Текст книги "Регентство Бирона"

Автор книги: Константин Масальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Нет, нет, не велено! – сказал Лысков. – Отнесите его ко мне на двор: там готова для него телега. Приказано отправить его в Кириллов монастырь и постричь в чернецы. Пусть там спасается!

IV

Погибни же сей мир, в котором беспрестанно

Невинность попрана, злодейство увенчанно,

Где слабость есть порок, а сила – все права.

Гнедич.

В три дня пало шестьдесят семь жертв властолюбия Софии. По истреблении всех преданных царю Петру бояр, ослеплённые царевною и её сообщниками стрельцы, в уверенности, что они защитили пра-вое дело, выступили спокойно из Кремля в свои слободы. По тайному приказу Софии, 23 мая они опять пришли с Бутырским полком к Красному крыльцу и послали любимого своего боярина князя Ивана Андреевича Хованского, единомышленника и друга Милославского, объявить во дворце следующее: «Все стрельцы и многие другие московские граждане хотят, чтобы в Московском государстве были два царя яко братия единокровные; царевич Иоанн Алексеевич, яко брат больший, и царь да будет первый; царь же Пётр Алексеевич, брат меньший, да будет царь второй. А когда будут из иных государств послы, и к тем послам выходити Великому Государю Царю Петру Алексеевичу и противу неприятелей войною идти ему ж Великому Государю, а в Московском государстве правити Государю Иоанну Алексеевичу». Патриарх Иоаким немедленно созвал Государственную Думу. Голос немногих бояр, бесстрашных друзей правды, утверждавших, что опасно быть двум главам в одном государстве, заглушён был криком многочисленных приверженцев Софии. По большинству голосов Дума решила: исполнить требование стрельцов. Патриарх в сопровождении митрополитов, архиепископов, бояр, окольничих и думных дворян пошёл в залу, где были царица Наталья Кирилловна, царь Пётр Алексеевич, царевич Иоанн, царевна София и все прочие члены семейства царского. Выслушав решение Думы, юный государь сказал: «Я не желаю быть первым царём, и в том буди воля Божия. Что Бог восхощет, то и сотворит!».

Раздался звук большого колокола на Ивановской колокольне. Патриарх вышел на Красное крыльцо и объявил решение Думы и волю царя собравшемуся на площади народу, стрельцам и солдатам Бутырского полка. Восклицая: «Многие лета царям Ивану Алексеевичу и Петру Алексеевичу! Многие лета царевне Софье Алексеевне!» – стрельцы возвратились в свои слободы.

Двадцать шестого мая, утром, в столовой боярина Милославского, сидел Сидор Терентьич Лысков за небольшим столиком и завтракал. Дворецкий Мироныч, с обвязанною ногою, ходил на костылях взад и вперёд по комнате.

– Не знаешь ли, Сидор Терентьич, – спросил дворецкий, – зачем боярин сегодня так рано в Думу уехал?

– Сегодня напишут указ о вступлении на престол Ивана Алексеевича.

– Вот что! А царя Петра Алексеевича в ссылку, что ли, пошлют? Ты мне, помнится, тайком сказывал, что царевна Софья думала прежде его уходить; знать передумала?

– Да. Можно было обойтись и без этого.

– Стало быть, Пётр Алексеевич останется царём. Да как же это будет, Сидор Терентьич: кто же из двух будет царством править? Ведь надо бы об этом подумать.

– Не беспокойся! Уж об этом думали головы поумнее нас с тобой.

– Всё так. Однако ж вот что, Сидор Терентьич: если Пётр Алексеевич останется царём, то царица Наталья Кирилловна, пожалуй, захочет по-прежнему править царством, пока сын её будет малолетен. А тогда худо дело! Как тут быть?

– А вот увидим: сегодня в Думе всё это решат.

– Нечего сказать, боярин Иван Михайлович сыграл знатную шутку. Чаю, помощники-то его все награждены?

– Разумеется. Они получили все, что царевною было обещано. Её постельница Фёдора Семёновна вышла замуж за Озерова и получила такое приданое, что теперь у неё денег куры не клюют. Один Сунбулов недоволен: он ждал, что его пожалуют боярином, ан его произвели в думные дворяне. Взбесился наш молодец и ушёл в Чудов монастырь; хочет с горя постричься в монахи.

– Знать, его за живое задело.

