Текст книги "Чуть-чуть считается"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Та-ак,– устало протянул наконец Иван Грозный, убирая руку с телефона. – Крепкие вы, я смотрю, ребята. За такими – как за каменной стеной. Ладно, сдаюсь. Но чтобы две договаривающиеся стороны могли найти общий язык, каждая из сторон должна пойти друг другу навстречу. Я готов уступить. Я обещаю: всё, что вы мне сейчас сообщите, останется строго между нами. Никто ни о чём не узнает, и вам ничего не будет. Устраивает? Отвечайте, где вы взяли резинку? Ну!

За окном кабинета нудно шелестел дождь.

– Где?

У Вити от напряжения взмокла спина. Ещё немного такой пытки, и он бы наверняка не выдержал. Он и так не сдавался лишь из-за Феди. Был бы один, давно рассказал о необыкновенном воскресном происшествии. Тем более, что завуч пообещал, что им ничего не будет. Но не станешь же выдавать Федю. Ведь это Федя, а не Витя, набросился на того мальчика. И по сути дела резинка появилась только благодаря Феде. Значит, Феде и говорить. А если он не хочет, то, значит, не хочет.

– Где? Молчите? Хорошо, я вам помогу. Думаете, я не знаю, где вы её взяли? Знаю, но хотел услышать это от вас самих.

Витя с Федей переглянулись.

– Ну! – сказал завуч. – Снова Пчёлкин из шестого «а»? Так?

Может, Федя слишком резко нагнул голову? Или он сознательно кивнул? Витя же отлично видел, как Федя кивнул. И завуч, разумеется, видел тоже. И понял Федин кивок так, как нужно.

– Ладно, – заключил завуч, – будем считать, что вы мне ничего не говорили. Отправляйтесь на урок.

Они молча побрели обратно по пустому коридору А возразить Ивану Грозному, сказать: «Нет, это совсем не Вася Пчёлкин» – Витя почему-то не смог. Наверное, потому, что не хотел подводить Федю. Раз Федя кивнул, значит, решил кивнуть. Чего же Витя будет возражать? Один, выходит, кивает, другой – возражает. Так, что ли? И потом, завуч твёрдо заверил: никто ничего не узнает. Чего ж тут возражать, раз никто ничего не узнает?

А Васе Пчёлкину всё равно за семь бед один ответ. Сколько он уже перетаскал в школу этой самой жевательной резинки! И не сосчитаешь, сколько! Почему же теперь отвечать сразу должны Витя с Федей. Всего-навсего один-единственный разочек принесли – и сразу отвечать. А Васе Пчёлкину хоть бы хны!

Глава семнадцатая

МОЖНО ЛИ ВРАТЬ МОЛЧА?

Наверное, нету ничего хуже на свете, чем предательство. Предатель – самый гадкий и противный человек на свете. Вот кто, интересно, побежал и накляузничал Ивану Грозному на Витю с Федей? Они тому человеку доброе дело сделали, просто так резинку ему дали, а он побежал докладывать завучу.

Узнать бы, кто этот предатель, – ух, Витя бы ему с Федей!

А если Пчёлкин узнает, как получилось в кабинете у завуча?

Но ведь Федя ничего и не сказал про Васю Пчёлкина, только кивнул. Всего лишь навсего кивнул головой. Молча.

Выходит, Федя не наклеветал на Пчёлкина?

Или всё равно наклеветал?

Может, клевета и предательство – как те пароходы? Там ведь всё равно – на минуту ты опоздал или на час, пароход так и так ушёл.

А тут ещё Люба!

Со своими вопросами!

Не успели Витя с Федей вернуться в класс и сесть за парту, как Люба сразу зашептала им в спину:

– Как, мальчики? Иван Грозный очень ругался из-за билетов? Да? Очень?

А ведь если вдуматься, то во всём случившемся была виновата прежде всего Люба. Одна она! Это ведь она придумала с билетами на москвичей. Не Витя ведь. И не Федя. Началось с билетов, а там и поехало – и подшипник, и деньги за него, и жевательная резинка…

На уроке, как известно, положено заниматься делами, а не болтать постороннюю болтовню. И не шептаться. Поэтому Витя ничего не ответил Агафоновой. И Федя, между прочим, тоже сидел молчком, надувшись, словно сыч. У Феди был такой вид, точно это Витя кивнул завучу, а не он сам.

