Текст книги "За Родину"

Автор книги: Константин Коничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

3. КРАЯ МЕДВЕЖЬИ

Глухи края медвежьи. С большим опозданием доходили в Куракино городские новости. Местный учитель изредка получал газету «Русское Слово», а потом газета совсем перестала приходить, хотя подписка на нее еще не кончилась. Учитель писал в редакцию письма, но все было напрасно. Так и осталось Куракино без известий с фронта, без городских новостей.

Весной восемнадцатого крестьяне на деле убедились в том, что такое советская власть. В Куракине, в Рубцове, в Чижове и на Горе, едва успел сойти снег, мужики с саженными колышками ходили по полям, по лугам: проводили в жизнь декрет о земле.

Александр, старший брат Андрюши, еще находился на войне, но земли нарезали и на него. Вскоре Александр вернулся с фронта с пулей в ноге.

К тому времени Андрюша перенял от Шадрины сапожное ремесло, заработал себе двуствольное шомпольное ружьишко и звонкоголосую гармонь. От Шадрины Андрюша ушел, но работать у себя на дому недоставало сапожного инструмента и кожи.

– Зачем тебе инструмент и кожа, – насмехался Шадрина, – потешь себя тальянкою да сходи в лесок ворон постреляй, чай, ружьё у тебя с двумя дырками, одного пороху жрёт сколько!

Брат Александр досадовал, тряс рыжей головой и упрекал Андрюшу:

– Ты уж не маленький, тебе ведь пятнадцать годов отмахало, а по-настоящему думать не научился. Для чего тебе гармонь? Для того, чтобы девки полюбили?

Андрюша краснел, смотрел на грязные половицы и на стоптанные сапоги брата.

– Опять же ружьё, разве это ружьё? – Александр доставал с полатей покрытую чёрным лаком старинную фузею, местами перевязанную медной проволокой и обитую для прочности жестью, и с издёвкой в голосе говорил Андрюше:

– Это не ружье, это подкрашенная старая оглобля! Эх, ты, забавник непутёвый, забавник!..

Андрюша молча слушал ворчанье брата и, не соглашаясь с ним, думал:

– «А чего плохого в том, что у меня ружье и гармонь?.. Почему бы мне в сумерки или в праздники не попиликать на гармошке? На чужой тальянке играть не обучишься, без своего ружья охотником не станешь»…

Степанида не упрекала Андрюшу. Она была рада, что меньшой сын подрос – в работники вышел, старший сын с войны жив вернулся. Радовалась мать еще и тому, что работящая, недурная лицом, ее дочь Таиська привлекла к себе внимание женихов и, наконец, выбрав бойкого парня, вышла замуж.

Подумывала Степанида о женитьбе своего старшего сына Александра. А он, устав от войны, пока еще не мечтал об этом. Одни были у него думы: поправить двор, выкормить из жеребца рабочую лошадку для хозяйства и обзавестись второй коровой.

…В начале зимы братья получили в земельном отделе разрешение рубить лес для постройки нового дома. С вечера Андрюша и Александр точили брусками топоры, а утром чуть свет брали по краюхе хлеба и уходили в лес.

Тот, кто вырос в деревне, знает, что значит новая пятистенная изба… В ней могут жить две семьи, два женатых брата. Четыре окна на солнечную сторону да по одному окну боковому. Крыша тесовая, а позади избы двор для скота, сверху над двором клеть для домашнего скарба. О такой избе приятно было думать братьям Андрюше и Александру.

Рубка леса шла быстро; каждое дерево было облюбовано, прощупано и бережно сложено в штабель. Знали братья, что избу придется строить не скоро, надо к тому времени хлеба иметь побольше для плотников – на деньги в ту пору рассчитывать было нельзя: они были дешевы и падали с каждым днем все больше и больше. Вся надежда была на хлеб да на пушнину.

Крестьяне, которые не имели ружей, находили различные способы охоты. Они ставили на звериные тропы силки, ловушки, волчьи и медвежьи капканы. Через день, через два охотники обходили те места, где были расставлены незатейливые орудия охоты и лова, а к вечеру возвращались из лесу домой, тащили на себе зайчишек, белок, а иногда и лисиц.

Андрюша тоже бродил по лесу со своей фузеей и сшибал всякую дичь. Охотился он до устали, не боялся попасть на след медведя, рассчитывая, что мишке двух зарядов будет достаточно. А сколько тогда было бы разговоров в Куракине: «Андрюша Коробицын медведя ухлопал. Да еще какого!» – и Андрюша прикидывал в своём уме рост и вес медведя. Но медведь, точно зная его намерения, увиливал от встречи.

