Текст книги "Чуть-чуть считается"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

А с другой стороны, что было до всего этого Вите? Слушая деда, Витя с неожиданной отчётливостью до самых мелких подробностей представил себе всю торпедную атаку. Он услышал звук ревущих моторов, почувствовал дробную вибрацию корпуса самолёта, ощутил толчки от рвущихся рядом в воздухе снарядов. Витя представил себе всё так отчётливо, будто сам сидел рядом с дедом за штурвалом, сам впивался глазами в маячащие на горизонте корабли противника.

…Холодное Баренцево море. Вдали фашистский транспорт в окружении боевого охранения. И все огневые точки на эсминцах и сторожевиках стреляют в один-единственный самолёт.

Все!

В тебя!

Даже орудия главного калибра. Они бьют перед самолётом в воду. И на пути самолёта вздымаются огромные столбы воды.

Пули и снаряды свистят вокруг торпедоносца. А штурман, глядя в специальный прибор, наводит машину на цель.

Боевой курс! Его нужно выдержать с безупречной точностью. Скорость. Высоту. Направление. Чуть дрогнешь, собьёшься, и сброшенная торпеда пойдёт мимо цели.

И бывало так, что у лётчика на боевом курсе сдавали нервы. Очень редко бывало такое, но бывало. Не выдержит лётчик шквального огня противника и отвернёт, чтобы уйти. Но на вираже самолёт подставляет под град снарядов и пуль слишком большую площадь, всё «пузо», как говорят в авиации. Намеревался уйти, да получилось иначе. Чаще всего те, кто сворачивал с боевого курса, на базу не возвращались. В бою вообще чаще других гибнут трусы.

– Что уж тут попишешь? – сказал дед, поглаживая бабушкину руку. – Я лётчик, ребята. И по мне жизнь – та же атака. Чуть-чуть собьёшься, считай, в цель тебе не попасть. А сдадут нервы, струсишь, отвернёшь – значит, вообще пропал. Вот вам и вся моя немудрёная философия.

Замолчав, дед скрипнул зубами, тихо попросил бабушку:

– Маняш, вызови сестру. Пусть укол сделает. Никакого больше терпежу нету.

Он впервые сам попросил вызвать сестру. Раньше лишь ругался. А тут попросил сам.

Бабушка кинулась к телефону. По запрокинутому лицу деда катились крупные капли пота.

Глава десятая

КАК ВАС СБИЛИ?

В классе собралось народу – никогда столько не собиралось. И из четвёртого «а» пришли, и многие старшеклассники, и учителя, и дядя Андрюша.

Завуч Иван Игоревич сказал:

– Может, Николай Григорьевич, лучше в актовый зал переберёмся?

Иван Грозный встретил деда словно какого-нибудь инспектора гороно. Даже ещё лучше. Витя никогда и не видел, чтобы Иван Грозный кого-нибудь так встречал. Наверняка это после того похода деда в школу, когда он ходил вместо папы.

– Нет уж, – сказал дед завучу. – В актовом-то зале у нас наверняка никакого разговора не получится. Я, Иван Игоревич, боюсь, что и в классе-то не получится. Но уговор наш помню. И как сумею, так и сумею.

Дед не захотел в актовый зал. В классе ему понравилось больше. А может, ему просто было тяжело лишний раз двигаться. И так с трудом поднялся на третий этаж. Отдыхал на каждой площадке.

– Ничего, Светлана Сергеевна, – сказал дед, – если я буду сидеть?

– Да что вы! Что вы! – забеспокоилась Светлана Сергеевна. – Как вам удобнее.

Из учительской принесли стулья. За каждую парту втиснулось по три и даже четыре человека.

Дед оглядел парты и спросил:

– О чём же вам рассказать? Может, у вас вопросы какие-нибудь есть? Про авиацию.

На деде чёрная тужурка с золотыми пуговицами. На кремовой рубашке чёрный галстук. На плечах полковничьи погоны. Над карманом слева – золотая птичка с цифрой «I» на синем щите. На правой стороне груди – четыре ряда орденских планок.

– Расскажите, как вас сбили, – пискнула Люба.

– Агафонова! – шикнула на неё Светлана Сергеевна.

– Правильно, правильно, – сказал дед. – Можно и об этом. Было такое. Раз есть интерес, расскажу.