На переменке Люба прицепилась к Вите со своими вопросами, как липучка. И Витя в конце концов не выдержал и взорвался.

– Что тебе от меня нужно-то?! – заорал Витя. – Тоже мне великая доставательница! Это всё, если хочешь знать, только из-за тебя одной! Только из-за тебя! Да ты…

Больше Витя ничего не сказал Любе, только «да ты». Потому что Витя вовремя увидел Федино лицо и почувствовал, что больше ничего говорить нельзя. На Федином лице это было очень ясно написано.

И ещё Витя почувствовал, что ему не только дружить, ему даже противно смотреть на своих вчерашних друзей – и на Федю, и на Любу.

Домой после уроков Витя принял твёрдое решение идти один, без всяких там разных попутчиков, от которых сплошные неприятности.

Однако одному – у него не получилось. После уроков Витю неожиданно остановил в скверике возле школы дядя Андрюша. Любу с Федей он остановил тоже. Каждого порознь. Потому что Люба с Федей, как ни странно, тоже шли отдельно.

Вид у дяди Андрюши был какой-то не такой, как всегда. Не очень-то улыбчатый.

– Что это вы сегодня все по одному? – спросил дядя Андрюша. – Настроение плохое? Ну, я вам сейчас его ещё немножечко испорчу. Разговор у меня есть к вам серьёзный.

Усадив ребят на мокрую скамейку, дядя Андрюша сел сам. Он, видно, не знал, с чего начать.

Дождь уже кончился, но небо еще хмурилось. Низкие облака, похожие на грязную воду после стирки, со всех сторон обступили город. Лишь далеко за Волгой, у самого горизонта, светилась узенькая полоска зеленовато-чистого неба. Телевизионная мачта на Вознесенье стояла по пояс в серой мути. С маленьких клейких листочков на молодой липе изредка срывались капли.

– Зачем вы меня обманули, ребята? – сказал дядя Андрюша. – Ведь ты, Люба, взяла билеты на концерт не у мамы с папой. Зачем же вы так? А?

– Почему не у мамы с папой? – спокойно спросила Люба и посмотрела на дядю Андрюшу чистыми голубыми глазами. Глаза у неё стали даже какие-то грустные.

От Любиного грустного взгляда дяде Андрюше сделалось совсем не по себе. Он заёрзал на скамейке и сказал:

– Так ведь… Вы что, в самом деле, ребята? Тётка-то Клава Сыромятникова, у которой вы билеты доставали, моя родная тётя. Она вам контрамарки в служебную ложу дала. А вы… «Пропадают билеты… мама с папой всё равно не пойдут…» Убейте, ничего не понимаю. Зачем? Для чего?

– Для того. – хмыкнула Люба, – что у вас, оказывается, дяденька Андрюшенька, родная тётя в театре работает, а вы не можете Светлане Сергеевне билет на концерт достать. Иван Игоревич достаёт, а вы не можете.

– Люба! – воскликнул дядя Андрюша. – Да при чём тут Светлана Сергеевна? При чём тут Иван Игоревич? И вообще не рановато ли вам, ребятки, совать свой нос туда, куда не следует?

– Когда мы вам билеты принесли, – заметила Люба,– вы этого небось не говорили.

Она неторопливо спустилась со скамейки, провела ладошкой по тёмной от дождя доске.

– Мне домой пора, – сказала она. – Времени уже много. Меня мама ждёт обедать. И сыро тут. Простудиться тут можно. До свиданья.

Чуть кивнув головой, Люба медленно повернулась и ушла.

– До свиданья, до свиданья, Люба Агафонова, – задумчиво проговорил ей вслед дядя Андрюша. – Спасибо тебе за билеты, Люба. Я про них долго помнить буду.

Ветер пробежал по молодой липе, стряхнул с нее крупные капли воды. Дядя Андрюша вытер каплю со щеки и сказал:

– Совершенно не переношу вранья. По мне, кажется, хуже нет зла на земле, чем ложь. Я потому и с тёткой своей не хочу иметь ничего общего, что она лгунья и лицемерка. У неё же на лице написано, что она всё время думает одно, а говорит другое. Ей это представляется обязательным качеством культурного человека. Что же я к ней за билетами пойду? Я уже год, как с тёткой не встречался. Билеты, посмотрел, у нас со Светланой в служебную ложу. Но я ведь думал… Агафонов… Открываю дверь в ложу – здрасте! Любимая моя тётушка. Еле высидели первое отделение. Я бы за ложь не знаю что делал! И ведь самое обидное в чём. Когда такие, как моя тётка, которые, по сути дела, уже своё отжили, ещё куда ни шло. Но когда с пионерскими галстуками на груди…

– Так мы, дядя Андрюша, – тихо сказал Витя, – вовсе с Федей и не врали вам ничего.

