Текст книги "Избранные письма. 1854-1891"

Автор книги: Константин Леонтьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

63. К. А. ГУБАСТОВУ. 22 февраля 1877 г., Оптина Пустынь

(…) Политикой нашей все в России – до монахов и до извозчиков – очень недовольны[229]229
  Политикой нашей все… очень недовольны. – В 1876 г. началась сербско-турецкая война, неудачная для Сербии. Попытка восстания в Болгарии была подавлена турками с невероятной жестокостью. Европейские державы оказывали на Турцию дипломатическое воздействие и вынудили ее согласиться на переговоры, которые, однако, кончились безрезультатно. 13 января 1877 г. русский посол гр. Н. П. Игнатьев выехал из Константинополя. Общественное мнение в России, поддерживавшее славянские народы, было очень недовольно нерешительностью своего правительства.


[Закрыть]. Все удивляются… все ропщут. В Петербурге особенно.

В литературе ничего особенно нового. «Анна Каренина» продолжается, но Толстой немножко обманул мои ожидания: продолжение не так хорошо, как первая половина; все верно, все прекрасно, все картинно, но как-то блекнет все теперь, нет того блеска и силы, которыми отличалось все до отъезда Вронского с Анной за границу.

«Новь» Тургенева отвратительна. Всё честные акушерки. Он с ума сошел! (…)

Про Марью Владимировну скажу Вам, что она получила место в Нижнем, какое – еще не знаю; но я недавно получил от нее, письмо, из которого видно, что она стала бодрее в удалении, которое ей советовал старец о. Амвросий Оптинский[230]230
  Амвросий Оптинский (Александр Михайлович Гренков, 1812–1891) – старец Оптиной Пустыни, духовник К. Н. Леонтьева. Отличался жизненной опытностью, широтою взглядов, кротостью и незлобием. Привлекал к себе множество паломников. Его посещали Ф. М. Достоевский, Влад. Соловьев, Л. Н. Толстой. Считается, что он послужил прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». В мае 1891 г. В. В. Розанов писал Леонтьеву из Ельца: «…не можете ли Вы об отце Амвросии написать так же, как об От(це) Клименте. Вы не можете себе представить, как чрезмерно, как колоссально его влияние здесь!..Прошу Вас подумайте об этом. Здесь в редком доме Вы не найдете портрета о. Амвросия» (Розанов В. В. Сочинения, М., 1990. С. 471). К Леонтьеву «о. Амвросий имел такое доверие, что нередко адресовал к нему тех из своих интеллигентных посетителей, которые нуждались в убеждениях о суете мира сего и необходимости верить в Евангелие» (Е. В. Историческое описание Козельской Оптиной Пустыни. Б. М., 1902. С. 124).
  Об отношении К. Н. Леонтьева к о. Амвросию красноречиво свидетельствует следующий рассказ жены П. Е. Астафьева: «Представьте себе, он мне не раз говорил: «Вы знаете, Мария Ивановна, до чего я покоряюсь старцу? Вот если он мне прикажет вас убить, то я нисколько не задумаюсь»» (Поселянин Е., К. Н. Леонтьев в Оптиной Пустыни, Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 387).


[Закрыть]. А другая знакомая пишет мне, что видела ее проездом через Москву из Рязани (где она всю зиму гостила у матери) в Нижний и что она чрезвычайно пополнела и помолодела за эту зиму. Теперь вот и судите поспешно издали – зачем я ее не удерживал в Кудинове! Благословение ли старца (и реально можете это объяснить успокоением совести и нервов), перемена ли обстановки, хотя и на худшую, но на новую, но вот доказательство, как я был прав, радуясь ее решению удалиться. А разрыва между нами нет и не может быть, ибо я знаю со стороны, до чего она добросовестно сознает свою вину и до чего она страстно кается. Я тоже был не прав, конечно, но не против нее, а противу Бога другими грехами, до которых ей, конечно, и дела не было. Но за эти побочные грехи ее рукою наказал меня Бог. Кит, который проглотил Иону[231]231
  Иона – пятый из двенадцати малых библейских пророков. Посланный для проповеди во враждебную Израилю Ниневею, устрашился этой миссии, хотел бежать морем в Испанию, но был изобличен и выброшен в море. Иону проглотил кит, но потом выбросил на берег, и он отправился к месту своего служения, где его ждал полный успех.


