Текст книги "Число зверя"

Автор книги: Константин Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ситников Константин
Число зверя

Константин СИТНИКОВ

ЧИСЛО ЗВЕРЯ

Здесь мудрость. Кто имеет ум,

тот сочти число зверя, ибо это

число человеческое; число его

шестьсот шестьдесят шесть.

Откровение. 13,18

В какой-то миг процесс разложения прекратился, время замерло в нерешительности: продолжать ли свое привычное течение или же повернуть вспять? – и это безвременье длилось довольно долго. Хотя что такое долго, если само время стояло на месте и во всем мире ничего не происходило? остановилось всякое движение: трупный червь перестал мягко скользить по обнаженному остову лица, ночной ветерок замер, но не угас совсем, а продолжал подувать, только неподвижно, и даже сорвавшийся со склона горы камень не упал, а повис в воздухе, словно закатился в незримую лунку.

И все же у меня осталось ощущение, что это тянулось долго, очень долго: может быть тысячи лет, но возможно и одно мгновение. А потом все повернуло вспять, да так быстро, что трудно было даже осмыслить происходящие изменения, – я бы сравнил это со скоростью ядерной реакции, вышедшей из-под контроля. Если процесс разложения продолжался десятилетия, то обратный процесс совершился в считанные секунды: высохшие и истлевшие кости скелета наполнились костным веществом, их пронизали мириады микроскопических кровеносных сосудов, сухожилия притянули к ним нарастающие мышцы, внутренняя пустота наполнилась кишками, глухо забухал мешочек сердца, запульсировала печень, пропуская через себя густую кровь, и, наконец, обнаженное нутро покрыла кожа, сквозь которую проросли волосы и волоски. Затем все тело содрогнулось в судороге, словно по нему пропустили мгновенный, но мощный разряд электрического тока, веки затрепетали – и я открыл глаза.

Я лежал в глубокой яме, в тесном деревянном ящике, наполовину залитом водой, и единственное, что я видел, – это неровные земляные стенки и небольшой прямоугольник неба между ними. Небо было сплошь затянуто пеленой низких багровых туч, стремительно проносившихся над моей разверстой могилой. Стремительность туч была неестественной, как на кинопленке, пущенной с удвоенной скоростью, и столь же неестественна была их багровость, словно при съемке на объектив надели красный светофильтр. Что-то тревожное и неспокойное было в багряных сумерках, не позволявших определить ни времени суток, ни времени года.

Грунтовые воды, наполнявшие гроб, заливали мне ушные раковины, пропитывали грубую ткань рубахи в подмышечных впадинах, но особенно неприятна была ледяная сырость между ног: я чувствовал, что от холода моя мошонка сморщилась, как гармошка. Я сглотнул – с таким трудом, словно пытался протолкнуть через глотку ком глины, – и поднес к лицу одну из сложенных на груди рук в тяжелом от сырости, истлевшем рукаве. Рукав был черный, форменный, стянутый на запястье ремешком, а скрюченные пальцы белые, с голубоватыми от недостатка кислорода ногтями. Уцепившись ими в покрытые лохмотьями стенки гроба, я уселся на тощие ягодицы, ощутив всю жесткость тазовых костей; по спине хлынули могучие потоки. Отсыревшая одежда плотно облепила бока, но я не замечал никаких ограничений в движениях. И у меня даже зубы не лязгали от холода, словно я провел свою вечность не в подземных водах Коцита, а в теплой ванне.

Поднявшись в полный рост, хлюпая шнурованными сапогами, я шагнул через сырые погребальные тряпки в узкий конец гроба. Могила была неглубока, меньше двух метров. Попробовав ногой гнилую доску на прочность, я ухватился за комья глины и, упираясь носками о торчащие травяные корни, вскарабкался наверх. Выпрямился – и взмахнул руками, едва не свалившись обратно в яму от внезапного головокружения: мне показалось, что я поднялся на страшную высоту, хотя всего лишь вылез из могилы.

