Текст книги "Волшебная гайка"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Ну, шпандырь! – шумела она. – Люди в отпуск катятся, у них приятные планы, а ты им и машину в дым и настроение. Да если ты им, шпандырь, в два дня не сделаешь автомобиль, как новенький, и на глаза не кажись.

Шпандырь при жене сразу сник и лишь негромко бубнил под нос:

– Так уж и в дым. Да сделаю я. Чего уж… Огурчики. За обедом тетя Маша выяснила, куда мы едем и зачем, и расшумелась еще сильнее:

– Зачем же вам куда-то ехать, киселя хлебать? К бабке Таисии вам нужно, на хутор, вот куда. Там тебе и ягоды, там тебе и грибы. А озеро! А рыба! Счас, Иван, и свезешь дорогих гостей. Да заодно подбросишь бабушке крупы. Она просила.

– Мне в гараж нужно, – несмело сказал Иван. – Я как ушел перед обедом на полчасика…

– В гараж я сама из больницы позвоню, – отрезала тетя Маша. – Как людей калечить, так ты хорош. А как ответ держать…

– Где же это я их покалечил? – тихо сказал Иван. – Это, между прочим, они чуть меня не покалечили.

– Что?! – всплеснула руками тетя Маша. – И у тебя еще хватает совести…

– Мы, понимаете, – вмешался папа, – не сможем поехать на хутор. Мы обещали каждый день звонить по междугороднему телефону одному человеку. Так что большое вам спасибо. Но нам с хутора никак…

– Что – никак? – сказала тетя Маша. – Звонить? Так зачем же с хутора? Иван вам покажет. Там лесочком километра два – и шоссейка. А по шоссейке автобусы ходят. Минут десять до почтового отделения. Звоните хоть по три раза в день.

Но мы решили: если уж ехать, то перед этим сначала позвонить маме. И отправились на почту. Но, кажется, мы зря решили позвонить. Потому что мама мгновенно вся переполошилась.

– Что там у вас стряслось? – закричала она в трубку. – Ира не заболела, не простудилась? Но почему вы вдруг решили остановиться в каком-то Тыне? Что это за Тынь? Там хоть лес хороший, рыбалка! Нет, я ведь чувствую: у вас что-то стряслось. Что у вас там произошло? Немедленно расскажите мне – что!

– Да ничего у нас вовсе не произошло, – засопел папа. – Откуда ты взяла?

– Ира там? – кричала мама. – Почему она не с тобой? Где она?

– Да тут она, – покосился на меня папа. – Тут. Куда она денется.

– Если бы она была с тобой, ты бы дал ей трубку! – кричала мама. – Почему ее нет? Где она?

– Ну, совсем, – сказал папа. – Да здесь она. На, поговори с ней, пожалуйста. Спроси у нее.

– Доченька, – сказала мама проникновенным голосом, – это ты? Я тебя очень прошу, я тебя просто умоляю: скажи, что там у вас.

– Да ничего, мамочка, – довольно уверенно произнесла я.

– Вруны и вруны! – возмутилась мама. – Если бы вы сказали мне, что у вас там случилось, я бы сразу успокоилась. А так я думаю самое худшее. Неужели вам меня не жалко?

Нам было очень жалко маму. Но как мы могли ей сказать, что чуть не сбили мотоциклиста и врезались в дерево? Разве бы она нам поверила, что все обошлось более менее благополучно. Нет, мама бы в такое ни за что не поверила. И поэтому мы изо всех сил доказывали ей, что она совершенно зря там что-то придумывает. Папа, я не знаю сколько, побросал в щель пятнадцатикопеечных монет. И мне казалось: чем больше он их бросает, тем ему мама верит все меньше и меньше.

И снова после телефонного разговора наши с папой биоритмы стремительно рухнули к минусу. Рухнули еще хуже, чем когда мы чуть не протаранили тополь.

А хутор, вообще-то, оказался ничего. И старый потемневший дом, и озеро, и лес, и лодка на озере, и сама беззубая, но шустрая бабушка Таисия. Вон, оказывается, в кого была такая боевая шпандыриха. В свою беззубую бабушку.

