Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №6"

Автор книги: Константин Кривчиков

Соавторы: Арсений Алмазов,Юрий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Уикс пополз спиной по креслу и лег лопатками на седалище; задрав ноги, он что было силы ударил подошвами в фонарь, потом еще и еще. Четвертый удар наконец сорвал его. Он был свободен. Лейтенант расслабился, вращающийся «Лайтинг» сам вывалил его из кабины.

Уикс уходил все дальше и дальше от боя, над ним на стропах стоял свод парашюта. Снизу приближался массив Кита-ками, где осколком горного хрусталя лежало хранящееся в нем озеро и змеилась нитка реки. Парашютист плавно скользил по воздуху. Он неотрывно наблюдал за своим удаляющимся самолетом. Тот направлялся точно в озеро. У самой поверхности «Лайтинг», должно быть, поймав выгодный атмосферный поток, по-прежнему работая двигателем, вдруг дернулся и с сотню ярдов пофланировал в сторону берега. У Уикса сжалось сердце: казалось, именно сейчас, став беспилотным, самолет обнаружил в себе черты живого, чувствующего существа и со всей своей угасающей силой снова захотел в родную стихию. Не сбылось – истребитель зарылся крылом и носом в воду, потом, перевернувшись через себя, рухнул плашмя на воду.

Приземлился Уикс так, как не хотел даже думать. На береговом склоне он повис, зацепившись куполом за верхушку сосны в считанных шагах от озера. Какое-то время висел, болтая ногами, затем ножом перерезал стропы и по веткам спустился на камни. Внизу он освободился от парашютных лямок и устало подошел к воде. Вдали на озерной глади горело пятно авиационного горючего, и больше не было ничего, что говорило бы о затонувшем самолете.

Место для тайника он выбрал в корнях под деревом, которое на комле пометил ножом. Пальцами Уикс выкопал ямку, куда положил летную сумку, предварительно вынув из нее и уничтожив огнем карту полетов, сверху сумку придавил своим пистолетом. Все это он засыпал сухими сосновыми иглами. Парашют мог выдать место приземления, разумно было бы отцепить его от сосны и, замотав в купол тяжелый камень, зашвырнуть подальше в озеро. Но Уикс не думал скрываться – наоборот, существовала опасность, что в данной местности, даже при правильной системе поисков, найдут его не скоро. Уикс понимал: война для него кончилась, здесь не было линии фронта, перейдя которую, попадешь к своим, и не было перспективы в порту Йокогама купить билет до ближайшей военной базы США.

Он шествовал лесом, с удовольствием вдыхая сосновый воздух; где-то куковала кукушка.

К своему удивлению, довольно скоро, как только одолел гору и вошел в долину, Уикс увидел людей. В предгорье стояло больше десятка крестьян, которые из своей деревни наблюдали, как с неба спустился парашютист. Вот они и отправились на его поиски.

Крестьяне были худо одеты, возраста разного, но больше старческого, отсутствовал только мужской военно-пригодный состав, разумеется, мобилизованный в армию.

На их лицах не было какой-либо ненависти к врагу, по интересу в глазах можно было сказать, что они впервые видят американца; впрочем, у некоторых кривились ухмылки легкой поживы. Двое костлявых стариков тут же вцепились в летную куртку Уикса и грубо ее с него стянули – довесок к награде, которую император Хирохито назначил за каждого плененного американского пилота. Четверо держали в руках карабины. Под прицелом Уикса повели в деревню. Там его заперли в сарае, где кроме сена ничего не было.

Взаперти он отсидел два дня, по истечении которых за дверью послышался дребезг подъезжающего автомобиля. Уикса вывели и передали трем личностям в солдатской форме. Те связали Уикса по рукам и ногам, затем, как бревно, забросили в кузов облезлого, помятого грузовика.

Автомобиль долго тащился по тряской дороге, пока не достиг Мориоки, административного центра префектуры, где лейтенанта препоручили другим, тоже военным, лицам. Дальше под их конвоем он ехал железной дорогой в зарешеченном тамбуре. Куда мчался поезд, неизвестно.