– Теперь нам знатное будет житье. Крестный батюшка будет всеми делами ворочать по-своему.

– Ну, а стрельцам-то, чаю, будет награда?

– Как же. Их угостят на площади царским столом. После венчания на царство Ивана и Петра Алексеевичей стрельцов назовут Надворною пехотою[34]34
  Указом 17 декабря 1682 года они были опять переименованы стрельцами. Надворною пехотою назывались они менее пяти месяцев.


[Закрыть]. В монастыри на Двине отправляется стольник князь Львов за монастырскою казною и для высылки таможенных и кабацких голов с деньгами в Москву. Все эти денежки раздадут стрельцам[35]35
  Каждому стрельцу дано было 10 рублей. Выше замечено, что цена рубля равнялась в то время голландскому червонцу.


[Закрыть]. Они изберут выборных, которые всегда будут прямо входить к царевне Софье и к государям и бить челом об их нуждах. Любимый их боярин князь Иван Андреевич Хованский назначается их главным начальником. На Красной площади поставят каменный столп с жестяными по сторонам досками: на них напишут имена убитых изменников. Да выдадут ещё стрельцам похвальные грамоты с государственною печатью за их верность и усердие к дому царскому и за истребление изменников.

– Видишь ты что! Подлинно: за Богом молитва, а за царём служба не пропадают. Ну, а тебе какая награда, Сидор Терентьич?

– Меня крестный батюшка обещал посадить дьяком в Судный приказ. Уж то-то мне будет раздолье. Бояр, окольничих и всех, кто не под силу, трогать не стану, а примусь за гостей, за купцов гостиной, суконной и чёрных сотен и за всякого, у кого мошна толста; я из них сок-то повыжму, да и с тобою поделюсь. Только всегда держи мою сторону и нахваливай меня крестному батюшке.

– Уж не бойсь, за этим дело не станет; только не скупись да барышами делись. Ой, ой, ой! ноженьку разбередил!

– Сядь скорее. Охота же тебе ходить; на костылях что за ходьба! Ну что, подживает ли твоя нога?

– Подживает помаленьку. Уф! как бы поймать разбойника, который меня ранил: я бы его своими руками разорвал!

– Знаешь ли, кто тебя ранил? Стрелецкий пятисотенный Бурмистров. Крестный батюшка мне сказывал.

– Чтоб ему издохнуть, анафеме! Чтоб ему в аду места не было! Чай, тягу дал, разбойник?

– Крестный батюшка приказал боярину князю Хованскому везде искать его.

– Рублёвую свечу бы поставил, кабы поймали мошенника! Ах да, совсем было забыл: не напомнишь ли ты боярину, как он из Думы приедет, о старухе, что у нас в подвале сидит: что с ней делать прикажет?

– Что за старуха?

– Попадья Смирнова. По приказанию боярина вчера привели её к нам из Земского приказа. Её подняли на улице решёточные в тот самый день, как мне ногу подрубили. И с тех пор все содержали на тюремном дворе по приказу же Ивана Михайловича.

– А! вот что! Дело доброе. Чай, уж от неё выпытал крестный батюшка, где её дочка?

– Спрашивал её, грозился в пытку отдать. Одно говорит: хоть зарежь, не знаю.

В это время на дворе раздался стук кареты.

– Боярин приехал! – воскликнул Мироныч, поднявшись со скамейки. – Уйти скорее в свою избу.

Дворецкий ушёл, а Лысков выбежал на крыльцо встречать Милославского. Он ввёл его на лестницу и вошёл вслед за ним в рабочую горницу боярина.

– Ну, Сидор, дело кончено! – сказал Милославский, сняв шапку и садясь к столу. – Вот указ, который сегодня послали из разряда во все приказы и ко всем иногородним воеводам.

– Нельзя ли прочитать, батюшка?