– Шивите на шдоровье, – прошамкала нам бабушка. – Шачем ше в палатке? Шелитесь в ишбе. Мешта хватит. Да и штарик мой ешо нешнамо когда вернется. Он, вишь, на отхоший промысел подался, молодость вспомнил. Рушкие печи пошел по деревням штавить да молодых маштеров тому делу обучать. Позабыли ведь люди-то, как рушкие печи класть. Рашве теперь печи ставят…

Озеро лежало под домом красивое, но рыбалка у нас с самого начала не заладилась. Мы сидели с папой в лодке, смотрели на поплавки и злились, что клюют одни малюсенькие нахалы ерши. А я все думала: интересно, как мама догадалась, что у нас что-то произошло?

Я до самого вечера думала только об одном. И ночью мне приснилась мама. Будто она бежит через озеро к нашей палатке и все не может добежать. Мама бежала к нам через озеро босиком и в брезентовой куртке. Навстречу маме дул сильный ветер и сносил ее к противоположному берегу.

На зорьке мы вылезли из палатки и снова попробовали рыбачить. Но клевали все те же ерши.

– В этом ершовом озере все равно ничего путного не поймаешь, – сказал папа. – Идем лучше в лес. Заодно и тропку посмотрим. Которая ведет к шоссейке.

– Так рано еще звонить, – сказала я. – Мама еще, наверное, и не проснулась.

– У тебя только одно на уме, – сердито сказал папа. – Я и не собираюсь ей сейчас звонить. Вечером позвоним. Не хватало еще звонить ей в шесть часов утра. Она и так ион…

Попросив у бабушки Таисии корзинки, мы отправились в лес. Мы пошли совсем в противоположную от шоссейки сторону. Наверное, чтобы не подвергать себя лишнему соблазну.

А когда, уже далеко за полдень, мы возвратились обратно на хутор, в тени на завалинке сидела мама. Я бросилась к маме, а мама ко мне. И мы долго целовали друг друга и обнимали, словно не виделись тысячу лет.

– Вруны! Ой, какие же вы вруны! – восклицала мама. – Как же вам не стыдно? Вас ведь совершенно нельзя отпускать одних. Мне пришлось по вашей милости бросить все и мчаться за вами вдогонку.

Папа спросил:

– Что, у Ильичева воскресла теща? Или к Веретенниковой вернулся муж?

– Нет, – серьезно сказала мама, – просто мой начальник решил, что с меня в таком состоянии спрос еще меньше, чем с Веретенниковой.

– И? – сказал папа.

– И он срочно прогнал меня в отпуск, – сказала мама.

Папа потер кончиком указательного пальца нос, присел и начал хохотать. Мама прикрыла ладошкой рот, но не удержалась и стала хохотать тоже. И я вслед за ними. Мы бегали возле дома, толкались, падали в траву, кувыркались, что-то кричали во все горло и хохотали. Мы орали и хохотали, как сумасшедшие.

А на крыльце сидела бабушка Таисия и улыбалась нам беззубым ртом.

Бабушка Таисия походила на тетю Машу. Тетя Маша – на Толикину маму. А у Толика уши были в точности, как у Вити Пудикова. Или мне это показалось? Нет, не показалось. Просто все хорошие люди чуточку похожи друг на друга. И наверняка у маминого начальника, которого я никогда в жизни не видела, нос или глаза в точности такие же, как у дяди Ивана или у кого-нибудь еще.

Квадрат гипотенузы

– А-алла, – протянула мама, чуть только я открыла дверь в комнату. – Когда же это кончится, А-алла?

Мама выразительно посмотрела на стенные часы. Она хотела, чтобы я возвращалась не позже десяти. У нас каждый день велись с ней разговоры на эту тему.

Я повисла у мамы на шее. Я целовала ее в щеки, в нос и за ухом. Она еле отбилась от меня. Никак не могла понять, чего это я вдруг.