Огромное, низко нависшее небо всем своим облачным массивом двигалось на восток, но в воздухе не было ни ветерка. Впереди торчал старый кладбищенский холм, заросший соснами, кроны которых казались черными в багряных сумерках. По обе стороны от холма тянулся негустой соснячок, а за ним – я знал это – пролегала шоссейная дорога. Пустые, безжизненные поля простирались до самого леса, видневшегося вдалеке темной полоской... Откуда здесь лес? Раньше его не было и в помине. У меня возникло впечатление, будто я вернулся в родные места после многолетнего отсутствия. Но при этом я чувствовал себя, как разведчик в тылу врага. Мне почему-то вспомнились герои бирсовских рассказов о Гражданской войне: целая рота бывалых, сметливых вояк, поодиночке попадавших в безвыходные, как им казалось, ситуации и кончавших в конце концов самоубийством...

Еще при моей жизни кладбищенский холм был полностью разгорожен и занят, а новых покойников начали хоронить вокруг его подножия. Их могилы располагались спонтанной спиралью, и после моей смерти к ней прибавилось еще три больших витка. Причем теперь все захоронения в этих внешних витках были разрыты и опустошены, хотя кроме меня вокруг не было ни души. Очевидно, воскрешение шло в обратном порядке: умершие и погребенные позже воскресали раньше. Те же, что были похоронены передо мной, все еще преспокойно лежали в земле, ожидая своей очереди. Хотелось бы только знать, куда подевались мои предшественники по воскрешению, а также те тысячи и миллионы счастливчиков, что умерли на всей Земле после моей смерти? Я знал, что ответ на этот вопрос я найду на шоссе за холмом. Но сначала у меня было какое-то дело на самом холме.

Я решительно шагнул вперед и едва не упал, споткнувшись обо что-то твердое и тяжелое. Это была мраморная надгробная плита, засыпанная землей. Моя плита. Я опустился перед ней на колени и рукавом стер налипшую грязь. На месте надписи были неровные, полустершиеся выбоины. Я провел пальцем по одной из них, затем по второй и по третьей – они были совершенно одинаковы, надпись сложилась в число: 6... 6... 6... 666. Почему-то я почувствовал тошноту, словно узнал что-то страшное про себя, хотя и не понимал, что именно. Торопливо очистив плиту от глины, я дрожащими пальцами принялся ощупывать ее дальше. Только сейчас я сообразил, что не помню почти ничего: ни того, кто я, ни того, когда я умер, ни того, какой сейчас год. Этот могильный мрамор был единственным источником информации для меня. Но то ли от волнения, то ли из-за плохой сохранности самой плиты, я никак не мог распознать выбитых на ней слов. Только изредка мне удавалось нащупать что-нибудь знакомое: буквы Н... И... опять Н... и снова Н... а затем О. Остальные знаки, даже те, что сохранились лучше других, были мне неизвестны. Я водил по ним пальцами так долго (как слепой по страницам книги с рельефным шрифтом Брайля), что они отпечатались в моем мозгу не менее глубоко, чем в камне, и, закрывая глаза, я начинал видеть под веками плавающие в черноте огненные иероглифы, таинственные и грозные в своей таинственности, как друидические руны или каббалистические символы. Отчаявшись расшифровать их, я принялся поспешно закидывать плиту землей. Словно пытаясь скрыть следы преступления. Хотя опять не понимал, почему делаю это и о каком преступлении может идти речь. Неужели в той жизни я совершил что-то ужасное? Какой-то смертный грех? Но какой именно? – я не знал.

Покончив с этой грязной работой, я снова взглянул на кладбищенский холм – и сразу вспомнил все, что было с ним связано. Брат. Там лежал мой старший брат. Он умер много лет назад – больше, чем тот временной промежуток, что отделял мое рождение от его. И теперь он вместе со всеми ожидал своей очереди, чтобы воскреснуть. Забавная мысль заставила меня усмехнуться: кто теперь будет считаться старшим из нас: тот, кто раньше родился, или тот, кто дольше прожил? Размышляя над этим, я направился по широкой тропинке к холму.

Когда я проходил мимо соседней могилы, она зашевелилась... земля вспучилась, словно бы изнутри ее распирала какая-то сила... сухие комья глины с шумом посыпались в разные стороны, образуя яму и обнажая прогнившую крышку гроба. Затем крышка вылетела из могилы и, ударившись углом о землю, раскололась на части. Лежавший в гробу человек поднялся и стал выбираться наружу. Это был старик лет семидесяти, в синем пиджаке и черных брюках, движения у него были механические, а глаза мутные, как бельма.