Сказал «расскажу» и замолчал. Сидел за учительским столом, вытянув перед собой сцепленные пальцы рук, и смотрел на свои пальцы. Так и начал, не поднимая глаз. Только почему-то вовсе не про торпедную атаку и не про самолёт-торпедоносец, который шёл над Баренцевым морем и зацепил краем крыла водяной столб.

– Гастроном на улице Энгельса знаете? – начал дед. – Прохожу я тут на днях мимо этого гастронома. Иностранная машина стоит. Шикарный автомобиль, ничего не скажешь. За рулём – никого. А рядом с водительским местом женщина сидит. С круглыми тёмными очками во всё лицо. У автомобиля трое парнишек крутятся, заграничную красоту рассматривают. Лет так по десять мальчишкам. Может, чуть больше. Тут из магазина хозяин машины вышел. Иностранец. Свёртки к груди прижимает.

Дед помолчал, поднял глаза и сказал:

– И вот то, что случилось дальше, неожиданно напомнило мне, ребята, одно событие в моей жизни. Я вспомнил раннее утро двадцать шестого августа тысяча девятьсот сорок второго года. В тот день я потерял своих трёх боевых друзей и лишь чудом сам остался в живых. В тот день меня сбили во время торпедной атаки.

Витя сидел на своей парте, зажатый между Любой и Федей. И ещё сбоку пристроился какой-то семиклассник. Может, у Вити такое удивительное воображение? Но всё, о чём тихо рассказывает дед, Витя видел в мельчайших подробностях, словно опять сам, крепко держа штурвал, вместе с дедом ведёт машину на фашистский караван, сам падает вместе с самолётом в студёную морскую воду, сам стоит под расстрелом…

Глава одиннадцатая

НА СВОБОДНУЮ ОХОТУ

Экипаж старшего лейтенанта Корнева подняли по тревоге в три часа ночи. Заместитель командира полка и начальник разведки разложили перед Корневым и штурманом-лейтенантом Володей Тарутиным – карту.

– Где-то в этом квадрате, – ткнул карандашом начальник разведки. – Идут отсюда. По всей вероятности, вот сюда. На море штиль, но сплошная низкая облачность, метров пятьдесят. И моросящий дождь. К утру дождь может усилиться. В караване один транспорт с живой силой и техникой. Охраняют: два эсминца и два сторожевика.

– Вопросы? – спросил заместитель командира полка.

Вопросов у старшего лейтенанта Корнева и лейтенанта Тарутина не оказалось.

– Самолёт будет готов через пятнадцать минут, – подняв левую руку и взглянув на часы, сказал заместитель командира полка. – Вылет через час. Пойдёте на свободную охоту. Полная инициатива в действиях. Но без лишнего риска. Транспорт разыскать во что бы то ни стало, атаковать и потопить.

– Есть! – чётко ответили Корнев с Тарутиным.

Выскочив из штабной землянки, они наткнулись на своего стрелка-радиста Ваню Перепелицу.

– Всё готово, – доложил Ваня.

– Веселков где? – спросил Тарутин о воздушном стрелке Саше Веселкове. – Если он, теники-веники…

Штурман Володя Тарутин двух слов не мог сказать без своих «теников-веников». О Веселкове же он беспокоился потому, что тот был влюблён в Алёнку из офицерской столовой и частенько в свободное время бегал к ней на свидание.

– Уже у самолёта Веселков, – сказал на бегу Ваня Перепелица. – Он прямо туда побежал, а я – к штабу.

– Смотри, теники-веники! – пригрозил Тарутин.

Они бежали до самой стоянки. Совсем взопрели в меховых комбинезонах и унтах. Да ещё под мехом комбинезона – тёплое бельё, шерстяной свитер… Пар валил от тройки, пока добрались до своего ИЛа.

Громоздкий ИЛ-4 стоял, задрав к низким облакам прозрачный нос штурманской кабины. Было по-северному призрачно-светло, как обычно здешними белыми ночами. Под брюхом самолёта уже висела густо смазанная рыжим маслом торпеда. Техник доложил командиру экипажа, старшему лейтенанту Корневу, о готовности материальной части самолёта к полёту. Привычный осмотр машины: каждый член экипажа – своё хозяйство.