– Неужели до сих пор было собрание? – ворчала мама, увертываясь от моих поцелуев. – Табель принесла? Но, пожалуйста, не думай, что если ты перешла в девятый класс, то теперь можно возвращаться домой, когда тебе заблагорассудится.

Папка, как обычно, курил на балконе. В темноте разгорался и медленно затухал огонек сигареты.

Я выскочила на балкон и прижалась щекой к папкиному плечу.

– Ну, как по физике? – спросил он. – Все же трояк вывели?

– Ага, – выдохнула я, – все же трояк.

Он обнял меня за плечи. Облака на черном небе были подсвечены снизу огнями города. Внизу по улице тарахтели трамваи. В трамваях горел свет. Милиционер, перепоясанный белыми ремнями, стоял в очереди у тележки с газированной водой.

– А у гения небось одни пятерки? – сказал папа. Зажмурив глаза, я потерлась ухом о его грудь.

– Ага, одни. Митя самый-самый лучший в школе. Самый-самый. Его даже путевкой на Черное море наградили.

Моя мама в Мите души не чает. А папка над ним посмеивается. Папка называет его гением и ехидничает, что Митя старый старичок, который ни разу в жизни не разбил никому носа и не проехался на колбасе у троллейбуса. Хотя у троллейбуса, по-папкиному мнению, шикарнейшая колбаса. Маму ужас как возмущают такие разговоры. И меня вообще-то тоже.

– Скажи-ка ты, нашему гению путевку на юг отвалили! – удивился папка. – Не поэтому ли у Шишкина-мышкина такие глаза шальные?

– Папка! – взвыла я. – Вовсе не поэтому! А потому… Ой, если бы ты только знал!

– Что знал? – заинтересовался папка. – Ну, ну, вали рассказывай.

Он приготовился слушать. Но я вдруг почувствовала, что ничего не смогу рассказать ему. Ничегошеньки! Обо всем рассказывала, а тут споткнулась. Наверное, о таком вообще нельзя рассказать. Хотя очень хочется.

После собрания мы с Митей бродили по улицам и каким-то закоулкам. Мололи всякую всячину, особенно я. И за самыми обычными Митиными словами я неожиданно стала улавливать какой-то второй их смысл – не совсем понятный и радостный. Как все равно, когда слушаешь музыку: ничего, вроде, не понятно, а волнует.

– Точно так же, как математика, все настоящее в жизни, – говорил Митя, – не нуждается в словах, Алла. Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Здесь не нужно слов. Недаром, пытаясь наладить связь с инопланетными цивилизациями, мы шлем в космос именно теорему Пифагора. И поверь, Алла, в ней куда больше чувств и эмоций, чем в иных высокопарных заверениях и клятвах.

Как он умно и образно выражался! Мне бы никогда в жизни не сказать так. И обязательно со ссылками на свою любимую математику. Но о чем он? Инопланетные цивилизации? Может, мы с Митей тоже инопланетные? Он на одной планете, я – на другой. И не нужно никаких слов. Все ясно, как квадрат гипотенузы.

– Алла, – отчетливо выговорил он, – я давно хотел тебе сказать, что ты для меня…

– Не надо, Мить! – испуганно схватила я его за руку.

Из темной подворотни выполз грузовик, который развозит по булочным хлеб. Запахло поджаренной корочкой. Митя осторожно освободил свою руку.

И вправду он удивительно серьезный, Митя. Даже выглядит, точно студент. Мама покупает ему модные рубашки и костюмы. Он носит длинные волосы и яркие галстуки с широкими узлами. С ним даже неудобно ходить, такой он солидный и взрослый.

– Мить, – шепнула я, – ты не обижайся только. И если ты очень хочешь, то скажи те слова потом, без меня. Я их все равно услышу. Это ведь тоже квадрат гипотенузы.

Стоя в темном парадном, мы никак не могли расстаться. Договорились, что завтра утром идем в кино. Митя зайдет за мной, и мы пойдем. Договорились и все стояли. Я хорошо понимала, что неприлично торчать в парадном, а сама торчала. И отступала от Мити, медленно и на ощупь поднимаясь со ступеньки на ступеньку.

