Текст книги "Волшебная гайка"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Салют самому себе

Другу Ю. Смирнову

Над заснеженными сопками и озерами, над гранитными валунами застыла сплошная грязно-серая облачность. Если посмотреть на нее сверху, пробив насквозь, она могла напомнить бесконечное ватное одеяло, из которого во все стороны торчат клочья ваты. Но это – если сверху. А мы шли внизу. И потому над кабиной висела грязная муть, а под крылом тянулась измятая горбами сопок пустыня, засыпанная гранитными валунами и припорошенная снегом.

Но вот на кромке серовато-белой пустыни вдруг затемнела ровная полоска. Кольский залив. Полоса быстро приближалась, ширилась, уходила далеко за скалы в незамерзающее Баренцево море. Наверное, залив потому каждый раз открывался мне «вдруг», что мы, как правило, выскакивали к нему на малой высоте. Это лишь с больших высот земля представляется медленной и спокойной, а на бреющем она всегда неожиданна и стремительна.

Мы шли двумя парами. Я – ведомым у старшего лейтенанта Андрея Мясоедова, мой друг Кулагин – у старшего лейтенанта Чистякова.

Отодвинулись назад и матово стерлись в облачной дымке заснеженные берега. Под нами плыла черная, слегка прикрытая жидкой мутью тумана, вода. Ледяная, мрачная. Белый берег и черная вода. Неуютно, зябко. И поэтому, наверное, в тесной кабине «Яка» казалось особенно тепло и совсем как дома.

Мерно пел мотор, словно успокаивая своей хорошо отлаженной, надежной музыкой. Чуть зябли ноги в меховых унтах. Я надел в полет и шерстяные носки, и унтята. А ноги все равно мерзли. В кабине поддувало откуда-то с пола.

Носки мне связала мама. В детстве я никогда не видел, чтобы она что-нибудь вязала. А тут специально для меня связала носки. «Там очень холодно, на Севере, сынуля». Я для нее все еще маленький. Ехал из училища, чувствовал себя совсем взрослым. Попал домой – здрасте, опять ребенок. А может, я потому для мамы все еще совсем малыш, что не стало папы? Потеряв на фронте одного, она особенно боится потерять и второго, последнего. Ведь мама отлично понимает, что такое летчик-истребитель. Вот и связала носки из дырявого папиного свитера. Распустила свитер и связала носки. «Хочу, чтобы ты чаще вспоминал меня и папу». Удивительно – папы нету, мама где-то очень далеко, но они греют меня, они совсем рядом.

Черная рябь воды под крылом отливала мрачным холодом. Как представишь себе, что можешь спокойно нырнуть туда вместе с самолетом, становится не по себе. А ведь сколько летчиков нашего полка за три года войны легли навечно там, под этими черными волнами. Где-то здесь врезался в волны и дважды Герой Советского Союза Борис Сафонов. Он сбил двадцать пять вражеских самолетов! Двадцать пять! И два из них в своем последнем бою, при отражении налета фашистской авиации на корабли нашего конвоя.

А сейчас, именно вот в эту, в данную минуту, из норвежского порта Вардэ в Киркинес тайком пробирается караван вражеских судов. И потому мы в воздухе. Караван должны атаковать наши торпедные катера. Нам поставлена задача – отыскать караван, навести катера на цель и обеспечить их выход из атаки. Да, всего лишь отыскать, навести и обеспечить выход. Катерники будут драться, а мы – прикрывать их. Всего лишь только прикрывать. Мало ли, вдруг какая случайность или какой неожиданный маневр немецкого командования.

Нет, никакого воздушного сражения, естественно, не предвиделось. Не предвиделось, хотя бы потому, что иначе командир полка послал бы в этот полет кого-нибудь другого, а не нас с Кулагиным. За три года войны вражеская авиация крепенько сдала. Не хватает у них уже сил латать все свои дыры. Вот и проводят транспорты почти без защиты, надеясь лишь на слабенькие корабли охранения, плохую погоду да нашу неосведомленность. Однако «наша неосведомленность» нас и на этот раз не подвела. Наше командование в довольно мелких подробностях знало о составе вражеского каравана, грузе, курсе, квадрате нахождения и о том, что с воздуха фашистам никакого охранения не придано.