В Рубцове за это лето медведи ободрали двух коров. Около Чижова в поскотине медведица гуляла с медвежатами и прокатилась верхом на ретивой кобылице; кобылица прибежала в деревню, кожа на боках у нее была разодрана. Кобыла жалобно ржала. Народ собрался в погоню за медведицей, но было уже поздно. Медведица с медвежатами перешла болота и скрылась в глухом, бесконечном лесу.

Однажды возвращался Андрюша с охоты недовольный. Две утки болтались вниз головами у его пояса. Целый день потерял – и только две утки! Брат Александр, наверно, опять покачает головой и скажет: «Эх, забавник, забавник, горе-охотник». Проходя мимо опушки леса, Андрюша заметил двух мужиков. На длинной жерди они несли какую-то ношу.

Потом, когда он подошел ближе, то увидел, что на жерди болтался подросток медведь. Лохматые лапы его были связаны крепкой веревкой. Жердь была просунута между связанных ног медведя и концами держалась на мужицких плечах. Медведь висел вниз головой, рычал, качаясь из стороны в сторону.

Андрюша изумленно поглядел на одного мужика, идущего впереди с окровавленным топором, заткнутым за ремень; поглядел на другого, что костылял позади; оба они тяжело отдувались, но были в веселом настроении и шутили:

– Тише, Миша, не рычи!

– Михайло-архангел, не шеперся, пока промеж ушей тебе обухом не попало.

Андрюша догнал мужиков и, не скрывая удивления, поздоровавшись с ними, спросил:

– Эй, дяди, как же это вас угораздило живого медведя веревками связать?

Крестьянин, который был с топором, хвастливо ответил:

– А вот как мы-то, в два счета голыми руками скрутили.

Медведь мотал опущенной головой, продолжая рычать. Андрюша пошел с мужиками рядом и не прочь был им пособить тащить такую ношу.

– В этом лесу ухлопали? – снова спросил Андрюша после некоторого молчания и указал на лес, откуда он только что вышел.

– Ну, да, в этом.

Андрюше еще более стало досадно: он бродил здесь весь день и даже свежего следа медвежьего не приметил, а тут – пожалуйте! Правду сказано: счастье – не пестерь, в руки не возьмешь…

Он пошел рядом с мужиками и слегка тронул медведя рукой за лохматый бок. Медведь рявкнул и сильно покачнулся.

– Ну, ты, заигрывай со своими дохлыми утятами, а мишку нашего не беспокой, – подзадорил Андрюшу передний мужик.

– Тоже медведь! – с усмешкой заметил Андрюша. – Пуда четыре в нем – не больше!

– Вытянет и все шесть, – определил идущий позади. – На-ко, встань на моё место, возьми жердь себе на плечо, узнаешь…

Андрюша помог нести добычу через всё овсяное поле до просёлочной дороги, что ведёт в Кизино, в Путково и другие деревушки около Куракина.

Передний мужик стал разговорчивее:

– А ты, молодой человек, из здешних?

– Куракинский, после Ивана Коробицына – сирота, разве не знаешь? – ответил за Андрюшу другой мужик.

– Ах, вот как! Парень-то скоро жених. Отца твоего я знал, небогатого он положения был. Может, пособишь до деревни дотащить?

Андрюша согласился.

Через час они подходили со своей ношей к деревне, стоявшей на их пути.

День был воскресный, народ в деревне, одетый по-праздничному, в разноцветные платья и рубахи с вышивкой, ждал из соседней деревушки крестного хода. Пыльная улица была выметена начисто. Молодежь бродила вдоль деревни, не затевая игр; до молебна заводить пляски и хороводы не полагалось.

Кто-то поставил посреди деревни стол, покрытый скатертью с красными и голубыми петушками. На стол водрузили большую бадью с холодной ключевой водой.

С одного конца деревни несли мужики «чудотворную» икону в сопровождении попа и дьячка, а с другого трое тащили полуживого медведя на жерди. Все собаки, маленькие и большие, кинулись встречать медведя и подняли такой неистовый лай, что торжественной обстановки в деревне как не бывало. Народ бросился на собачий лай, еще более усилившийся.

– Медведя несут!

– Медведя… – послышались возгласы.

– Ого, да еще живой, рявкает!

– Несите его на траву к рябинам, пусть отдышится!