Поезд прибыл в Токио. Через пол-Японии провезли Уикса и в замусоренном, разбомбленном тупике, заспанного, вытолкнули из вагона.

Доставили арестанта в центральный департамент обороны ради – нужно, забегая вперед, сказать – сведений, которые отдел разведки намеревался из Уикса добыть.

Взялись за него крепко, с первого же допроса бессознательного лейтенанта волокли за ноги, оставляя после него на полу дорожку крови. Руководил допросом капитан-лейтенант Тэдзука Симпэй, мощный мужчина с кованым лицом, потомок самураев и герой Халхин-Гола; помощниками были переводчик, кое-как владеющий английским, и двое унтеров, превосходно владеющие приемами рукопашного боя.

Вот сведения, которые капитан-лейтенант хотел получить от пленного на первый раз: номер, численность и дислокация его авиаполка, а также планы предстоящих боевых операций.

Уикс не видел большой беды от того, что назовет номер, эта информация никак не могла помочь японцам в их военном положении на Тихом океане. Что касается дислокации… здесь Уикс посчитал за лучшее молчать. Он был приписан к палубной авиации, его эскадрилья размещалась на авианосце Йоркгаун, место базирования которого не должно оказаться известным противнику, хотя… в целях секретности после каждого боевого похода ему почти всегда меняли базу, так что и эти данные, скорее всего, ничего не стоили. И последнее: Уикс слабо был посвящен в планы предстоящих боевых операций.

Через два дня допрос возобновили. Симпэй сам не брезговал запачкаться кровью, в группе с двумя унтерами он работал наравне с ними, его чугунные кулаки прогибали Уиксу ребра и отделывали лицо так, что на стенах оставались пурпурные кляксы. Пленный молчал, его упорство Симпэй понимал как барьер воли, пробив который, доберешься до нужных сведений, и, уверенный, что этот материал ему по силам, он трудился не покладая рук.

Потекло время, что меньше всего походило на жизнь: сон, обморок, сумасшествие, что угодно, только не реальность. День за днем допросы повторялись и заканчивались всегда одинаково – потерявшего сознание Уикса тащили в камеру.

Потом рождался запах карболки и, как бледные призраки нирваны, являлись белые тени. Они являлись с источающими холод инструментами и начинали над ним хлопотать, Уикс чувствовал, как в вены лезут их иглы. Вернувшийся в сознание арестант находил на себе свежелеченые раны и следы шприцов на руках.

Большую часть суток Уикс лежал спиной на топчане. Когда в отбитых легких собиралась кровавая жижа, с трудом он переворачивался на бок и ценой страшной боли выхаркивал ее на пол. Было невозможно тяжело дышать, казалось, на груди лежит могильная плита, в забытьи Уикс досадовал, что никак не удается вывернуть шею так, чтобы прочесть на ней дату своей смерти. Когда сознание пробуждалось, он часто вступал в противоречие с самим собой: «ошибаешься, не кончилась для тебя война, и враг тот же, просто сменилось оружие, которым против него воюешь; оно – молчание твое, оно тем и побеждает, что не дает врагу информационного преимущества».

Истязания продолжались. Однажды Симпэй принес на допрос зеркало и показал Уиксу его лицо. На что Уикс только усмехнулся, усмехнулся, конечно, только внутренне, поскольку мимика ему уже не поддавалась. «Что проку от человеческого обличил, когда пытки сломают разум и превратят тебя в бессознательное животное».

Бывало, что Уикс действительно ловил в себе признаки наступающего помешательства. Он вдруг замечал, как мозг начинает вести себя вовсе не как биологический орган. От регулярных ударов по голове в нем постоянно шумело, и в тот шум вдруг вторгались подлинные звуки радиопомех и отчетливый голос диктора. Голос передавал очень важные факты, а именно последние военные сводки. Из них лейтенант узнал, что к этому дню в ходе боевых действий американскими и союзническими войсками освобождены Каролинские острова и острова Малайского архипелага. Со дня на день падет последняя японская цитадель в Океании – острова Ява и Калимантан. Остатки императорского военно-морского флота, представляющие собой разрозненные, дезорганизованные группы кораблей, словно стада китов, добивают торпедоносцы в водах Сулавеси. Кроме того, Уикс проведал, что крупнейшая десантная операция за Окинаву, в которой были задействованы также восемьдесят два корабля авиационного соединения, наконец завершена полной капитуляцией японцев.