– Пора обедать, уж полдень прошёл. После обеда прочитаешь. Однако ж постой, покуда на стол не подали, я расскажу тебе содержание указа и прочту места, которые тебя всего более порадуют. Нечего сказать, указ славно написан; немало ломали мы над ним голову. Ни слова не сказано о прежнем решении Думы, чтобы быть избранию на царство общим согласием людей всех чинов Московского государства; не упомянуто ничего об избрании; сказано только, что Иоанн Алексеевич уступил престол брату и что Пётр Алексеевич по челобитью патриарха с собором, Думы и народа принял царский венец. О присяге стрельцов умолчано. Сказано, что целовали ему крест бояре, окольничие и думные и всяких чинов служилые и жилецкие люди. Далее написано, что сегодня, т.е. 26 мая, патриарх с духовенством, Дума и народ били челом царю Петру, что «царевич Иоанн Алексеевич ему большой брат, а царём быти не изволил, и в том чинится Российского царства в народе ныне распря, и у них, царя и царевича, просят милости, чтоб они изволили для всенароднаго умирения на прародительском престоле учиниться царями, и скиптр и державу восприять и самодержавствовать обще». Далее сказано, что они восприняли скипетр и державу, и что все целовали им крест, и что, «посоветовав с матерью своею, царицею Натальею Кирилловною, с своими государскими тётками и сёстрами, благородными царевнами, с патриархом, собором и Думою, и по челобитью их и всего Московского государства всяких чинов изволили государственных дел правление вручить сестре своей, царевне Софии Алексеевне, со многим прошением, для того, что они, великие государи, в юных летах, а в великом их государстве долженствует ко всякому устроению многое правление».

Потом сказано, что « при изволении и прошении их государей, патриарх со всем собором подал ей, царевне, на то богоугодное дело своё архипастырское благословение». Слушай теперь окончание! «И великая государыня, благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна, по многом отрицании, к прошению братии своей великих государей и благословению о Святем Дусе отца своего и богомольца, великого господина, святейшего Иоакима, патриарха Московского и всея Руссии, и всего освящённого собора, склонялся, и на челобитье бояр, и окольничих, и думных, и всего Московского государства всяких чинов всенародного множества людей милостив– но призирая, и желая Российское царствие в державе братии своей великих государей соблюдаемо быти во всяком богоугодном устроении, правление восприяти изволила. И по своей государской богоподражательной ревности и милосердому нраву, изволила всякие государственные дела управляти своим государским, Богом дарованным, высоким рассуждением, и для того указала она, великая государыня, благородная царевна, боярам и окольничим и думным людям видать всегда свои государские пресветлые очи, и о всяких государственных делах докладывать себе, государыне». В конце прибавлено, чтобы в указах с именами царей писать имя и царевны.

– Пирог и щи давно уже поданы, – сказал вошедший слуга.

– Пойдём, Сидор, обедать. Ты, я думаю, не меньше моего есть хочешь. Не в пору я с тобой разговорился и совсем забыл пословицу: соловья баснями не кормят.

На столе, не покрытом скатертью, стоял пирог на оловянном блюде и щи в медной вылуженной мисе. Для боярина подали серебряную ложку, а для Лыскова деревянную, также ножи; вилок же подано не было, потому что предки наши заменяли их руками. Разрезав пирог, Милославский взял в руки кусок и, пригласив Лыскова последовать его примеру, начал есть с большим аппетитом. Когда порядочная доля пирога поубавилась, слуги стоявшие у конца стола, сняли блюдо и опорожнили его. Потом подан был из пшеничной муки каравай. Взяв по куску каравая, Милославский и Лысков придвинули к себе мису и начали хлебать щи прямо из мисы. После того подали варёную в уксусе баранью голову, кожа которой, для прикрасы, вырезана была в виде бахромы и обложена кругом. За нею последовали жареная курица, приправленная луком, чесноком и перцем, и наконец, каравай с мёдом. В больших кружках подаваемы были во время обеда пиво, крепкий мёд и французское вино. Наливая из кружек эти напитки, попеременно, в серебряные чарки с ручкой, широкие и плоские, обедавшие запивали каждое кушанье. Встав из-за стола, боярин и крестный сын его, обратись к висевшим в углу образам, так же, как и перед обедом, помолились, обтёрли рукою усы и бороду и поцеловались. Потом вышли они в сад и легли под тенью огромной липы, на приготовленном для них сене, покрытом простынёю, положив под головы по мягкой подушке, набитой лебяжьим пухом.

– Ты не узнал ещё, батюшка, где дочь, старухи Смирновой, твоя беглая холопка? – спросил, лёжа, Лысков.

– Не узнал ещё. Я велел Хованскому поймать Бурмистрова: от него выпытаем. Сегодня вечером придут ко мне десятка два стрельцов. Походи ты с ними, Сидор, по Москве да поищи беглянки. Авось попадётся.

– Конечно, попадётся. Прикажи только действовать твоим именем. Я подниму на ноги объезжих и всех решёточных: как раз сыщем голубушку!