Церковный причт был наготове к молебну, а любопытный народ деревенский, окружив медведя, допытывался у мужиков, где и как они его изловили. Собаки разбежались по сторонам, приумолкли и сидели неподалеку одна от другой.

Подошел поп и спросил мужиков:

– Тут что за ярмарка?

Тогда один из них рассказал:

– Не буду перед попом греха таить, что правда, то правда. Мы с побратимком захотели на Успеньев день самогонки сварить, чтобы самим себя потешить и людей угостить. Выбрали в лесу укромное местечко да вчера заварили самогонную завару, закупорили, как подобает. Ну, думаем, будет завара у нас ходить – бродить, как проспиртованная. А мы с побратимком знали, что медведи до барды сами не свои, а потому на всякий случай около нашей посудины клепец[1]1
  Капкан.


[Закрыть] поставили. И вот пришли сегодня. Думали к ночи делом заняться. Подходим к месту, глядь, медведко лежит, лапы в клепце, посудина измята и вся завара до капельки не то пролита, не то слопана. А он лежит – клепец на брюхе – и облизывается. Я хвать его топором по передней лапе, а задние обе накрепко клепцом перехвачены, да еще между ушей разок стукнул, ему и достаточно. Видать, обожрался да с клепцом замучился, зубы у него уже в крови были. Веревкой ноги спутали, жердь просунули и понесли, А самогоночки так и не отведали…

Андрюша, оставив мужиков в деревне, пошел домой. Обидно ему было, что этот медвежонок-подросток не попал под его заряд.

Вечерело. Августовское солнце перед закатом ослепительно рассыпало свои лучи по золотисто-желтому жнитву. Поперек полос, узких и длинных, ложились тени от суслонов. Где-то вдалеке тоскливо перекликались бездомные кукушки, да изредка, под задор молодому охотнику, в поднебесной выси пролетали стада гусей. Извилистая тропа пустошами, лугами и запольем все ближе и ближе вела Андрюшу к дому.

Домой пришел он усталый и недовольный. Ружье засунул в угол на полати, а двух уток небрежно бросил на шесток.

– Мама, ощипли да свари завтра.

– Сварю, не бросать же, стало, твои труды, – отозвалась Степанида, кропавшая старые мешки под жито.

Александр потряс в своей руке уток, точно взвешивая их, и насмешливо заметил:

– Подумаешь, какие две туши принес, – утята молодые, жиденькие.

Степанида, чтобы не обидеть Андрюшу, вмешалась:

– И то хорошо, все лучше, чем с пустыми бы руками пришел. Хороший навар с двух-то утей будет.

– Верно, мама. Помнишь, бывало, наш тятька с Ваги рыбешку иногда приносил и говаривал: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Александр у нас всегда против шерсти гладит. Погоди, вот подберусь да медведя шпокну, тогда другое запоешь.

– Нос не дорос, – отозвался Александр.

– Поживем – увидим. Осенью не убью – зимой на лыжах пойду берлогу искать.

Александр не пристал к разговору; по его строгому лицу было видно, что он думал о чем-то другом и серьезном.

Потом, когда Степанида вышла на поветь, Александр долго и, казалось ему, вразумительно беседовал с Андрюшей о разных делах: о корове, которая должна на рождество отелиться, о тараканах, которых с первыми заморозками надо истребить. Говорил также о женитьбе своей, которую он задумал, и о постройке новой избы, о заработках, о сапожном ремесле и о многом другом, пока не намекнул (который раз!) Андрюше, что ружье и тальянку надо продать. Тогда Андрюша поднялся с широкой лавки, зевнул, как бы нарочно, и на совет брата недовольно ответил:

– Лучшего ты ничего не смог придумать, – и ушел спать, позабыв рассказать о кизинских мужиках, изловивших сегодня медведя…

* * *

Осень с крепкими заморозками подходила к концу. Незаметно наступила зима, мягкая, свежая, с обилием пушистого снега.

Вдоль деревни, по тракту, часто с топорами и большими кузовами проходили на отхожие промыслы сезонники: плотники, печники, конопатчики. Охотники рыскали по лесам, гонялись за сытыми ушканами и разыскивали медвежьи берлоги.

Мысль об охоте на медведя не покидала Андрюшу. По вечерам он ходил к соседям – куракинским старожилам и поблизости в другие деревни, расспрашивал опытных охотников, по каким приметам можно обнаружить в лесу медвежью берлогу, далеко ли от селений медведи обосновываются на зимнее житье и с какого времени, когда считается дороже медвежья шкура и вкуснее медвежатина; какое место у медведя самое уязвимое и чем проще убить медведя – пулей или рубленным свинцом.