Неподвижно лежа на топчане, Уикс слушал, боясь пропустить хотя бы слово: «В боях за Сайпан потоплены авианосцы «Дзуайкаку» и «Акаги». Армия генерала Паттена, разгромившая в Африке корпус Роммеля и переброшенная в тихоокеанский боевой регион, высадилась на юго-восточную оконечность Японии. По дням умножая число побед, доблестная армия продвигается в направлении Киото, уже взяты и полностью контролируются города Сакаи, Осака, Нагоя. В то же время со стороны Сендай к сердцу империи направляется танковая бригада Рэнгольда, с запада ее поддерживают несколько усиленных частей морской пехоты. В занятых войсками портах стоят дивизионы линейных кораблей, авианосные соединения, эсминцы, линкоры и легкие крейсера, с них день и ночь сходят сухопутные легионы и различного рода бронетехника – все это второй эшелон наступления. День и ночь, подрывая дух противника, палубная авиация наносит бомбовые удары по японским военным объектам и населенным пунктам. В руинах Асиката, Сенда, Сакаи и многие другие».

«Если от моего молчания зависит исход этой войны, значит, по всему, она должна уже кончиться, – думал Уикс, и почему-то эта мысль вовсе не казалась сумасшедшей или нелепой. – Может, она и вправду кончилась. Япония оккупирована, а в столице над императорским дворцом полощется звездно-полосатый флаг. Тогда почему же я здесь?!»

Приходя в себя, Рэймонд видел над собой белые фигуры медиков, видел, как источающими холод инструментами они восстанавливают его для очередного допроса. Если не они, то это были «ассистенты» Симпэя, которые брали его под мышки, чтобы вести к капитан-лейтенанту; в такие минуты Уикс всегда надеялся, что вот сегодня судьба наконец подарит ему хоть один шанс умереть.

Но однажды все закончилось.

В допросную спустился начальник отдела внешней разведки Масудзабуро Утияма. Полковнику Утияме было уже за пятьдесят, он никогда не бравировал выправкой и моложавостью, как это делают почти все офицеры преклонных лет. Полковник держался соответственно своему возрасту и, видимо, оттого-то чувствовал себя очень комфортно в своем стареющем теле. В глазах он таил веселую мудрость, что скорее одеяние буддийского монаха, а вовсе не военный мундир, было бы ему больше к лицу.

Симпэй стоял спиной к двери, текущей из крана водой старательно отмывал пальцы.

– Осторожнее, господин полковник, здесь не очень чисто, – предупредил он через плечо, высушивая руки полотенцем.

На полу ногами в угол, словно со скелета снятое и брошенное, лежало человеческое тело с обезображенной и забрызганной кровью головой. Переступая его, стараясь не попасть сапогом в склизкие тошнотворные сгустки, Утияма заметил:

– Пустяки, Тед. Душно здесь, вот это беда. Вентиляция-то у тебя забита, конечно.

Симпэй раскатал рукава, застегнул все имеющиеся на кителе расстегнутые пуговицы и только потом повернулся к Утияме – тот молча созерцал распростертое тело.

– М-м-м, не понимаю, нельзя разве просто… пристрелить… Хотя… о чем я говорил?.. – быстро опомнился он. – Ах да, распоряжусь, чтобы сегодня же вентиляцию прочистили.

Симпэй ощутил приятный подъем настроения.

– Вы сказали: пристрелить! Тогда поручите это любому из старших офицеров департамента, а то ведь я тоже не понимаю, как можно дослужиться до полковника, не убив ни одного врага.

– На меня намекаете, – Уитяма проказливо погрозил пальцем, – это зря. Однако за бутылку саке могу шепнуть, на кого именно нужно намекать, чтоб самому в полковники выйти.

