Текст книги "Чуть-чуть считается"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Откуда ты взял, что у нас паника? – буркнул Федя, устанавливая завалившихся солдатиков и ставя на место коробок. – И вообще твой выстрел, Витя, не считается. Потому что это не по-честному.

– Не считается, теники-веники?! – вскипел Витя. – Почему это, интересно, не считается? Может, опять чуть-чуть?

– Вовсе совсем и не чуть-чуть, – сказал Федя. – Не считается потому, что начинать должна Люба. Она всегда начинает. Ты сам знаешь.

– Да! – заорал Витя. – Почему всегда обязательно должна начинать Люба? Что ты глупости-то придумываешь?! И потом, я её предупреждал! А она чего? Я вас обоих предупреждал! Скажи честно, предупреждал или не предупреждал?

– Так я, Витя, – сказала Люба, – как раз и собиралась говорить по телефону. Я как раз уже и руку протянула. А ты…

– Чего? – удивился Витя. – Когда это ты протянула?

Люба стояла у окна и смотрела на белое облако. Не оборачиваясь, она сказала:

– А вот тогда и протянула.

– Врёшь! – закричал Витя. – Опять ты, Люба, врёшь! Ты прямо совсем не можешь, чтобы не врать! Ты играть не хочешь, вот чего! Так возьми прямо и скажи, что не хочешь!

– А ты больно хочешь, – хмыкнула Люба.

– И хочу! – крикнул Витя.

Крикнул. Осёкся. И замолчал.

В белом облаке за окном гудели пчёлы. Тюкал топор по бревну. В соседних комнатах слышались голоса многочисленной прохоровской родни. У Прохоровых всегда был полон дом народу – каких-то дядей и тётей, дедушек и бабушек.

– Я и вправду, мальчики, не хочу играть в ваших солдатиков, – тихо проговорила Люба, не поворачиваясь от окна. – Идёмте лучше на Волгу. Очень искупаться хочется. Нет, правда, мальчики.

На верстаке замерли в боевой готовности пластмассовые армии. На зелёный телефонный ящик тихо падали с вишни крохотные белые лепестки.

– Я наврал вам сейчас, – буркнул Витя. – Мне тоже не хочется здесь сидеть. И играть в солдатиков мне не хочется. Вернее, немножечко хочется, но купаться ещё больше хочется.

– И мне, – сказал Федя.

– Во, ребята! – воскликнул Витя. – У меня идея! Помните ту полянку над Волгой? Которую дед Коля нашёл? Давайте на ней развернём сражение. Во! Прямо в естественных условиях. Пехота маскируется, применяясь к местности. А то действительно, чего тут на верстаке? Это зимой тут хорошо. Операцию назовём «Оборона водного рубежа». Враг рвётся через Волгу, сооружает понтонную переправу. Я ещё у деда спрошу: а на реке можно торпедами?

– На реке купаться можно, – сказала Люба. – Там под самым обрывом пляжик есть. Я сразу приметила. Там сколько влезет купаться можно. Поиграли немножечко и – купаться.

– Точно, и – купаться, – поддержал Федя.

Глаза у Любы блеснули хитринкой.

– И я вовсе даже не врунья, мальчики, – шепнула она. – Я просто придумщица. Вот честное пионерское, просто придумщица. Честное-пречестное!

Глава шестнадцатая

ШТУЧКА С РУЧКОЙ

С Васей Пчёлкиным ребята встретились недалеко от Дегтярного переулка, уже когда почти подходили к водоразборной колонке. Возвращались с Волги и встретились.

Они теперь почти каждый день отправлялись с утра на свою полянку. Далековато, конечно, от Вознесенья до кладбища, особенно если пешком. Но уж больно и впрямь удобной оказалась та полянка, на которую наткнулся дед.

Полевой походный телефон Витя с Федей по очереди тащили на ремне через плечо. Солдатиков распихивали по карманам: Витя – свою армию, Федя – свою. А пушки, которые раньше стреляли огрызками карандашей, а теперь – собранными под обрывом камешками-голышами, несла в противогазной сумке Люба. Сумку Федя нашёл в старом хламе на чердаке. Люба сделала из красной шёлковой ленты крест, пришила его на сумку, и сумка получилась санитарной.

