гнездо изуверов.

От тебя еретики потребуют торжественной клятвы, что ты волею вступаешь в их сообщество и никогда им не изменишь.

– Я дам эту клятву и её нарушу. Если бы безумный, бросясь на меня с ножом, принудил меня произнести какую-нибудь нелепую клятву, неужели я должен был бы исполнить её или упорством заставить его меня зарезать?

– Слова твои успокаивают мою совесть. Меня часто мучило раскаяние, что я, спасая жизнь свою, решилась исполнить все нелепости, которые мне предписывал мой похититель. Много раз решалась я неповиновением избавиться от мучительной жизни, но всегда ты приходил мне на ум. Слабая надежда когда-нибудь спастись из рук моих мучителей и с тобою увидеться воскресала в моём сердце. Для тебя переносила я все мучения и дорожила жизнию.

– Милая Наталья! Сам Бог послал меня сюда для твоего избавления. Положимся на его милосердие. Я не предвижу ещё средств, как спасти тебя, но Он наставит меня!

– Я всякий день со слезами Ему молилась! Кто ж, как не Он, послал тебя сюда? Предадимся Его воле и, хотя спасение наше кажется невозможным, но для Него и невозможное возможно!… Пора уже кончить исповедь. Глава пристально на нас смотрит. Не забудь моей просьбы исполнять все, что он тебе скажет. Не измени себе и подивись нелепостям, которые ты ещё увидишь!

Наталья, положив руку на голову Бурмистрова, сказала:

– Буди убелён!

Андреев и сообщники его подошли к возвышению и начали целовать Бурмистрова.

– Поклянись, – сказал он Василию, – что ты добровольно вступаешь в число избранных сынов истинной церкви. Оборотись лицом к небесным вратам, подними правую руку с двоеперстным знамением и повторяй, что я буду говорить. Никон, антихрист и сосуд сатанинский, бодый церковь рогами и уставь её стираяй! – отрекаюся тебе и клянусь соблюдати уставы истыя церкве; аще ли нарушу клятву, да буду предан казни и сожжён огнём, уготованным диаволу.

По произнесении клятвы Андреев подвёл Бурмистрова к двери, находившейся на возвышении, и сказал ему, чтобы он три раза пред нею повергся на землю. После того все вышли вон из церкви, надели на себя белые саваны и взяли в руки зажжённые свечи зелёного воска. Андреев, подавая саван Бурмистрову, приказал ему надеть его на себя и также взять свечу. Когда все возвратились в церковь, Наталья в белой широкой одежде с чёрным крестом на груди и подпоясанная кожаным поясом, на котором было начертано несколько славянских букв, вышла из небесных врат и стала посередине церкви. Андреев и все его сообщники составили около Натальи большой круг и начали бегать около неё восклицая, чтобы на неё сошёл дух пророчества.

Чрез несколько времени все остановились, и Андреев, встав пред Натальею на колени, спросил:

– Новый сын истинной церкви будет, ли всегда ей верен?

– Будет! – отвечала Наталья.

– Нет ли у него в сердце какого-нибудь злого умысла против меня?

– Нет!

– Не грозит ли мне какая-нибудь опасность?

– Не грозит!

– Не буду ли я когда-нибудь схвачен слугами антихриста?

– Не будешь!

Таким образом все сообщники Андреева, один после другого, предлагали вопросы. Нелепость их часто затрудняла Наталью, однако ж она по врождённой остроте ума её всегда находила приличные ответы.

Наконец дошла очередь до Бурмистрова. Он встал на колени и спросил:

– Не смутит ли меня когда-нибудь враг человеческого рода, и не изменю ли я истинной церкви?

– Ты всегда будешь ей верен!

Андреев, услышав этот двусмысленный ответ, ласково взглянул на Бурмистрова.

Когда очередь спрашивать опять дошла до Андреева то он предложил вопрос:

– Антихрист Никон давно уже пришёл и умер; когда же будет кончина мира, и нынешние времена последние или ещё не последние?

– Я скажу тебе это чрез три дня, – отвечала Наталья, несколько затруднённая таким вопросом, и пошли из церкви. За нею и все последовали.

Объясним читателям, каким образом Наталья сделалась священником раскольников.

Когда София повелела Титов полк за непокорность разослать по дальним городам, Андреев, которому назначено было идти в Астрахань, отправляясь туда из Москвы со своею сотнею, убил на дороге посланного с ним проводника и пошёл окольными дорогами в другую сторону… Случайно проходив близ Ласточкина Гнезда и увидев на берегу озера густой лес, он скрылся в него с пятидесятником Гороховым и со своими стрельцами, почитавшими его за набожность святым, и решился избрать в глубине этого леса место для устроения истинной церкви, которую, по его убеждению, показал ему Аввакум. Церковь эта, без сомнения, была создана бредом воображения его, которое приходило в сильное расстройство после каждого припадка запоя. От последнего избавила его другая сильная болезнь – горячка, в воображение его не излечилось. Найдя удобное место для осуществления призрака, который представился ему в бреду, он увидел однажды Наталью, когда она прогуливалась по берегу озера, подсмотрел, что она ушла в дом Мавры Савишны, и решился её похитить, потому что в церкви, которую он хотел воздвигнуть, следовало быть священником молодой девушке. Он вовсе не знал, что Наталья была невеста Бурмистрова. Читателям известно всё остальное.

Андреев, помня пророчество Натальи о Бурмистрове, начал обходиться с ним ласково и доверчиво, возлагал на него разные поручения и ходил однажды с ним вместе в лес на охоту, которая составляла главный способ пропитания членов воздвигнутой им церкви.

Вечером, накануне дня, назначенного Натальею для разрешения предложенного Андреевым вопроса, он послал Василия в её горницу, чтобы спросить, в какое время можно будет на другой день служить пророческую обедню? Бурмистров воспользовался случаем, чтобы условиться с Натальею о средствах к их побегу. Долго не находили они никакого, наконец Василию пришла мысль счастливая и решительная. Он сообщил её с восторгом своей невесте и решился испытать придуманное им средство, хотя и видел ясно всю его опасность.

Наталья назначила служить обедню за три часа до захождения солнца. Бурмистров прежде ухода в свою келью сообщил об этом Андрееву, сказал, что священник для открытия великой тайны о времени кончины мира находит нужным совершить самое торжественное служение, повелевает весь завтрашний день всем поститься и надеется ответить на предложенный ему великий вопрос в ту самую минуту, когда солнце закатятся.

И Василий и Наталья целую ночь не смыкали глаз, нетерпеливо ожидая рассвета. Наконец солнце появилось на востоке. Оба думали, что готовит им наступивший день: спасение или гибель?