– Не врали? – удивился он. – Как не врали? Или, может, у Любиных родителей действительно были билеты? А Любе их не дали – и вам срочно пришлось выкручиваться? А? Так?

– Нет, не так, – покачал опущенной головой Витя. – У Любы не было билетов. Но мы с Федей не знали. Мы же молчали. А Люба всё придумала, чтобы…

И Витя рассказал, как получилось с билетами, про «вопросы по методике» и про всё остальное.

– Получается, для моего блага врали, – проговорил дядя Андрюша. – И врала одна Люба. Вы – нет. Потому что молча врать нельзя. Так получается?

– Но мы же не знали, – напомнил Витя.

– Сначала, быть может, и не знали. – согласился дядя Андрюша. – А потом, когда у тёти Клавы билеты клянчили? Когда мне их отдавали, и якобы они – Любиного папы? Молчали? Но не кажется ли вам, что врун не только тот, который говорит неправду? Не кажется ли вам, что врун и тот, который молчит, когда врут рядом с ним и от его имени?

– Кажется, – прогудел в ответ Федя, не поднимая глаз. – Ясное дело, мы и есть самые первые вруны. Ещё хуже, чем Люба. В сто раз хуже, чем она.

– Почему же в сто-то? – не понял в свою очередь дядя Андрюша. – Ведь у вас действительно вроде Люба заводилой была.

– Потому, – сказал Федя, – что она девочка. И ещё потому, что когда про человека говорят плохое, а его тут нету, так это вообще…

– Что вообще? – сообразив, в чей огород кинут камень, спросил Витя. – Получается, я про неё тут наговариваю. А ты не наговариваешь. Ты сразу в защитничках оказался.

– Ясно, наговариваешь. – прогудел Федя.

– Ах, так! – возмутился Витя. – А ты сам у Ивана Игоревича что сегодня в кабинете сделал? Защитничек! «Когда про человека говорят плохое, а его тут нету…»

– Что я сделал? – насупился Федя.

– Ничего! – закричал Витя. – Справедливый какой нашёлся!

У ребят, кажется, назревал конфликт. Но дядя Андрюша быстро притушил его и расставил всё по своим местам.

– Будет вам! – цыкнул он на ребят. – Будет! Ишь мне тоже. Оба, выходит, виноваты, раз друг на дружку кидаетесь.

Но почему это, интересно, оба? Почему? Разве Витя был в чём-то хоть капельку виноват? Хоть на самую маленькую капелюшечку?

Глава восемнадцатая

ПОЧЕМУ УХОДЯТ ПАРОХОДЫ

В четвёртом классе беды забываются быстро. Уже на другой день после того неприятного разговора с дядей Андрюшей как-то так само собой получилось, что друзья вновь отправились из школы вместе. До Дегтярного переулка Витя, Люба и Федя добрели молча. А у водоразборной колонки Федя сказал:

– Зайдём?

И Люба с Витей взяли и молча пошли к кособокому Фединому дому.

Под окном Фединой каморки цвела старая вишня. Она загораживала свет. И в каморке стоял полумрак.

– Зажечь? – сказал Федя, посмотрев на лампочку под потолком.

Ему не ответили. И он не стал зажигать. Зачем? За окнами весна. Теплынь. Солнце вовсю. А тут… лампочка.

В каморке слева у стены вместо стола – верстак. Армии разноцветных пластмассовых солдатиков расположились по обе стороны верстака, на потёртых временем голых досках. Одна армия с одной стороны, другая – с другой.

Витя с Федей быстро привели в полную боевую готовность все средства нападения. Средств нападения не так уж и много – две пушки.

Стволы орудий грозно наведены на врага.

Всё, как всегда.

Готово? Трах, бах! Поехали!

Пушки у Вити с Федей одинаковые. Пружинки в стволах равной силы. Только Витя стрелял из своей пушки красным карандашом, а Федя – синим. Чтобы не перепутать. Вставишь в ствол карандаш, оттянешь пружинку, прицелишься:

– Трубка сто восемнадцать! Прицел двадцать четыре! Огонь!