Мы с Юрой Кулагиным еще не видели живьем ни одного вражеского самолета. Созерцали их пока, как говорится, лишь в кино да на картинках. В училище нас прямо замучили этими картинками. Фас, профиль, вид сверху. Что за тип самолета? Каково вооружение? Скорость? И выдай мгновенно, как автомат. Задумываться не положено. Кроме как на картинках, в училище вражеской техники не увидишь. А на Баренцеве ее увидеть можно. Только она есть, да не про нашу честь. Командование полка нами слишком дорожит. В бой нас не пускают. У нас, видите ли, нет боевого опыта. А откуда он, интересно, возьмется, этот боевой опыт, если не ходить в бой?

И сегодня, хотя нас и послали на ответственное задание, никаких острых встреч не ожидалось. Командир эскадрильи, как ему и положено, перед вылетом десять раз напомнил нам, чтобы мы были предельно внимательны и все время следили за воздухом. Но следи не следи, – если в воздухе никого нет, весь свой боевой запас ты все равно привезешь обратно целехоньким до последнего патрона.

На приборе крейсерская скорость. Но кажется, что зависли на одном месте. Это ощущение особенно реально, когда бросаю взгляд на машину Мясоедова. Она совсем рядом. Видно, как мелко вибрирует консоль и чуть двигаются элероны. Крыло мягко ходит вверх-вниз, словно мы с Андреем покачиваемся на волнах. Сквозь плексиглас кабины видно Андрюшино лицо. Спокойное лицо Андрюши Мясоедова, который закончил училище на год раньше нас с Кулагиным и поэтому уже успел как следует повоевать.

А мы с Юркой запоздали. Мчались из училища, думали, нас тут ждут-дожидаются. Даже отпуск дома не догуляли. И примчались! Оказалось, мы еще никакие и не летчики. Нас еще нужно натаскивать и натаскивать. В простейших полетах. И передавать нам боевой опыт.

На коленях у меня лежит планшет. Сквозь желтоватый целлулоид хорошо просматривается карта района, над которым мы летим. Море разбито на квадраты. И я мысленно перешагиваю из квадрата в квадрат. Вот и еще один прошли. Вот и еще… Сколько их там осталось до нашего, в котором должны появиться катера?

В уголке планшета, захватив кусок моря в добрый десяток квадратных километров, – маленькая фотокарточка. Надюша. Она снялась с какой-то своей школьной подружкой, прислонившись плечом к ее плечу. Но потом почему-то подружку отрезала. На карточке остались кусочек чужого плеча и прядь черных волос. А у Нади волосы золотистые, завиваются у висков кудряшками. У белой полотняной кофточки распахнут воротничок. Под ним худенькая шея и острые ключицы.

Так уж заведено у летчиков – носить с собой в планшете фотографии своих жен или девушек, невест. Жены у меня нет и неизвестно, когда появится. Мама сказала, чтобы я не очень торопился. Она считает, что сначала нужно «стать мужчиной», а потом уже жениться.

Выходит, я еще и не летчик, и не мужчина. У меня еще, выходит, и молоко на губах не обсохло. Впрочем, наши бывалые говорят, что стать летчиком и мужчиной – это одно и то же. И чтобы им стать, вовсе не обязательно сбить фашистский самолет. У нас хватает бывалых, которые еще не сбили ни одной штуки. Тут – что в тире попасть в десятку. Можно метко стрелять, но весь век высаживать восьмерку и девятку. Тоже хорошо. И тоже воюешь. А самолеты сбивают другие летчики, которые – в десятку. Как Борис Сафонов – двадцать пять раз.

Да, я охотно верю, что главное в конце концов не в том, чтобы непременно сбить вражеский самолет. Хотя в принципе мы ведь только для того и летаем. Мы – истребители. И мы обязаны истреблять врага. Но чтобы стать летчиком и мужчиной, нужно прежде всего покрутиться в воздухе под вражескими пулями и остаться при этом человеком. Вот в чем главное!

Что ж, наверное, это действительно нелегко, когда в тебя стреляют, не наклонять голову и не зажмуривать глаза. Верю, что это не всем дается сразу. Ведь нужно не только не наклонять голову и не зажмуриваться, но еще и самому при этом идти вперед, стрелять и делать все, чтобы сбить того, который стреляет в тебя. Верю. Но дайте же мне попробовать, черт подери! Не тряситесь за меня столь старательно. Может, я на что-то годен.