– Алла, – на всю лестницу сказал он, когда я нащупывала каблуком восьмую или девятую ступеньку, – считай, Алла, что те слова я тебе уже сказал. Это у меня на всю жизнь!

– И у меня… на всю, – шепнула я и как угорелая понеслась по лестнице, испугавшись, что Митя меня догонит и поцелует…

Папка тиснул меня за плечо.

– Так чего же ты замолчала? Мне ведь тоже интересно про твоего самого-самого.

Он словно подслушал меня. Я ему ничего не сказала, а он подслушал. Втихомолку. Подслушал то, чего никому нельзя знать.

– А он действительно самый-самый! – дернулась я. – И нечего тебе. Ты его вовсе не знаешь и поэтому так к нему относишься.

– Ну, не буду, не буду, – пошел на мировую папка. – Уж и пошутить с тобой нельзя.

Милиционер по-прежнему стоял в очереди. У меня задергался подбородок.

– Чего он там стоит? – удивилась я. – Он ведь на службе, милиционер. Ему бы и без очереди отпустили.

Мне ужас как стало обидно за глупого милиционера. Первый раз видела, чтобы милиционер толкался в очереди.

– Выше нос, Шишкин-мышкин, – сжал мое плечо папка. – Это, наверное, очень хороший милиционер. Он сдал смену и решил немножечко постоять в очереди. Знаешь, как приятно постоять вместе со всеми в очереди и вообще не выделяться и быть таким, как все.

Хотя милиционер был и очень хороший, я бы, конечно, все равно заревела. У папки на груди иногда так и тянет пустить слезу. Но я сдержалась и не стала реветь. Только пошмыгала носом.

А утром произошло непонятное. Я целое утро прождала Митю, но так его и не дождалась. Мама с папой давным-давно ушли на работу, а его все не было и не было. Такой обычно точный, да еще после вчерашних слов… Я не знала, что и подумать. Больше всего меня страшили именно вчерашние слова. Неужели из-за них? Сказал, и теперь… Но нет, он не мог.

Не зная, что делать, я сидела у зеркала и рассматривала свой нос кнопкой и висящие белые патлы. Счастливые девчонки, у которых вьются волосы. А у меня хоть бы одна завитушка. Висят, точно солома с крыши. Глаза бы не смотрели.

Я навертела на палец волосы у виска, заглянула в ящик туалетного столика, где лежат мамины бигуди, вздохнула и побежала к Мите.

Митя жил с мамой в узкой, как трамвай, комнатушке. Во дворе под их окнами складывали пустые ящики из гастронома. Ящики загораживали свет, и Митя занимался за обеденным столом при электрической лампочке. На самодельной полке стояли у Мити книги по математике и про жизнь великих людей. Митя говорил, что все великие жили в детстве бедно. Над просиженным диваном были у него приколоты кнопками портреты Эйлера, Ньютона и Лобачевского. «Ньютон даже гулять не ходил, – говорил Митя. – Высунет голову в форточку, подышит и снова работает».

Митя тоже все время работает, решает всякие немыслимые задачи. Недаром на районной математической олимпиаде он занял второе место. Он мне сказал, что даже на юге минимум три часа в день будет отдавать математике. И он будет, я знаю.

Открыв мне дверь Митя смутился. На него это вовсе не походило, чтобы он смущался. Он открыл дверь и не опустил руку с замка. Стоял и смотрел в сторону.

В груди у меня застучало в сто раз сильнее, чем вчера, когда он сказал про те слова. Я почувствовала, что он совсем не рад моему приходу.

– Ты что, передумал… в кино? – убито пробормотала я.

– Почему? – приподнял он плечо. – Пойдем. Просто я задержался немного. Прости, пожалуйста.

Руку с замка он не опустил.

– Ты не заболел? – выдохнула я.

– Нет.

Мы помолчали. Я теребила поясок на платье. Митя держался за замок.

– Я тебя буду во дворе ждать, – проговорила я. – Ты знаешь где. Ладно?

Митя не ответил. Мы постояли еще.

– Заходи вообще-то, если хочешь, – сказал он наконец нерешительно.