[Закрыть], нисколько не был сам по себе нравствен или прав, а был только орудие, понимаете? Замечу еще (так как Вы ее судьбой всегда интересовались и она всегда об Вас вспоминает), что у нас еще года полтора тому назад была речь о том, что ей бы следовало искать места, чтобы не проживать 400 рубл(ей) кудиновской аренды, которая как доход верный необходима на уплату % в банк (на ту сумму, которую мы были вынуждены братьям выплатить по завещанию), но тогда она при одной мысли о разлуке с Людмилой Раевской рыдала навзрыд, и я оставил ее в покое. Но Господь Бог, видно, милосердствуя к нам, разрубил путем ссоры этот гордиев узел, который Марья Владимировна сама запутала, а распутать не могла. Она сама и вопреки моему мнению взяла Людмилу в Кудиново и потом, увидавши, что мы с этой последней хорошо уживаемся и никогда не ссоримся, убедившись еще раз наглядно, что все раздоры от нее лишь самой и что мне угодить очень легко, начала выходить постепенно из себя и нападать на всех. Разгадка в том, что она сама очень страстно привязывается к людям и тогда уже хочет насильно быть милой настолько, насколько милы ей самой предметы ее выбора. А когда она равнодушна к людям, тогда она очень приятна и ровна. Вот отца[232]232
  См. примеч. 1 к письму 103.


[Закрыть] она мало любила и потому жила с ним сносно. и с чужими, с далекими сердцу она хороша и любезна. Вот беда ее в чем. (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1894. Ноябрь. С. 391, 392.

64. Е. А. ОНУ. 24 марта 1877 г., Оптина Пустынь

Madame Onou! Mad(ame) Onou! Madame Onou!

Prouvez done qu’on а ей raison de dire: «се que femme veut – Dieu le veut!». Il faut que je suis nomme a Constantinople! Soyez done femme! Ayez donc des etrailles pour moi; je n’exige pourtant de vous ni les entrailles d'une mere, ni meme celles d'une epouse tres eprise de son mari. Non! N’ayez pour moi les bonnes et fideles entrailles que j'eusse eu (правильно ли?) pour vous et pour votre mari si, par hasard, vous etiez a Kozelsk sans place et surtout sans M. de Jomini et moi a Petersbourg a cote de quelqu’un dans le genre de votre oncle. Vous avez juste assez d'esprit et d’imagination pour comprendre que je me serai mis en quatre pour vous etre utile. Mais puisque c’est decide depuis longtemps que vous etes moins bonne que moi – mettez vous en deux, cela suffit.

J’ai eu un moment l’idee deer ire aussi au Prince Gortchakoff lui meme, pour lui rappeler l’histoire de mа mere, mais j’y ai renonce sur le champ. J’ai eu peur de gater l'affaire par quelque exces de zele, et j’ai pjrefere livrer la question a son developpement naturel sous les auspices de M. votre oncle.

Je n’ecris rien a M. Ignatiew, mais j’ecrirai une lettre respecteuse a Madame, en la priant de me rappeler au souvenir du General. Enfin, comme il ne s’agit que de la sincerite de M. de Jomini, dont je ne doute pas et votre activite en ma faveur (dont je doute un peu), mais surtout de la volonte de Dieu qui peut inspirer a tout le monde des bons sentiments pour moi, je termine cette petite lettre le coeur un peu gros, mais l'esprit tranqulle.

Adieu! Adieu! Adieu!

Mes respects profonds a Mad. la baronne; mi lie choses a M-lle Perdicary; j’embrasse Marika (qui m’a tout a fait oublie); j’embrasse Aleko (любопытный носик), j’embrasse Marie-Therese; je les aime et je les benis.

Adieu, Madame Onou.

Votre devoue C. Leonti ew.

P. S. Ne croyez pas que j’ai oublie Афина pas meme pour un instant! Mais s’est par egard pour le voisinage du nom de votre respectable tante, que je ne la cite qu’au post-scriptum. «Fleur des jardins d’Alep, que Bulbul en choisit pour chanter et languir sur son calice ouvert!; Voila un pale rayon de soleil du Bosphore qui perce dans la brume affreuse de notre detestable capitale.

Впрочем, теперь Страстная неделя. Поэтому продолжать не буду. Право, я бы ей на приданое дал, если бы меня сделали Генер(альным) Консулом в Царьграде! Никогда не забуду, как она мне с дочерним чувством и улыбкой чинила перчатки!

Перевод:

Мадам Ону! Мадам Ону! Мадам Ону!