«Пиши», – сказала мне Надя на прощанье. Я пришел к ней перед отъездом прямо домой. Ни разу не заходил, а тут пришел. В новенькой офицерской форме. Надя делала уроки и растерялась. Больная бабушка лежала на койке под несколькими одеялами. Нехорошо пахло лекарствами и затяжной болезнью. Свою растерянность Надя спрятала под усмешкой. Она всегда разговаривала со мной с усмешкой. И даже тут не изменила себе: «Смотри-ка какой важный! Прямо генерал». – «Не проводишь?» – покосился я на бабушку. «Некогда мне. Вон сколько уроков. Видишь?» – «Так поезд вечером, я же тебе говорил». – «А вечером у меня дежурство в госпитале». – «Ну, пиши». – «Ага, и ты тоже». И все. Больная бабушка смотрела в потолок и, по-моему, уже не дышала. Надя стояла у стола и катала пальцем огрызок карандаша. Я вертел в руках фуражку. «Я, как прибуду в часть, сразу тебе напишу». – «Ага, пиши». – «Ну, пока». – «Пока».

У других, у настоящих летчиков, в планшете фотографии жен или любимых девушек. У меня – Надя. Она прислала мне уже три коротеньких письмеца. В ответ на мои четырнадцать. Я пишу ей про то, что хожу на боевые задания. Но, дескать, более подробно о таких делах рассказывать нельзя. Вот разгромим фашистов, тогда… А у нее в письмах снова усмешка: «Смотри там не простудись, на боевом задании».

Ну почему в меня никто не верит – ни командование, ни мама, ни Надя? Почему я такой невезучий и мне не дают понюхать пороха? Почему мне не двадцать лет, а всего восемнадцать? И что нужно делать в моем несчастном возрасте, чтобы на губах быстрее обсохло молоко, чтобы оно не бросалось всем с ходу в глаза? Что?!

– Вижу катера! – раздался в наушниках голос Андрея Мясоедова. – Вижу катера! Следи за воздухом.

Ощущение, что мы висим неподвижно, сразу пропало. Пять темнеющих на поверхности воды точек стремительно увеличивались, принимая очертания торпедных катеров.

И когда их можно уже было рассмотреть, я с удивлением увидел, что это вовсе не наши катера. Должны были выскочить на наши, а выскочили на чужие, на вражеские. Да и время подхода к нашим катерам еще не истекло. До наших нужно было лететь еще минут десять.

Но что это? Один катер – наш! Вон тот, в центре. И на него с двух сторон несутся по паре фашистских катеров. Идут на него в атаку?

– Чистяков! Чистяков! – загрохотал Андрей Мясоедов. – Ты слышишь меня, Чистяков? Атакуете правую пару. Мы с Груздевым – левую.

С Груздевым? Со мной? Вперед! Опустив нос «Яка», я сквозь прозрачный круг пропеллера увидел, что вражеские катера резко разворачиваются, пытаясь удрать. Они никак не ожидали увидеть над собой четверку советских истребителей. По темной воде изогнулись дугой затухающие пенные следы.

Небольшое упреждение. Ногой чуть вперед левую педаль. Катер пополз в перекрестие прицела. На нем оранжевыми точками беззвучно заплясали огоньки.

Ага! Стреляют! В меня стреляют! В меня! Первый раз в жизни. В меня еще никто никогда не стрелял.

«Спокойно, Витя, – сказал я себе. – У тебя все отлично. Только спокойно. Не торопись. Не мельтеши. Все, как на полигоне».

– Не понял! – резанул по ушам мясоедовский голос. – Что на полигоне? Не понял. Повтори.

Значит, я говорил вслух…

Он мне гаркнул под самую руку, и я нажал на гашетки. Саданул сразу из всего комплекта.

Хуже нет, когда гаркают под руку.

Очередь прошла левее катера.

Мой «Як» взмыл горкой от воды, кувырнулся боевым разворотом и снова нащупал носом цель. Я шел на катер градусов под сорок. И знал, что сейчас не промажу, вклею в самую пуповину. Но тут мясоедовский голос раздельно проговорил:

– Двадцать третий! Двадцать третий! Отставить преследование катера. Идем на выполнение задания. Как понял? Пристраивайся. Как понял?