Кто не любил в детстве сажать в песчаную ямку жучка и наблюдать, как он пытается выкарабкаться наверх по осыпающимся песчинкам, а когда ему это удавалось, щепочкой сбрасывал его обратно?.. Эта жестокая забава, которая в детстве кажется смешной – и не больше, припомнилась мне теперь при виде неуклюжих попыток старика выбраться из могилы. Действовал он настойчиво, но тщетно. Когда же, наконец, его старания увенчались успехом, он не проявил по этому поводу никакой радости. Проходя мимо меня, он был не менее спокоен, чем во время смерти. Ни намека на одышку, дыхание его оставалось ровным – и смрадным. Не замечая ничего вокруг, он, как слепой, двинулся нетвердой походкой в сторону шоссе за сосняком. Еще некоторое время я различал его покачивающуюся фигуру среди надгробий и крестов, а затем он окончательно скрылся из виду.

В его движениях было мало человеческого и совсем ничего осмысленного. Движения эти были подобны горстке муравьев, которые тащат в муравейник дохлую стрекозу – они дергают ее в разные стороны и при этом натыкаются на все препятствия, на какие только можно наткнуться. Но что вело старика именно к шоссе? Было ли это внутреннее побуждение или приказ извне? Старик двигался, как инфузория-туфелька, на которую упал лучик света или которой коснулась крупица соли калия. Им управлял не инстинкт, и то был даже не безусловный рефлекс, а нечто еще более простое и непосредственное, как реакция амебы на химическое раздражение... Вот так и все они, подумал я, мрачно оглядывая пустые могилы: восстали и пошли на восток, по ходу туч, повинуясь зову... Голос! Они слышат Голос. Они идут на Голос, недоступный для моего восприятия. Голос теперь для них единственная реальность, поглотившая их без остатка, – оттого и движутся они, как зомби, что этот внешний, материальный мир для них уже не существует, как для Бессмертных у Борхеса... Их взгляды направлены внутрь. А вот мне даже краешком глаза не дано заглянуть в их новый сияющий мир, ибо между нами стоит ЧИСЛО...

Я поднялся на холм и побрел вдоль покосившихся оградок, отыскивая могилу брата. Я нашел ее скорее по наитию, чем по каким-то приметам: надгробная плита вросла глубоко в землю, могилка была запущена и не ухожена. При ее сиротливом виде у меня защемило сердце: должно быть, после моей смерти за ней никто больше не приглядывал... А местечко у брата было хорошее, не то что у меня: песчаное, сухое, возвышенное, как мысли, которые овладевают вами под этими старыми соснами... По пути сюда на глаза мне попалась брошенная ржавая лопата со сломанным черенком, и теперь я намеревался воспользоваться ею.

До естественного воскрешения брата оставалось еще далеко, но что-то подсказывало мне, что я должен поторопиться. Вот уж никогда не думал, что стану гробокопателем... Прошло не меньше часа, пока я добрался до верхних досок и очистил их от глины. В могиле стоял тяжелый дух, кровь гулко стучала у меня в висках, я старался дышать быстро, но не глубоко, верхушками легких, и только через рот. Изредка я выбирался наверх, чтобы провентилировать легкие двумя-тремя глотками терпкой сосновой свежести. Наконец я в последний раз спустился в яму и штыком короткой, как у саперов, лопаты принялся выламывать черные прогнившие доски, поддевая их сбоку возле ржавых гвоздей. Когда я отодрал обшитую лохмотьями голубой материи крышку, в лицо мне дохнуло тяжелым, непереносимым смрадом. Гроб был наполнен жидкой разложившейся массой, которой лишь истлевшая одежда придавала очертания человеческого тела. С порыжелой подушки на меня глянул оскаленный череп, глазницы которого кишели жирными белыми червями. Едва сдерживая тошноту, я выкарабкался из могилы, шатаясь, отошел от нее на несколько шагов, и меня вывернуло наизнанку. Кислая, жгучая жижа толчком наполнила рот и извергнулась на землю. Я чуть не задохнулся, приступы рвоты следовали один за другим, и, хотя в желудке уже ничего не осталось, он раз за разом сокращался и весь пищевод содрогался от тщетных позывов. Проклятье! – что я ел перед смертью? – неужели эта полупереваренная жижа в моем желудке воскресла вместе со мной? Мне почему-то припомнилось: "Как пес возвращается на блевотину свою..."