Докажите же наконец, что справедливо говорят: «Чего хочет женщина – того хочет Бог!» Необходимо нужно, чтобы меня назначили в Константинополь! Войдите же в мое положение; впрочем, я не требую от Вас ни чувства матери, ни тем паче супруги, страстно увлеченной своим мужем. и даже того надежного и доброго отношения, которое я выказал бы Вам и Вашему супругу, если бы по какой-либо случайности Вы оказались в Козельске без места и, главное, без г-на Жомини, а я был бы в Петербурге возле кого-либо наподобие Вашего дядюшки. У Вас достанет ума и воображения понять, что я разорвался бы на четыре части, чтобы помочь Вам. Но поелику давно уже решено, что Вы не столь добры, как я, – разорвитесь надвое, сего будет достаточно.

На какое-то мгновение мне пришла мысль написать к самому князю Горчакову и напомнить ему историю моей матушки, но я сразу же отказался от этого. Побоявшись испортить дело излишним усердием, я предпочел оставить все своему естественному развитию под покровительством Вашего дядюшки[233]233
  …под покровительством Вашего дядюшки – то есть барона А. Г. Жомини, ближайшего помощника канцлера кн. А. М. Горчакова.


[Закрыть].

Я ничего не пишу г-ну Игнатьеву, но пошлю почтительнейшее письмо мадам[234]234
  Мадам – жена гр. Н. П. Игнатьева, Е. Л. Игнатьева.


[Закрыть] с просьбою напомнить обо мне генералу[235]235
  Генерал – русский посол в Константинополе граф Н. П. Игнатьев.


[Закрыть]. И наконец, поскольку дело не в искренности г-на де Жомини, которая не вызывает у меня сомнений, и не в Вашей деятельности ради моей пользы (чему я не вполне доверяю), но в воле Божьей, могущей внушить всем добрые ко мне чувства, я заканчиваю это небольшое письмо хоть отчасти и с тяжелым сердцем, но в спокойствии духа.

Прощайте! Прощайте! Прощайте!

Мое глубочайшее почтение г-же баронессе[236]236
  Г-же баронессе – супруге барона А. Г. Жомини.


[Закрыть], тысячу приветов мадемуазель Пердикари[237]237
  Пердикари – известная в Константинополе греческая семья. Один из членов этой семьи был на русской службе консулом в Бруссе.


[Закрыть], целую Марику (которая меня совсем забыла); целую Алеко (любопытный носик), целую Марию Терезию; я их всех люблю и благословляю[238]238
  Марика, Алеко, Мария Терезия – дети Е. А. Ону.


[Закрыть].

Прощайте, мадам Ону.

Преданный Вам К. Леонтьев.

Р. S. Не подумайте, что я хотя бы на минуту забыл Афину[239]239
  Афина – горничная Е. А. Ону.


[Закрыть]! Только из уважения к соседству с именем Вашей почтеннейшей тетушки я упомянул ее лишь в postscrip-tume. «Цветок алеппских[240]240
  …алеппских садов… – то есть садов в Алеппо, городе в северной части Сирии, славящемся своими прекрасными садами.


[Закрыть] садов, избранница песен и воздыханий соловья; воистину, бледный луч босфорского солнца, пронзивший ужасный туман нашей отвратительной столицы».

Впрочем, теперь Страстная неделя. Поэтому продолжать не буду. Право, я бы ей на приданое дал, если бы меня сделали Генер(альным) консулом в Царьграде! Никогда не забуду, как она мне с дочерним чувством и улыбкой чинила перчатки!

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 23, 24.

65. В. Г. АВСЕЕНКО 28 марта 1877 г., Оптина Пустынь[241]241
  Василий Григорьевич Авсеенко (1842–1913) – писатель. Сначала выступал в революционно-демократическом журнале «Русское слово». В 70-х гг. перешел на консервативные позиции (антинигилистический роман «Злой дух»). Автор ряда исторических работ. В 1883–1895 гг. редактировал газету «С.-Петербургские ведомости».


[Закрыть]

Христос Воскресе!

Многоуважаемый Василий Григорьевич, я было сначала колебался, писать ли Вам «Христос Воскресе». Думал, не покажется ли Вам этот несколько клерикальный оттенок – mauvais genre?[242]242
  Дурной тон (фр.).


[Закрыть] Но потом вспомнил, что сказано: Кто постыдится Меня, того и Я постыжусь в день судный.

Вспомнил это и написал, и подумал еще, что от Бога даже зависит внушить всем знакомым моим, и Вам в том числе, такое ко мне расположение, какого они еще ни к кому не ощущали.