Наигравшись в войну, они купались под обрывом в Волге. Про торпеды дед сказал, что ими стреляют только в море. На реке ими негде стрелять. Но Витя придумал, что у них вовсе и не река, а самое что ни на есть море. И они с Федей устраивали торпедные атаки, топили вражеские транспорты и корабли охранения. А после, перетопив всё, что было можно, бултыхались в воду. Отогревались на горячем песке и бултыхались снова.

А к обеду топали через весь город обратно – мимо «пожарки», через площадь, мимо купеческих гостиных дворов, мимо фонтана в сквере, мимо Старого театра, в котором работала дяди-Андрюшина тётя.

На этот раз, как всегда, усталые поднимались в гору, на Вознесенье. Пока прошли через весь город, что купались – что не купались, снова сомлели от жары. Хоть лезь головой под кран водоразборной колонки.

– Привет! – окликнул их Вася Пчёлкин. – Как поживает мой телефончик?

Пчёлкин сказал просто «привет», а про «мелочь», и тем более «пузатую», даже не заикнулся. После выступления деда в школе Пчёлкин здорово притих. А к Вите так он вообще стал относиться с подчёркнутым уважением. Будто всё, что произошло у деда в море, произошло не у деда, а у Вити. Кроме того, немалое значение имело и то, что разница, которая совсем недавно была между Пчёлкиным и ребятами, почти исчезла. Вася остался в шестом классе на второй год, а ребята перешли в пятый. Вот и получилось, что они его почти догнали.

– Так махнёмся или не махнёмся? – как равный равным, сказал ребятам Вася. – Я вам по-честному предлагаю. Целую кучу добра отваливаю вам за вашу рухляндию. Ещё благодарить меня будете.

– Мы теперь, Вася, – сказала Люба, – жевательную резинку и в рот больше не берём. Зачем она нам, твоя жевательная резинка?

– И правильно! – воскликнул Вася. – Какая резинка? Я разве вам предлагаю резинку? Я сам её теперь в рот не беру. Я вам предлагаю за вашу глухонемую штучку с ручкой новый перочинный ножик с двумя лезвиями – раз, морской ремень с бляхой – два, восемнадцать штук марок про космонавтов – три…

Считая, Вася загибал правой рукой пальцы на левой руке. После третьего пальца он остановился. Видно, запасы, которыми Вася располагал для обмена, у него кончились.

– И ещё плюс ко всему вечный мир и дружбу! – торжественно закончил Вася, сжимая пальцы в кулак. – Четыре и пять.

Сто тысяч раз ребята уже отказывали Васе. А он всё своё. Наверное, и на этот раз дело бы тоже кончилось обычным отказом. Поговорили бы и разошлись своими дорогами. Но Вася стал дразниться, что у них не телефон, а глухонемая штучка с ручкой. И ещё повышал голос и по-всякому кривлялся.

– Вовсе у нас не глухонемая, – обиженно сказала ему Люба, поправляя на плече санитарную сумку. – Чего ты к нам пристал? Если бы у нас, Вася, был второй такой аппарат, мы бы тебе живенько доказали.

– Второй! – хмыкнул Вася. – Если бы да кабы, то во рту росли грибы. Хотите, я принесу из дому мясорубку – и попробуем. Чем моя мясорубка хуже вашего телефончика? За ручку крути, в рупор кричи – и полный порядок. Подсоединим вашу штучку с ручкой к моей мясорубке и поговорим. Идёт?

От такого глупого сравнения их настоящего боевого походного телефона с какой-то мясорубкой Вите стало прямо невероятно обидно. А от большой обиды часто появляются разные интересные идеи и мысли. И у Вити вдруг мелькнула совершенно потрясающая идея!

На глухом торце дома за гастрономом, на углу Дегтярного переулка, висел серый металлический ящик-шкаф. Тот самый ящик, в котором однажды возился весёлый телефонный мастер. Витя давно приметил, что дверцу ящика перекосило и она закрывалась неплотно. Ни о чём таком Витя раньше не думал. А тут… Ведь если хорошенько потрясти дверцу, то она запросто откроется. И тогда…

– Мы тебе можем показать, какая у нас глухонемая штучка с ручкой, – сказал Витя. – Я знаю один способ. Хочешь, Пчёлкин? И тогда ты сам убедишься, какой у нас настоящий телефончик! Военная техника, Пчёлкин, ещё никогда никого не подводила. Это не какая-нибудь твоя мясорубка.