Оба от души посмеялись. Потом Уитяма утер увлажнившиеся глаза и стал серьезным.

– Пропащее дело, Тед. Бери себе другое. – Симпэй хотел что-то ответить, но начальник замахал на него руками и кивнул на потолок: – Догадываешься, у кого оно на контроле, а?

– Ну, разве что догадываюсь.

– И ты совершенно правильно догадываешься. У него этот мертвец тебе с рук не сойдет – пойдешь под трибунал.

Капитан-лейтенант прошелся от стены к стене.

– Еще на два допроса его хватит, а больше и не надо. Не тревожьтесь, – успокоил Симпэй, – я не упущу его на тот свет с нашими сведениями. Через три дня они будут у вас на столе.

– Может, посвятишь в свою методику? Убеди меня, что они действительно когда-нибудь станут нашими.

Капитан-лейтенант долго собирался с мыслями, потом решительно произнес:

– Он расскажет все, что нам нужно… в обмен на быструю смерть от пули. Скоро он будет готов принять это предложение.

Уитяма тепло, по-отечески, глядел на Симпэя – и тот спросил, просто спросил, чтобы показать свое душевное отношение к полковнику:

– Что скажете?

– Верный это ход или нет, не знаю, скажу только о моральной стороне вопроса. – Уитяма глубоко вздохнул и перешел на плавную интонацию: – Уинстон Черчилль всегда неприязненно относился к Сталину и всегда видел в нем своего настоящего и будущего врага. Тем не менее однажды он заключил с ним союз против Гитлера – или, если угодно, сделку. Он думал, русский медведь сломает хребет этому волку, Англия же, в свою очередь, на какое-то время закроет глаза на милитаристическую политику России в отношении Польши и Финляндии. Еще большая ненависть к фюреру толкнула премьер-министра на этот шаг. «Если Гитлер вторгнется в ад, я заключу союз даже с дьяволом», – говорил он. Но поверь мне, пройдет время, и эта сделка вылезет ему боком. Какие бы выгоды тебе с того ни открывались… Никогда не иди на сделку с врагом, Тед.

Симпэй, как учителю, ему поклонился.

– Благодарю за совет, господин полковник.

– Это не совет, капитан-лейтенант, – Уитяма выдержал паузу, – это приказ!

Потрясенный Симпэй не находил слов.

– Как это понимать?! – произнес он задушенным голосом.

– Повторяю, пропащее дело. И сегодня у тебя его заберут в другой отдел. Будешь опять ловить шпионов.

– Что же, выходит все мои труды зазря!

Уитяма тронул ногой окровавленное тело.

– После твоей мясорубки он, видимо, никогда больше не сядет за штурвал и не сбросит ни единой бомбы на Японию – значит, уже не зря. Но если по чести, – полковник вновь кивнул на потолок, – появились кое-какие мысли.

– Если тоже по чести, то на фронте мне было гораздо проще, – вскричал Симпэй. – По крайней мере, там было понятно, что от меня хотят!..

– Где снова и окажешься, – ввернул Уитяма, – коли с ним покончишь. И тебя убьют. Убьют! Умереть за свою империю – пара пустяков. Любой болван сможет, – полковник уже покидал допросную. – Я же хочу, чтобы ты ради нее жил.

Вот и все, что он сказал, закрывая за собой дверь.

Глухие сумерки одни

Приносят звук издалека:

В саду остывшем розмарин,

Ночь слышит пульс его – сверчка.

Жизнь Уикса в темноте холодеющего тела впрямь напоминала тот еле трепещущий в воздухе звук, который по законам поэтического жанра должен вот-вот затихнуть. Сердце еще бьется, но в каждую клетку организма уже послан сигнал-известие о близком конце, и все находится в ожидании неизбежной тишины. Пока что только этот одинокий стрекочущий пульс – и больше ничего.

Вероятно, в ту секунду, когда то безмолвие наступило, где-то на другом конце планеты некто подумал об Уиксе с очень сильной любовью. И этого хватило, это было единственным условием, при котором процесс смерти дальше уже невозможен, судьба, выполнив мертвую петлю, выправилась и продолжила свой полет. Он пришел в себя через три дня в больничной палате.