Что тут было не понять? Мне лишь стало страшно обидно упускать из-под носа такую добычу. Они же стреляли в меня! И я ничего. А на какое мы шли задание, я в пылу и позабыл. И лишь услышав Мясоедова, вспомнил. Ответил ему, что понял, нужно пристраиваться. Ответил и плавно вывернул из пологого пикирования.

Огляделся по сторонам – белесая пустыня, ни одного самолетика. Вот тебе и «пристраивайся». К кому?

Вытянул к облакам. Заметил вдали точку. Рванул к ней. Но уже издали разглядел на фюзеляже сороковой номер. Номер Юркиного самолета. И тут же в наушниках мясоедовский голос пробубнил:

– Двадцать третий. Пойдешь с сороковым. Доведете до базы подбитый катер. Сороковой ведущий. Выполнив задание, возвращайтесь на аэродром. Как понял? Прием.

Все ясно. Значит, с Мясоедовым к фашистскому каравану ушел Чистяков. Это пока я, обрадовавшись, увлекся атакой, они встретились и ушли. А нам с Юркой благородное поручение – в почетный караул к подбитому катеру.

Что такое конвоировать катер? Да еще получивший повреждение? Катер осел на бок и еле тащился. А нам перекур с дремотой не устроишь, не присядешь передохнуть, пока он нас догонит. Нам – летай, вертись.

Вот мы и вертелись. Показывали матросам на катере, что такое спаренный пилотаж.

Ведомому на спаренном пилотаже сложнее, чем ведущему. Я был ведомым. Пристроившись к Юрке, я в точности повторял каждое его движение. Глаз не сводил с его самолета. А вообще-то обязан был сводить.

– «Мессера», – негромко проговорил Юрка. – Слева. Видишь?

Они шли под самой кромкой облачности, четыре остроносых, стремительных и угрюмых фашистских истребителя. У меня от их решительного вида сразу похолодело в животе. Кто я такой по сравнению с ними? Зеленый мальчишка, лишь вчера кое-как закончивший училище. Ускоренный выпуск. А они. Вот какие они!

Я знал, мне об этом твердили сто раз, что необстрелянному новичку в бою враг всегда кажется значительно более многоопытным и сильным, чем ты. Знал. Но в этих-то я сразу разглядел, кто они такие. На своем веку они наверняка провели не один бой. Это сразу бросалось в глаза хотя бы по тому, как они шли. Четко, строго, уверенно. Четверка «мессеров», изготовившаяся к атаке. И сразу все мгновенно подчинилось главному жизненному отсчету. Я всем своим существом вдруг до предела ясно понял, что сейчас малейшая оплошность, неточный маневр, да попросту неудача – и мне никогда уже не бывать мужчиной.

– Атакуем, – спокойно и даже как-то буднично сказал Юрка. – Прикрой хвост.

Пара «мессеров» взяла вправо, вторая – влево. Их было четверо. И они наверняка шли в бой не в первый раз. Нас всего двое. И мы – впервые. Они зажимали нас в клещи. Чтобы без промаха. Они понимали что к чему.

Мы с Юркой полезли вверх. Для истребителя главное в бою – высота. Но высоту у нас, как назло, ограничивала облачность. Тут ведь тоже – кому повезет. Мы царапнули кабинами по рваной вате облаков и ринулись в лоб той паре, что шла на нас слева.

Голова у меня вращалась, как на шарнирах. Дистанция быстро сокращалась. Маневр фрицы выбрали точный. Я же сразу увидел, что они не дураки, с опытом.

– Юрка! – не выдержал я. – Видишь? Сзади!

– Вижу, – сказал он. И скомандовал: – В облачность! Только одновременно. Следи за мной. А там сразу в разные стороны. Из облаков вываливайся не круто. Стой, стой, пусть подойдут ближе. Так. Пошли!

Фрицы, наверное, решили, что мы предпочли удрать. Ведь сила и опыт были на их стороне. И двойное количественное преимущество.

В густом тумане, облепившем кабину, я заложил крутой правый вираж. Туман в облаке висел так плотно, что в нем тонули концы крыльев.