Корнев натянул с помощью моториста парашютные лямки, защёлкнул каждую из них в замок. Ртом поддул в резиновые трубки на груди ярко-оранжевый спасательный жилет – «капку», надетый поверх комбинезона. И только после этого дал команду: «По кабинам!»

Знал бы Корнев, какую неоценимую службу сослужит ему вскоре эта «капка»! И как кстати придётся именно то, что Корнев даже в спешке не забыл поддуть её! Однако в тот момент командир экипажа, конечно же, совершенно не думал обо всём этом. Он попросту делал то, что диктовала ему инструкция, и делал это почти автоматически.

Взревели моторы. Короткая рулёжка. В шлемофоне голос:

– Взлёт разрешаю.

Винты на малый шаг. Рычаги газа – до упора. Замелькала взлётно-посадочная полоса, смазалась скоростью в сплошной серый поток. Штурвал резко от себя, чтобы оторвать хвост. И затем медленно на себя. И ещё. Мягкий толчок. Снова толчок. И последний, почти незаметный, когда взлетевшая машина едва задела колёсами какую-то неровность.

У Корнева, сколько он ни летал, всегда этот миг отрыва от земли вызывал особое чувство. Словно пройдена какая-то грань и ты вступил в новое состояние, значительно более важное и ответственное, чем там, на земле. Может, он вообще был рождён для воздуха, Николай Корнев? Но в любом полёте он неизменно ощущал прилив собранности, сил и энергии.

До береговой черты шли вслепую, в облаках. Когда по расчётам штурмана выскочили к побережью, пробили облачность. И потянулись на бреющем над самой водой. Сверху их прикрывало серой, моросящей нудным дождём хмарью.

Кончалось короткое северное лето. На смену белым ночам надвигалась долгая полярная ночь. Однако до полярной ночи было ещё далеко. И сейчас сквозь сеющий дождь и лохмотья облачности над штилевым морем изливался молочно-серый, не дающий теней свет.

Они около двух часов резали зигзагами квадрат, указанный начальником разведки полка. От монотонного гудения моторов и однообразия серой с нескончаемым дождём-пылью мути слипались глаза.

Едва различимый вдали караван первым заметил Володя Тарутин. Крикнул:

– Командир, справа!

Голос его резко ударил в шлемофоне по ушам.

– Где? – спросил Корнев. – Ага, вижу. Идём на сближение. Приготовиться. Перепелица! Веселков! Вы не дрыхнете там?

– Ну, что вы, товарищ командир, – обиженно отозвался из своей кабины стрелок-радист Ваня Перепелица. А Саша Веселков, вообще более замкнутый и неразговорчивый, смолчал. Но и так было понятно, что он, как обычно, весь внимание.

С транспорта и кораблей охранения их встретили огнём мили за три. По бортам эсминцев и сторожевиков заплясали огоньки выстрелов. Звука выстрелов они в самолёте не слышали. Ни за три мили, ни когда подошли ближе. Всё перекрывал мощный гул моторов.

Легли на боевой. Ровно тридцать метров над гладью воды. И ни-ни от заданных скорости и курса. У Корнева вспотели руки в меховых крагах и взмокла спина. Смотрел прямо перед собой, на цель, на транспорт. Но краем глаза видел беззвучно рвущийся вокруг самолёта шквал огня. В плоскостях тут и там мгновенно, словно невидимый фокусник показывал хитрый фокус, возникали рваные отверстия. Впереди по курсу яркими бутонами расцветали вспышки снарядов. Из воды один за другим стали подниматься, почти доставая макушками до облаков, зелёные столбы воды. Они опадали с пенным всплеском, вдавливая под собой круглые чаши. И от огромных чаш волнами расходились затухающие круги. Это заговорила артиллерия главного калибра.

– Приготовиться к сбросу торпеды! – скомандовал штурман. – Ну, дадим мы им сейчас, теники-веники!

Что произошло дальше, Корнев понял лишь через несколько минут. Мощный удар вырвал у него из рук штурвал. Перед глазами мелькнул падающий влево горизонт… Ещё один болезненный удар – и всё потухло.

Глава двенадцатая

УМИРАТЬ НУЖНО СТОЯ

В чувство Корнева привела ледяная ванна. Его будто обожгло, насквозь пронзило нестерпимым холодом.