Я боком протиснулась в прихожую. Дома почему-то оказалась Митина мама. Она очень прямо сидела за столом с выцветшей клеенкой и неподвижно смотрела в окно. За окном по ящикам прыгали воробьи.

– Мама, я рубль возьму, – сухо сказал Митя.

– Да, да, возьми, сынок, – не меняя позы, проговорила Василиса Дмитриевна. – Идите, дети. У меня совершенно раскалывается голова.

На комоде стояла шкатулка. Митя заглянул в нее и положил в кошелек рубль. В прихожей он молча достал щетку и почистил ботинки.

– В «Арс» пойдем? – буркнул он.

А у меня, как я увидела Василису Дмитриевну, сразу отлегло. Конечно же, Митя вовсе не из-за вчерашних слов. Вот ведь глупёха. Как я могла подумать такое? Будто втихомолку предала Митю. А это у него попросту какие-то свои недоразумения с мамой. Я только лишний раз убедилась, что конечно Митя самый-самый… Сколько вот я вздорила с мамой и никогда так не переживала. Ясно же, он прав: кто еще есть дороже мамы? Вот он и расстроился. И в кино с ним, с таким пристукнутым, ясно, теперь не побежишь.

– Хочешь, чего-то скажу? – шепнула я, когда мы выскочили во двор.

У меня во дворе было свое укромное местечко, в старом сарае. Дворники хранили здесь разные свои метелки и лопатки. Я потянула Митю к сараю.

– Поссорились? – спросила я, закрывая за собой щелястую дверь и устраиваясь на ящике с песком. – Так чего ты раскис? Мы с мамой через день цапаемся. С папкой – нет, а с ней еще как! Все мамы одинаковые: то нельзя, это нельзя. Но ты не очень переживай. Садись. Я тебе расскажу, как у нас с мамой.

Митя посмотрел, куда сесть. На нем были светлые брюки. Он остался стоять.

– Ревизия у мамы была, – буркнул Митя. – Крупную недостачу у нее вскрыли. Кто-то руки грел, а она теперь отвечать должна.

– Как – отвечать? – не поняла я.

– Так. Бухгалтер она. Знаешь, что такое бухгалтер?

– Знаю. Который считает.

– Считает… Материально ответственное лицо – бухгалтер. На нее дело завели, судить будут.

– Судить?! – вскочила я. – Ты что? Так беги туда, объясни. Скажи, что это не она. Хочешь, давай вместе?

– Беги! – ухмыльнулся он. – Скажи! Ребенок ты еще, Алла. Так бы все сыновья туда и бегали наперегонки. Бухгалтерия – это та же математика, она оперирует одними цифрами. И суд тоже.

– Но у цифр, ты же сам вчера говорил, может быть побольше чувств, чем в других словах.

– Что? – спросил он, потерянно уставившись на меня. Он не услышал меня, он думал о чем-то своем. – А если ее… это? – проговорил он. – Как же тогда я? В интернат? Со всеми в одной комнате? А заниматься где?

Он прямо совсем свихнулся. Забормотал такие вещи, что я его слушать не могла. Но когда у людей горе, с ними и не такое бывает. У меня небось тишь да гладь. Мне хорошо. А случись что, еще неизвестно, как бы я запела.

За руку дотащив Митю до квартиры, я подождала, когда за ним захлопнется дверь, и помчалась на фабрику, где работает Василиса Дмитриевна. Я трусила, как заяц, которого вот-вот подстрелят. У меня еле язык ворочался от страха.

Просилась к директору, а меня отправили в отдел кадров. В отделе кадров за деревянными перилами сидел пожилой мужчина в кителе без погон. На коричневом сейфе за его спиной стояла початая бутылка кефира. На окне, расчерченном в клеточку железной решеткой, рос кактус и лежали стопками пухлые папки.

– Чего тебе? – спросил мужчина.

Косясь на решетку, я кое-как объяснила чего. Палки лежали еще и на столе и даже на полу. Глаза у меня так и тянуло к решетке.