Сделав полный круг, я нырнул вниз. И выскочил точно над двумя «мессерами». Чуть выше их. В хвост. Метров за сто. Казалось, можно дотянуться рукой до вражеских стабилизаторов с черной фашистской свастикой. Это была та пара, что нагоняла нас сзади.

Почти не прицеливаясь, я нажал на гашетки. Что тут было прицеливаться? Я вдавил гашетки изо всей силы. Отдачей дробно затрясло кабину. Светящаяся трасса прошла между «мессерами».

Промахнуться в таком выгодном положении! С такой дистанции! Да и что же это со мной? Или в бою действительно, вовсе не то, что на полигоне?

«Мессера» отвалили друг от друга. Левый взял вверх, под облачность. Правый перевернулся через крыло. Я прошел над ними и оглянулся. Он беспомощно падал к воде. Без дымка. Целехонький. Неужели попал, не промазал? Может, я угодил в летчика?

Над катером крутил с двумя «мессерами» карусель Юрка. Я кинулся к нему на подмогу. И все оглядывался на того, падающего. Оглядывался, хотя отлично знал, что оглядываться нельзя. Все бывалые твердили нам, новичкам: сбитый тобой самолет чрезвычайно опасен тем, что он отвлекает твое внимание, притягивает к себе, размагничивает тебя. Ты победил, тебе хочется до конца насладиться победой, увидеть поверженного врага. Но ведь бой продолжается. А ты на секунду упустил инициативу, расслабился и… вполне спокойно можешь рухнуть сам вслед за сбитым тобой самолетом.

Я начисто забыл о том, что могу рухнуть сам. Я оглядывался. Я видел, как «мессершмитт» врезался в волны, шарахнув пенным взрывом воды. Я шел к Юрке, как завороженный. Никак не мог оторвать взгляда от того места, где упал фашист. Там уже ничего не было, а я все смотрел и смотрел. Забыв об опасности, о советах бывалых, о том, что где-то там, под облаками, бродит второй «мессер».

Эх и крепенько бы он мог мне врезать, тот, второй, если бы не удрал, увидев гибель напарника! Наверное, он решил, что я какой-нибудь первоклассный ас. А я летел, как слепой. Летел открытый, беззащитный, ошарашенный.

– Юрка! Юрка! Ты видел?

– Видел, – отозвался он. – С почином тебя, Витя!

– Как там у тебя, Юр? Иду к тебе.

– А! – выдохнул он. – Оборвались фрицы. Как твой нырнул, так они сразу в облака.

Пристроившись справа к Юрке, я утер потное лицо. У меня даже ноги разогрелись. Будто и с пола поддувать перестало. А губы сама собой распирала идиотская улыбка. Я прямо чувствовал, какая она у меня идиотская. Чувствовал и никак не мог унять ее, тянула рот до ушей.

– Двадцать третий, – буркнул Юрка, – ты за воздухом-то все-таки посматривай.

– Я посматриваю! – гаркнул я и, взмыв свечкой к облакам, всадил в них пулеметную очередь. Как салют. Салют самому себе, своей первой победе, своему приобщению.

От облаков я бросил машину к воде. Я на бреющем прошел над катером и покачал ему крыльями. И моряки на катере мне вслед махали автоматами, руками и шапками. Они, наверное, тоже решили, что я какой-нибудь прошедший всю войну, классический ас. Ведь не каждый день на твоих глазах с таким вот шиком сбивают фашистских стервятников.

Пустая обойма

Рыбалить друзья решили идти на зорьке. И подальше от села. Уговорились так: чуть начнет светать, Витяй стукнет к Сашку в окошко.

Но Витяй почему-то не стукнул. И Сашок проспал.

И оттого, что Витяй по какой-то непонятной причине не разбудил его, от настороженной, как ему показалось, тишины в избе на Сашка, когда он проснулся, нахлынула тревога. Суматошно вскочив, он хотел прежде всего бежать к Витяю, узнать, что случилось. Но бабушка не пустила, заставила сначала умыться и поесть.

На завтрак бабушка нажарила картошки с салом. Но не успел Сашок ополоснуть под рукомойником лицо и схватить вилку, как его тревожное предчувствие сбылось. Дверь из сеней без стука отворилась, и в избе появился полковник дед Яков со своей неизменной сучкастой палкой. Ручка у полковничьей палки была вырезана в форме собачьей головы с открытой пастью. А на выгоревшем зеленом кителе без погон не хватало двух пуговиц.