Медным гулом гудела голова. Плюс ко всему Корнев наглотался горько-солёной воды и еле отдышался. Кашляя и отплёвываясь, он огляделся. На поверхности воды, не давая ему утонуть, его держал поддутый перед вылетом ярко-оранжевый жилет-«капка». Невдалеке покачивался под моросящим дождём ещё какой-то предмет такого же цвета. И больше вокруг ничего. Кругом была затянутая дождевой пылью пустота. Пустота и мягкий, затихающий накат волн.

Самолёт, как понял Корнев, ударился правой плоскостью о водяной столб. Резкий разворот и… При ударе над Корневым, вероятно, сорвало фонарь кабины. А пристяжные ремни? Неужели успел механически отстегнуть их? Он этого не помнил. Но так или иначе, его выбросило из кабины. А Володя Тарутин, Ваня Перепелица и Саша Веселков… Неужели пошли на дно вместе с машиной?

А что это там маячит невдалеке под дождём? Может, кто-то из ребят?

И Корнев поплыл туда, к этому качающемуся предмету. Он с трудом двигал окоченевшими, непослушными руками. Он плыл и будто не двигался с места. Наконец сообразил: мешал, сильно оттягивая вниз, намокший парашют. Щёлкнув на груди замком, Корнев освободился от лямок. Сразу сделалось легче. И тогда, преодолевая тугую непослушность мышц, он упрямо поплыл к тому предмету.

Предмет оказался упакованной в чехол надувной лодкой ЛАС-3. Каким образом она вдруг тут оказалась? По всей вероятности, при ударе о воду у ИЛа разломило хвост. И выбросило этот тюк.

Снять чехол с тюка – всего лишь рвануть за торчащий кончик шкерта. А дальше и того проще. Корнев отвернул вентиль небольшого баллона. В считанные секунды лодка развернулась, набухла, наполнилась упругой пружинистостью.

А вот залезть в лодку неожиданно оказалось чрезвычайно сложным делом. Хотя, впрочем, может, Корнева слишком сильно ударило при падении? Болезненный гул в голове говорил именно об этом… Он всё же залез в лодку. Каким-то неимоверным напряжением заставил себя лечь грудью на тугой валик борта, подтянуться и перевалиться внутрь. Больше всего забот доставили ноги одеревеневшие, чудовищно тяжёлые в промокших унтах – они никак не желали попадать в лодку, болтались в воде за бортом. Но в конце концов попали в лодку и они.

В лодке Корнев нашёл черпак для воды и неприкосновенный, именно на такой вот случай, запас питания, НЗ, и даже небольшие, но вполне удобные вёсла и уключины.

Лодка была во всех отношениях удобной. Пожалуй, лишь чересчур подвижной и вертлявой. Нынче на таких лодчонках ходят по озёрам рыболовы-любители. Корнев сел на дно лодки. Сел, подтянув к лицу, насколько удалось, колени. Он сжался в комок, стараясь хоть немного согреться.

Над пустынным морем застыла в дождевой пыли предутренняя тишина. Откуда-то с востока пробивалось утро. Кромка облаков в той стороне тихо наливалась сквозь дымчатую пелену едва различимой розоватостью.

Промокший комбинезон, казалось, не грел, а, наоборот, холодил. Корнева знобило. Его трясло так, что поплёскивала у бортов лодки вода. Но комбинезон, конечно, грел. И Корнев знал это. Как отлично знал и то, что промокшее до нитки обмундирование всё-таки продлит ему жизнь по крайней мере часа на два. А сколько ему ещё осталось всего? Ну, часов пять. Ну, семь. А там неизбежное переохлаждение, потеря сознания и… конец. Найти его в такой облачности, при видимости в пять-шесть километров – пустая трата времени.

К чему тут обнаруженный Корневым в лодке неприкосновенный запас -несколько галет, плитка шоколаду? К чему? Чем они могли ему помочь? Сухари, быть может, хороши на Чёрном море. Но на Баренцевом… Здесь не успеешь умереть от голода. Здесь тебя поджидает другое.

Единственное, чего сейчас нестерпимо хотелось Корневу – это закурить. И захотелось ещё больше, когда он вытянул из кармана раскисшую пачку «Беломора». Чертыхнувшись, он отшвырнул от себя папиросы. Вместе с набрякшим коробком спичек. Голова гудела. От холода лязгали зубы. Не унять. А курево в НЗ не входило.