Парень-то, который тогда возился в ящике, просто подсоединял провод от трубки к клеммам и говорил. Вообще без всякого аппарата говорил. А у них был ещё и аппарат! И ещё на аппарате имелись две немного поржавевшие клеммы с завинчивающимися шляпками. Если можно говорить просто в трубку, то с аппаратом – и подавно!

Вот что придумал Витя от очень большой обиды.

Глава семнадцатая

ОЖИВШИЙ ТЕЛЕФОН

Шкафчик Витя открыл сразу. Даже ещё легче, чем предполагал. Поднажал дверцу снизу – щёлк! – и готово!

Люба с Федей и Вася лежали в лопухах у кучи битого кирпича. От них тянулся к Вите сдвоенный провод, концы которого зажали на полевом походном телефоне с двумя проржавевшими головками-шляпками.

Провод и отвёртку притащил из дому Федя. У него в доме можно было откопать что угодно. Не только провод с отвёрткой. Прямо страшно было подумать, что скоро Федин дом снесут, и тогда уже нигде ничего не достанешь.

На углу Дегтярного переулка из чугунной трубы водоразборной колонки звенела в лужу светлая струйка. В гору на Вознесенье с надрывом ползли грузовики и автобусы. Прохожие на улице, спасаясь от жары, шли по теневой стороне.

Открыв шкафчик, Витя отвернул два первых попавшихся под руку винтика и зажал ими концы провода. Зажал, прикрыл дверцу шкафчика и, пригнувшись, побежал обратно к ребятам.

Они лежали вокруг телефонного аппарата, отгороженные от дороги и прохожих густыми лопухами. В чёрной трубке едва слышно шуршало и потрескивало. Над лопухами, мешая прислушиваться, гудел шмель. Отмахнувшись от него, Витя спросил:

– Ну, как тут?

– Чего– как?! – неожиданно заверещала трубка. – Ты мне мозги не крути! Ты мне головой ответишь за каждую минуту простоя!

– Слыхали?! Ура! Работает! – завопил Витя.

– Тише ты, – сказала Люба.

– Кто работает? – угрюмо спросила трубка. – Да за такую работу, знаешь…

– Так это не я, Алексей Васильевич, – сказал в трубке другой голос. – Это кто-то там на линии вклинился.

– Я вот тебе сейчас вклинюсь! – пригрозила трубка. – Я вот сейчас приеду и так тебе вклинюсь, что ты своих не узнаешь.

В трубке разговаривали, словно она никогда и не молчала. И ребята в восторге смотрели в чёрную дырочку, откуда шелестели и потрескивали голоса. Их телефон, который столько времени намертво молчал, неожиданно совершенно чудесным образом заработал.

Вася Пчёлкин шёпотом предложил:

– Давайте, ребята, на другое переключимся. Что-нибудь поинтереснее найдём.

Витя сбегал к ящику и переключил провода на другие клеммы. На этот раз попали на женский голос.

– Феденька, – спрашивал женский голос, – куда ты пропал, Феденька?

– Я? – удивился Федя Прохоров, ткнув себя в грудь и озорно оглядывая ребят. – Никуда я не пропадал. Я тут.

– Феденька! – всполошилась женщина. – У тебя даже голос изменился. Что с тобой? Ты не заболел, Федюша?

– Да я и не болел никогда в жизни, – басом сказал Федя.

Фыркая в согнутый локоть, Люба едва сдерживала смех. У Васи Пчёлкина сияли даже его оттопыренные уши.

– Добавляю к маркам, ремню и перочинному ножику ещё и чёртика, – расщедрился Вася. – Знаете, такого чёрного. Он двумя руками нос показывает. Его ещё на переднее колесо мотоцикла приделывают. Во чёртик!

– Феденька! – всполошился голос. – Какой чёртик, Федюша? О чём ты говоришь?

Ребята катались от хохота, ломая лопухи и вскрикивая, когда кому-нибудь под спину попадал осколок кирпича.

– Ой, не могу! – стонал, размазывая слёзы и в изнеможении валясь на Васю, Витя. – Ой, у меня сплошные чёртики в глазах! Ой, сейчас прямо совершенно помру!

Люба всхлипывала и задыхалась. Вася Пчёлкин ловил открытым ртом воздух и, как по барабану, бил себя ладошками по животу.

Немного успокоившись, ребята переключились ещё раз. Попали на какую-то тару.

– Когда в конце концов будет тара? – спрашивал сердитый мужской голос. – Долго мне ждать тару?