При виде полковника Сашок обмер. В горле у Сашка застряла картофелина. И нестерпимым жаром вспыхнули уши. Стрельнув глазами на бабушку, Сашок замигал и прижался к столу.

– Вот что, Анисья Киселева, – не замечая Сашка, обратился полковник к бабушке, – твой внук и его друг Виктор Пономарев у меня спиннинг стащили. Я доподлинно знаю, что они. Предупреждаю тебя, Анисья Киселева, и родителям их передай: сегодня же не вернут, хуже будет. Если они с таких лет по своим лупить начали, что из них дальше получится? Кого вы из них вырастить хотите? Воров? А я хочу, чтобы они людьми стали. Я для их же блага до города дойду, в милицию на них заявлю. Так и знай.

Бабушка, заметив входящего в горницу гостя, стала было торопливо вытирать фартуком руки, но, когда услышала слова полковника, опустила фартук и поджала губы.

– Ты, свет Яков Трофимыч, говори, да не заговаривайся, – строго сказала она. – Мало, от тебя в колхозе никакого спокоя, так ты теперича за ребятишек принялся. Наш Сашок дома-то из буфета отродясь без спроса ничего не взял. Да как у тебя твой поганый язык…

– Я тебе все сказал, Анисья Киселева, – стукнул полковник дед Яков в пол палкой и толкнул дверь в сени.

– Ах ты, бес старый! – заметалась бабушка по избе, когда утренний гость так же неожиданно исчез, как и появился. – Ах ты, сатана неугомонная! Ишь моду удумал – на безответных мальцов теперь клепать!

Она загремела у печи посудой, в сердцах шуганула дремавшую на кровати кошку, подскочив к Сашку, ткнула его ладошкой в затылок.

– А ты ешь! Ешь! Чего сидишь, уши развесил? Полковник никогда попусту наговаривать не станет. Брал ты у его чего или не брал? Сейчас мне отвечай: брал или нет?

– Ничего я у него не брал, – пробурчал Сашок, еще ниже нагибая голову и чувствуя, что вот-вот разревется.

– Ясно, не брал! – еще пуще зашумела бабушка. – Не может мой внук чужого тронуть! Ах он, старая кочерыжка! И за что только на наше село напасть такая? Еще про обойму людям голову морочит. А сам как есть пустая обойма. Отстрелял свое, а все неймется, все сует свой поганый нос в кажную дырку.

Сашок так и не поел картошки. Чуть бабушка, разойдясь в своей обиде на полковника, зазевалась, он юркнул в дверь и полетел к Витяю.

«По своим лупить начали, – гудело у Сашка в голове. – В милицию заявлю». И ведь он действительно мог заявить. Он все мог, этот полковник дед Яков, для которого люди-то были вроде боевых обойм. Государство, убеждал полковник на каждом шагу, растит человека, учит, воспитывает, – значит, закладывает в обойму патроны. И одни люди, по Рогову, били точно в цель. Другие лишь на спусковой крючок нажимали. А некоторые и по своим лупили.

И теперь выходило, что по своим – это как раз и есть Сашок с Витяем.

Но ведь неправда это. Неправда! Ничего они не по своим. Они по-хорошему у него просили. А у него знай одно: как ты обойму набиваешь да какие книжки читаешь. Ему вон даже «Три мушкетера» уже не та книжка. А сам только и знает, что поплавками да удочками забавляется.

Полковничьи удочки и крючки, поплавки и блесны были и впрямь на зависть всем окрестным мальчишкам. Человеком Яков Трофимович Рогов слыл одиноким и угрюмым. Жену, сказывали, похоронил лет десять назад, перед самым выходом в отставку. Единственного сына, Петра, потерял в начале войны. Выйдя на пенсию и не зная, куда податься, он приехал взглянуть на места, где погиб его сын, да так тут и остался. То ли здешние места приглянулись, то ли домишко, который достался ему по дешевке.