Чтобы согреться, он взялся за вёсла. Вставил их в гнёзда– уключины, резко оттолкнувшись, сделал гребок. Затем – второй и третий. Движение не согревало, вызывало лишь новый озноб. Метнулась шальная мысль: лучше бы уж, как штурман со стрелками: мигом. Умирать, наверное, всегда значительно легче, когда не успеваешь подумать о том, что умираешь. Наверняка, теники-веники, легче, как сказал бы Володя Тарутин.

Нажимая на вёсла, Корнев увидел вдалеке приближающийся к нему на полном ходу вражеский сторожевик. Фашистского каравана Корнев так и не увидел, караван растворился в дожде. А сторожевик шёл к нему, к Корневу. И где-то в самой глубине души, стыдясь возникшей мысли, Корнев даже немного обрадовался. Вот и ладно. Вот и лёгкий конец. Хоть не долго придётся мучаться. Ясно ведь, зачем сюда торопились фашисты. Не в плен же брать! Зачем он им нужен. Фашисты давно уже успели убедиться – советские лётчики умеют молчать на любых допросах.

Корнев опустил вёсла. Достал из кобуры пистолет ТТ, проверил обойму, вытряхнул из неё воду. Деловито и спокойно взвёл. И неожиданно почувствовал, что его уже не так трясёт от холода, что вроде стало теплее.

Сторожевик приближался. Уже различались на фоне дождевой мути силуэты надстроек, мачты, стволы расчехлённых орудий. И Корнева вдруг пронзило: неужели они расстреляют его сидящего? Неужели он будет сидеть под выстрелами? Он – красный командир, советский лётчик!

Попытка подняться, встать на ноги сначала не удалась ему. Юркая лодчонка плясала и грозила опрокинуть в воду. Наверное, дай ему такую задачу во время учения, Корнев не сумел бы её выполнить. Не сумел, будь он полон сил, в сухом обмундировании. Не сумел бы потому, что это было попросту невозможно. И любой, кто хоть немного знаком с подобным, может подтвердить: нет, не встать в промокшем зимнем обмундировании во весь рост в утлой пляшущей резиновой лодчонке под названием ЛАС-3.

Однако бывает и так: то, что абсолютно невозможно в обычных условиях, возможно в условиях необычных. Бой – одно из самых необычных условий. Потому что нет ничего более противоестественного для людей, чем убивать друг друга. Сейчас шёл бой. И контуженный лётчик, насквозь промокший, дрожащий от холода, встал и широко расставил ноги. Встал и даже не удивился тому, что сумел сделать подобное. Он просто не имел права не сделать этого.

С Корнева текло, капало в воду, которая успела накопиться под ним. В резиновом днище под каждым из унтов образовалось углубление. И вода собралась в этих углублениях, покрыв унты до кожаных ремешков на щиколотках. Перед глазами вспыхивали разноцветные круги. А на лицо липла и липла противная паутина дождевой пыли.

ТТ для сторожевика – что детский пистолет-пугач. С борта полоснут из пулемёта на такой дистанции, с которой их не достанешь и винтовкой.

Сторожевик, взбив за кормой пену, дал задний ход и застопорил машины. Высоко на борту виднелись фигурки в синем. Даже можно было отличить матросов от офицеров. Они рассматривали оттуда Корнева, точно белого медведя в вольере зоопарка. Рассматривали с некоторым интересом, но вообще-то равнодушно, лениво и бесстрастно.

Корнев поднял пистолет. Покачиваясь и боясь упасть, прицелился. Зачем? Знал ведь, что впустую. Знал, что пуля не пройдёт и половину дистанции. Но он всё равно решил стрелять. Решил потому, что жил, потому что всё ещё вёл бой, потому что сопротивлялся.

Глава тринадцатая

ПЕРЕД САМИМ СОБОЙ

Рука у Корнева дрожала. Он прищурил глаз. И нажал курок. Выстрел прозвучал жиденько, как хлопушка. Но отдачей Корнева чуть не свалило с ног. Лодчонка заплясала, как шальная. Он, балансируя руками, выпрямился и всё же устоял.