– Объяви, что тому, кто её найдёт, дам я… Уф, зевается!… дам я два десятка рублёвиков, да и впредь не оставлю своими милостями. Ну, теперь полно разговаривать: смерть спать хочется. Давно уж не спал я спокойно; много было забот и хлопот! Не вели меня будить никому, Сидор. Ты, я чаю, прежде меня проснёшься?

– Сосну часок, другой, третий, как обыкновенно. Только вот что, батюшка, стрельцы, как узнал я, изорвали дела во многих приказах. В Холопьем не оставили почти ни одного клочка бумаги. Можно написать новую кабалу на дочку Смирновой и сказать, что она принадлежит тебе по старинному и полному холопству. Справиться будет не с чем. Тогда ты можешь всё с нею делать, что душе угодно. Как состареется и не понадобится для тебя более или же надоест тебе, продай её, променяй или подари.

– Это дело ты выдумал! – отвечал Милославский впросонках и захрапел. И Лысков вскоре последовал его примеру.

V

И как нередко говорят:

«Когда б не он, и в ум бы мне не впало!»

А ежели людей не стало,

Так уж лукавый виноват,

Хоть тут его совсем и не бывало.

Крылов.

Купец Лаптев с женою своею, Варварою Ивановною, возвращался от обедни домой. Оба были одеты, как следовало в день воскресный. Он был в светло-синем суконном кафтане, с застёжками на груди из широких шёлковых тесёмок, и в низкой меховой шапке. Полы кафтана закрывали до половины его сафьянные зелёные сапоги. Длинные рукава были засучены; в одной руке держал он шёлковый платок, в другой толстую палку с большим костяным набалдашником. Наряд супруги его состоял из малинового штофного сарафана с парчовыми зарукавьями, из алого суконного опашня с достававшими до земли рукавами и из шёлковой фаты, надетой сверх меховой шапочки. Полы опашня сверху донизу застёгнуты были серебряными пуговицами, такими крупными, что можно было бы ими в случае нужды зарядить пушку вместо картечи. Золотые серьги, жемчужное ожерелье и разные перстни и кольца довершали великолепие её наряда.

– Что это за указ сегодня в церкви читали? – спросила Варвара Ивановна.

– Неужто ты не поняла? Царевич Иван Алексеевич вступил на престол вместе с братцем, а Софья Алексеевна будет делами править.

– Как? А царица Наталья-то Кирилловна?

– Её от дел прочь.

– Да за что так?

– Так! Ни за что ни про что! Софье Алексеевне давно хотелось править царством, для того и стрельцы бунтовали.

– Не поминай об этом, Андрей Матвеич, у меня до сих пор сердце замирает. Как Бог нас помиловал! Три дня и три ночи сидели мы дома безвыходно, как в клетке. Сердечушко всё изныло! Постучат, бывало, в ворота – ноги вот так и подкосятся и в холодный пот бросит. Горемычного соседа нашего ограбили, злодеи!

– Бог тому судья, кто стрельцов взбунтовал. Дай Господи, чтобы впредь всё было тихо и смирно.

– Дай Господи!

– Здравствуй, Андрей Матвеевич! – сказал Бурмистров, идя к нему навстречу.

– А! Василий Петрович! Господь Бог и тебя помиловал!

Со слезами на глазах от радости Лаптев бросился обнимать Бурмистрова.

– Милости просим ко мне, хлеба-соли откушать, – сказал Лаптев. – Время уж и за стол: обедни везде отошли.

– Я нарочно пришёл к тебе. Есть до тебя дело, Андрей Матвеевич. Где Наталья Петровна?

– Ушла с братцем своим к Николе в Драчах. Жаль её, мою голубушку; как свечка тает с тоски по своей родительнице. До сих пор о ней ни слуху, ни духу.

– Успокой Наталью Петровну: скажи ей, что она скоро с нею увидится.

– Как, Василий Петрович? Да где же она?

– Теперь ещё сказать нельзя.

– Это дело другое.

– Она в руках боярина Милославского, – шепнул на ухо Бурмистров Лаптеву. – Не говори Варваре Ивановне. Я боюсь, чтоб она не сказала об этом Наталье Петровне.

– Господи Боже мой! – сказал шёпотом Лаптев.

Варвара Ивановна хотя и шла впереди своего мужа и Бурмистрова, однако ж заметила, что они шепчутся, и решилась во что бы то ни стало выпытать тайну, сообщённую её сожителю.