Каков Тургенев? По-моему, «Новь» вещь очень лукавая. Не менее хитрая, чем «Отцы и дети». В «Нови» он как будто и сочувствует, а выходит, что герои несимпатичны: в Базарове он как будто осуждал, но Базаров вышел хоть и противный, но все-таки герой. Постоянно и нашим, и вашим… или, лучше сказать, ни тем, ни другим; но ему, я думаю, это и все равно. Он доволен и тем, что заставил опять говорить о себе, возбудил и ту и другую сторону к нападкам и гневу. Плохо написано, но ловко сделано! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

66. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ. 28 марта 1877 г., Оптина Пустынь

<…> А мы здесь в Оптином тихом скиту с Божией помощью только что переплыли «великий океан Четыреде-сятницы», как говорят греки, подразумевая телесные трудности Великого поста, когда его содержишь серьезно; переплыли этот океан и стоим на берегу другого моря – разлившихся рек, от которых никуда почти из монастыря недели на две проезда нет, иначе как на лодке, для здоровых людей, не боящихся простуды.

Здесь, в скиту, очень хорошо во всех отношениях (если только уметь подчиниться некоторым требованиям). Из какого окошечка своей кельи я ни взгляну, со всех сторон через низкую ограду виден мачтовый огромный сосновый и еловый бор, двор скита обширен и весь в яблонях, теперь на нем [нрзб.], а летом как в раю все в цветах и резедой пахнет, как в цветнике богатого помещика; церковь маленькая необыкновенно изящна, иконостас из розового дерева, потолок с орехом и все иконы новые с троице-сергиевским чеканным золотым фоном. Ризы богатые [нрзб.] – монахи добрые и прекрасной жизни… Мне всегда на душе легче, когда я здесь погощу. Примите к сведению, что есть еще такого рода хорошие вещи в России… (…)

Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

67. К. А. ГУБАСТОВУ. 2 августа 1877 г., Кудиново

(…) Впрочем (это между нами, прошу Вас), мне кажется, что царство антихриста во всяком случае близко, и в духовном смысле избранных (то есть для себя лично верующих «во едину святую, соборную, апостольскую Церковь») все будет меньше и меньше. Но эти немногие правы. (…)

События, мой друг, все растут, и Вы растете, а я все умаляюсь, смиряюсь, все гасну для мира. Равнодушия моего (даже и к Восточному вопросу, за успешное окончание которого я ручаюсь, но не верю в то, что наше и юго-славянское хамство изменят свой скверный буржуазный быт), равнодушия моего я Вам выразить даже не могу…

Молитва, одиночество, чтение духовных книг, прогулка, сигары (я теперь курю сигары, для горла), хороший кофе, ну и новая газета все-таки… больше ничего мне не нужно. И это все растет и растет.

С Марьей Владимировной мы помирились; она здесь с июня на каникулах. 15–16 августа уезжает. Она после жизни в чужих домах и после частых сношении с монахами оптинскими – неузнаваема! Мы сухи и согласны – вот все, что нужно, и я каждый день благодарю за это Бога.

Айза раза три просилась вернуться сюда, мне очень было это больно, но я должен был строго отказать, ибо, при ее необузданности, из нашей жизни здесь вместе ничего угодного Богу выйти не может.

Теперь у меня, кроме тихой и мирной сердечной заботы о «христианской кончине живота и о добром ответе на страшном судилище Христовом», есть одна только серьезная забота: это – чтобы уплачивать в банк проценты и чтобы Кудиново не пропало. Мимоходом приходят в голову мысли – политические, литературные, социальные – одна другой свежее, но я так привык к тому, что не мне суждено их сообщить людям, что они, как падающие звезды, только мелькают, а я их и не поддерживаю…И лишь бы этот зеленый уголок мой был цел, хоть бы не брали у меня эти липовые аллеи, эти березовые рощи, эти столетние огромные вязы над прудом, который в постные дни дает мне карасей для ухи….Вот что мне нужно: Оптина близко я недавно еще туда ездил.

Пишу насильно, с отвращением, но по благословению духовника 3-ю часть «Одиссея»; насильно, с отвращением же и также по благословению духовника посылаю сегодня же письмо Каткову с предложением отправить меня до весны в Турцию… И все это не сам для себя, не по охоте, с глубоким отвращением и потому лишь, что делать иначе нельзя… Надо!..

А если Катков на мои условия не согласится – сознаюсь, я буду очень рад. (…)

Впервые опубликовано в журнале «Русское обозрение», 1894, ноябрь. С. 392–394.

68. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 31 августа 1877 г., Кудиново

(…) Ты спрашиваешь, что Варька[243]243
  Варька – горничная в кудиновском доме К. Н. Леонтьева.


[Закрыть], Агафья[244]244
  Агафья – кухарка в кудиновском доме К. Н. Леонтьева.


[Закрыть] и Ласточка[245]245
  Ласточка – Людмила Раевская.