На борту сторожевика засмеялись. В утренней, нарушаемой лишь шуршанием дождя тишине смех показался особенно обидным. Не прицеливаясь, Корнев выстрелил ещё раз. И ещё. Его уже не так швыряло отдачей. Он стрелял, стараясь не упасть и не забыть о последней пуле. Последнюю нужно было на всякий случай оставить для себя. На тот случай, если бы они вдруг захотели взять его живым.

Смех на борту стал ещё радостней. И от своей беспомощности, от болезненного гула в голове, от злости Корнев на какую-то долю секунды потерял сознание. Его качнуло. Он присел, схватился за округлые борта лодчонки и… его пистолет, его последнее оружие, булькнув, пошло ко дну.

Наверно, они всё же там, на борту, побаивались пистолета в его руках. Потому что стоило Корневу его уронить, как тотчас вспенилась за сторожевиком вода и корабль подошёл ближе. Подошёл почти вплотную к Корневу.

Теперь сквозь туманное марево дождевой пыли он различил на борту даже лица. Там были всякие лица – и равнодушные, и любопытные, и сонные. Вроде бы совершенно обычные человеческие лица.

Счетверённый зенитный пулемёт на юте, развернувшись, опустил стволы к воде. Корнев снова поднялся. Он поднялся и высоко вскинул голову. Он смотрел прямо в чёрные точки, откуда сейчас должен был брызнуть огонь.

Дробь выстрелов, глухо перекатываясь, эхом убежала в дождь. Пули пропели над головой, зашлёпали всплесками за спиной. И Корнев не поверил, что они там промазали. С такой дистанции было невозможно промазать. Если стрелял даже совершенно неопытный новичок. Конечно, они там не промахнулись. Они просто пугали его! Они играли с ним! Они хотели, чтобы он упал сам!

Следующая очередь опять пропела над самой головой. За ней ещё одна. Но Корнев стоял. Не понимая как, но стоял. Сжав зубы, не опуская головы. Стоял и ждал, когда они там натешатся. Он ведь не имел права живым упасть перед ними, перед фашистами. Он – советский лётчик, коммунист.

Они гоготали там, наверху. Что-то по-своему кричали. Офицер махнул рукой в сторону юта, придумав, видно, что-то особенно интересное.

Через минуту Корнев понял, что они там придумали. За кормой сторожевика вновь закипела вода. С борта замахали руками, словно провожающие на вокзале. Кричали что-то радостное. Даже что-то швырнули к самой лодчонке Корнева. Точь-в-точь как швыряют в вольер к белому медведю конфеты в яркой обёртке.

И ушли. Растворились в дождевом мареве. Расчёт был предельно прост. Зачем помогать ему, этому гордому красному лётчику быстрее отправиться на тот свет? Зачем, когда он неизбежно отправится туда сам. Но только медленно, мучительно. Потому что упасть под пулей значительно проще, чем медленно умирать в течение пяти-шести часов.

Проводив глазами корабль, Корнев обессиленно плюхнулся в лодку. Сел и откинулся на борт, как в кресле. В сознании сразу пошли провалы. То увидит, как бежит по боевой тревоге к самолёту. То отдыхает у себя в землянке на койке. То с Маняшей и тремя сыновьями – Ильёй, Вадимом и Арсением – бредёт через ромашковое поле. Белым-бело в поле от ромашек. Зелёное раздолье с белой пеной. И синее, без облачка, небо над головой. Синее, как глаза у Маняши…

Он знал, что ему уже не суждено увидеть Маняшу. Ни Маняшу, ни сыновей. Он понимал, что обречён. Один-одинёшенек на всём белом свете. Один в огромном море, покрытом сплошной облачностью и моросящим дождём. Один перед прожитой жизнью, перед самим собой, перед неумолимо приближающимся концом.

Поглядел на часы. Но они остановились. Видно, в корпус попала вода. Сколько же времени прошло с момента катастрофы? И сколько ему осталось ещё? Сколько осталось всего? Нет, не всего, а до той черты, когда начнёт угасать сознание?

Озноб, бивший тело, понемногу утихал. На смену ему медленно надвигалось оцепенение, сонливость. Корнев проваливался в сон, как во что-то тёплое и спасительно-желанное. Но он знал, что это обман, что за сном прячется смерть, что, уснув, он уже не проснётся. И усилием воли он стряхивал коварную сонливость, оглядывался.

