Текст книги "Том 5. Повести и рассказы"

Автор книги: Константин Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Выйдя из учебного заведения, Нина говорила хорошо по-французски и по-английски, довольно плохо играла на фортепьяно, знала язык цветов и несколько не совсем приличных французских романов, прочитанных тайком, и имела более чем смутные понятия о русской литературе после Гоголя.

В доме она тоже не особенно культивировалась, тем более что сам Опольев далеко не был поклонником русской литературы, особенно новейшей. Толстого он порицал, а Салтыкова так просто ненавидел. Других новейших писателей он не читал и к прессе относился с недоброжелательством за то, что она сует нос туда, куда ей не следует, и позволяет себе судить о том, чего не понимает.

Его превосходительство, впрочем, выписывал один русский журнал и одну газету, направление которых соответствовало его взглядам. Газету он аккуратно прочитывал и изредка сам посылал редактору статейки, под псевдонимом конечно, в которых излагал свои государственные соображения.

Опольева, добродушная и не особенно далекая женщина, до сих пор влюбленная в мужа и слушавшая каждое его слово с благоговением верующей, тоже относилась к отечественной литературе с боязливой брезгливостью и, конечно, оберегала и дочь от знакомства с произведениями, в которых, как она думала, описываются все мужики да мужики или занимаются какими-то курсистками да учителями. Мать и дочь исключительно читали французские и английские романы, и многие известные русские писатели неизвестны были им даже по именам.

И, несмотря на такое полное отчуждение от действительной жизни, несмотря на самое основательное воспитание в духе полного индифферентизма ко всему, что не имеет отношения к интересам маленького замкнутого кружка – так называемых сливок общества, – молодая девушка смутно чувствовала ложь этой жизни и какую-то неудовлетворенность.

Неглупая, наблюдательная и чуткая, она не могла не заметить лицемерия и фальши, угодничества и лести, поддельной наивности и двуличия, наглости и бесстыдства в погоне за положением, за богатством и полнейшего отсутствия каких-нибудь других интересов среди представителей и представительниц того общества, в котором Нина вращалась. Она видела, с какою неразборчивостью молодые барышни при помощи матерей и отцов ловили богатых женихов, а молодые люди – богатых невест, нисколько не думая о взаимной привязанности; она слышала циничные разговоры знакомых барышень о флирте и понимала, чего стоят эти условные фразы о нравственности, религии и супружеском долге в устах тех молодых светских женщин, которые яростнее всех нападали на неприличное поведение своих менее осторожных подруг, а сами…

Нет, решительно этот «свет» с его блеском и роскошью, с удовольствиями и выставкой тщеславия обманул прежние ее ожидания и совсем не прельщал эту худенькую брюнетку с ясными, доверчивыми глазами. Она была словно бы чужая среди своих и слишком серьезна для веселящихся и довольных жизнью приятельниц и знакомых. Над ней посмеивались, называли ее оригинальной и находили, что она «trop rude» [16]16
  «Слишком сурова» (франц.)


[Закрыть].

Нина не любила выездов и балов и появлялась на них больше по настоянию матери. Порой она скучала и, чтоб убить время, занялась живописью.

Мать, любившая единственную свою дочь до безумия, несколько удивлялась и ее нелюдимству и ее хандре.

«Пора Нине замуж!» – думала она и зорко присматривалась, кто из молодых людей, бывавших у них в доме, нравится дочери, но как она ни приглядывалась, а ничего не замечала.

– Тебе никто, Нина, не нравится? – спрашивала мать.

– Никто, мама…

– А Бежецкий, а Лорней, а Скуратов… разве не хорошие и милые молодые люди…

– Так что ж из этого, мама?

– Надо тебе выходить замуж, Ниночка…

– Будто уж так надо… Надоела я тебе, что ли? – смеясь, говорила дочь.

Так и кончались подобные объяснения, и мать не знала, чем объяснить, что Нина в последние годы стала совсем не той веселой, беззаботной и любящей балы девушкой, какою была раньше.