Первое время Уикс мог передвигаться только на костылях. В просторном, пахнущем хлоркой халате он часто тащил себя в коридор, где были окна, и выглядывал на улицу. За окнами больницы лежал снег – судя по тому, сколько он находится в плену, стояла ранняя зима. Как-то на обледенелой ветке Уикс увидел соловья и даже через стекло услышал его пение; черт возьми, неужели же действительно идет война?

Мало-помалу врачебный уход и сносное питание поставили его на ноги. Лицо приобрело прежние черты, неизгладимым напоминанием о методике Симпэя остались только шрамы да в правом глазу теперь все расплывалось. Самого Симпэя Уикс больше не видел, зато почти каждый день его навещал незнакомый пожилой полковник, через переводчика он справлялся о самочувствии Уикса и, в общем, был к нему искренне сострадателен.

Однажды в палату вошли двое, они принесли Уиксу одежду и велели в нее переодеться. Переодетого в грубую, холерного цвета хламиду, его вывели на улицу и посадили в автомобиль. А через некоторое время ввезли в затянутый колючей проволокой периметр. Уикса вывели к кирпичному зданию – изнутри здание представляло сеть длинных, пересекающихся коридоров с однотипными железными дверями. Так выглядела токийская комендантская тюрьма, что находилась в районе Сугамо. Около двери под номером 367-00 Уикса остановили, отперли замок и водворили в тесную сырую камеру. Он стал типичным тюремным заключенным.

Уикс стоял, обозревая свое узилище: двухъярусные нары и стол, на столе горела свеча. Свеча, единственный источник освещения, озаряла словно бы восковую маску на стене. Картина ожила, маска отделилась от стены, и в темноту к Уиксу выдвинулся лысый низкорослый мужчина и заговорил по-японски.

Лейтенант присел на нары.

– Интересуешься, кто я? – предположил он. – Я пленник твоей страны.

Наступило долгое молчание.

– Ты англичанин, друг? – восхищенно спросил низкорослый на языке Диккенса.

– Американец.

Сокамерник Уикса плюхнулся рядом с ним и с ходу затараторил на английском. Он говорил и говорил, вдохновенно подбирая нужные слова, Говорил, словно осчастливленный этим, и никак не мог наговориться. Что же Уикс? Уикс лежал на гнилом матраце и слушал. Ему было хорошо.

Низкорослого звали Торао Сэгава.

– Что есть война, как не противоречие культур, – разглагольствовал он. – Апротиворечие… вдумайся, про-ти-во-ре-чи-е – значит рознь речи, вражда языков. Следовательно, побеждать войны нужно так: повсеместно прививать народам единый язык. Я бы хотел, чтобы это был японский. – Сэгава захохотал.

Довоенная биография второго узника камеры 367-00 заглохла в стенах токийской газеты «Емиури», где, вопреки идеологическому курсу, Сэгава нередко проводил в печать мысли прогрессивных людей, сознающих всю пагубность бредовой идеи о «великой восточно-азиатской сфере взаимного процветания», нацелившей японский военный удар на Индию, Индонезию, Индокитай. Его жизнь шла в неравной борьбе с отечественным милитаризмом и несколько раз могла оборваться, когда в своем проворстве он заходил слишком далеко.

Власть с большим трудом держала Сэгаву под колпаком, неусыпная слежка за ним то и дело наводила жандармерию на инакомыслящих, кои потом многим числом становились ее поживой. Да и сам вольнодумец из «Емиури» не однажды попадал в тюремные застенки. Однако, уступая протестующему голосу общественности, власть всякий раз выпускала его на коротком поводке. И Сэгава опять принимался за старое: вот у здания военного министерства взбурлила толпа пикетчиков, вот на той или иной фабрике поднялась волна антивоенных настроений, вот опять и опять газетные статьи против политики кабинета Тодзио. Всюду жандармерия нападала на след Сэгавы, тянула за поводок и снова помещала бунтаря в тюрьму.