Бац! Несколько солдатиков лежат. Которые лежат, считаются убитыми. Всех упавших – в медсанбат, к главному врачу фронта Любе Агафоновой. Она – один врач на две воюющие стороны. Медсанбат один и главный врач – один. Люба справлялась одна на два фронта.

И ещё: на два фронта – один полевой телефон. Телефоном пользовались по очереди. И всегда, по Фединому настоянию, начинала Люба. Она сообщала по телефону о количестве убитых и раненых, отправляла на фронты пополнение.

– «Первый»! – крутила она ручку телефона. – Вы меня слышите, «Первый»? Принимайте пополнение. Вылеченные бойцы возвращаются в строй.

– Говорит «Первый»! – гудел в трубку Федя Прохоров. – Приказываю стоять до последнего! Ни шагу назад! Патронов и снарядов не жалеть!

Витя не придерживался телефонной конспирации. «Первый», по Витиному мнению, звучало не очень. «Командующий фронтом» звучало лучше.

– На проводе Командующий фронтом! – прижимал Витя трубку к уху. – Слушай мой боевой приказ. Усилить артиллерийскую подготовку. Приготовиться к решительной атаке.

Пушка у Вити была наведена точно на цепь только что вылеченных бойцов. Трах! Красный карандаш ворвался в цепи врага. Пять солдатиков полетели вверх тормашками. А каждый солдатик – целый полк.

– Товарищ Командующий фронтом! – закричал сам себе в трубку Витя. – Докладывает начальник разведки. По нашим оперативным данным уничтожено пять полков противника.

– Не пять, а четыре, – поправил Федя, ставя на ноги одного почти совсем свалившегося солдатика.

Солдатик почти совсем свалился. Если бы не стоящая рядом секретная баллистическая ракета – флакон из-под одеколона «Красный мак», – он бы обязательно упал. Но ракета ему помешала упасть. Он на неё как бы немножечко прилёг. Витя так об этом и сказал. И почти совсем спокойно сказал. Однако Федя всё равно тут же Вите возразил. Он никогда не мог, чтобы не возразить.

– Она ему не помешала, – возразил Федя. – Она его спасла.

Когда Витя с папой не попали прошлый раз в цирк, получилось примерно так же. Федя из-за ничего сразу полез в спор. Прямо никакой с ним не было возможности. Федя полез в спор, а Витя с папой опоздали на теплоход.

– Да упал же твой солдатик! – возмутился Витя. – И совсем бы свалился, если бы не пузырёк.

– Какой пузырёк? Баллистическая ракета, – сказал Федя. – Солдатик чуть-чуть упал, а не совсем. Он вот так стоял. Видишь? Вот так, боком.

– А чуть-чуть у нас не считается, – полезла на защиту Феди Люба. – У нас считается, когда совсем.

– Чего чуть-чуть-то?! – заорал Витя. – Он у вас, выходит, чуть-чуть умер, а не совсем? Да? Так не бывает! Пароходу не важно, на сколько ты опоздаешь – на минуту или на час. Пароход всё равно уйдёт без тебя. Пароходу чихать, что ты опоздала чуть-чуть.

– Разве пароходы умеют чихать? – сделала очень удивлённый вид Люба. – Скажите пожалуйста. Вот не знала.

– При чём тут «чихать»? – взвыл Витя. – С вами же совершенно невозможно разговаривать! Так не бывает, чтобы люди умирали чуть-чуть! Поэтому, раз он упал, значит, считается!

– Люди сколько хочешь умирают чуть-чуть, – словно какая-нибудь учительница, умным голосом пояснила Люба. – Ты просто, Корнев, ничего не понимаешь. Боец был на грани смерти, но мы в госпитале применили все средства и спасли его. А опоздать, между прочим, очень даже можно чуть-чуть. Зачем сразу – пароходы? В кино, например. В кино сколько хочешь можешь опаздывать, и ничего особенного не случится. Ну, не пустят на журнал. Так я как раз и не люблю журналов. Я только настоящее кино люблю.

Вот и поговори после этого с Любой! Витя ещё не помнил случая, чтобы она когда-нибудь хоть на чём-то споткнулась и сдала свои позиции. Она вон даже с дядей Андрюшей полезла спорить и не пожелала ни в чём признаться. Но ведь про чуть-чуть-то она была совершенно неправа!

– Выходит, и… – Витя стал лихорадочно подыскивать подходящий пример, чтобы хоть раз да сразить Любу, – ну и… потонуть, по-твоему, значит, можно чуть-чуть?