Посещение больного «графа», ужасная история Антошки, трогательное отношение к нему того, кого все называли отвержением, – все это словно бы пробудило Нину от сна, словно бы с глаз ее сняли вдруг повязку, и она увидала, что за очарованным замком есть и другая жизнь, не та беззаботная и роскошная, но жизнь, полная лишений и страданий. Она почувствовала, что люди, которых отец беспощадно клеймил пропащими и не заслуживающими участия, далеко не такие ужасные. Напротив… И если она видела только двух таких нищих – «графа» и Антошку, то, верно, и другие заслуживают любви и милосердия…

Такие мысли бродили в голове молодой девушки, и в этот день она впервые задумалась о таких вещах, о которых прежде не думала.

О, в какой ужас пришел бы отец, если бы заглянул в эти минуты в душу своей горячо любимой дочери.

XXVII

Вопрос о том, где она достанет деньги, обещанные дяде, был решен ею без колебаний. Это так просто. Зачем ей, например, брильянтовые серьги, которые подарил отец на именины. Можно возвратить их ювелиру, и он не откажется купить их.

Вернувшись домой, молодая девушка тотчас же прошла к матери.

– Ну, мама, все устроено, – возбужденно заговорила она, – тетя Мери не отнимет мальчика. Он останется при дяде…

– Ты у тети завтракала?

– Да… Тетя тебе кланяется… И ее муж… Ах, мама, если б ты знала, в каком ужасном положении дядя…

– Что с князем? – участливо воскликнула княгиня, думая, что речь идет о муже ее двоюродной сестры.

– Я не о князе… Я о дяде Опольеве… Какой он худой, худой и бледный… А какая у него комната! Маленькая, без мебели, грязная, темная…

– Да ты откуда знаешь все эти подробности?

– Я сама видела. Я только что от дяди.

– Что?! Ты была у него?! – воскликнула Опольева.

В ее красивом, моложавом, несколько полноватом лице, в ее больших глазах отразился ужас и изумление.

В самом деле, дочь тайного советника Опольева и вдруг в гостях у какого-то пропойцы-нищего. О господи!

– Чему ты так изумляешься, мама?

– И ты еще спрашиваешь, Нина?

– Да разве я сделала что-нибудь нехорошее, навестив несчастного, больного дядю?

Этот вопрос несколько смутил добродушную женщину.

– Ты поступила нехорошо относительно отца.

– Но, мама…

– Дай мне сказать… Ты ведь знала, что отец не велел пускать этого господина и не признает его своим братом… И вдруг дочь к нему едет! Ты, значит, ни во что не ставишь мнение отца? И, не посоветовавшись со мной, одна отправляешься в какую-то трущобу… Ах, Нина, Нина… Какая это нелепая выходка!

– Во-первых, папа заблуждается относительно дяди, считая его каким-то негодяем… Он, напротив, добрый, хороший человек! – горячо проговорила Нина.

– Что ты говоришь, Нина. Разве можно осуждать отца?

– Я не осуждаю… Я говорю только, что папа не прав… Я в этом убеждена, и меня никто не разубедит… Во-вторых, я не скрою от папы, что была у его брата… Я расскажу, что видела, и папа убедится, что он заблуждается…

– Боже тебя сохрани, Нина… Не говори ничего отцу, не огорчай его… Но дай мне слово, что ты не повторишь своего безрассудства… Помогай этому несчастному, если хочешь – хотя и это уж протест против отца! – но бывать у него…

– Мама! Да что ты говоришь! – воскликнула молодая девушка, и в голосе ее звучала грустная нотка, а глаза ее с немым укором глядели на мать. – Ты, добрая, хорошая, ты, сама заступившаяся за дядю, – помнишь, когда папа принес его письмо? – и осуждаешь меня… И за что же? За то, что я была у больного, несчастного, всеми брошенного человека? Ах, если б ты видела его! Если б ты видела, как он был тронут моим посещением… Как он чуть не заплакал от волнения…

– Но отец твой…

– Ах, мама… Твое сердце само говорит, что папа в данном случае не прав… Если бы и папа увидал этого сгорбленного, исхудавшего старика с лицом мертвеца…

– Разве он так болен?

– Было воспаление легких… Простудился, выйдя на улицу в холодном пальто… Еще слава богу, что нашлись добрые люди… Одна женщина-врач лечила его, а хозяйка квартиры, какая-то прачка, содержала дядю во время болезни… И это сделали посторонние люди, а мы… родные… Ах, как это все нехорошо, мама!

И Нина взволнованно стала рассказывать матери подробности своего визита.