– Ага, долго, – загробным голосом отозвался Вася Пчёлкин. – Нету у нас тары. Вся вышла.

– Что значит нету? – возмутился голос. – Что значит вся вышла? А когда будет?

– Будет через тридцать лет и три года, – сказал Вася.

И снова от хохота катались по лопухам и траве. Снова еле отдышались.

А когда переключились ещё раз, смех как обрезало. Слушали разговор в трубке насупившись, испуганно, не глядя друг на друга. Лишь Люба едва слышно выдавила:

– Это же мой папа…

Но и без Любы каждый сразу догадался, кто это там говорит. Даже Вася Пчёлкин – и тот догадался, хотя никогда и не видел Агафонова. Знал, кто такой у Любы папа, но видеть его никогда не видел.

– Не могу я сейчас, военком, и не проси, – шелестел в трубке голос Любиного отца. – Пойми, не могу. Ты со своей колокольни смотришь, а у меня душа за весь город болит.

– Выходит, Агафонов, разные у нас с тобой колокольни? – обиделся военком. – Я и не подозревал. Всё время думал, одна у нас с тобой колокольня, партийная.

– Ты отлично понимаешь, о чём я, – сердито сказал Любин отец. – Сколько в городе домов, которые нам ещё от купцов достались, это ты знаешь? В каком они состоянии, представляешь? Как в них жить, догадываешься? А то, что у меня до сих пор семейные по общежитиям живут, это ты знаешь? Я обязан любыми способами вывернуться и обеспечить жильём в первую очередь их. Какая это, по-твоему, колокольня?

– Агафонов, – тихо сказал военком, – ну давай всё-таки будем с тобой человеками. Я же к тебе не с каждым отставником лезу. Трудно ему, поверь.

– Трудно? – хмыкнул Агафонов. – А тебе не кажется, что ему характер нужно менять? С его характером действительно нелегко. Слишком твой Корнев шибко правильный. Не успел приехать, оглядеться, сразу учить всех полез.

– Так кто же с тобой спорит, – согласился военком. – И я ему примерно то же говорил. Но суть-то не в этом. Ему квартиру нужно. И он заслужил её, квартиру. Он имеет на неё полное право!

– А остальные отставники, выходит, не имеют? – спросил Агафонов. – Но они-то ждут.

– Ждут, -не сдавался военком. – И ещё подождут. Тут особый случай. Ты знаешь, как Корнев воевал?

– Все, кто был на фронте, воевали, – сказал Агафонов. – Все!

– Все, да по-разному, – возразил военком. – Он…

Однако, что было дальше, ребята не услышали. Трубка неожиданно смолкла. Потому что Люба вскочила, бросилась к металлическому ящику и, не добежав до него, с силой рванула на себя спаренный, в белой оплётке провод. Рванула и, сгорбившись, не оглянувшись на притихших ребят, молча ушла вниз по Дегтярному переулку к Волге.

– Ничего себе у Любы, оказывается, папа, – проговорил удивлённый Вася Пчёлкин. – Какое же он имеет такое право не давать Николаю Григорьевичу квартиру?

– А ты ничего не знаешь и не лезь, – буркнул Федя.

– Как это я ничего не знаю?! – возмутился Вася. – Мы-то как раз с мамой и живём в мансарде купеческого дома, под самой крышей. Зимой – как в холодильнике, а летом – как в духовке. И на очереди уже сколько стоим! Так чего же теперь – из-за нас не давать квартиру Николаю Григорьевичу? Да мы ещё можем сколько угодно протерпеть. А Николаю Григорьевичу он не имеет права не давать! Это же каждому понятно, что не имеет!

Глава восемнадцатая

НОВОЕ СЕКРЕТНОЕ ХРАНИЛИЩЕ

Наигравшись в войну, ребята лежали на своей полянке. Смотрели с края обрыва на Волгу. Играть больше не хотелось, купаться – тоже.

По Волге проносились на подводных крыльях «метеоры» и «ракеты», которые ходят строго по расписанию и не дожидаются на пристани опоздавших пассажиров. Лениво тянулись баржи, подталкиваемые сзади работягами-буксирами. Тарахтели вдоль берега моторки. По величавому, на высоченных опорах, железнодорожному мосту медленно полз пассажирский поезд, поблёскивая окнами вагонов.