– По приказу Милославского, – шепнул Бурмистров, – объезжие с решёточными и бездельник Лысков со стрельцами третьего дня и вчера искали по всему городу Наталью Петровну. Верно, и сегодня искать будут.

– Ахти, мои батюшки! Как же тут быть?

– Надобно Наталью Петровну уговорить, чтобы она решилась ехать сегодня же к моей тётке, в Ласточкино Гнездо. Это небольшая деревня в стороне от Троицкой дороги. Я уже её уведомил об этом. Там всего семь дворов. Крестьяне никуда не ездят, да и в поместье никто не приезжает, кроме моего слуги Гришки, и то раза два в год. Кому придёт в голову отыскивать там Наталью Петровну? А ей можно сказать, что она непременно увидится там с своей матушкою, и скоро. Борисов взялся бедную старушку выручить из рук Милославского. Мы с ним, кажется, хорошо придумали, как это сделать.

– Ладно, ладно, Василий Петрович. Ты человек разумный. Ты всё устроишь, да и меня из беды выпутаешь.

– А тебе, Андрей Матвеевич, надобно будет сегодня подать челобитную в Земский приказ, что приехавшая к тебе из Ярославля крестница… как бишь ты назвал Наталью Петровну?

– Ольга Васильевна Иванова.

– Да, Ольга Васильевна Иванова, двадцать третьего мая, когда стрельцы в последний раз приходили в Кремль, сидела на скамье за воротами и пропала без вести.

– Ладно, Василий Петрович, ладно! Пусть Земский приказ её ищет. А чтоб усерднее искали, моей челобитной не опорочили и меня как-нибудь не потревожили, поклонюсь я дьяку приказа дюжиною мешков муки да бочонком вишнёвки. Ведь нельзя без этого.

– И! полно, Андрей Матвеевич! к чему тебе добро своё терять понапрасну.

– Нельзя, отец мой, я знаю приказных. Подай челобитную хоть о том, чтоб тебя кнутом высекли, да не подари: не высекут!

Бурмистров улыбнулся.

– Ну, прощай, Андрей Матвеевич! – сказал он.

– Да куда же ты? Неужто не отобедаешь с нами? Вон уж дом наш близёхонько!

– Нельзя, Андрей Матвеевич! Борисов меня дожидается. Как дело есть, так и еда на ум нейдёт. Вечером, я думаю, забегу к тебе на минуту.

Поклонясь Лаптеву и жене его, Бурмистров ушёл.

– О чём это вы шептались? – спросила Варвара Ивановна.

– Не твоё, жена, дело! – отвечал Лаптев.

– Что за дело такое? Уж и жене сказать нельзя! Господи Боже мой! Двадцать три года прожили вместе;

всегда был у нас совет да любовь, а теперь, на старости лет, вздумал от меня таиться. Уж не шашни ли какие затеял?

– Полно вздор-то молоть! Шашни! С ума, что ли я сойду!

– Почему знать. Бес и горами качает!

– Ах ты, дура, дура! Да что с тобой толковать! Не скажу, да и только!

– Не скажешь? Да я тебе покою не дам! Коли ты стал от меня таиться, так ты мне не муж, я тебе не жена. Сегодня же со двора съеду!

– Не бойсь, не съедешь!

В молчании подошли они к дому. Надобно заметить, что Лаптев, будучи от природы робкого характера, не умел поддержать той неограниченной власти, какою в старину пользовались наши предки над своими жёнами. Это могло произойти частию от неприятного впечатления, которое произведено было на Лаптева чрез неделю после свадьбы, когда он в первый раз захотел воспользоваться правами мужа и поколотить жену свою. Впоследствии, при каждой начинавшейся ссоре, он невольно вспоминал, как за первый толчок, данный им своей супруге, получил он, сверх всякого чаяния, две пощёчины, как схватила она его за бороду, как он, вырвавшись, убежал от преследовавшей его по пятам сожительницы на сеновал, и как он терзался, воображая, что она исполнит свою угрозу и одна съест испечённый ею, а им несправедливо осмеянный пирог, за который они поссорились.

На столе стояли уже миса со щами и блюдо с пирогом, когда Лаптев и жена его вошли в комнату.