Остроумным и неуемным собеседником оказался сокамерник Уикса. Они разговаривали часами, и никто третий не подумал бы даже, что это граждане враждующих государств.

На третий или четвертый день Сэгава неожиданно заявил о своем желании учить Уикса японскому языку. Через своих людей – были и такие в тюремной администрации, которые, например, тайно носили ему свежую прессу, – он достал англо-японский разговорник. Немного бумаги и карандаш у него имелись под матрацем.

Шли недели, ничего в распорядке их жизни не менялось. Два раза в день им приносили пищу, один раз выводили во двор на прогулку. Впоследствии прогулку заменили разного рода работами, решив, должно быть, что каким бы то ни было образом, но они должны отрабатывать свое тюремное содержание. Уикса и Сэгаву в числе других заключенных выводили за ворота на токийские улицы, где чаще всего они разгребали руины разрушенных американскими бомбардировками зданий. Уикса при этом отводили подальше от остальных и охраняли особенно внимательно: имел место случай, когда один заключенный бросился на американца с заточкой и, пока не был обезврежен, успел рассечь ему щеку.

В камере они вели разговоры при погашенной свече. Свеч выдавали не так много, всего восемь на неделю, поэтому их экономили ради уроков японского. Под наставничеством Сэгавы Уикс старательно выводил на бумаге иероглифы ката-кана, используемые для записи заимствованных слов, и отдельно от них иероглифы хирагана, которыми записываются исключительно японские слова; потом он мучился с транскрипцией, стараясь подобрать набор знаков, хоть сколь-нибудь похоже передающих варварское произношение. Дело двигалось с большим трудом.

Шли месяцы.

Уикс заканчивал подметать тюремный двор. Он замел на лопату нагретый августовским солнцем мусор и аккуратно высыпал в горловину железного бака. Приставив метлу к стене, пошагал к контрольно-пропускному пункту. В бетонном тамбуре его с ног до головы обыскали и ввели в камерный блок.

У себя Уикс зажег свечу. Он был один. Не то раздирало душу, что один, а то, что однажды остался без друга. Здоровье Сэгавы начало ухудшаться полгода назад, в затхлом воздухе узилища у него возникали приступы удушья, такие, что бедняга терял сознание, и его перевели в больничный изолятор. С тех пор в камеру 367-00 перестали поступать газеты со свежими военными хрониками. Да, Уиксу было известно, что Япония терпит поражение за поражением. Пал остров Тарава – американский пятнадцатитысячный десант два с половиной дня штурмовал вражеские укрепления и на третий принял капитуляцию японского гарнизона. Захвачены атолл Кваджелейн, острова Маршалловы и Гилберта. С большим прискорбием из тех же газет Уикс узнал о гибели своего авианосца Йорктаун. Но все это были сведения полугодичной давности.

Из-под матраца он достал пачку листов и положил перед собой – восхитительные стихи страны восходящего солнца, написанные рукой Сэгавы. Вспомнились его уроки, как, самолично переведя на английский произведения Тэйсицу, Ко-томити и Хэндзе, он заставлял Уикса обращать их обратно на язык оригинала. А потом громогласно и трогательно декламировал его перлы, декламировал и хохотал своим икающим хохотом. Уикс тепло улыбнулся этим воспоминаниям.

Все дальше милая страна,

Что я оставил…

Чем дальше, тем желаннее она,

И с завистью смотрю, как белая волна

Бежит назад, к оставленному краю…

Прочитал он стихотворение Аривара-но Нарихира в переводе Сэгавы. Уикс сидел с тяжелой усталостью в глазах и неотрывно глядел на пламя свечи.