– Ясно можно, – пхикнула Люба. – Человек утонул, а его вытащили из воды, откачали, и он снова живой.

– Может, тогда и украсть можно чуть-чуть?! – совсем вышел из себя Витя.

– Конечно, – подтвердила Люба. – Тысячу рублей украсть – это много, а рубль – это чуть-чуть.

Нет, Витя совершенно не мог разговаривать с Любой. Он всем своим существом чувствовал, что она неправа, а как доказать это, не знал. Любе что ни говори, она всегда находила отговорки.

– Да я же вовсе не про такое чуть-чуть! – не своим голосом взвыл Витя. – Ты отлично понимаешь, про что я говорю! Ты совсем врунья, Люба! Ты всё время врёшь! Я бы за такое враньё, как и дядя Андрюша, не знаю что делал! Я бы…

– Погоди, Витя, – примирительно сказал Федя. – Ну, погоди. Что ты кричишь? Ведь солдатик-то действительно не совсем упал. Вот посмотри, как он упал. Посмотри. Видишь – как. Не совсем, а чуть-чуть.

– Ничего я не хочу смотреть! – замахал руками Витя. – Сговорились?! Вдвоём против одного сговорились! Вы очень прямо прекрасно сговорились с Любой, Федя Прохоров! И поэтому у вас чуть-чуть и не считается. У всех людей считается, а у вас – нет. Зачем же ты тогда, интересно, Прохоров, сказал дяде Андрюше, что ты врун ещё похуже, чем Люба? Зачем? А потому, что ты действительно ещё похуже врун!

– Я сказал, что не я врун, – просопел Федя, – а мы с тобой. Ты и я.

– Ха-ха! – засмеялся Витя. – Ты и я. Почему это: ты и я? Ты меня, пожалуйста, к себе, Прохоров, не пристёгивай. Я совершенно не такой врун, как ты. Жалко, дядя Андрюша не знал, что ты ещё и на Васю Пчёлкина наврал. И тоже всё так же потихонечку, молча.

– Я наврал? – сунул куда-то под мышку нос Федя. Когда же я наврал? Это как раз ты ему наврал. Иван Грозный спросил про Пчёлкина, а ты сразу ему и кивнул.

– Кто… кивнул? – совершенно изумился Витя.

– Ты, – сказал Федя. – Он спросил, а ты кивнул. Я ещё удивился: чего это ты вдруг киваешь? Сам притащил в школу резинку и сам киваешь.

– Я кивнул?! – задохнулся от бешенства Витя. – Врёшь ты, Прохоров! Это ты кивнул! Ты!! Знаешь, кто ты такой после этого?

– Кто? – угрюмо поинтересовался Федя.

– Знаешь прямо кто?

– Ну, кто?

– Ты… – дрожащим голосом проговорил Витя, – ты прямо совсем нечестный человек, Прохоров. Ты ещё больше врун, чем сто тысяч Люб. Мне с тобой не то что играть в солдатиков, мне с тобой и разговаривать совершенно противно.

– Да? – снова со своим неприятным смешком всунулась Люба. – Скажите пожалуйста! Ему противно! А нам, думаешь, с тобой не противно? Нет, Корнев, нам ещё в миллион раз с тобой противнее. Даже в сто тысяч миллионов раз.

Глава девятнадцатая

ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО!

Ссора – это как с горки кататься. Если помчались санки, пока до самого низа не доедешь, не остановиться.

Вите показалось, что они с Федей сказали друг другу всё. Точь-в-точь, как тогда мама с папой, когда пришло письмо от деда. Сказали и доехали до самого низа. Дальше некуда.

Но оказалось, что можно и дальше.

Обычно, когда Витя с Любой шли домой, Федя отправлялся их провожать. Чаще всего – до водоразборной колонки.

На этот раз Федя отправился тоже.

Когда Витя вдоволь накричался и схватил портфель. Люба засобиралась тоже. И пошла следом за Витей. А сзади Федя. Но Федя, наверное, больше просто так пошёл, по привычке. Или, может, он испугался, что Люба без него не отыщет дорогу? Кто их знает, этих Любу с Федей!

У водоразборной колонки на углу Дегтярного переулка ребята, словно по команде, остановились. Встали и стояли надутые и недовольные. Стояли и, переминаясь, сердито смотрели в разные стороны.