[Закрыть]? Ласточка поразила меня при проводах твоих своей ужасной неопрятностью и неинтересностью. Я этому очень рад. Агафья все такая же хорошая, а Варька – вот где искушение. Искушение в том смысле, что я боюсь слишком уж отечески и серьезно привязаться к ней. Она так мило, честно и хотя и почтительно, но почти что заигрывает со мной, так умна, добра и честна, что просто беда… Слава Богу, я каждый день помню о непрочности всего земного и молю Бога, чтобы из этого не вышло новой тягости и новой боли. Пожалуйста, мой друг, напиши мне поскорее, что ты мне посоветуешь делать с рощами. Ты это лучше знаешь. Данило просит, Гаврила просит, старикам надо хвороста. Прокофья жалко; келейницы привыкли получать. Где и поскольку им назначить? Я боюсь и желаю всех их утешить. Кто будет рубить? Как доверить без присмотра? Напиши обо всем этом ясно и подробно и скорее. (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

69. К. А. ГУБАСТОВУ. 20 августа – 7 сентября 1877 г. Кудиново

Вы, Константин Аркадьевич, находите мое письмо прелестным, я нахожу Ваше очаровательным! Вы отвечаете мне из Гаги[246]246
  …из Гаги… – то есть из столицы Нидерландов Гааги


[Закрыть] скоро, я из Кудинова – тотчас же… Это какая-то гирлянда роз, протянутая из Голландии в Калужскую губернию.

Хотите мой день? Например, сегодня.

8 часов. Варька стучит в дверь… Это очень милая крестьянская девочка 12 лет, в сарафане, которая помогает Агафье, матери своей, idem[247]247
  Idem (лат.) – тоже.


[Закрыть] в уходе за мной; мать делает дела элементарные (коров моих доит, дрова носит, грибы солит, полы моет, белье и т. п.), а дочь дела тонкие (кофе с детскою почтительною улыбкою мне подает, чай разливает, комнату убирает, за грибами со мной ходит, песни поет и т. п.). Мы все – Агафья, Варька и я – живем душа в душу. Итак, Варька стучит… Я звоню (значит, слышу). Я сплю один в одном флигеле, а она с матерью в другом месте.

Крещусь. Закуриваю сигару. Встаю, убираюсь. Сажусь перед зеркалом на минуту и гляжусь – не слишком ли я уж стар.

Читаю «Отче наш» и прошу у Бога прощения, что больше сейчас не молюсь, а буду позже.

1/2 9, 9, 1/2 10, 10. Варька приносит кофе… очень хорошо все, на подносе, с чистою салфеткой… К сожалению, день постный, и. я пью долго черный кофе, и спрашиваю Варьку о больных наших (она помогает мне очень хорошо в санитарной моей деятельности)… Она убирает постель и подает скляночки, чтоб я сделал одному ребенку лекарство… (…)

Пью кофе, курю и мыслю… Тут у меня и не перечтешь всего: от больного мальчика и до Плевны[248]248
  …до Плевны – Плевна (Плевей), город и крепость в Болгарии, осажденная русскими с июля 1877 г. Турки упорно защищались, Плевна была взята М. Д. Скобелевым лишь 28 ноября 1877 г. Захвачено 40 пленных и 77 орудий. Только убитыми русские потеряли за все время осады и штурма 40 человек.


[Закрыть], от Каткова и до св. Пантелеймона, моего целителя, от 8 рублей всего, которые убого лежат в моей шкатулке, до 7000 моего турецкого долга, от Вас и Софьи Петровны[249]249
  Софья Петровна – С. П. Хитрово.


[Закрыть] с ее [нрзб.] до старого кривоногого садовника моего, которому хочется и нужно купить тулуп.

10, 11, 12. Перечитываю новые главы «Одиссея», думаю, что надо исправить и как бы не опоздать, и не испортить… На «Одиссея» одного надежда, чтобы % в банк за Кудиново в 78 году заплатить. Иначе – прости, последнее убежище!

Согласитесь – есть о чем подумать…

Помню и о Вашем неоконченном письме…

12 часов. Бросаю «Одиссея»… Есть пока еще более спешные дела… Беру бумаги по кудиновским делам… Ищу, сколько надо вносить податей в октябре в земство, в казну и дворянских… Около 75–80!.. (а у меня – ничего, только 8!).

Смотрю контракт с крестьянами об аренде; надо скоро новый…

Ищу другой контракт – о просроченной порубке у меня рощицы… Вижу, что имею право не допустить уже до порубки покупателя и придумать какую-нибудь с ним сделку… если уступлю; он богатый мужик, чужой… Занять разве у него? Перечитываю письмо жены, которая пишет, что ей теперь нехорошо там и что она больна и должна и просит 100 рублей (а у меня 8!). 20 октября срок платежа в другой банк – Общ(ество) Вз(аимного) Кредита… (75 руб(лей), а у меня 8…).