Он ушел воевать, оставив в Оклахоме жену и годовалого сына, которому сейчас уже пять и ему впору интересоваться у матери, где же его отец. Здесь нельзя отмолчаться. «Твой папа на войне, только ты не бойся, – что она может еще ответить, – его не убьют. Он так быстро летает на своем самолете, что ни одна пуля не догонит». Но война кончится, пройдет время, и для повзрослевшего сына нужно будет придумывать какую-либо подходящую правду об отце, пока случайно он вдруг не найдет где-нибудь извещение о том, что 29 сентября 1942 года лейтенант Рэймонд Брайн Уикс не вернулся с боевого задания…

Война кончится, наступит благоухающий мир, только Америка не станет требовать его выдачи – вряд ли он числится среди живых, вся эскадрилья видела, как его сбили над Кита-ками. Он больше никогда не увидйт свою семью, свою родину, он будет год за годом чахнуть в этом каменном мешке, год за годом. А если… – у Уикса сдавило внутри, – а если это такой дьявольский вид смертной казни? Он здесь только для того, чтобы со временем достичь самой глубины отчаяния. И тогда им нужно просто подбросить ему веревку.

На этой мысли свеча, догорев, погасла, и Уикс, уронив голову на стол, забылся.

Его разбудил страшный переполох в тюремном коридоре. Оттуда доносился шум борьбы вперемешку с многоголосыми криками. К своему испугу, в одном из голосов он узнал Тэдзуки Симпэя. Шум докатился до его камеры, борьба шла около самой двери.

– Прочь руки! – надрывался Симпэй. – Люди?! Жечь де…тей заживо – это люди!!! – Ему старались зажать рот. – Пусти, сволочь… Убь…ю!

В камеру через смотровое отверстие вдруг просунулся пистолетный ствол, потом в темноту ударил огненный клин, за ним второй и третий. Пули долбили стену возле самой макушки Уикса, на его волосы сыпала каменная крошка. Затем с той стороны, словно бы доской саданули по доске, послышалось, как упало тело.

Провернулся ключ, и в светлый коридор медленно открылся проем, в котором Уикс увидел ноги навзничь лежащего на полу человека и двух охранников. Они стояли плечо к плечу, оба смотрели вниз и влево.

Свет заслонила сутулая фигура, в камеру вступил военный в чине полковника и сел рядом с узником. Уикс узнал в нем своего больничного визитера. Полковник сидел, низко опустив голову, его мундир был порван на плече. Он долго молчал, наконец заговорил:

– Зря мы затеяли с вами войну… У Японии был выбор удара, но она избрала самый неверный. Зачем ей Тихий океан, Китай, вся эта гоминдановская заваруха, когда только идиот не видел правильного направления?

Уикс понимал слово в слово – к этому времени он уже хорошо владел японским.

– Через Маньчжурию на запад, – продолжал полковник. – Развернуть дальневосточный фронт и продвигаться навстречу нашему союзнику. Германия была еще мощна, да и империи хватало сил дойти даже до Урала. Сближением фронтов мы, как прессом, досуха выжали бы из России кровь. Империя с лихвой отомстила бы за Халхин-Гол, как вы сегодня отомстили ей за Пирл-Харбор.

Уикс слушал, и чем дальше слушал, тем больше проникался ужасом от услышанного, в день шестого августа 1945 года, когда американские ВВС сбросили ядерную бомбу на Хиросиму.

Позже Уикс узнает, что собственноручно спустил ядерный заряд с борта Б-29 «Энола Гей» не кто иной, как капитан Парсонс, его знакомый по авиаполку, где они оба служили до войны. Тогда он был вторым лейтенантом. Они еще встретятся, и Парсонс расскажет, как за день до Хиросимы все пятнадцать экипажей, участвовавших в той операции, совершали богослужение. В истории осталась тогдашняя молитва капеллана Вильяма Доунея. Вот отрывок из нее:

«Охрани, о Боже, людей, летящих сегодня, и пусть они вернутся невредимыми к нам. Мы идем вперед, веря в Тебя, зная, что Ты заботишься о нас и сейчас, и всегда. Аминь».

Спустя пятнадцать дней полковник вновь пришел к Уиксу. За те дни американцы применили еще одну ядерную бомбу против Японии, и лейтенант знал, что ему придется одному держать за это ответ. Сейчас, стоя перед полковником, Уикс ждал, когда ему на глаза наденут черную повязку и поведут в тюремный двор к стене. Но вместо этого его повели коридором в направлении кабинета администратора, причем слово «повели» было не совсем верно – скорее, сопровождали. Не иначе, в его положении – смекнул Уикс – что-то изменилось.