И по мере того как Нина передавала о своей встрече с дядей, о том, как он говорил с ней, как благодарили ее и дядя и этот мальчик, которого дядя спас от ужасной жизни у какого-то солдата, на глазах у Опольевой заблестели слезы, и она несколько раз во время рассказа повторяла:

– Ах, несчастный, несчастный!

– Вот видишь ли, мама, как все были безжалостны и несправедливы к дяде, считая его совсем дурным человеком! – возбужденно проговорила Нина, окончив свой рассказ.

– Да, Нина… Он много перенес… этот бедный Александр Иванович!

– А ведь он, мама, куда лучше многих из тех людей нашего общества, которых все принимают и уважают. Право, лучше, хоть и считается падшим. И это я поняла только сегодня, когда поговорила с ним. Так неужели так и оставить его, не выказать ему участия, не навестить его!? Ведь это было бы возмутительно, жестоко… Не правда ли?

Опольева чувствовала справедливость слов дочери.

Действительно, все родные слишком сурово отнеслись тогда к Опольеву. И муж был слишком неснисходителен к брату. Но муж – человек правил, принципа. Кто знает, не жалел ли он брата в душе, но и не мог отступить от принятого решения. У него есть эта черта. Но зато какой он примерный муж, какой отец!..

И Опольева без особенного труда оправдала мужа.

– Ты слишком принимаешь все близко к сердцу, Ниночка, – проговорила мать. – Я не спорю, что дядя несчастен, что он уж не такой дурной и заслуживает помощи… И я ничего не имею против того, чтоб ты помогала ему, но зачем же ездить к дяде, если отец твой не хочет знать его… Ведь он пришел бы в ужас, если б узнал о твоем посещении… А разве ты захочешь огорчать отца, который тебя боготворит… Подумала ли ты об этом?

– Но что же мне делать? Не могу же я согласиться с папой, что дядя негодяй, и никогда с этим не соглашусь. Ну хорошо, я не скажу папе о своем визите, если ты этого не хочешь, но я все-таки навещу дядю…

– Но если отец как-нибудь узнает?

– Ну что ж? Тогда я все объясню ему, все…

Этого-то и боялась пуще всего мать. О, она хорошо знала, как самолюбив ее муж и как ему неприятно всякое противоречие. А тут дочь вдруг явится как бы в роли обвинительницы отца!..

И, вдруг принимая строгий вид, Опольева сказала:

– Нина! Ты больше не поедешь к дяде. Слышишь, я тебя прошу об этом… Не заставляй приказывать.

– Мама, мне неприятно тебя огорчать, но я должна быть у дяди… Я ему обещала и исполню свое обещание! – прибавила молодая девушка, внезапно бледнея.

Этот решительный ответ всегда ласковой, кроткой Нины ошеломил Опольеву. Она решительно не знала, как ей быть, что сказать дочери, и, чувствуя, что ее авторитет поколеблен, растерянно смотрела на дочь и вдруг заплакала.

– Мама… не сердись. Ты пойми, что я не могу поступить иначе. Это не каприз! – умоляла Нина.

Кончилось тем, что Опольева, как все слабые натуры, сдалась и пошла на компромисс. Она позволила Нине, когда дядя устроится несколько приличнее, раз в месяц навещать его.

– Даст бог отец не узнает об этом! – прибавила она.

Нина с горячностью целовала мать.

– Какая ты у меня горячая, моя девочка! – говорила мать, утирая слезы. – А вот до сих пор ни в кого не влюбилась! – неожиданно прибавила она и вздохнула.

– Нет, влюбилась, мама.

– Кто он, этот счастливец?

– Дядя, мама…

– Ты вот все шутишь, а пора бы тебе в самом деле полюбить кого-нибудь…

– Еще успею, мама… Не старая же я дева. А пока я хочу поступить в общество «Помогай ближнему!», в котором тетя Мери председательница.

– Это она тебя зовет?

– Она…

– Что ж, поступай…

– А папа позволит?.. Он ведь не особенно любит благотворительных дам?..

– Ну, тетю Мери он хоть и недолюбливает, а уважает… Под ее крылом можно… Я поговорю об этом с отцом… А вечером сегодня ты в каком платье? – вдруг переменила разговор Опольева.

– А что сегодня вечером, мама?

– Ты и забыла? Мы у Иртеньевых.

– Разве необходимо ехать?