Придя в себя, я поднялся на ноги и, пошатываясь, вновь приблизился к разверстой могиле. Брат лежал в гробу, он по-прежнему был мертв, но теперь выглядел так, словно умер совсем недавно. Очередь его воскрешения еще не подошла, однако, видимо, открытый воздух подействовал на него благотворно. Тошнотная вонь рассеялась. Лицо его затянулось кожей. Через минуту брат открыл глаза. Наши взгляды встретились. Я боялся, что он не узнает меня постаревшего на девять лет. Но, похоже, он даже не заметил, что теперь я на полдесятилетия старше его. Он провел омертвелым языком по губам и проговорил хрипло:

– Что... со мной?.. Я... умер?.. Или... или воскрес?..

Он всегда быстро соображал, мой старший брат. Хотя – я не мог этого не видеть – мое возвращение к жизни не было столь мучительным. Возможно, это из-за того, что я раскопал его раньше времени? Я ничего не стал объяснять брату, а просто протянул ему руку и помог выбраться наверх. На его худой мальчишеской шее все еще синели нерассосавшиеся трупные пятна...

Между нами повисло неловкое молчание. Так бывало и раньше, когда он или я куда-нибудь уезжали надолго. Мы отвыкали друг от друга – и встречались вновь отчужденными людьми, хотя и быстро все возвращалось в прежнюю колею: слишком много было в нас общего. Но теперь моя неловкость усиливалась еще тревожным ожиданием: Голос... слышал ли он Голос? Все упиралось в это. Неожиданно я снова почувствовал себя тем самым "младшим братишкой", который с замиранием сердца ожидает: что скажет старший брат? Старший брат поглядел на стремительные багровые тучи, уносящиеся на восток, и чужим, бесцветны голосом проговорил:

– Мы... должны... идти...

Сердце во мне оборвалось.

– Куда? – спросил я мертвыми губами, хотя уже и так знал ответ.

Он показал рукой в сторону шоссе – туда, куда ушел старик... куда ушли все они... и куда повелевал идти ему Голос...

– Но зачем? Зачем? – выкрикнул я запальчиво, словно бы пытаясь переспорить Голос, которого не слышал.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, явно не понимая моих слов, как будто я заговорил с ним на тарабарском языке. Для него все было ясно: он слышал Голос, и Голос звал его туда – на восток... Я разозлился на самого себя: а ты что думал? Они ведь не отмечены числом, как ты, – ЧИСЛОМ ЗВЕРЯ! И одновременно с депрессией (этой единственно верной спутницей жизни) на меня обрушились воспоминания. Они всегда шли рука об руку воспоминания и депрессия. Они захлестнули меня, подобно большой волне, погрузив в пучину того бездонного и беспросветного отчаяния, в котором я пребывал последние годы своей жизни. И это была не просто депрессия и не просто воспоминания, а тугой кровоточащий сгусток боли, который зародился во мне (как зарождается плод в чреве женщины) давным-давно и с годами не только не рассасывался, но, наоборот, уплотнялся и увеличивался, как кровяной тромб в сердечном сосуде... Или как спрут, питающийся кровью своей жертвы... И прежде чем я осознал, что в это мгновение весь мир для меня изменяется губительно и безвозвратно, мои губы прошептали: "Сандра!.."

САНДРА! РИГА! ЛАТВИЯ!

Для меня эти три слова были однозначны. Сандра... Она умерла от сахарного диабета, когда мне не было и шестнадцати... И теперь с этим именем ко мне пришла полная ясность – и облегчение. Облегчение томившегося в ожидании камерника, наконец-то приговоренного к смерти...