Над рекой чёрными точками мельтешили ласточки. Они то взмывали ввысь, то падали к самой реке, тонко вскрикивали, закладывали, будто воздушные акробаты, виражи.

Ласточкины гнёзда-норки темнели в песчаной стене обрыва. Как раз под ребятами. Прикрытые свисающими корнями сосен, норки надёжно прятались от чужого глаза.

Лёжа на животах и свесив с козырька-обрыва головы, ребята смотрели, как ласточки кормят своих детишек. Мелькнёт чёрной стрелой ласточка, юркнет между корнями к норке. А оттуда уже тянутся, разевают ненасытные жёлтые рты прожорливые птенцы.

– Пи! Пи! Пи! – жадно тянутся они к маме.

Мама, наверное, знает, кому нужно дать сейчас, а кто может потерпеть. Приткнётся ласточка снизу гнезда, хвост-рогулька – на песчаной стене. Сунет в распахнутый жёлтый рот плоский клюв. Вытащит. Головкой – туда, сюда. На груди у мамы словно белая манишка. А спинка чёрная, с синим отливом.

Но, может, это вовсе не мама, а папа? Кто кормит у ласточек детей – мама или папа?

Чирк! И нету ласточки – мамы или папы. Умчалась гоняться над Волгой за мотыльками да мошками.

Все ласточки похожи одна на другую – не отличишь. Белые грудки, чёрные спинки. А ведь есть, наверное, разные ласточки – и хорошие, и плохие. Одна поступает так, другая иначе. Как узнать, какая из них права, а какая – нет?

Та ласточка, с которой стряслась беда, была как все. Она сунула в рот птенцу клюв, крутнула головой, скользнула между корнями, взмыла в голубой простор…

Витя с Федей лишь вздрогнули: А Люба закричала:

– Что же он сделал, гадкий?! Мерзкий, гадкий, противный! Что же вы лежите, мальчики?

А что могли сделать мальчики? Чем они могли помочь? Откуда-то из поднебесья на юркую ласточку камнем упал ястреб. Мгновение – и маленькое чёрное с белым тельце оказалось в хищных когтях. Взмах сильных крыльев – и ястреб плавно унёс свою добычу куда-то вверх, за кладбище.

– Они теперь умрут без мамы, – захлюпала носом Люба. – Бедные птенчики. Целых три птенчика. Правда, мальчики, они теперь умрут без мамы? Правда, мальчики?

В зыбком от жары мареве дрожала пятиглавая церквушка на том берегу Волги. Плыли в волнах горячего воздуха далёкие поля. А внизу, под обрывом, высовывали из тёмной норы ненасытные жёлтые клювы осиротевшие ласточкины дети.

– Не умрут они, Люба, твои птенчики, – просопел Федя. – Не бойся.

Он зачем-то посмотрел на небо, сел и стал расшнуровывать кеды.

– Хочешь попробовать их достать? – с сомнением спросил Витя.

– Ой, молодцы, мальчики! – обрадовалась Люба. – Мы их сами выкормим. Самыми вкусными мошками. Правда, мальчики, выкормим? А когда у них окрепнут крылышки, выпустим. Правда, мальчики, выпустим? Пусть себе летят. Правда?

– Ничего мы их не выпустим, – прогудел Федя. Он снял кеды и стал примериваться, по какому корню лучше спуститься. – Если их оттуда забрать, они всё равно не выживут. Я их по чужим гнёздам рассажу. По одному чужому рту в доме, никто ничего и не заметит.

Спускался Федя серьёзно и основательно. Витя немного помог ему. Перебирая руками по толстому корню, как по канату, Федя упирался босыми ногами в песчаную стенку. Особой опасности, если и сорвёшься, не было. Высота, правда, метров пять. Но обрыв – с откосом. Шлёпнешься на песок и скатишься под горку к самой воде.

Добравшись до гнезда, Федя запустил в него левую руку. И сообщил наверх:

– Ещё кусаются, дураки такие.

Вокруг с криками шныряли ласточки, волновались за свои гнёзда.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал Федя, рассовывая по норкам птенцов.

Рассовав, понял, что наверх ему уже не подняться. Не хватит сил. Чтобы не признаваться в этом, крикнул:

– Внимание! Знаменитый прыжок знаменитого прыгуна! Сальто-мортале замотали!