Аренды от крестьян как в срок добиться?.. 1 октября они должны уплатить мне 86 рублей и т. д.

Это до 1 часу… и более…

Один больной ждет меня с утра, его болезнь хроническая. Посылаю за ним, беседую, исследую, советую и т. д.).

1/2 2-го. Свободен. Запираюсь и молюсь – минут 20 или полчаса, не знаю. Благодарю искренно Бога за многое, почти за все, особенно за то великое мужество, которое он во мне при таких запутанных обстоятельствах поддерживает…

Вы не поверите, как это отрадно, когда вспомнишь свое отчаянье 70–71 И т. д. годов…

Повар заходит спросить: где постное масло, которое покупали? Я не знаю… – Варька!.. Варька тоже не знает… никто не покупал и т. д.

От 2 до 3. Читаю «Русский архив»[250]250
  «Русский архив»– исторический журнал, издававшийся в Москве в 1863–1917 гг. Основан П. И. Бартеневым.


[Закрыть] и мимоходом еще раз вижу, как изменились и понятия, и политические интересы, и нравы!..

3 часа. Обед. (Икра паюсная, винегрет с сардинками, жареные сыроежки в постном масле, которые вчера сам набрал в роще. Ну, квас… и более ничего.) Мыслю в интервалах…

1/2 4-го. Курю сигару, молча, в больших креслах… В душе мир, к человекам благоволение… Варька с сельскою грацией убирает со стола… Я с ней отечески любезен.

До 5. Читаю «Архив» (письма Ростопчина[251]251
  Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826) – государственный деятель, граф. При Павле I занимал высокие должности. В 1801–1810 гг. в отставке. Затем главнокомандующий в Москве, где при нашествии французов действовал с большой энергией (Наполеон называл его «зажигателем» и «сумасшедшим»). После Отечественной войны 1812 г. жил большею частью в Париже. Занимался литературной деятельностью.


[Закрыть] к Воронцову[252]252
  Семен Романович Воронцов (1744–1832) – государственный деятель. Брат Е. Р. Воронцовой-Дашковой. Отличился в битвах при Ларге и Кагуле. В 1785–1806 гг. был послом Вене и Лондоне, где умел отстаивать русские интересы, в том числе и от самого русского правительства (в частности, он предотвратил заселение Крыма британскими каторжниками). После отставки в 1805 г. почти безвыездно жил в Лондоне.


[Закрыть])… Мыслю… между строчками…

5 часов. Иду делать гипсовую сдавливающую повязку одному мальчику, который страдает ревматическою опухолью суставов… Ему лучше… Там, кстати, толки с людьми, кому и по скольку и где давать на зиму хворост в моих рощах…

Повязка и толки эти до 6 и более часов…

6 1/2 часов. Варька затапливает камин и садится разливать мне чай… Я беседую с ней о деревенских делах и отчасти о войне… Она спрашивает: «а греки за нас?» (она видела Георгия). Я говорю ей: «Бог за нас, и все будут за нас, а кто не за нас, тому – будет худо…»

7 1/2. Сажусь писать Вам это письмо и уже рассчитываю, что буду завтра делать, чтобы не опоздать…

Вот в этом роде проходят дни… (…)

Впервые опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1894. Ноябрь. С. 394–399.

70. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ.6–8 сентября 1877 г., Кудиново

Николай Яковлевич, сегодня получил Ваше письмо и сегодня же отвечаю, вышел вечер посвободнее, и я спешу им воспользоваться, чтобы сказать Вам еще раз дружеское и прямое слово. Послушайте, Вы же всех нас здесь [нрзб.] тяжелые загадки! Я просто отказываюсь понимать Вас: Так дорожить людьми и их расположением, как Вы нашим, и делать все, что нам в нашем доме и по нашим привычкам видеть невыносимо! И даже на два, на три всего дня не иметь силы удержаться… Я этого не понимаю! Простите мою откровенность – мы с Машей ломали голову просто, как это объяснить, и мне даже пришла мысль, что Вы, может быть в глубине сердца, несмотря на все самобичевание, находили все это очень милым, очень артистическим, очень русским и удалым, пожалуй? Дай Бог, чтобы я ошибся и чтобы этого рода самообольщения не было бы в Вас и тени. Милого тут ни капли! Артистическое не состоит необходимо в расстроенности чувств и поведения. А руссизм понимать только как разухабистую грубость и водку – это значит иметь обо всем русском очень печальное мнение. Может быть, о. Феодосию Угрешскому[253]253
  О. Феодосий Угрешский – вероятно, один из монахов Николо-Угретского монастыря.