– Очень хорошо, что ты пришла, – услышала я сквозь звон в голове. – Мой тебе такой совет: сегодня же иди к отцу. Иди, иди. Я все знаю. Пусть поможет. Мать у тебя слишком гордая. А он человек ученый, башковитый, придумает, что делать. Она, вишь, даже алименты с него брать отказалась. А ты иди. И не красней. Взрослая уже.

От неожиданности я совсем онемела. Оказалось, меня перепутали с Митей, решили, что у Василисы Дмитриевны дочка. Раньше мне почему-то и в голову не приходило, что у Мити есть отец. Мало ли ребят живет без отцов.

– Он вовсе не мой отец, – пробормотала я. – И Василиса Дмитриевна мне не мать.

Человек в кителе передвинул на столе мраморный стаканчик с карандашами, подбил с боков стопку папок, буркнул:

– Нечего тогда и ходить, если она уже тебе не мать.

– Так у них правда есть совсем другой сын, – попробовала объяснить я. – Я как раз об этом и хотела вам рассказать.

Но тут тяжелая ладонь так громыхнула по столу, что подпрыгнул мраморный стаканчик и из него выскочило несколько карандашей.

– Вон отсюда! – резануло мне по ушам. – Рассказать! Нашла, когда сводить счеты!

На улице я никак не могла унять дрожь в коленках. Даже пришлось, как какой-нибудь старушенции, посидеть на скамеечке в сквере. Куда теперь? В прокуратуру, где ведут следствие по делу Василисы Дмитриевны? К Митиному отцу? К Мите? А что я ему скажу, Мите, чем обрадую?

Прибежав домой, я стянула со стола скатерть, набросала в нее грязное белье и потащила в ванную. Я остервенело терла на стиральной доске рубашки и наволочки и никак не могла унять дрожь в коленках. Мыльные хлопья разляпались по всем стенкам.

Вернулась с работы мама, заглянула в ванную и сказала:

– Поглядите, пожалуйста, какие мы стали сознательные.

– Уйди! – закричала я.

Лицо у меня сделалось, наверное, не хуже, чем у того дяди в отделе кадров.

Я еле дождалась папку. Он захватил с собой на балкон стул. Сидел, курил и слушал. Потом сказал:

– Неприятная история, Шишкин-мышкин. Митиного родителя я чуточку знаю. Тут полный аут. К нему соваться нечего. Он палец о палец не ударит.

– Знаешь? – удивилась я. – Чего же ты молчал?

– А ты у меня спрашивала? Митин отец – человек только для себя, дочка. Есть вот на свете такие люди. И диссертацию он защитил только для себя, и студентов учит только для себя, и даже если кому что доброе делает, то только для себя. Здесь для него нету никакого резона встревать.

– Значит, в прокуратуру? – спросила я.

– Пойди узнай у мамы: скоро ужин там? – сказал он.

– Какой ужин? – возмутилась я.

– Вообще-то считают, что Митин отец талантливый математик, – помолчав, проговорил он.

– Ну.

– И еще говорят, что он своего учителя скушал.

– Папка!

– Ну, не в буквальном, разумеется, смысле скушал, а фигурально. Промолчал, где нужно было кричать, и тем самым скушал. Молчание, Шишкин-мышкин, это ведь тоже политика, линия поведения. Порой молчание сильнее самого сильного поступка. Не доходит?

Я закивала, что доходит. Папка, я знаю, никогда не молчит. Мама даже считает, что он говорит чересчур много. Но идти мне в прокуратуру или нет, он так и не сказал. Крутил, вертел и не сказал. Я его как дважды два изучила. Он хотел, чтобы я сама решила, что мне делать.

И я решила. Но какая же я оказалась мямля и трусиха! Жуть! И еще недотепа. Чтобы докопаться, с кем нужно говорить, я угрохала целую неделю. Я часами торчала у дверей со стеклянными табличками и не решалась постучать. Я лепетала очень занятым мужчинам и женщинам такую чушь, словно только что убежала из сумасшедшего дома. И каждый раз мне казалось, что сейчас у всех этих людей лопнет терпение, они взорвутся и немедленно вызовут милиционера. Милиционеры мне теперь попадались на каждом шагу.