– Ты не хочешь?

– У них такая скука, мама…

– А надо ехать…

– Почему?

– Иртеньева обидится… И то мы редко у нее бываем…

– «Что ж, ехать так ехать», – сказал попугай, когда его тащили за хвост из клетки! – смеясь, проговорила Нина и прибавила: – А в каком платье, мама, быть попугаю?..

– Надень новое, что на днях принесли. Оно к тебе идет…

– Так я его и надену… – ответила Нина и вышла из спальной.

На другой день Нина, отдавая горничной футляр с серьгами, проговорила:

– Отвезите серьги, Дуняша, к ювелиру с этой записочкой… Только, прошу вас, никому об этом ни слова! – прибавила, краснея, Нина.

– Что вы, барышня… Ни душа не узнает…

– Он вам за них даст деньги…

– Продать их, значит?

– Ну да… Ювелир наверное купит.

– А за сколько прикажете отдать их?

– Право, не знаю… Кажется, за них заплачено триста рублей.

– Этих денег, барышня, он не даст.

– Берите, что даст. Мне очень нужны деньги.

Дуняша догадывалась, на что нужны барышне деньги. Кучер вчера рассказал ей, где была Нина и как Антошка благодарил ее.

Ей было жаль, что барышня лишается этих серег ради какого-то пьяницы дяденьки, которого недаром же генерал не приказывает принимать в дом и который, наверное, пропьет деньги, и она заметила:

– Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки… Не найдете ли вы что-нибудь другое?..

– За другое меньше дадут, Дуняша… Да и мне нисколько не жаль… Поезжайте, пожалуйста, и поскорей вернитесь.

Через час Дуняша привезла двести рублей.

– Больше не хотел давать, барышня… Да сперва и покупать не хотел.

– Почему?

– А справился в какой-то своей книжке, да и спрашивает: «Зачем, мол, дочь такого важного генерала продает свои вещи?.. Как бы, говорит, не вышло каких-нибудь неприятностей». Насилу я уговорила его, что никаких неприятностей ему не будет… Папенька, мол, знает об этом…

– Благодарю вас, Дуняша, что уговорили… А теперь я вас попрошу отвезти эти деньги к моему бедному родственнику… Я сейчас напишу только письмо.

И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, сделать себе все необходимое и непременно теплое пальто. «А то вы опять простудитесь и заболеете, дорогой дядя», – прибавила она и кончила просьбой непременно сообщить новый адрес, как только здоровье дяди позволит ему переехать на другую квартиру.

– Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня…

– Слушаю, барышня…

– И об этом никому не говорите, Дуняша.

– Будьте покойны, добрая барышня… То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам…

– Да, для него это большие деньги теперь… А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! – неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье.

– Как на что, барышня? Вовсе даже необходимо по вашему положению! – запротестовала Дуняша, совсем не разделяя, по-видимому, такого странного мнения барышни. – Вам ежели и в тысячу рублей платье, так очень даже хорошо…

– Вы думаете, что хорошо? – улыбнулась Нина.

– А то как же… Вы такого важного генерала дочь…

– И в этом все мое право! – как будто отвечала на какие-то свои мысли молодая девушка и прибавила: – Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь!

XXVIII

Эти двести рублей, присланные Ниной, теперь казались «графу», когда-то швырявшему тысячами, целым состоянием.

И он глядел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам, что такое богатство в полном его распоряжении. Он словно бы сомневался, что после долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, останавливая прохожих на разных диалектах и придумывая более или менее остроумные словечки, чтоб получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна.

А теперь вот еще эти деньги!

Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги… Они будут каждый день обедать… Антошка станет ходить в школу…

Это сознание неожиданного благополучия приводило «графа» в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни.

Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба смилуется над ним так великодушно и так таровато? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь.

И «граф» проговорил, обращаясь к Антошке, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег:

– А ведь все это точно в сказке, Антошка!

– В какой сказке, граф? – переспросил Антошка, не понимая, что хочет сказать «граф».

– Не называй ты меня графом, братец. Теперь уж я, слава богу, не граф, а опять Александр Иванович Опольев!

– Слушаю, Александр Иваныч! – проговорил сконфуженно Антошка и словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем «графа».

– Ты знаешь, что такое сказка?

– Небылица, значит.