Даже Федя с Любой и те почему-то смотрели в разные стороны. Хотя только что изо всех сил защищали друг друга.

Люба смотрела вниз, на Волгу. Федя – вверх, на Вознесенье. Словно любовался высотными домами. Или галок там считал.

В лужу из широкого чугунного носа колонки текла тонкая струйка. Вода в луже рябилась, и под ней, на песке, чисто отсвечивали обточенные кирпичные кругляши и зелёные бутылочные осколки.

У металлического, покрашенного серой краской плоского шкафчика, приделанного к глухому торцу дома, возился парень с отвёрткой. Наверное, телефонный мастер. Витя смотрел на телефонного мастера. Смотрел и слышал, как журчит в лужу струйка воды.

Дверца металлического ящичка была открыта. Внутри шкафчика – сотни разноцветных проводов. Парень поколдует в винтиках отвёрткой и – к уху телефонную трубку. А трубка просто так, без ничего. Внизу трубки болтается провод с раздвоенным, как язык у змеи, концом. Парень приложит концы провода к клеммам и говорит в трубку:

– Тамара, это я. Хорошо слышно? Есть, замётано: Карла Маркса, четыре, квартира восемь. Лады.

Трубку опустит и снова колдует отвёрткой.

Кажется, Федю тоже заинтересовали металлический ящик и телефонный мастер. Потому что Федя вдруг сказал:

– Нам, наверное, скоро квартиру дадут. У нас дом совсем уже в угрожающем положении. Вчера приходили из райисполкома и говорили. Сказали, недели через две и переселят. Может, тогда нам тоже телефон поставят.

– А ваш дом куда? – спросила Люба.

– Куда. Сносить будут.

– Жаль, – сказала Люба. – Такой каморки, как у тебя, нам уже больше нигде не найти. Если твой дом снесут, где же мы тогда станем наши вещи хранить?

– Придумаем что-нибудь, – сказал Витя, глядя на телефонного мастера.

– А ты, Корнев, помолчи, – грубо отрезала Люба. – С тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает. Что ты вообще-то за нами прицепился? Тебя звали? – И передразнила: – Чуть-чуть!

Интересно, кто это к кому прицепился? Витя, что ли, к ним прицепился? Но Витя сдержался и ничего Любе не ответил. Он лишь покосился на врунью Любу и снова уставился на телефонного мастера.

Повернуться бы тут Вите да топать от греха подальше домой! Нет, прирос у колонки и стоял. Прямо будто его канатом привязали.

Ну чего Витя стоял? Что его держало? Стоял и стоял, будто никогда ничего интереснее телефонного мастера и не видел.

Но телефонный мастер ещё раз поговорил с Тамарой в трубку с раздвоенным, как язык у змеи, концом, сказал «лады», закрыл дверцу шкафа на ключ и, прихватив чемоданчик, двинулся дальше по своим телефонным делам.

Мастер ушёл, а Витя опять остался. Прирос к месту и молчал.

И Люба с Федей молчали тоже.

Однако Люба не умела долго молчать. Растягивая слова, точно певица Виктория Михайловна, Люба, наверняка специально назло Вите, сказала с чрезвычайной ласковостью в голосе:

– А правда, Федя, Иван Игоревич, если вдуматься, всё-таки лучше дяди Андрюши? Правда, лучше? Он строгий, но зато культурный. Иван бы Игоревич никогда небось не стал говорить таких слов про свою родную тётю. И нам, если бы мы достали ему билеты, не стал ничего выговаривать. Правда, Федя, не стал бы? Правда?

Правда это или неправда, Федя ответить не успел. За Федю ответил Витя. При помощи портфеля. Портфель в Витиной руке сам собой взлетел в воздух и опустился точно на Любину голову. Портфель высказался сразу за всё: и за вранье, в которое Люба насильно завлекла Витю, и за дядю Андрюшу, которому Люба с такой лёгкостью изменила, и за чуть-чуть, и за «с тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает».

– Дурак! – закричала Люба, не успев увернуться от Витиного портфеля. – Ты что, не знаешь, что по голове стукать нельзя?! От этого поглупеть можно!

– А тебе, Агафонова, всё равно уже больше некуда глупеть, – осадил её Витя.

Осадил и едва не свалился с ног от мощного удара в грудь. Это молчком пустил в ход свои чугунные кулаки Федя.

Где уж Вите было тягаться с Федей!