На меня не кричали, и милиционеров не вызывали. Меня попросту посылали из комнаты в комнату. Никто почему-то не знал, кому поручено вести дело Василисы Дмитриевны. Вернее, никто даже и не слышал о таком деле. У юристов творилась неразбериха почище, чем у нас в школе на уроках физкультуры.

Потом, правда, выяснилось, что физкультура здесь ни при чем. Я, недотепа, и не подозревала, что у Василисы Дмитриевны вовсе не такая фамилия, как у Мити. Оказалось, у Мити фамилия отца, а у Василисы Дмитриевны своя. По Митиной фамилии я бы могла разыскивать, кто занимается ее делом, еще тысячу лет.

Мите о своих похождениях я, разумеется, не заикалась. Зачем его зря дергать? Ему и так хватало. Я приходила к нему после обеда и тащила в кино или гулять. До обеда он занимался математикой, а потом мы гуляли. Я гордилась, что он не забросил математику. Я всегда верила, что он по-настоящему сильный. И потом задачки отвлекают от разных мыслей еще получше, чем гуляния.

Дома у Мити было так, словно только что увезли на кладбище покойника. Василиса Дмитриевна осунулась, почернела, но упорно твердила, что все уже обошлось благополучно и никакого суда не будет. Но я-то хорошо видела, как у нее обошлось. Когда так вваливаются глаза, не бывает, чтобы обошлось. Это сразу заметно, когда человек не в себе. Я замечала это даже по тому, как она радовалась мне.

– Аллочка, погляди, милая, какие я Митюше тапочки на юг купила, – суетилась она. – И чемодан новый. Не поедешь же на юг со старым.

Она хлопотала вокруг Мити и не знала, чем его еще угостить и как приласкать. А он сопел, хмурился и молчал.

Но его тоже можно понять. Василисе Дмитриевне хорошо, она взрослая. А Митя еще не научился делать вид, что все прекрасно, когда на душе вот такое.

Следователь в прокуратуре, до которого я добиралась целую неделю, оказался не то что дядя в отделе кадров.

Правда, я его сразу предупредила, что Василиса Дмитриевна не моя мама, что она просто живет в соседнем доме.

Он крутил за дужку очки и курил. У него все время шевелились губы: вытягивались, поджимались, ползали из стороны в сторону. И нос у него шевелился, и брови, и морщины на лбу. Словно у него ботинки жали или еще что. Я страшно волновалась. А потом немного успокоилась. Особенно когда он стал расспрашивать о нашей школе, об учителях, о моих родителях. Я у него, наверное, часа два просидела. Он из меня все до последней капелюшечки выжал. Сразу видно – настоящий следователь. Даже про Митю выжал, хотя я твердо решила молчать про Митю.

– Спасибо, Алла, что разыскала меня, – сказал следователь. – К сожалению, дело Василисы Дмитриевны уже в суде. И я как следователь не в силах…

– У нее очень… опасно? – спросила я.

– Откровенно говоря, очень. Все так чисто сработано, что улики против нее. Послезавтра суд.

К Мите я неслась так, будто оттого, что сообщу ему о страшной опасности на две минуты раньше, зависит исход суда. Я на ходу вскочила в трамвай и никак не могла найти три копейки. У меня ходуном ходили пальцы. Точно помнила: были три копейки. А теперь куда-то запропастились. В кармашке лежали лишь ключи от квартиры да носовой платок. На меня, наверное, весь вагон глазел, пока я трясла платок и сто раз вынимала ключи. Исчезли мои три копеечки, улетучились. Я поехала без билета. Что, в конце концов, билет? Послезавтра суд. Очень опасно. А тут билет. Далее смешно. Все равно что выводить прыщик на лице перед тем, как тебе отрубят голову.

У Мити на столе стоял раскрытый новенький чемодан с молнией. Я запыхалась, словно вскарабкалась на вершину Эльбруса. Сердце у меня совсем зашлось. Но я все же прибежала вовремя. В самый раз. Ничего не зная, Митя собирался уезжать.