– Ну так вот, в сказках обыкновенно случается так, что нищий вдруг оказывается принцем, а дурак – умным…

– Зачем же это?

– А затем, мой мальчик, чтобы утешать нищих и дураков… В действительности же такие превращения бывают очень редки… А вот с нами это случилось… И если по правде говорить, то как же нелепо, как и в сказке… Следовало бы по-настоящему мне остаться таким же нищим, каким я был, и выходить на работу вот в этом самом пальтишке и… вдруг…

«Граф» вместо окончания фразы взял своей исхудавшей рукой одну из пачек и потряс ее в воздухе…

– Не правда ли, Антошка, удивительно, что мы с тобою вдруг сделались принцами? – прибавил «граф».

Но Антошка в качестве большого почитателя «графа» горячо протестовал и находил, что так следовало быть. Нельзя же, чтобы такой человек безвинно терпел… Еще если бы какой-нибудь простой, а то настоящий господин, у которого такие важные и богатые сродственники.

– Положим, не безвинно, Антошка, помни это раз навсегда… Не в этом, впрочем, дело, а в том, что богатые и важные «сродственники», как ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищим, считая – и не без некоторого основания, – что я пропавший человек, а такому человеку помочь не следует, а надо его скорей забыть… и шабаш. И так бы я и околел где-нибудь на улице от неизвестной причины, – так, Антошка, в газетах пишут, когда умирают нищие, – если б не эта добрая девушка… Она одна пожалела… Одна среди всех… Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть… Не будь такой девушки, и не были бы мы принцами, и ходил бы я опять по вечерам на работу… просить милостыню. Понял?..

– Понял, Александр Иваныч…

– А что из этого следует, сообразил?

– Невдомек что-то, Александр Иваныч! – добросовестно признался Антошка.

– А то, что надо рассчитывать только на себя самого. Мне-то уж поздно, а ты, Антошка, не забывай этого.

– Известно, сам трудись, ежели ты бедный! – подтвердил и Антошка.

– Да, удивительно, как эта девушка такая жалостливая у такого безжалостного отца и в такой среде! – продолжал философствовать «граф», словно бы отвечая на занимавшие его мысли. – Непостижимо! – прибавил он.

– Сердце, значит, доброе у барышни… Я так полагаю, Александр Иваныч.

– Это ты верно полагаешь, но доброго сердца еще мало… Надо понимать… Вот, например, Анисья Ивановна понимает, каково бедному человеку, и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила, когда я был болен… Из последних крох отдавала… Вот и докторша… Она тоже знает, как трудом достается кусок хлеба, и… пожалела, братец, нищего… лечила и ухаживала за мной, зная, что не получит ни гроша… И вино носила… Она и жалела и понимала, а племянница…

– Да разве она не понимает, что ежели нет ни одежи, ни пиши, то хоть пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука!

– То-то, самая трудная эта штука и есть! – категорически отрезал «граф».

– Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч…

– И я был не злой, когда богат был, а не понимал этой штуки и никогда прежде о ней не думал… Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл… А где же об этой штуке думать барышне, для которой жизнь – точно сплошной праздник?.. Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам… Да и не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают.

– Ну?.. Обученная и не знает?.. – усомнился Антошка.

– Этому, Антошка, не везде учат… И меня этому не учили, и, наверное, племянницу не учили… Если бы учили, может и я не истратил бы глупо огромного состояния… Учили другому, что совсем не нужно. А вот она, племянница, и не училась этому, а как горячо приняла к сердцу нашу беду, Антошка… Не то что пожалела да кинула подачку – нет! И сама приехала, и пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала… И не оставит она нас с тобой… Не такая… То-то и удивительно!

– И простая какая, Александр Иваныч… Совсем непохоже, что дочь важного генерала…

– Ддда… И, может, еще потерпит она за свою доброту…

– От кого?

– От отца, от матери…

– За то, что помогла родному дяде? – изумился Антошка.

– Именно за это самое! – усмехнулся «граф». – Ты слышал, как ее горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти деньги.

– У нее, должно быть, много этих серег…

– Много не много, а она, значит, сделала это по секрету… Если узнают родители – ей будут неприятности… О милая, светлая душа! – воскликнул «граф» в каком-то восторженном умилении.

– Ругать будут, что ли? – поинтересовался Антошка.