ЧИСЛО, сказал я себе, НА ТЕБЕ ЧИСЛО ЗВЕРЯ. ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ТЫ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ ЕЕ, ПОТОМУ ЧТО ВЫ ОКАЖЕТЕСЬ В РАЗНЫХ МИРАХ. НО ТЫ ДОЛЖЕН УВИДЕТЬ ЕЕ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВЫ РАССТАНЕТЕСЬ НАВСЕГДА, – ТЕПЕРЬ УЖЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАВСЕГДА. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ НЕ УВИДЕТЬ ЕЕ. ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ТЫ ДУМАЛ ТОЛЬКО О НЕЙ, ДАЖЕ В МОГИЛЕ. И ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ИДТИ СЕЙЧАС НА ВОСТОК – ТЫ ДОЛЖЕН ИДТИ НА ЗАПАД, В РИГУ, БРОСИВ ВСЕ. ГОСПОДИ! ДА РАЗВЕ ЖЕ МЫСЛИМО ТЕПЕРЬ, КОГДА ПОСЛЕ ДЕСЯТИ ЛЕТ ЗАТЯЖНОЙ ДЕПРЕССИИ И ОТЧАЯНИЯ – ПОСЛЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ СМЕРТИ И ПЕРЕД БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ ЛЕЖАЩЕГО НА ТЕБЕ ПРОКЛЯТИЯ, ТЕБЕ ВНОВЬ НЕНАДОЛГО БЛЕСНУЛА НЕЧАЯННАЯ НАДЕЖДА, – РАЗВЕ МЫСЛИМО ТЕПЕРЬ ДУМАТЬ О ЧЕМ-ЛИБО ДРУГОМ?!

Я засмеялся, я захохотал – до того нелепой показалась мне сама мысль об этом: вообразить только, я могу вновь увидеть мою Сандру – и буду думать о чем-то другом? Смеясь, спотыкаясь от смеха, я двинулся вперед, и щеки у меня были почему-то мокрые. Кажется, от надрывного смеха я даже слегка обмочился, но от этого только захохотал пуще прежнего. Ноги уже не держали меня, я споткнулся, сел на землю – и меня сотрясли рыдания, не менее сильные, чем смех. Это был нервный припадок, вызванный напряжением последних часов – напряжением, которое я ошибочно принимал за абсолютное спокойствие. Он прошел так же быстро, как и начался. Я поднялся и вытер лицо мокрым, грязным рукавом.

Брат смотрел на меня с недоумением.

– Послушай, – сказал он, – ведь ты скоро увидишь ее.

Он сказал это так просто и уверенно... Я усмехнулся. Действительно, если бы на моем месте был он, то все было бы именно так. Но ведь он еще не знал. Он еще не знал про ЧИСЛО. И тогда я взял его за рукав и сказал:

– Пошли.

Холмик земли, который я насыпал над своей могильной плитой, был нетронут. Я снова с невольным удовлетворением отметил, как хорошо упрятал ее. Да, вовремя я заметил и скрыл ЧИСЛО!.. Я не стал ничего объяснять брату, но, раскидав глину, просто ткнул его пальцами в глубокие, шероховатые борозды. Он посмотрел на меня долгим взглядом и принялся водить по надписи рукой, распознавая: кончик, петелька – кончик, петелька – кончик, петелька...

666.

ЧИСЛО.

ЧИСЛО ЗВЕРЯ.

Он отдернул руку, словно обжегся, и побледнел, как смерть.

– Нет, – сказал он, и в голосе его было отчаяние. Отчаяние и жалость.

Я хотел успокоить его, но он отшатнулся от меня в страхе и отвращении.

Вот и все. ПРОКАЖЕННЫЙ.

Я не стал снова закапывать свою надгробную плиту. Теперь это казалось мне неважным. Тяжело поднявшись, не глядя на брата, я направился к шоссе. Теперь он знает все. И он сделал свой выбор – не в мою пользу, а значит, он просто-напросто перестал существовать для меня. РИГА – вот единственное, что сейчас имеет для меня значение. Рига... Шестьсот километров по шоссейным дорогам до Москвы... Транспорт, вероятно, бездействует... придется идти пешком... Затем из Москвы до Зилупе... Все же надо проверить, возможно, удастся найти брошенный автомобиль... Заправки, конечно, не работают... Впрочем, это не страшно: можно менять автомобили по мере того, как будет расходоваться в них бензин... Но вначале нужно дойти до ближайшего населенного пункта... Так, что это у нас будет? Козельск, крошечный городок в десятке километров отсюда на запад по шоссейной дороге... Что ж, отлично, не будем терять времени!