Администратор широко улыбнулся вошедшим и каждому поклонился, руку он пожал только Уиксу.

– Господин Уикс, прежде всего хочу внести ясность в один пункт, – корректно начал он. – Со времени, как вас сбили над территорией Японии, и до того, как заточили в мою тюрьму, вы являлись военным преступником; согласитесь, я лично не обязан нести ответственность за то, как с вами обходились в тот период. Со времени же заточения и до сего дня вы числились военнопленным. Чувствуете разницу, господин Уикс?

– Едва ли она здесь есть… Прошу прощения, что значит – числился?

– Теперь о главном, – игнорировал вопрос администратор. – К вам как к военнопленному применяли пытки или другого рода насилия?

– Нет.

– Отказывали в медицинской помощи, когда таковая вам требовалась?

– Нет.

– Содержание в условиях тюрьмы предполагает некоторые лишения, вас не очень они тяготили?

– Нет.

Администратор положил перед Уиксом лист печатного текста.

– Вкратце я спросил вас обо всем, что прописано в этом документе, подпишите, если полагаете, что не имеете к нам каких-либо претензий.

Уикс ткнул пером в чернильницу.

– Не угодно ли, чтобы я рекомендовал вашу тюрьму… – усмехнулся он, но вдруг убрал перо от бумаги. – Вы не ответили, что значит – числился?

За администратора ответил полковник:

– Вы свободны, господин Уикс. Империя капитулировала перед Соединенными Штатами Америки и прекратила против них военные действия.

Дрожащей рукой Уикс поставил подпись.

Через час переодетого в европейский костюм Уикса привезли в токийский аэропорт. В процессии нескольких военных чинов он взошел на борт самолета и вскоре был уже в воздухе.

Самолет приземлился в Кавасаки, крупном морском порту. Сразу бросилось в глаза множество американских военных, в порту стоял оккупационный батальон морской пехоты. Японскую миссию встречала группа офицеров, возглавлял которую сам вице-адмирал Рой Роджерс. После недолгих переговоров Уикса передали американской стороне.

Дальше он плыл на военном эсминце через мирный Тихий океан до Сан-Франциско. Летел самолетом до Оклахома-Сити и поездом добирался до Талса. Он вернулся домой на рассвете, когда его Тина и пятилетний Майк еще спали.

Он начал жить заново, а любая жизнь обязательно начинается со счастья, что до предела наполняет душу, ни для какого иного чувства не оставляя места, – Уикс снова был со своей семьей. Тина очень изменилась: она получила бумагу из военного министерства о том, что ее муж пропал без вести, но никто не удосужился известить о его освобождении из плена, и горе утраты наложило на юное лицо Тины черты зрелой, испытанной женщины. В Майке же стали хорошо угадываться черты деда. Уикса он начал вскоре называть папой. Втроем они теперь не расставались. Со дня возвращения они впервые разлучились неделю спустя: главу семьи вызвали в Вашингтон, где в Белом доме Уикс получил медаль «Тихоокеанско-азиатской компании» за стойкость и героизм, проявленные на войне и в плену.

Кавалером этой медали он вернулся в Оклахому рекомендовать себя для дальнейшей службы в авиационном полку, где, собственно, и начал свою летную карьеру. Из-за плохого зрения на правый глаз Уикса признали непригодным для полетов, впрочем, за военные заслуги походатайствовали об устройстве его инструктором в школу младшего авиационного состава.

Авиастроение двигалось вперед, наступила пора скоростных, турбореактивных самолетов. К концу 1949 года в ВВС США поступили Локхиды, модели XF-90 и F-94 «Старфайр», истребители, развивающие скорость свыше 1000 километров в час, с дальностью полета до 2500 километров. С завистью Уикс смотрел на маневры тех совершенных боевых машин: какие возможности пилотажа, какая красота конструкций! И какая же несправедливость, что его выслали с неба – осваивать новую технику в ангарах.