– Будут говорить, что она поступает безрассудно, что помогает пропойце… Известно, что говорят люди о нищих… А ты, Антошка, – с неожиданною торжественностью прибавил «граф», обращаясь к мальчику, – никогда не забывай этой диковинной барышни и помни, что если мы с тобою заживем хорошо, то обязаны этим ей… Такие барышни очень редки среди тех, которых ты зовешь «важными графинями и княгинями». Не забудешь?

– Никогда не забуду, Александр Иваныч! – с чувством проговорил Антошка.

– То-то… Ты у меня признательный мальчик… Это, братец, хорошая черта… Ну, а теперь зови Анисью Ивановну… Надо с ней рассчитаться…

Добрая женщина обрадовалась от всей души, узнавши, какую значительную сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его.

– На экипировку прислала и вообще на обзаведенье… Комната, говорит, темная и маленькая… Требует, чтоб я перебрался от вас, Анисья Ивановна! – объяснял «граф».

– Уж какая же это комната… В такой ли вам жить!..

– И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало… Но только я должен вам сказать, что мне очень грустно расстаться с вами, Анисья Ивановна… Я испытал на себе, какая вы добрая женщина… Знаю, кто содержал меня во время болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду…

– Ну, что вы, что вы, батюшка Александр Иваныч! – говорила смущенная хозяйка. – Отчего и не поделиться чем можешь… У всякого человека бывает нужда…

– Да только не всякий делится… Ну, не будем об этом говорить… Сколько я вам должен?

– Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать рублей.

– Только-то?.. Уж что-то слишком мало!

– Да за что же я с вас буду брать лишнее?.. Вот и счет на восемь рублей, что во время болезни трачено… Чужого я не хочу… Я, слава богу, крещеная…

– Видно, очень добрый поп вас крестил, Анисья Ивановна, – усмехнулся Опольев. – Вот извольте получить ваши тринадцать рублей…

– Да вы счетец-то просмотрите.

– Ваш счетец и просматривать не надо, – сказал «граф», разрывая счет с небрежностью джентльмена, и прибавил: – А как я поправлюсь и стану выходить, то позволю доставить себе удовольствие, Анисья Ивановна, поднести вам маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности…

Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка и такою деликатною формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами:

– Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна?

– Помилуйте, Александр Иваныч… Я простая женщина, а вы…

– А я… нищий барин, которого вы пожалели! – перебил «граф». – Ну и об этом не станем больше разговаривать, а перейдем к следующему вопросу. Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу?

– С большим удовольствием, Александр Иваныч!

– Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском Острове… там, знаете ли, и уединеннее, и воздух лучше… Особенно летом… И сады… и Петровский парк близко, – говорил «граф», наметивший эту местность вовсе не потому, что там «воздух лучше», а главным образом по той причине, что эта часть города никогда не бывала целью его вечерних экскурсий и там не могли узнать в нем прежнего нищего. – Так не далеко ли вам будет ходить за бельем?..

– Совсем не далеко… И у меня есть на Острову один давалец…

– Ну, значит, и отлично… И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать вас чем могу.

– А вы когда думаете перебираться. Александр Иваныч?

– А вот как сил прибавится…

– То-то вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться.

– И докторша запретила рано выходить… Ну да теперь у меня будет теплое пальто! – проговорил «граф» с радостной, почти ребячьей улыбкой. – Через недельку я и выйду.

XXIX

«Граф» быстро оправлялся от болезни, к радости Антошки, замечавшего, что Александр Иванович не такой уж худой, каким был после болезни. И ел он хорошо, и спал крепко, был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением ясного дня, чтоб отправиться за покупками.

Докторша, совсем неожиданно навестившая Опольева под деликатно сочиненным предлогом, что была у больного в этом же доме, осмотрела его и нашла, что он совсем молодцом.

– Только вам беречься нужно… Не простудиться опять…

– Не простужусь… Теперь я буду тепло одет и мне не придется проводить время на улицах, рискуя новым воспалением легких…

– Дела ваши, значит, поправились? – осторожно спросила докторша.

– Добрая фея явилась ко мне, как это ни странно в нынешние времена, когда никто не верит в фей, так они редки, эти добрые феи. И, однако, нашлась одна в лице моей племянницы… дочери известного Опольева… Вы, верно, слышали эту фамилию?.. Ну, разумеется.