Он укладывал в чемодан вещи. Мыльницу, полотенце, книжки по математике, рубашки.

Я опустилась на краешек просиженного дивана и никак не могла унять лихорадку. У меня не проходило ощущение, будто сижу на острой верхушке, откуда вот-вот могу громыхнуть вниз. Главное, боялась испугать его. Мне-то что. А он сын. Родной.

Про следователя я повела издалека. Но Митя сразу насторожился.

– Следователь сказал, – тихо проговорила я, – что может случиться всякое. Только ты раньше времени ничего не думай. На суде там не дураки, они разберутся. Ты не бойся. И вообще, ты так взросло выглядишь, что тебя без всякого пропустят в суд.

– Суд послезавтра? – переспросил он, аккуратно затягивая на чемодане молнию. – Почему же тогда мама говорит, что все обошлось и никакого суда не будет?

– Ты же сам понимаешь почему, – сказала я.

– Допустим, – согласился он. – Но у меня через три часа поезд. И билет уже в кармане.

– Какой поезд, Митя?! – удивилась я. – Ты вообще думаешь?

– Не кричи, пожалуйста, – сказал он. – Я хочу, Алла, чтобы ты мыслила здраво. Если я останусь, решение суда от этого не изменится. Это ты понимаешь? И тебя никто не просил ходить туда. Зачем ты мне рассказала про суд? Мама хочет, чтобы я ничего не знал. И она права. Так ей будет спокойней.

– Митя! – вскрикнула я. – Как у тебя поворачивается язык? Ведь то, о чем я говорю, чистый квадрат гипотенузы.

– Да пойми же! – почти взмолился он. – На юг посылают не каждого. Я еду именно из-за мамы. Если я останусь, это ее убьет окончательно. Скажу тебе откровенно: я и без тебя знаю, на какое число назначен суд, но специально делаю вид, что ничего не знаю. И все только для мамы, для ее спокойствия.

– Врешь! – закричала я. – Не для нее! Так не бывает!

– Ну, ладно, – сухо отрезал он. – Надоело. Есть вещи, о которых не принято говорить, как о веревке в доме повешенного. Но твоя наивность меня просто поражает. Неужели ты всерьез думаешь, что у нас под суд отдают просто так? К сожалению, Аллочка, дыма без огня не бывает. Раз судят, значит, вероятно, есть за что. Но за какие же грехи я-то, спрашивается, должен торчать здесь?

Меня обожгло холодом. Я все-таки сорвалась с верхушки Эльбруса.

– Знаешь, ты кто? – задыхаясь, выговорила я. – Ты… Ты… Я тебе после скажу, кто ты, если ты сейчас же не возьмешь назад все, что тут наплел, и посмеешь уехать. Ты услышишь мои слова, где бы ты ни был. Так и знай. И это на всю жизнь. Ясно? Катись! Загорай! Изучай свою подлую математику! Полощись в море! Проваливай!

Его новенький чемодан с молнией я профутболила так, что он отлетел к комоду. Я выскочила во двор и бросилась в сарай. В щель я видела их дверь и ящики у окна. Я ждала, что дверь вот-вот распахнется, выбежит Митя и признается, что нагородил всю эту глупость от боли, сгоряча. Но дверь безмолвствовала.

Через двор, сгорбившись, прошаркала Василиса Дмитриевна с полной сеткой и сумкой. Вскоре они вышли вместе с Митей. Митя нес чемодан, Василиса Дмитриевна – сумку. Они прошли рядом с сараем.

– Ну, какие же это деньги, мама? – обиженно говорил Митя. – Разве мне хватит этих денег?

– Я тебе сказала, что вышлю, Митюша, – оправдывалась Василиса Дмитриевна. – Мне обещали дать в долг. Я вышлю.

Пройдя в подворотню, они скрылись за углом. И тогда я прошептала те слова. На всю жизнь. О том, кто он такой, этот самый-самый Митя. Митя, с которым я проучилась в школе восемь лет и ничегошеньки не заметила.