Пусто. Всё та же немая, беспросветная серо-зелёная муть. И вдруг неожиданно эта муть наполнялась щебетом птиц, плеском волжской волны, радостными криками сыновей, синью Маняшиных глаз…

Корнев с усилием встряхивал тяжёлой, в промокшем шлемофоне, головой. Пытался сесть удобнее. Начинал грести. Куда? Никуда. Так. Лишь бы что-то делать, двигаться. Он окунал в воду лопасти вёсел, делал гребок. Лодчонка вихляла, дёргалась из стороны в сторону.

Неожиданно под левое весло попала яркая коробочка в непромокаемой обёртке. Та, что бросили ему фашисты. В обёртке была пачка сигарет. И плоский пакетик спичек. Белокурая красавица с обворожительной улыбкой протягивала желающим зажжённую спичку. И внизу надпись – короткое немецкое слово, готическим шрифтом.

И только тут Корнев с неистовой жаждой до предела понял, что ему сейчас хочется больше всего. Закурить! Сделать последнюю жадную затяжку. Которая сразу успокоит. И успокоит, и согреет. Имел же он такое право – закурить! В последний раз!

Рука сама собой потянулась к яркой коробке.

Потянулась и отдёрнулась.

Нет, он не имел такого права!

Не имел!

Остервенело забив по воде вёслами, он рванул в сторону. Он хотел удрать от ядовитого соблазна. Но, удирая, он не удирал. Он кружил на одном месте.

Корнев был один в огромном безбрежном море. Один – перед самим собой. Наедине со своей совестью. Никто бы и никогда не узнал, как он поднял ту пачку сигарет. Никто бы и никогда не осудил его. Ведь никто же его не видел!

Но поступок человека всегда начинается с мысли, которую никто не видит. Сначала перед самим собой, в мысли. Затем надежда на крепкий щит: ведь никто не видел, никто не узнает. Да и что, в конце концов, особенного, если чуть-чуть?

И человек предаёт самого себя. Прежде всего самого себя! А дальше… Совесть и стыд – как одежда: чем сильнее она изношена, тем небрежнее к ней относишься.

Лихорадочно шлёпая по воде вёслами, теряя последние силы, Корнев пытался удрать от проклятой пачки сигарет. Ему нестерпимо хотелось курить. Но он презирал и ненавидел фашистов. Он не мог взять их подачку. Он перед самим собой не имел на то права.

Глава четырнадцатая

ТАК И НЕ ЗАКУРИЛИ?

В классе стояла такая тишина, точно ребята и дышать перестали.

– Меня случайно подобрала наша подводная лодка, – негромко закончил дед. – Заметили в перископ. Но этого я уже не помню. Был без сознания.

– И так и не закурили? – прошелестело с последней парты.

– Я немного позднее закурил, – поднял глаза дед. – Уже в госпитале. И закурил я не что-нибудь, а нашу советскую махорочку. Скажу вам честно, ребята, наше – оно, конечно, ещё не всегда самое лучшее в мире. Да и не может так, наверное, быть, чтобы всегда и всё было самое лучшее. Только наше – оно всегда наше, сделанное своими собственными руками, а не брошенное с чужого стола. Заморские штучки, ребята, бывают заманчивыми, что греха таить. Жевательная резинка, к примеру. Но ведь не кланяться же из-за неё, не идти за ней с протянутой рукой.

И тут дед неожиданно вновь вернулся к тому иностранцу, которого встретил на улице Энгельса, к тем трём мальчишкам, что вертелись у заграничной машины. Иностранец, выйдя из магазина, протянул ребятам горстку жевательной резинки. Но мальчишки не взяли её, испуганно шарахнулись в стороны. И тогда иностранец кинул им своё угощение вслед. Кинул, как кидают корм курам. Держите, мол! Чего же вы?

Двое из ребят оглянулись, но не остановились. А третий остановился. Третий остановился и стал торопливо собирать на асфальте разноцветные дольки. И на прощание даже вежливо кивнул иностранцу, поблагодарил, показал свою воспитанность.

– А мне, ребята, сделалось очень стыдно за того мальчишку, – закончил дед. – Откуда у него такое? Почему? Где же у него гордость? Или он надеялся, что никто ничего не узнает – ну, там его учителя, мама с папой. А?