И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие.

– А отец меня давно приказал не пускать на порог. Заметьте это! – прибавил он, усмехаясь. – Нельзя же в самом деле принять нищего… в таком великолепном доме, как у него!..

– Какая чудная девушка! И как я рада за вас! – горячо воскликнула докторша.

– Спасибо… Оттого-то я и позволил отнять у вас пять минут времени, что на себе испытал ваше участие и доброту. Я знал, что вы порадуетесь о том, что и в той среде, где только думают о себе, являются такие чистые души, как эта девушка… Только выдержит ли она?.. Не заклюют ли ее?

– Однако вы скептик…

– Жизнь не приучила к восторгам.

– Но теперь вы, конечно, не так уже мрачно смотрите на тот круг, к которому принадлежали? – спрашивала докторша, заинтересованная этим странным человеком.

– Отчего же теперь?.. Оттого, что я не буду нищенствовать – вы ведь знаете, конечно, мою бывшую профессию? Но ведь тысячи отверженцев, заслуживающих еще большего участия, чем ваш покорный слуга, по-прежнему не возбудят ни малейшего участия в тех людях, которые могли бы помочь им… Исключение не правило. Одна ласточка весны не делает…

«Граф» вспомнил все то, что он видел и чему научился во время своей скитальческой жизни, и, довольный, что может высказаться и излить свою душу перед человеком, который его поймет, продолжал, указывая на Антошку:

– Если вот этот мальчик благодаря случаю, быть может, спасен от нищеты, тюрьмы и преступления, то разве мало гибнет таких же несчастных, обреченных на все это… О добрая госпожа докторша, я насмотрелся на этих жертв… Да и вы должны их знать… А они, эти господа, отделываются грошовой филантропией да приютами, и больше для удовлетворения тщеславия… Да… как вам ни покажется странным, а я, отставной штабс-ротмистр Опольев, терпеть не могу то самое общество, которое само меня погубило и первое же отшатнулось от меня… И если бы мне сказали, живи между ними опять, я не пойду… Черт с ними!.. Однако извините, госпожа докторша, я решительно делаюсь болтуном, пользуясь вашей снисходительностью, – оборвал Опольев.

И хотя докторша и говорила, что у нее есть время и что ей очень приятно поговорить, но Опольев замолк.

Прощаясь, докторша снова повторила, что надо беречься.

– И не одной простуды! – значительно прибавила она.

– А чего же еще?

– Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя…

– Я с этим покончил! – промолвил граф.

– И отлично…

– А мне можно выходить?

– Только не сегодня, а когда будет лучше день… Прощайте… От души желаю вам всего хорошего…

– Прощайте… Спасибо вам за все, за все…

– Прощайте, Антоша.

Когда докторша ушла, Антошка проговорил:

– Вот и жидовка, а какая хорошая!..

– А ты думаешь, что жиды должны быть нехорошие?..

– А то как же? Известно, жиды… Все их ругают.

– Между всеми людьми есть, брат, и хорошие и дурные люди… А если жидов все ругают, то из этого еще ничего не следует. Люди часто бывают несправедливы и злы… Вот и меня все ругают, а разве я уж такой дурной?

– Что вы, Александр Иваныч…

– Ну вот, видишь ли. И знаешь еще что, Антошка? Ты всегда своим умом смекай, а не повторяй того, что говорят другие!

Дня через три погода выдалась хорошая. Стояло ясное морозное утро, и после чая «граф» с Антошкой отправились за покупками.

– Вы нас не ждите к обеду, Анисья Ивановна. Мы сегодня с Антошкой кутить будем! – весело проговорил «граф».

Они сели в сани и скоро доехали до Мариинской линии, где Опольев рассчитывал купить теплое пальто. Оно было тотчас же куплено, это давно желанное пальто на каком-то меху, с барашковым воротником. Оно имело вполне приличный вид и грело отлично. Выйдя из лавки в пальто и в барашковой шапке, «граф», несмотря на мороз, чувствовал приятную теплоту и испытывал счастливое состояние удовлетворенности. После пятнадцати лет у него наконец теплая одежда! Он радовался, как ребенок, и весело говорил Антошке:

– Да, брат… Славная это штука меховое пальто…

– Прекрасное у вас пальто, Александр Иваныч.