Но в то же время хорошо известно, что в бою всегда побеждает справедливость.

Витя считал, что, приняв Федин вызов, он бьётся за правду. Он лишь не знал, что Федя со своей стороны был тоже твёрдо убеждён, что отстаивает не кривду. И Федя в какой-то мере был прав. Хотя бы в той, что за его спиной стояла девочка.

Приняв боксёрскую стойку, Витя с Федей как и полагается настоящим бойцам, затоптались друг перед другом, примериваясь, куда нанести решающий удар. А Люба в это время, отбежав в сторону, пустила на полную силу свой ядовитый язык.

– Гадина поганая! – закричала Люба. – Ты, Корнев, хуже всех! Ты даже хуже Васи Пчёлкина! У тебя никакой благодарности! Точно, как у твоего дяди Андрюши! Мы столько для вас сделали, а ты…

– Что сделали? – удивлённо оглянулся на Любу Витя. – Какой ещё благодарности!

Он оглянулся, но одновременно не выпускал из виду и Федю.

– А не сделали?! – закричала Люба. – Для всей вашей семьи сделали! Мои мама и папа! Да вы только благодаря нам…

И тут Люба закричала такое… Она даже не то что закричала. Она прямо завизжала, будто зарезанная. Она завизжала такое, что даже у Феди опустились кулаки.

– Если бы не мой папа, – завизжала на всю улицу Люба, – так бы вам и дали квартиру на Вознесенье! Так бы и дали! Дожидайся! А что у тебя за это вместо благодарности?! Что?!

– Погоди, Люба, при чём здесь твой папа? – страшно удивился Витя.

– А при том! -крикнула Люба. – При том при самом!

– Но мы, Люба, к твоему сведению. – сказал Витя, – получили квартиру вовсе без твоего папы.

– Прямо так и без моего? – ехидно поинтересовалась Люба.

– Представь себе, – заверил Витя. – Наш дом пошёл на капитальный ремонт, и мы получили новую квартиру.

– Ты так думаешь?! – закричала Люба. – На капитальный! У всех идут на капитальный! Да не все попадают на Вознесенье! Твоя мама шьёт больно хорошо. Вот поэтому вы и попали вместе с нами. Чтобы твоя мама шила моей маме платья.

– Врёшь! – заорал Витя. – Мы с вами раньше и знакомы-то не были! Не то что шить. Ты, Агафонова, прямо совершенно не можешь, чтобы не врать! И сейчас ты тоже самым нахальным образом врёшь!

– А вот сейчас я вовсе и не вру! – затрясла вытянутым в Витину сторону лицом Люба. – Ты сам знаешь, что все квартиры в городе распределяет только мой папа. Все! Без него ни одной квартиры никто не может дать.

– Врунья! – кинулся за Любой Витя.

– А вот и нет! – взвизгнула она.

Витя не догнал Любу. Впрочем, он и не очень старался. Что с ней делать, с папенькиной дочкой, если её догонишь? Что? Вон она как запела про своего папу.

Повернув, Витя побрёл обратно к колонке. Он повернул лишь затем, чтобы забрать свой портфель, брошенный на землю, когда началась драка.

У водоразборной колонки стоял мрачный Федя. Федя стоял и мрачно смотрел на тонкую струйку, журчащую из чугунного раструба в лужу. Прозрачная струйка завивалась винтом.

– Я думал, ты мне друг, Прохоров, – тяжело вздохнул Витя. – А друг – это который всё по справедливости. Но ты, оказывается, сам прямо последний врун. И за врунью заступаешься. Поэтому тили-тили тесто ты, Прохоров. Вот ты кто.

И Федя ни словечка не возразил на такое обидное Витино заключение.

Глава двадцатая

ТЕНИКИ-ВЕНИКИ

Нигде так много не целуются, как на вокзале. И особенно, конечно, женщины.

Витина мама тоже была женщиной. Не успели дед Коля с бабушкой выйти из вагона, мама сразу кинулась к ним целоваться. Сначала – с бабушкой, потом – с дедом.

– Вот и славно, – приговаривала бабушка, собираясь заплакать. – Вот и хорошо моя голуба. Вот мы и опять встретились. Вот и славно.

А дед говорил:

– Ай, Галка, теники-веники, губы-то помадой намазала! Знала, что целоваться-миловаться будем, а всё равно намазала. Но молодец, молодец, мне с помадой ещё интересней.