Крикнул, но не прыгнул. Что-то помешало ему. Наверное, большая высота. Перебирая руками по корневищу, Федя спустился пониже. Ноги упирались в песчаную стенку. Посмотрел наверх.

– Эй, там, на палубе! Спешите видеть! Только один раз! Алле!

То, что произошло дальше, показалось настолько невероятным, что Витя с Любой сами чуть не скатились с обрыва. Крикнув «Алле!», Федя как-то странно дёрнулся и пропал. Федя исчез. Феди не стало, будто его никогда и не существовало.

Покачивался опустевший корень, на котором только что висел Федя. Вниз по крутому склону катились, перегоняя друг друга, затвердевшие комки песка. А Феди не было. Феди не было ни на корне, ни под обрывом, ни на берегу, ни в воздухе. Феди не было нигде. Федя точно провалился под землю.

Как вскоре выяснилось, Федя и впрямь провалился под землю. Он крикнул «Алле!», оттолкнулся ногами от песчаной стены и неожиданно для самого себя полетел не под обрыв, а куда-то в мягкую темень.

– Федя! – кричали сверху перепуганные Витя с Любой. – Куда ты подевался, Федя?!

– Да здесь я, – отозвался наконец Федя, высовывая голову из песчаной стены. – Ну, пещерка тут мировецкая, ребята! Вот где мы устроим наше секретное убежище. Слышите меня? Здесь! Будет ничуть не хуже, чем в каморке. И не нужно таскать солдатиков туда-обратно. И никто в мире не догадается, что у нас тут есть. Во!

Замечательные открытия нередко приходят в самый последний момент, когда положение кажется совершенно безвыходным. У ребят положение было – куда уж хуже! Федины родители получили ордер на квартиру и уже ездили смотреть её. Квартира Прохоровым понравилась, хотя после просторного дома была и тесновата. Выходило, что ещё немного – и Федин дом снесут. Прощай, значит, удобная каморка! А куда девать свои сокровища? И вдруг пожалуйста: вместо старой полутёмной комнатёнки великолепное новое секретное хранилище.

Под самой поляной!

В пещере!

Целую неделю ребята трудились с утра до вечера. Пещеру немного расширили, выровняли в ней пол, сделали в стенах углубления-ниши. И соорудили лестницу, чтобы забираться в хранилище. Раздобыли крепкие бельевые верёвки и соорудили из них лестницу. На ступеньки пошли палочки от ящиков, что насобирали у мебельного магазина. Лестницу привязали к перекладине, прочно прикреплённой на полу поперёк пещеры.

Утром Федя или Витя спускались с полянки по сосновому корневищу и сбрасывали под обрыв верёвочную лестницу. По ней залезали с пляжа остальные. И лестницу после этого убирали снова в пещеру. Как всё равно в книге Жюля Верна «Таинственный остров».

Перетащили в пещеру все свои сокровища. Расставили в нишах солдатиков и пушки. На самом почётном месте, напротив входа, установили полевой походный телефон. После того как он заговорил, менять его с Васей Пчёлкиным даже на самых заманчивых условиях было, конечно, совершенно глупо.

В общем, арсенал получился во всех отношениях замечательный и абсолютно неприступный. Разве догадаешься, что тут кто-то есть, в этой почти отвесной песчаной стене, под прикрытием нависающего над обрывом козырька и корней? Конечно же, никто не догадается! И конечно же, такого великолепного секретного хранилища больше нет, не было и никогда не будет ни у кого на свете!

Глава девятнадцатая

ПОЭТОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ

Великая тишина застыла над Волгой. В зеркальной от безветрия сини воды плавилось золото солнца. Простучит моторка вдоль берега и утихнет, словно уснёт. Гуднёт басовито трудяга-буксир. Пропоёт моторами белоснежный красавец «метеор», вспорет острыми крыльями синюю гладь. И снова немая, удивительная тишина.

Из ребячьей пещеры видно, как на том берегу идёт сенокос. Людей не различить, меньше муравьишек. Но тишина такая удивительная, что оттуда доносится песня. Девчата поют. Хором. Помахивают граблями и поют. На Руси испокон веку песня помогала работе.

Слов песни, что доносится из заречной дали, почти не разобрать. Но песня знакомая, и слова легко угадываются сами:

Последний бой – он трудный самый.

А я в Россию, домой хочу,

Я так давно не видел маму.

Над ярким, распахнутым к свету проёмом пещеры пролетел комок земли, качнул сосновые корни. Ещё прошуршал комок. Осыпалась струйка песка-пыли.