Глава пятнадцатая

Я НЕ ВРУНЬЯ, Я ПРИДУМЩИЦА

В саду, за распахнутым окном ребячьей каморки, отцветала старая вишня. Она походила на белое облако. Очень старая, посаженная ещё отцом Фединого отца, вишня доживала свой век. И быть может, в этом году она цвела столь буйно именно потому, что цвела в последний раз.

Со старой вишни беззвучно опускались крохотные лепестки-парашютики. Они ложились в траву и на подоконник распахнутого окна, на котором стоял полевой походный телефон. И подоконник, и телефон всё гуще покрывались сахарно-белым кружевом.

– Красиво как! – вздохнула Люба. – Правда, мальчики, красиво? Будто снег. Нет, правда? Знаете что, – как всегда, без всякого перехода выпалила она, – идёмте лучше купаться. Ну их совсем, ваших солдатиков.

Готовые к схватке пластмассовые армии стояли развёрнутым фронтом по обе стороны стола-верстака. Они лишь ждали обычных телефонных переговоров и сигнала к началу боя.

Витя давным-давно зарядил пушку красным карандашом. Но со старой вишни за окном тихо опускался парашютный десант. И воевать ни Любе, ни Феде, ни самому Вите почему-то не хотелось. Да и кому, если вдуматься, захочется воевать, когда только-только закончен четвёртый класс и наступила самая замечательная пора – летние каникулы? И тут Люба была абсолютно права: в летние каникулы все нормальные люди бултыхаются в реке и валяются под солнышком на горячем песочке. А не сидят по тёмным каморкам.

Однако с другой стороны, человек потому и человек, что делает не то, что ему хочется, а то, что нужно. Особенно, если это человек с характером и убеждениями. У Вити были и убеждения, и характер. Поэтому Витя нахмурился, точь-в-точь как дед Коля, и сказал:

– Ладно, Агафончик, начинай давай! Сколько прямо ждать можно? Бери трубку и начинай.

В белом облаке вишни гудели пчёлы. Вырываясь из облака, они тяжёлыми торпедоносцами проносились у самого окна. В глубине сада постукивал топором Федин папа. По пояс голый, он стоял, широко расставив над бревном ноги, и ритмично взмахивал топором.

– Чвак! Чвак! – приговаривал по дереву топор. – Чвак! Чвак!

Федя пояснил:

– В горнице у нас совсем потолок прогнулся. Вот батя и остругивает лесину. Хочет подпорку сделать.

– Так вам же квартиру обещали, – сказала Люба.

– Угу, – кивнул Федя. – Нам уже давно обещают. Но нам вообще-то не к спеху. Нам и тут не худо. Мы не торопимся.

– Чвак! Чвак! – сочно приговаривал за окошком топор.

– Ж-ж-ж! – тяжело гудели пчёлы.

– Агафончик! – сказал Витя. – Ты, в конце концов, будешь начинать или не будешь? Чего ты прямо так и выпрашиваешь в лоб по затылку? Если ты сейчас не начнёшь, то предупреждаю: начинаю без всякого сам.

– Ой! – испуганно вскрикнула Люба и замахала около лица ладошкой. – Ой! Ой!

Только оказалось, Люба испугалась вовсе не Витиного предупреждения. По каморке с сердитым гудением закружила пчела. Покружила, гуднула и вылетела обратно в сад. Витю это совсем вывело из себя.

– Ну, всё! – сказал Витя. – Не хотите, как хотите! Мне надоело! Приготовиться к сбросу торпеды! – закричал он. – Сейчас мы ему всыплем, теники-веники! По транспорту противника! Прицел двадцать четыре! Трубка сорок восемь! Огонь!

Трах-бах! Глаз у Вити что надо! Витя натянул и отпустил пружинку пушки – торпедного аппарата. Красный карандаш-торпеда вошёл в воду и направился точно на транспорт противника. Транспорт у Феди – деревянный пенал. Корабли охранения – спичечные коробки. А вокруг – пластмассовые солдатики.

Красный карандаш-торпеда ударил в пенал, сбил один коробок и завалил набок трёх солдатиков. Солдатики у Феди стояли в строю. Один солдатик завалился на второго, второй – на третьего. И сразу три и упали.

– Вражеский транспорт пошёл ко дну! – закричал Витя. – Противник несёт значительные потери в живой силе и технике! В рядах противника паника! Необходимо использовать благоприятный момент и добить врага!