– Куда это запропастился Андрей Петрович с сестрицей? Как их долго нет! Неужто обедня у Николы в Драчах ещё не отошла? Ах да! я и забыл, что он хотел с нею погулять в Царёвом саду[36]36
  В Москве были в то время два главных сада: Государев сад подле Кремлёвской стены, близ Боровицких ворот, и Царёв сад, на Васильевском лугу, в Белом городе, подле окружавшей этот город стены, неподалёку от Яузских ворот.


[Закрыть] и просил, чтобы их не дожидаться к обеду. Боюсь я, чтоб Наталья Петровна не попалась там на глаза мошеннику Лыскову! Конечно, после обеда все в городе спят; однако ж всё бы я не пустил её в сад, коли бы знал, что её ищут. Ну, делать нечего Авось Бог её помилует. Дай-ка, жена, вишнёвки, да сядем за стол.

Варвара Ивановна не отвечала ни слова и, сидя на скамье у окна, смотрела на проходящих по улице.

– Аль ты оглохла? Давай, говорят тебе, вишнёвки!

Варвара Ивановна встала, обратись к образам, помолилась и, сев в молчании за стол, разрезала пирог. Муж также, помолясь, сел к столу. Взяв ложку и кусок хлеба, Варвара Ивановна начала хлебать щи, не обращая никакого внимания на мужа.

– Что же, вишнёвка будет ли сегодня, аль нет? – спросил гневно Лаптев. – Давай ключ от погреба. Если тебе лень, так я сам схожу за фляжкой.

– Нет у меня ключа! Ты не сказываешь мне, про что вы шептались, а я не скажу, где ключ.

– Как, да разве я не хозяин в доме? Разве жена смеет ослушаться мужа? В Писании сказано, что муж есть глава жены. Вот ещё что выдумала! Сейчас принеси фляжку!

– Не принесу!

– Принеси, говорят! Худо будет! – закричал Лаптев, вскочив со скамьи.

Варвара Ивановна, не теряя духа, спокойно подвинула к себе блюдо с пирогом и, выбрав большой кусок, принялась есть. Не столько нахмуренное лицо жены, сколько вид пирога, напоминавший Лаптеву сеновал, принудил его удержать порыв досады. Он прошёл несколько раз по горнице и опять сел к столу.

– Варвара Ивановна! да принеси вишнёвки! За что ты меня мучишь? Ты ведь знаешь, что я, не выпив чарки, обедать не могу.

– А мне что за дело? Не обедай!

– Не обедай! Да разве ты хочешь уморить меня с голоду?

– Вот пирог! – сказала Варвара Ивановна, подвинув к нему не совсем вежливо блюдо.

– Видим, что пирог! Да без вишнёвки не пойдёт кусок в горло.

– Хлебни щей!

– Ахти, Господи! Какая упрямая!

Лаптев схватил в досаде кусок пирога и начал его убирать за обе щеки. Можно было, глядя на него, подумать, что он каждым куском давится, или принимает отвратительное лекарство.

– Ну что тебе, жена, за охота знать, про что мы шептались? Плёвое дело, да и до тебя совсем не касается.

– Коли плёвое дело, так скажи, какое.

– Я боюсь: ты проболтаешься да всё расскажешь Наталье Петровне. Сохрани Господи!

– Никому не скажу; побожусь, если хочешь.

– Нет, не божись! Писание не велит божиться. Ну, уж так и быть. Давай вишнёвки! Перескажу тебе; только смотри: не проговорись.

– Прежде скажи, а там и вишнёвки дам.

– Тьфу ты пропасть – скажи! Ну, всё дело в том, что матушка Натальи Петровны попалась в лапы боярину Милославскому.

– Милославскому! Ахти, мои батюшки!

– Василий Петрович хочет её выручить!

– Помоги ему Господи! Ну, а ещё что?

– Больше ничего!

– Да о чём же вы так долго шептались?

– Экая безотвязная!

Лаптев рассказал жене все подробности разговора его с Бурмистровым и заключил подтверждением, чтобы она не говорила ни полслова Наталье. Варвара Ивановна обещала крепко хранить тайну и пошла за вишнёвкой. Чтобы наградить мужа за его откровенность, принесла она полную кружку вместо половины.

Лаптев, которому забота не дала уснуть после обеда, немедленно пошёл к дьяку Земского приказа и сказал ещё раз, прощаясь с женою:

– Смотри же, не говори!

Вскоре после его ухода возвратилась домой Наталья с братом.