На синем военно-морском дедовом кителе – золотые полковничьи погоны. На груди – золотая лётная птичка. А на руке у деда самодельная сучковатая палка. Раньше Витя никогда не видел деда с палкой. Раньше никогда и намёка не было, чтобы дед хромал.

– Что? – дёрнулся дед в сторону бабушки. Дёрнулся и стукнул в асфальт перрона палкой. – Да брось ты, Маняш! Зачем уж с ходу-то? Ничего я такого и не сказал никому. Галка, ай чего я не то сказал тебе? А, Галка?

– Ой, да нет, нет, родные мои! – прижала мама руки к груди и снова полезла целоваться.

У бабушки с дедом удивительно ловко получалась передача мыслей на расстоянии. Они молча, даже подчас и не глядя один на другого, передавали друг другу свои мысли. И, как ещё в прошлый их приезд заметил Витя, чаще всего в этом немом разговоре главенствовала бабушка. Она командовала, а дед ей подчинялся. Будто полковником военно-морской авиации была бабушка, а не он.

– Эк, Витьк, – сказал дед, потрепав внука по волосам, – как ты к солнцу-то тянешься! Глянь, какой вымахал. Скоро меня догонишь, теники-веники.

На вокзале, наверное, принято не только целоваться, но ещё и говорить разные пустые слова. «К солнцу», «вымахал», «догонишь». Дед сказал эти слова и будто ничего не сказал. Нет, чтобы вместо таких никому не нужных слов спросить у внука про жизнь, поинтересоваться, нет ли у него каких вопросов.

У Вити за последние дни накопилось страшно много разных вопросов. Дед словно специально приехал под эти вопросы. Особенно много вопросов набралось у Вити после окончательной и бесповоротной ссоры на всю жизнь с наглыми врунами Любой и Федей. Витя так им и сказал, кто они такие. И ещё он им сказал, что больше никогда в жизни не скажет с ними ни одного словечка. Витя пересел от Феди на другую парту, потребовал, чтобы ему вернули все его вещи из каморки, и – конец!

Так кончилась навсегда большая и прочная дружба. Но дружба кончилась, а вопросы остались. Вернее, их сразу стало в тысячу раз больше. И один вопрос был сложнее другого.

Однако на вокзале, где люди по сто раз целуются и говорят разные пустые слова, вопросы, по всей вероятности, нужно задавать тоже лишь пустые. Всякие там «Как доехали?», «Как себя чувствуете?»

– Как доехали? – спрашивала мама, когда шли на привокзальную площадь к машинам. – Как себя чувствуете? Соседи в купе были хорошие? Вагон-ресторан работал?

Встречать деда Колю с бабушкой приехали на двух машинах: папа на своем «москвиче» и дядя Сеня – на «жигулях». Мама боялась, что у деда окажется слишком много вещей. Ведь не в отпуск же они ехали, насовсем. Поэтому дядя Сеня и вызвался приехать на своей машине, чтобы помочь.

С перрона шли кучкой. Шумно говорили. Дед заметно прихрамывал и опирался на палку. Чувствовалось, что к палке он ещё не привык и она его раздражает.

И вдруг на привокзальной площади дед стремительно бросился вперёд и перебежал дорогу перед самым автобусом.

– Ну и что? – через несколько секунд оправдывался он перед бабушкой. – Да что я в конце концов совершил такого преступного?

Бабушка ничего ему не сказала. Ни словечка! А он всё равно оправдывался. Это ему бабушка молчком передала что-то своё, осуждающее. И еще добавила кое-что на словах.

– Нет, ничего, – тихо добавила бабушка. – Я просто хотела тебе напомнить, что ты порой немного забываешься.

– Ага! – обрадовался дед. – Только не порой. Я, Маняша, всё время пытаюсь забыть про свои годы и про свой проклятый радикулит!

Жестокий радикулит дед заработал во время войны, когда упал в холодное Баренцево море. Он шёл в атаку на фашистский транспорт. По дедовому самолёту стреляли все огневые точки и с транспорта, и с кораблей охранения. По курсу перед самолётом била тяжёлая артиллерия, вздымая высоченные столбы воды. И дедов самолёт задел крылом один из таких столбов.

Ой-ей-ей, сколько лет назад дед упал в море! Тогда дед был моложе даже, чем сегодня Витин папа. А отозвалось деду только сейчас. Хорошо ещё, чудом спасли, не погиб. Папа всегда говорит, что деда спасли прямо чудом.