Ну, поплавки – они и есть поплавки. Никакого в них особенного интереса. И хотя у полковника они были и из гусиных перьев, и из пробок, и из особого тростника – куги, и из сосновой коры, и из пенопласта, и даже из иглы дикобраза, вполне можно сдержаться и сделать вид, что тебе ни к чему все эти яркие безделушки.

А тут двумя спиннингами и на одну блесну! Это тебе не поплавки. Такого в здешних местах еще не видывали. На один-то спиннинг дед Яков и раньше ловил. Ходил себе по берегу и закидывал. И одноручным спиннингом закидывал, и двуручным, и с обычной катушкой, и с какой-то хитрой безынерционной. А тут Сашок с Витяем как выскочили к реке, так и застыли с раскрытыми от быстрого бега ртами.

Положив рядом сучкастую палку с собачьей мордой, на раскладном парусиновом стульчике сидел с коротким черным спиннингом дед Яков и крутил катушку. А на другой стороне реки, как раз напротив, с точно таким же спиннингом сидел на траве хромой колхозный сторож Ларион и тоже крутил катушку. Деревяшка бутылкой, что была у Лариона вместо правой ноги, целила пяткой-горлышком прямо в полковника. Они крутили напеременки. Сначала один, потом другой. И под водой между ними туда-обратно сновала блесна.

Если бы еще полковник дед Яков со сторожем Ларионом в тот раз ничего не словили, то куда ни шло. Но они как на грех вытащили на глазах у потрясенных Сашка с Витяем здоровенную щуку.

В тот момент, когда щука дернула, крутил Ларион. И оба спиннинга, как по команде, дугой изогнулись к воде. – Отпускай! – закричал полковник дед Яков, поднимаясь с парусинового стульчика. – Отпускай, Ларион Тунянин!

Полковник дед Яков всегда и всех, начиная от председателя колхоза и кончая самым сопливым мальчишкой, величал не иначе как полным именем и по фамилии. Он никогда не повышал голос и не менялся в лице. Его крупное красное лицо всегда носило на себе печать спокойного недовольства – читал ли он лекцию в школе, смотрел ли самый развеселый спектакль в клубе или выговаривал во время уборки урожая бабам в поле. А самым грозным ругательством у него было слово «тринитротолуол», что, как выяснил у отца Сашок, означало сильное взрывчатое вещество.

– Отпускай! – почти совсем не изменившись в лице, закричал своим обычным начальственным голосом полковник дед Яков. – Да не крути ты, отпускай, тринитротолуол!

– Отпускай! Отпускай! – влетев по колено в воду и не зная, чем еще можно помочь, завопили Сашок с Витяем. – Отпускай, тебе говорят, Ларион! Деда Яков сам вытянет!

Однако отпускать то, что попалось на крючок, было не в характере хромого Лариона. Кроме того, по причине преклонного возраста, слухом он не хвастал. И вообще Ларион согласился на эту «срамотную» ловлю лишь после обещания полковника поставить «маленькую». За «маленькую» Ларион мог ловить рыбу чем угодно, хоть собственными штанами. Но уж коли ловить, то ловить по-честному, а не отпускать.

– Отпускай! – начиная бледнеть, кричал полковник дед Яков. – Отпускай, тринитро-тебя-толуол!

– Отпускай! – хором вопили Сашок и Витяй.

Зеленая леска с шипением резала воду и звенела струной. Неожиданно она ослабла. Щука выпрыгнула из воды, сверкнула в воздухе белым животом и снова исчезла.

Увидев живую щуку, Сашок с Витяем не сдержались и в чем есть, в трусах и майках, замахали саженками к противоположному берегу.

И то ли Ларион услышал ребят, то ли наконец сам сообразил что к чему, но не успели они доплыть и до середины реки, как полковник дед Яков уже подцепил щуку большим сачком.

Щука оказалась солидной, килограмма на два. Она тяжело раскрывала зубастую пасть и, на минуту затихнув, яростно прыгала по траве. Сашок с Витяем уселись сторожить ее, а дед Яков, перекурив, крикнул Лариону Тунянину, что можно начинать, и они вновь принялись гонять блесну.

– Хорошо, Витяй, не сорвалась она, – сказал Сашок, посматривая на деда Якова. – С этим Ларионом она в два счета могла сорваться. Ему кричат – отпускай, а он все равно тянет. Мы бы с тобой так сразу бы отпустили. Правда? Как бы она дернула, так бы сразу и отпустили.