– Ну вот, братец-то дело вздумал, моя ягодка! Что сидеть дома да плакать. Вот сегодня, как погуляла, так и щёчки сделались порумянее. Садитесь-ка обедать, мои голубчики. Чай, проголодались?

Брат Натальи тотчас после обеда ушёл. Он каждое воскресенье бродил по Москве вдоль и поперёк в надежде случайно узнать что-нибудь о судьбе своей матери. Варвара Ивановна и Наталья сели у окна.

– Э-э-эх, моё наливное яблочко! Всё-то ты плачешь!

Господь Бог милостив: авось скоро увидишься с родительницей.

– Как разве ты что-нибудь про неё слышала, Варвара Ивановна?

– Нет, я ничего не слыхала! Да полно плакать, моё солнышко! Глядя на тебя, сердце разрывается!

Во время последовавшего за тем молчания Варвара Ивановна придумывала: чем бы ей утешить Наталью. Не сказать ли ей, полно, думала она, что матушка её жива и здорова. Что, кажется, за беда? Хоть муж и запретил говорить, да мало ли что он без толку приказывает. Я ведь и сама не глупее его! Лишнего-то не выболтаем. Дело другое сказать, что матушка её у Милославского. Об этом можно и смолчать.

Эти размышления мучили её до самого вечера. Она не могла даже уснуть после обеда, по обыкновению, и всё сидела у окна с Натальей, которая принялась вышивать в пяльцах.

– Не введёшь ли ты меня, Наталья Петровна, в брань, если тебе скажу добрую весточку? – сказала наконец Лаптева. – Я давно бы тебя порадовала, да муж не велел.

– Что такое, Варвара Ивановна? Уж не узнали ль что-нибудь о матушке? Если тебе угодно, я даже не скажу и братцу, что от тебя услышу.

– Точно ли не скажешь?

– Я тебе даю слово.

– Матушка твоя жива и здорова.

– Боже мой! Не обманываешь ли ты меня, Варвара Ивановна? Где же она? Скажи, ради Бога.

Наталья, вскочив со своего места, со слезами на глазах от радости бросилась целовать руки Лаптевой.

– Где она, – вот этого-то нельзя ещё тебе сказать, моя ласточка. Потерпи маленько. Ты скоро, очень скоро увидишься с родительницей. Не сегодня, так завтра.

– Для чего же ты не хочешь сказать, где она? – сказала печальным голосом Наталья. – Может быть, она в руках недобрых людей. Скажи, ради Бога!

– Нет, нет! Что ты это, моя малиновка! Она в руках у доброго человека.

– Для чего же ты не хочешь назвать его? Ах, нет! Я знаю: верно, она в руках Милославского!

– Милославского? Что ты это! Да кто это тебе сказал?

– Знаю, знаю! Она у него! Верно, он её до тех пор держать будет, пока меня не сыщут. Братец узнал от своего товарища, которого встретил в саду, что меня вчера и третьего дня, по приказанию Милославского, искали по всему городу. Прощай, Варвара Ивановна!

– Куда, куда ты это? Господь с тобой! – закричала испуганная Лаптева, пустясь за Натальей в погоню. Дородность помешала ей сойти скоро с лестницы. Выбежав за ворота, Варвара Ивановна посмотрела во все стороны и, не видя Натальи, пустилась бегом к ближнему переулку, думая, что увидит там Наталью.

Во всю длину переулка ни одного человека! Только у ворот низенького дома стояла корова и щипала траву на улице. Лаптева побежала к другому переулку. И там никого нет! «Уж не бросилась ли она в реку?» – подумала Варвара Ивановна. От этой мысли кинуло её в холодный пот. Не имея сил бежать далее, она, едва переводя дух, в совершенном изнеможении побрела к дому. Недоумение, раскаяние, сожаление, страх сильно волновали её. «Что я скажу, – думала она, – мужу, когда он возвратится домой и спросит: где Наталья? Дёрнул же лукавый меня за язык! Что, если бедняжка с моих слов да бросилась в реку! Господи Боже мой! что мне делать? Да я весь век стану мучиться, что погубила душу христианскую. Не думала, не гадала я впасть в такое тяжкое согрешение! Помилуй, Господи, меня, грешную!» – В этих мыслях Лаптева начала горько плакать и усердно молиться, стоя на коленях перед образом Николая Чудотворца, которым её благословил в день свадьбы покойный отец её. После молитвы села она к окошку. «Да с чего, – начала она размышлять, – пришло мне в голову, что Наталья Петровна утопилась? Может быть, она побежала искать своего братца, чтобы с ним посоветоваться. Однако ж, зачем ей было бежать так скоро? Зачем она простилась со мною?»