Брат, всхлипывая, шел за мной. Мой старший брат, который моложе меня на пять лет. Ему по-прежнему было всего девятнадцать, как в год смерти, и сейчас он казался мне пацаном – таким, каким, наверное, был для него я при жизни. При ЕГО жизни. Тогда мы были одно целое – водой не разольешь, но теперь наши дороги должны разойтись. До шоссе мы еще дойдем вместе, но затем расстанемся навсегда: он пойдет на восток, со всеми, а я – один – на запад. Я надеялся, я очень надеялся, что успею дойти прежде, чем воскрешение коснется тех, что умерли десять лет назад.

Я еще издали услышал этот шум: нескончаемое шарканье множества ног об асфальт. Я выбрался из кустов на обочину и остановился, захваченный страшным зрелищем. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей в тяжелых, мокрых, грязных одеждах двигались непрерывным потоком слева направо – с запада на восток. Они были совершенно одинаковы на вид: ввалившиеся щеки, остекленелые взгляды, безвольно болтающиеся руки и прямые, как ходули, ноги, производящие этот шаркающий, скребущий по душе звук. Откуда они шли? С разбросанных по округе кладбищ? Господи, сколько же покойников пожрала земля – и извергла из себя, пресытившись!

За моей спиной треснула ветка, и брат встал у меня за плечом. Он завороженно смотрел на проходящих мимо людей, и его сузившиеся, несмотря на сумерки, зрачки светились изнутри, как замочные скважины в другой мир... Конечно, ведь он тоже видит нечто, недоступное моему восприятию. Меня кольнула ревность: этот мир отбирал у меня брата, и это тоже было неизбежно и непоправимо, потому что между нами пролегла пропасть. ЧИСЛО.

Наконец брат словно очнулся.

– Послушай, может быть, ты ошибаешься? – спросил он с надеждой.

Я только усмехнулся и ничего не ответил.

– Что ты собираешься делать? – спросил он.

– Пойду в Ригу.

– Пешком?

– Пешком.

Он помолчал, поглядел на проходящих мимо людей, потом на меня – и сказал твердо:

– Я с тобой.

– Это еще зачем? – удивился я.

– Не можешь же ты идти один.

– Почему это не могу, позволь узнать?

Он молчал, но в его взгляде светилось упрямство.

– Строишь из себя героя? – спросил я жестко. – Хочешь принести себя в жертву братским чувствам?

Он вспыхнул.

– Ты не имеешь права так говорить!

Я посмотрел на него с сожалением.

– Послушай, мальчик, – ласково сказал я, – мне сейчас совсем не до споров. То, что я раскопал тебя на свою голову, вовсе не значит, что теперь ты можешь путаться у меня под ногами. Сейчас я пойду на запад, а ты пойдешь на восток, и мы расстанемся добрыми друзьями. Ты меня понял?

Я нарочно назвал его мальчиком, чтобы задеть за живое. Я-то ведь хорошо знал, что самый болезненный вопрос между братьями – это вопрос о старшинстве и первенстве. И я достиг своей цели. Брат опять вспыхнул и обиженно выкрикнул:

– Ну и иди к черту!

– Вот именно, – мрачно подтвердил я.

На этом наш разговор закончился. Я чувствовал себя предателем, однако я должен был так поступить: кто знает, что ожидало меня впереди наверняка, ничего хорошего. Зачем же втягивать в это дело кого-то еще?

Нечего было и пытаться идти против этого сплошного потока по шоссе. Самым удобным было шагать по обочине. Человеческий поток справа от меня и багровые тучи надо мной двигались мне навстречу. Я и думать забыл о брате, теперь он был для меня отрезанным ломтем. Во всем теле была необыкновенная бодрость и легкость. Ноги приятно пружинили на толстой подушке старой хвои, перемешанной с песком. Вскоре человеческий поток начал редеть, а еще через четверть часа иссяк совсем, и я остался на дороге один. Тогда-то и услышал я позади сбивающиеся, поспешные шаги и, обернувшись, увидел брата. Он шел за мной как привязанный, от самого кладбища.