Кто-то там устраивался на их поляне, на краю обрыва. Ребята подняли глаза к песчаному потолку. Сверху донёсся кряхтящий голос деда:

– Вот тут и посидим. Гляньте, местечко какое! Век бы отсюда не уходил. Сколько исколесил по стране, а чудесней мест не видывал.

Второго, женского голоса они сначала не узнали, хотя голос показался им знакомым.

– Вы же знаете, Николай Григорьевич, что я в этом городе совсем одна,– несмело прозвучал голос. – Ни друзей у меня здесь по сути дела, ни родных. Мама далеко… И не с кем посоветоваться. Вы себя плохо чувствуете, я понимаю. Простите, что я вас потревожила. Но после того разговора у нас в школе, ну, когда вот вы с Иваном Игоревичем… мне показалось, что вы один сможете…

– Ну, ну, – начал сердиться дед. – Что там у вас снова стряслось?

– Нет, ничего особенного, – встрепенулся голос. – Я вам тогда уже немного рассказывала. Помните? И вот… не знаю теперь, как и поступить. Ведь они оба хорошие – и Иван, и Андрюша…

Ребята, конечно, догадались, кому принадлежит тот знакомый голос.

– Наша Светлана Сергеевна, – шепнул Витя.

Учительница рассказывала деду про Ивана Игоревича и про дядю Андрюшу. Оказалось, они чуть ли не в один день оба сделали ей предложение. И Светлана Сергеевна растерялась. Потому что она не знала, за кого ей лучше выходить замуж: за одного или за другого.

– С Иваном мы всё-таки как-то ближе, – говорила Светлана. – Всё же одна специальность. Хотя во взглядах на педагогику, как вы сразу заметили, мы с ним во многом расходимся. А с Андрюшей мы вообще какие-то разные. Но он, с другой стороны, душевней, мягче. Мне легче с ним. И любит он меня сильнее, чем Иван. Андрюша для меня что угодно может сделать. Он…

– Ну, теники-веники, – буркнул дед. – Погоди. А ты-то сама?

– Что – я? – не поняла Светлана Сергеевна.

– Ты-то кого любишь?

– Так если бы я знала, Николай Григорьевич… Я потому и набралась смелости снова обратиться к вам. За советом. Я боюсь обидеть и того и другого. И боюсь что-то потерять…

– Ох, не оттуда ты заходишь, девочка, – вздохнул дед. – Ох, не оттуда! Счастье своё боишься упустить. Это понятно. Только счастье-то прежде всего в нас самих, а не в тех, от кого его взять можно.

– Как это? – тихо проговорила Светлана Сергеевна.

– Да так, – сказал дед. – Вот когда сама полюбишь, тогда и придёт к тебе твоё счастье. И советов тогда тебе, между прочим, ничьих не потребуется. В таких вопросах, как у тебя, Света, вообще помощники да советчики – один вред.

Напоённая зноем, медленно и величаво текла внизу Волга. Вскрикивали, чертя крылом неподвижный воздух, ласточки. Попискивали в гнёздах-ямках птенцы. Да с того берега едва слышно доносилась в тиши песня.

– А с квартирой у вас как, Николай Григорьевич? – помолчав, спросила Светлана Сергеевна.

– С квартирой-то, – сказал дед. – Да сейчас вроде ничего с квартирой. А ты разве ничего не слышала?

– Что? – спросила Светлана Сергеевна.

– Ну, про отца Феди Прохорова, потом, как меня в исполком вызывали.

– Нет, не слышала ничего, Николай Григорьевич.

Вот ведь дед! И Витя тоже ничего не слышал – ни про Фединого отца, ни про вызов в исполком. И Федя с Любой, понятно, ничего не слышали. Слышали бы, в тайне от Вити держать не стали.