[Закрыть] или Андрею Антоновичу[254]254
  Андрей Антонович – неустановленное лицо.


[Закрыть] это может нравиться в Вас, но нам нравится в Вас совсем другое. Маша говорит, что она отдыхает, когда Вы просты и даже несколько печальны. И я с ней согласен. И если бы Вы были слабый бесхарактерный человек, то это выходило бы как-то лучше. А то ни за что не веришь, что Вы не можете воздержаться!.. А просто не хотите. Верно, и у Островского Вам оттого было скучно, что там Вы опасались дать себе волю, чтобы не уронить себя и не испортить дела Вашего с человеком «житейски-могущественным»! Вам было нестерпимо там долго не пьянствовать, не шуметь, не язвить, не грубить. А у нас ведь можно. Мы простим? Не так ли? Где же рыцарские чувства? Где же тот нравственный наш вес, о котором Вы нам говорите? Где же та строгость к себе, которая у Вас, у Вас всеосуждающего, уже по натуре должна бы быть тройная? Надо или не жить у нас вовсе, или, как ни жаль до этого дойти не Вам одним, но, верьте, и нам, ибо мы с Машей все-таки за что-то Вас любим сердечно. Я повторяю, если бы Вы были милое и легкое нравом дитя, как Евгений Раевский[255]255
  Евгений Раевский – вероятно, брат Л. О. Раевской.


[Закрыть], то тогда можно бы и с водкой Вашей подлой этой помириться, но Вы совсем другой натуры, тяжелой от рождения (а не от обстоятельств одних, поверьте!) и для себя, и для других. Поэтому на три, 4, 5 дней отказываться от водки легче, чем отказаться от натуры. Как можно в чужом доме тихонько посылать за водкой, во все горло кричать в саду, говорить хозяйке, что «я не хочу быть приличным»! Где же это видано? Из того, что мы не имеем 100 000 годового дохода, не следует, чтобы мы были обязаны терпеть у себя то, к чему, по нашим вкусам и понятиям, у нас не лежит душа. Мы не привыкли видеть у себя в доме такие манеры, вот и все. Вы говорите в письме: «я нехорош, несимпатичен» и т. д. Никто не может требовать от человека, чтобы он переменил сущность своей натуры, но всякий хозяин дома имеет право строго требовать соблюдения внешней порядочности в одежде, в разговорах, в приемах и тоне.

И наконец, – Вы писатель, зачем раз навсегда облечь себя в формы, приличные более энергическому коридорному или удалому недоучившемуся бурсаку, чем дворянину и хорошему писателю. Разве Вы не понимаете, что, не делая никаких усилий для исправления Вашей внешности и Ваших привычек, погрязая почти бесспорно только в этих ужасных формах, столь сроднившихся с Вами, Вы лишаете самих себя возможности узнать жизнь шире, чем Вы до сих пор ее знали, в разных кругах и в разных слоях. Вы сами с умом Вашим сейчас чувствуете себя не по себе с теми и там, где нельзя развернуться ухарски, и становитесь мрачным, удаляетесь, молчите, тяготитесь и тяготите других. Так было с Вами, например, у меня в № даже при Цветкове[256]256
  Цветков – неустановленное лицо.


[Закрыть] и Аверкиеве, которые, впрочем, еще не особенно требовательны, особенно Аверкиев. И они сказали после: жаль, что он так не прост и глядит нигилистом…

Конечно, лучше сидеть тогда в углу, чем веселиться так, как Вы всякий раз удостаиваете нас в Кудинове веселиться. Но неужели же нельзя сохранить порядочную внешность, даже и водясь обыкновенно с о. Феодосиями и К° Я не знаю, будет ли это хвастовство, если я Вам скажу, что я не меньше Вашего водился со всяким народом, особенно смолоду, но, если не ошибаюсь, остался самим собою и свободно переходил и перехожу от общества крестьян ко всякому другому. Отчего Вы хоть по внешности не постараетесь поработать над собой для того, чтобы Вам было везде легко и свободно? Вы говорите о характере Вашем. Нет! В общежитии внешность гораздо важнее характера. Не только в порядочном и не любящем угловатости и грубости кругу, но и в самом хорошем монастыре. К душе собственно касается лишь избранный духовник, а внешней сдержанности и благообразия и вежливости требуют все. В Оптиной все монахи имеют в этом смысле хорошие манеры. Для этого нет нужды быть графом Вронским, тот простой мещовский монах, который был при Вас в Кудинове, держит себя гораздо лучше Вас. Он перед Вами джентльмен. Никаких ужасных слов юмористических вроде «нежнец» (про яичницу), «настроенция» и т. п. не говорит, водки не просит, тихонько ее у нас не покупал бы, в саду слишком громко не пел бы и не подавал бы повода нашим недоброжелателям говорить, что у нас бывать нельзя, потому что у нас Бог знает кто бывает, пьет, кричит, ездит от нас ночью по кабакам и оттуда тихонько в почтенный соседский дом. И это все при таком уме! При таком чувстве изящного! Сосплетничаю еще для Вашей пользы: Людмила[257]257
  Людмила – Л. О. Раевская.