Что за черт!

Я остановился, и он тоже остановился в двадцати шагах от меня. Меня охватила злость.

– Зачем ты идешь за мной? Отправляйся обратно!

Но он только упрямо помотал головой. Мы стояли одни возле пустой шоссейной дороги, и над нами стремительно проносились багровые тучи. Его глупое упрямство меня раздражало. Я решительно двинулся к нему, но он, словно почувствовав в моих действиях угрозу, опасливо отбежал на несколько шагов. Тогда я подобрал с земли сухой сучок и бросил в него. Так отгоняют бродячую собаку, привязавшуюся на улице. Но он лишь отошел еще на шаг и снова остановился, явно не собираясь отступать.

– Дурак! – крикнул я. – Мальчишка!

Он набычился, но не сдвинулся с места.

Я безнадежно махнул рукой: пусть поступает, как знает. ЧТО Я, СТОРОЖ БРАТУ МОЕМУ? Я поднялся на опустевшее шоссе и, решив больше не тратить на брата драгоценное время, двинулся дальше. Я надеялся, что вскоре он одумается или просто ослабеет в своем благородном порыве и сам повернет обратно – туда, куда его звал Голос.

Слева и справа, подступая к самой дороге, тянулся старый сосновый лес. Совсем незнакомый мне лес. Интересно, подумал я, сколько же это лет прошло с моей смерти? Я впервые задумался об этом по-настоящему. Прежде всего я попытался припомнить, когда я умер. Это оказалось не так-то просто. Современный человек хорошо знает, когда он родился, потому что это постоянно ему пригождается. А вот помнить годовщину смерти – это дело родственников... Я принялся перебирать в памяти последние события своей жизни... В середине девяностых я был еще жив, потому что с этим временем связано начало моей литературной карьеры... В 1996-7 вышли первые мои книжки... В конце 1998 началась война, а в начале следующего года... Мне показалось, что я приблизился к роковой черте... Смутное воспоминание отозвалось болью в горле и в затылке... Я остановился и схватился за шею, словно меня комар укусил. Пальцы нащупали неглубокую ямку, затянутую неестественно гладкой кожей. Такая кожа образуется на месте операционных швов или заживших ран. Однако эта рана никак не могла зажить, потому что ранение было смертельным... Да, да, все так и было: "призраки" применяли пули со смещенным центром тяжести – попав в тело, такая свинцовая чушка могла блуждать по нему полчаса по самой прихотливой траектории, разрывая внутренности и дробя кости. Мне повезло: я умер мгновенно. Пуля вошла в горло и вместе с мозгами вылетела из затылка... (Интересно, повлияло ли это на мои посмертные мыслительные способности?) Я прощупал обеими руками затылок... Ага, вот и второе отверстие, на нем даже волосы не отросли... Теперь я понимал, почему в первые мгновения мне было так трудно глотать...

...Итак, меня убили спустя девять лет после смерти брата. Но сколько лет прошло после моей смерти? Десять? Двадцать? Сто? А может, вся тысяча? Нет, вряд ли: за тысячу лет от старого кладбища не осталось бы и следа, а ведь даже наши гробы прогнили не до полной трухлявости. Но никак и не меньше полувека – достаточно оглянуться вокруг: этих лесов не было в мое время и в помине, а ведь для того, чтобы деревья успели подрасти, должны были пройти десятилетия...

Всюду произошли явственные изменения. Вот знакомый ручей – русло его пересохло... Вот старый холм – но теперь он густо порос лесом, а от деревянных построек не осталось и следа... А вот за этим поворотом, в направлении Турушина, раньше была бензоколонка. Я свернул направо и действительно увидел заправочную станцию. Широкая заасфальтированная площадка... стеклянная будка... блестящие автоматы... Возле них не было ни одного автомобиля. Зато на обочине лежал какой-то аппарат. С любопытством я обошел его вокруг. Больше всего он походил на пузатый самолет, какие в моем детстве можно было увидеть на каруселях. Два коротких крыла торчали по сторонам от пустой стеклянной кабины. Внутри штурвал и бортовые компьютеры. В жестяной клепаной обшивке сильные вмятины, серебристая краска во многих местах слезла, железо крошилось от рыжей ржавчины. Должно быть, эта махина была брошена в спешке и пролежала здесь не один год. Это наводило на самые печальные размышления. Неужели война продолжалась несколько десятилетий? Интересно, чьей победой она закончилась? Скорее всего, общим поражением, как и всякая гражданская война... М-да, вряд ли мне удастся отыскать здесь действующий транспорт: все равно, наземный или воздушный...