– Конечно бы, сразу, – подхватил Витяй и тоже уставился на деда Якова. – Чего нам ее тянуть, когда дедушка Яков специалист, как их вытягивать. И сачок у него. Мы бы враз ее с тобой отпустили.

– И крутить мы знаем как, – с прерывистым вздохом выговорил Сашок, не сводя глаз с деда.

Они поговорили о том, что крутить катушку – это вовсе никакой хитрости, нужно только осторожно, чтобы не сломать. Всесторонне обсудили недостатки Лариона Тунянина. Заметили, что Ларион, наверное, давно устал и его не худо бы подменить.

Но дед Яков не реагировал. Он молча вертел катушку и иногда вытаскивал блесну, чтобы очистить ее от водорослей. Щука больше не брала. На реке поднялся ветер, взрябил синюю волну. Зашуршали, кланяясь, камыши у берега. Где-то далеко в поле тарахтел и урчал трактор. Стрекотали в траве кузнечики. И монотонно повизгивала и повизгивала спиннинговая катушка.

– Деда Яков, – сдался наконец Сашок, – а деда Яков, можно мы вместо Лариона чуточку покрутим? Мы не сломаем, честное слово.

– Честное пионерское, – протяжно поддержал друга Витяй.

– Нет, – сказал полковник. – Это вам не игрушка! И чего вы вообще тут около меня пристроились? Марш отсюда! Ты, Виктор Пономарев, математикой бы лучше занялся. Забыл, что у тебя в году по математике? Еле в пятый класс перевели. А ты, Александр Киселев, если ты ему друг, помог бы человеку, чем без толку на речке толочься. Когда Сашок с Витяем кричали глухому Лариону и даже бросались плыть к нему, полковник молчал. И когда щука билась и они ее стерегли, тоже молчал. А тут сразу – «марш».

Обиженно поднявшись, Сашок с Витяем потоптались около уснувшей щуки и, почему-то стыдясь друг друга, отошли к старой иве.

Под деревом сели спина к спине.

– Математика, – проворчал Витяй. – Жадюга он, а не математика. Вот кто хочешь буду, ничего он больше не словит. И так ему и нужно, зануде.

Полковник и впрямь ничего больше не поймал. Кликнул Лариона, чтобы тот переправлялся на лодке обратно, разобрал и уложил в зеленый парусиновый чехол спиннинги и ушел. Короткие черные удилища, оказалось, еще разбирались на две половинки. Для каждой половинки имелся свой карман в чехле. И еще по кармашку для катушек с блеснами. Кармашки в чехле Сашок с Витяем исследовали, еще сидя подле щуки. Только не смогли понять, для чего их столько. Но от ивы, хоть и издали, они рассмотрели для чего.

Больше недели после того Сашок с Витяем ходили за полковником дедом Яковом на реку, носили за ним парусиновый стульчик, подавали в нужный момент подсак, кричали Лариону, когда тянуть и когда отпускать, и всячески доказывали, что они справились бы с делом в сто раз лучше хромого сторожа. Однако, кроме обычных поучений, что нужно больше заниматься и читать, что нужно постоянно пополнять свою обойму, кроме одних и тех же рассказов о сыне Петре, они так ничего от деда и не услышали.

Потом дед Яков прихворнул и перестал ходить на речку. И вот тогда-то Витяю и стукнула идея.

– Все равно он, жадина, не даст нам своими спиннингами половить, – сказал Витяй. – А я знаю, где у него лежит этот самый чехол со спиннингами.

Ты что, сдурел? – испугался Сашок.

– Да мы же половить только, – пояснил Витяй. – Он и не заметит ничего. Половим и сразу обратно положим. Хворый же он так и так не пойдет рыбалить. А спиннинги у него в сараюхе за домом, где и весла.

План разработали такой. Витяй лезет через огороды и сад в сараюху. А Сашок, чтобы полковник в это время не надумал вдруг выйти из дому, занимает его разговорами. В случае тревоги запевает песню.

– Какая твоя любимая песня? – спросил Витяй.

– Ну, – подумал Сашок. – Ну… эта… «Ох, рано встает охрана!»

– Пойдет, – определил Витяй. – Как раз что нужно. Только громче пой.