Во время этих размышлений её раздался стук у калитки. «Муж! – подумала Варвара Ивановна, вскочив со скамьи в испуге. – Худо, как совесть нечиста! Бывало, прежде постучит он, и горя мало! Его же сбираешься побранить: зачем поздно пришёл, а теперь…»

Дверь через несколько времени отворилась, и вошёл Бурмистров.

– Дома Андрей Матвеевич? – спросил он.

– Нет ещё, отец мой!

– Что с тобой сделалось, Варвара Ивановна? Ты побледнела и вся дрожишь!

– Ничего, Василий Петрович. Так, что-то зябнется!

– А в горнице у вас очень тепло. Не сделалось ли чего-нибудь худого?

– Нет, отец мой, всё благополучно!

– А где Наталья Петровна?

– Она всё ещё гуляет с братцем.

– До сих пор гуляет! Да как же это, Варвара Ивановна? Я братца её встретил одного на улице, вскоре после обеда. Он сказал мне, что Наталья Петровна осталась с тобою.

– Ох, Василий Петрович! Как бы ты знал, как мне тяжко и горько! Ума не приложу, что мне делать, окаянной. Лукавый меня попутал!

– Как, что это значит?

– Покаюсь тебе во всём, как отцу духовному. Только не брани меня, кормилец мой!

– Ради Бога, скажи скорее, Варвара Ивановна, что сделалось?

– А вот видишь, батюшка. Ты сегодня с мужем шептался, как мы шли от обедни. Я и пристала к нему: скажи, о чём вы шептались? Он долго не говорил. Однако ж я на своём поставила. Он, вишь ты, без вишнёвки обедать не может. Мне в голову и приди: не дам ему вишнёвки, пока всего не перескажет. Он крепился, крепился, да наконец мне всё и рассказал; не велел только говорить Наталье Петровне.

– А ты, верно, не утерпела, Варвара Ивановна? Так ли?

– Согрешила, грешная! Хотела было её утешить и сказала только, что матушка её жива и здорова; а она привязалась ко мне. Я ей больше ничего не открыла. Пусть провалюсь сквозь землю, если я лгу! Она сама догадалась. Побледнела, задрожала, да и кинулась вон из горницы. Я за ней. Куда тебе! И след простыл! Выручи меня из беды, Василий Петрович, помоги как-нибудь, отец родной!

– Встань, Варвара Ивановна, встань! Как тебе не стыдно в ноги кланяться!

– Батюшка ты мой! Не встану! Мне совестно даже глядеть на тебя.

– Не заметила ли ты, по какой улице и в которую сторону ушла Наталья Петровна?

– Невдомёк, отец мой.

– Она, верно, пошла к Милославскому! Дай Бог, чтоб я успел остановить её.

Бурмистров сбежал с лестницы и, вскочив на свою лошадь, пустился во весь опор по берегу Яузы к мосту. Он вскоре скрылся из глаз Варвары Ивановны, смотревшей из окна ему вслед.

Опять раздался стук у калитки. Вошёл в горницу брат Натальи. Бедная Лаптева принуждена была и ему покаяться в своём согрешении. И тот бросился опрометью в погоню за сестрою.

Наконец ещё стучат в ворота. «Ну, это муж, сердце чувствует!» – шепнула Варвара Ивановна, вскочив со скамьи и отирая платком пот с лица.

– Куда ушёл хозяин? – спросил решёточный приказчик, войдя в горницу. – У ворот сказали мне, что его дома нет.

– Не приходил ещё домой! – отвечала Варвара Ивановна.

– Да где ж это он до сих пор шатается? Уж солнышко давно закатилось, пора бы, кажется, и домой прийти. А ты хозяйка, что ли?

– Хозяйка, батюшка.

– Кто ещё у вас в доме живёт?

– Приказчик Ванька Кубышкин да работница Лукерья.

– А ещё кто? Чай, дети есть?

– Были – мальчик и девушка, да от родимца ещё маленькие скончались.

– А нет ли ещё кого в доме?

– Жила у нас крестница моего сожителя, Ольга Васильевна Иванова.