А дед там, наверху, уже тихо рассказывал учительнице, как он регулярно, неделя за неделей, посещал исполком. И как ему там вежливо обещали. Но время шло, а дело – ни с места. И вдруг утром неожиданно заявляется в гости Фёдор Фёдорович Прохоров. Весь от смущения красный. «Вот вам, Николай Григорьевич, ордер на квартиру. Можете въезжать». А Прохоровым, дескать, и в старом доме не дует, им торопиться покуда некуда. Ордер – на стол, сам – за дверь. Дед за ним. Да разве хромоногому угнаться за здоровяком? Дед, разумеется, в исполком. Чтобы объяснить положение вещей и вернуть назад несуразный ордер. А в исполкоме в это время переполох, деда срочно разыскивает сам Агафонов. Дед, естественно, решил, что вся чехарда заварилась в исполкоме по поводу прохоровского ордера. Поднимается в кабинет к Агафонову. Агафонов сразу из-за стола и – навстречу. Так, мол, и так, Николай Григорьевич, а вы сами во всём виноваты. Дочка мне рассказала, как вы в школе у них выступали. Очень я отчётливо себе это представил – резиновую лодку посреди Баренцева моря, вражеский пулемёт… Что же вы скромничаете-то? Даже в военкомате обо всём этом не знают. Дочка на меня так обиделась – никогда её такой не видел. Впрочем, «обиделась» – не то слово. Прямо чуть ли не отреклась от меня, от бездушного чинуши и бюрократа. Короче говоря, разговор длинный, а всё – к одному: промашку дали в исполкоме и готовы немедленно исправить ошибку.

– Исправили? – спросила Светлана Сергеевна.

– Послезавтра едем с Маняшей квартиру смотреть, – сказал дед.

– А ведь чудесные у нас ребята растут, Николай Григорьевич, – проговорила Светлана Сергеевна.

– Ну! – согласился дед, – А кто спорит? Только не пойму я одного, Света: что это они все, словно сговорившись, вдруг бросились мне на выручку? Ведь и Фёдор Фёдорович неспроста ко мне пришёл. Знаю, что неспроста.

– Сговорившись? – сказала учительница. – А может, здесь другое. Может, они потому, что… поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан? Помните, как вы тогда Ивану говорили? И учителем можешь ты не стать, и лётчиком, и кем хочешь. А гражданином – обязан! Может, поэтому?

– Может, Света, – сказал дед. – Очень хочу верить, что именно поэтому.

Они замолчали, вслушиваясь в тишину над Волгой.

И ребята в пещере молчали тоже. Витя – от обиды, что случилось такое дело, а он и не знал ничего. Хороши, оказывается, Люба с Федей – такое наворотили, а Вите ни словечка. Ничего себе друзья, называется!

А Люба с Федей молчали тоже. Они молчали от смущения, которое всегда наваливается, когда тебя похвалят за настоящее дело. За что же тут хвалить, если они просто не могли иначе? Это ведь не билеты доставать у тёти Клавы Сыромятниковой. И не подшипник. Или, тем более, не заграничную жевательную резинку.

ЭПЭЯ И УПТА

Недавно нам провели паровое отопление. Мы сразу оценили его удобство. Мы стали перестукиваться по трубе. Это очень просто. Берёшь нож и стучишь. Вовка стучал молотком, у него получалось громче.

Азбуку Морзе мы изучили ещё не совсем хорошо. То и дело приходилось бегать к телефону.

– Коля! – кричал в трубку Вовка. – Ты чего простучал? К какому озеру они отступают?

– Кто?

– Да гуроны!

– Мой бледнолицый брат, – грозно шипел я, – твоё ухо утратило чуткость. Берегись, враг крадётся по следам, у него бесшумные мокасины.

– Ты говори давай, к какому озеру! – кричал Вовка.

– К Мерцающему Зеркалу, – говорил я.

– А ты чего простучал? – злился Вовка.

Мы снова стучали и бегали к телефону.

Потом мы стали бегать к телефону реже. Труба центрального отопления гудела от напряжения. Я так старался, что сколол с неё всю краску. У нас налаживалась превосходная связь.

И вот, когда мы уже почти перестали пользоваться телефоном, к моим родителям неожиданно явилась делегация: целых три тётеньки и два дяденьки. Добродушный толстый дяденька в дырявых шлёпанцах и с совершенно лысой головой запыхтел:

– Это же, простите, чёрт знает что. У нас всё-таки жилой дом, а не тюрьма. Это, может, в тюрьме принято перестукиваться… Неделю я терпел. Я думал, это водопроводчик. Оказывается, это не водопроводчик. Что же это такое, я вас спрашиваю?

– Обычная морзянка, – сказал второй дяденька с чёрными бровями. – Я служил радистом на эсминце и разбираюсь. Гуроны отступают… Женщин и детей на плоты… Томагавк не промажет… Ослиная Голова поплатится скальпом…