[Закрыть] девушка не светская в известном смысле, но она многое понимает. Прослушавши Ваши комедии, она мне сказала с сожалением: «Как много у него в душе поэзии! Зачем же он всегда так грубо говорит и так странно ведет себя?» И я тоже, помните, когда я похвалил порядочность Вашей матери, Вы даже оскорбились несколько тем оттенком удивления, который в моих словах заподозрили. А я ничего не сказал Вам на это, мысль же моя была такая во время этого молчания: «Судя по его ухваткам и разговору, кто же бы мог ожидать, что у него такая порядочная мать!».

Видите, я в этом с души сорвавшемся ультиматуме высказываю Вам уже все разом. Как хотите – союз или разрыв. Но я непременным условием союза, который и мне очень, очень приятен – верьте! – ставлю изменение коренное во внешнем поведении. А характер – это Ваше дело. Против злого человека есть оружие, но какое оружие противу дурных и необузданных манер, кроме отдаления? Я кончил [нрзб.]! «Дня расплаты» я сам жду с нетерпением, и если судьбе угодно будет, чтобы я прожил еще до ноября здесь, то урвитесь хоть на два дня в праздник прочесть мне ее. Я нахожу, что и в ней просто необходимо исправить язык. Он социально неверен. Я это сделаю с радостью, не касаясь ни хода, ни сущности, конечно. Я не Островский.

Но, право, с таким языком ни ставить, ни печатать ее нельзя. Нападут на Вас, и основательно. И это происходит все от той же причины; Вы приучили себя самого говорить то языком петербургских фельетонистов, то языком лихачей Островского и Щедрина, и, улавливая умом и сердечным тактом очень верно психический момент, Вы облекаете его местами совсем не в ту социальную форму, которую требуют Ваши лица.

И в «Андрюше с Еленой» Вы заупрямились оставить Елене некоторые раздирающие ухо выражения (например, дуэтировать, интрига и т. п.). Никогда бы Ваша Паруевская – девочка даже бы так не выразилась, если она была грациозна и женственна. Так говорят только повивальные бабки, мечтающие о социализме. Ну, довольно Вас всячески бранить. Все-таки я очень рад, что получил от Вас письмо, хотя покаяниям Вашим я ничуть не верю и очень боюсь, что Вы доведете меня Вашим лже-руссизмом напускным до разрыва, который и мне будет нерадостен. Я очень сам Вас люблю, когда Вы естественны и не наспиртованы Вашей этой хамской водкой. Я, впрочем, физически сам ее люблю иногда, но морально боюсь до смерти и стыда ради не стал бы пить ее часто. Пока обнимаю Вас.

Ваш К. Леонтьев.

8 сентября.

Перечел это письмо второй раз и начал колебаться отправлять его… Думаю, не слишком ли оно уж откровенно и беспощадно? Старался даже вообразить себе, что это мне кто-нибудь пишет, а не я пишу другому. И мне показалось, что я прочел бы в нем такое искреннее доброжелательство, такое хорошее мнение по крайней мере о ширине и глубине того лица, которое так бичуется, и, наконец, такую веру в его хотя бы наружное исправление, что решился отправить его.

Нет, если Вы хотите дружбы, то в дружбе хуже всего недоразумения и еще какой-то страх, что вот-вот сейчас человек Бог знает что сделает или скажет в твоем доме. Может быть, я не прав, что меня все это так возмущает. Может быть, Вы правы, а у меня великосветские претензии смешные, но что делать… Такова почва моя нравственная!

N.B. Я буду очень рад получить от Вас на это хороший ответ, но от меня не ждите теперь писем до половины октября. Я сижу без денег и буду все это время в больших и срочных хлопотах. Поэтому им, этим хлопотам, а не равнодушию припишите, предупреждаю Вас, мое будущее молчание.

Жалованья даже людям нечем платить.

Публикуется по автографу (ГАМ).