Я вернулся на шоссейную дорогу. Брат, поджидавший меня на развилке, предусмотрительно отбежал к обочине и опасливо следил оттуда: не погонюсь ли я за ним? Но я не обратил на него никакого внимания: он уже не существовал для меня. Единственное, что сейчас для меня существовало, это крошечный городок Козельск. Может быть, там мне больше повезет с транспортом?

Но не успел я сделать и сотни шагов, как услышал крик. Это был истошный женский вопль, исполненный ужаса и отчаяния. Так могла бы кричать мать, на глазах у которой самосвал сбил единственного ребенка. Господи, что там случилось? Остановившись на мгновение, я рванул вперед и вскоре увидел такое, что волосы встали у меня дыбом. Поперек дороги стояла деревянная тачка, наполненная собачьими трупами. На тачке лицом в выпяченные розовые соски недавно ощенившейся дохлой сучки лежала женщина в летнем цветастом платье. Платье было задрано сзади. Черный человек, держа ее за длинные волосы на затылке, выкручивал ей за спиной обнаженную руку. Заслышав мое приближение он вскинул ко мне черное лицо, перекошенное от злобы, и я увидел, что на лбу у него горит огненный знак.

В два огромных прыжка я преодолел расстояние между нами и взметнулся в последнем броске. Время замедлилось, растянулось, как резина. Наши взгляды встретились, его черные губы искривились в злобной усмешке, обнажив желтые клыки.

Он не торопился, хотя и не мешкал, словно точно все рассчитал. Когда носок моей левой ноги оторвался от асфальта, он рывком вздернул женщину за волосы, развернув лицом к себе, и два раза молниеносно ударил пальцами в живот. Пальцы у него были черные и длинные, как у летучих мышей, с острыми, изогнутыми когтями. Они два раза вошли в живот женщины и с чмоканьем вышли из него... При этом черный человек смотрел на меня, как будто именно мне демонстрировал свою силу. Во взгляде у него сквозила дьявольская насмешка...

Я вложил в свой удар всю ненависть, на какую только был способен, но мой противник неторопливо и как бы с ленцой (хотя это не заняло и десятой доли секунды) отклонил свою голову в сторону – мой кулак пробил пустоту, и я по инерции последовал за ним... удар чем-то твердым по хребту добавил мне ускорения... Пролетев мимо тележки, я рухнул на асфальт, приложившись к нему одновременно животом и подбородком, меня подбросило и протащило по шершавому покрытию несколько шагов... Я тут же инстинктивно перекатился на спину, заслонившись руками и притянутыми к животу ногами, однако никто и не думал нападать на меня: возле тачки было уже пусто. Черный человек бесследно исчез, растворился в багряных сумерках.

Я с трудом уселся прямо на дороге и помотал головой. У меня было такое ощущение, что мой подбородок стал вдвое массивнее, а живот пропорционально площе; в голове стоял туман. Когда я снова обрел способность фокусировать глаза на чем-то определенном, то сперва увидел подбегавшего брата... а затем женщину, медленно сползавшую с тачки на асфальт... Из горла у нее вырывался громкий хрип – и был еще один звук, будто булькало в водопроводных трубах... но сначала я никак не мог понять, что он значил... и только потом связал этот звук с тем, на что был обращен остановившийся взгляд моего брата... и с этим тошнотворным, одурманивающим запахом... Платье на животе у женщины было разорвано во многих местах живот распорот, и из него с бульканьем на пыльный асфальт вываливались, разматываясь виток за витком, желтые дымящиеся кишки... И тогда я непроизвольно сделал то, что в прежней жизни не приснилось бы мне и в страшном сне: я подхватил этот горячий, животрепещущий кишочный узел обеими руками и торопливо запихнул его обратно в разверстое чрево женщины...