…Весть о местонахождении медведя в дебрях неподалеку от Куракина Андрюша услышал от соседних ребят. Они как-то в конце лета ходили за спелой клюквой и будто бы видели здоровенного медведя, таскающего сучья. А раз медведь ломает и таскает лесной хлам, значит, в этих местах он должен зимой «квартировать». Слыхал Андрюша от охотников, что берлогу медведя не трудно обнаружить в тихое морозное утро. Тогда чуткое ухо охотника может различить среди шума ветвей чуть-чуть посвистывающий храп медведя; а если уши не помогают, то зоркие глаза охотника в морозный утренник должны приметить над берлогой чуть заметное испарение.

На широких самодельных лыжах, вытесанных из старых полозьев, с двустволкой за спиной Андрюша ходил в лес. Там он скользил по снегу, прислушивался, присматривался к поваленным буреломом деревьям и не обнаруживал берлоги. Поблизости от него пролетали куропатки, иногда белый, как ком снега, проскачет мимо заяц. Андрей сдерживался, не портил зарядов. Заряд в ружье положен особенный, медвежий: в одном стволе крупная дробь, чтобы запустить ее в заспанную медвежью морду, в другом – туго забита свинцовая с надрезами пуля, она должна пронзить медведя, когда тот поднимется на задние лапы… Не раз и не два, тайком от других охотников, Андрюша пробирался в лесную чащу – и все зря. Домой он приходил с пустыми руками, раздевался, вытряхивал снег из валенок и, задумчивый, садился у промерзшего окна…

Зиму Андрюша прожил у себя дома. Брат Александр уходил на заработки. Андрюша не сидел сложа руки, он понемногу начал заниматься починкой обуви и на этом деле стал зарабатывать на пропитание себе и матери.

Когда наступили мартовские оттепели и чуть-чуть начал таять снег, а по утрам заморозки создавали крепкий наст, Андрюша сообразил, что в такую пору, по насту, скорей, чем когда-либо, можно найти в лесу звериное логово и вступить в единоборство с медведем. Но ему это никак не удавалось. После долгих безуспешных хождений в лесу на Ваге и по мелколесью в Лодейке и на Черной речке, он мало-помалу начал охладевать к медвежьей охоте, зато дичи – рябчиков и куропаток приносил каждый раз вдосталь.

4. В РАБОТНИКАХ У БАЛАГАНЦЕВА

Долго о Ваське Балаганцеве не было слуху. Потом прошел слушок, будто бы Васька остался на стороне белых, говорили про него что он убит, верно ли это – никто не знал.

Прошло два года с тех пор, как затихла долгая, казалось бесконечная, война, а Васьки все нет и нет. И люди стали забывать о кулацком последыше Балаганцеве.

Но вот в Куракине неожиданно появился Васька Балаганцев. Лет пять он не был у себя в деревне, и приезд его вызвал не мало догадок и разговоров среди куракинских мужиков. А всего больше их удивляла Васькина вежливость.

Сапожник Шадрина заметил это и соседям говорил:

– Большевики отесали Ваську, стал как миленький. Раньше – фик-фок, ходил на один бок, а теперича знает, что спесь до добра не доводит. Теперь того и гляди – от поклонов у него голова напрочь отмотается.

Выглядел нынче Балаганцев по-иному, по-деловому. В одиночку разъяснял мужикам о налогах, о страховке, и жалобу для кого угодно написать в уезд, в губернию ему ничего не стоило.

Куда девалась прежняя кулацкая прыть, куда исчезла офицерская заносчивость? Вот уже его по имени и отчеству возвеличивают – Василий Алексеевич. Вот уже он в волостной исполком тянется на советскую службу. И вот уже он, краснобай Василий Алексеевич, на собраниях говорит, а с языка мед каплет.

Как-то под вечер Андрюша отвозил на салазках корм, а ему навстречу из волостного совета возвращался Васька. Сапоги на нем с калошами, шапка серая, каракулевая, офицерская. Галифе – шире зимней дороги, а у френча четыре кармана отвисли, как мешки. Шел Балагавцев, насвистывая себе под нос и помахивая портфелем.

Андрюша осмелился его остановить, спросил:

– Василий Алексеевич, давно я собираюсь зайти к тебе, у тебя, наверно, есть много книжек интересных?

– Интересуешься?

– А как же, люблю книжечки. Нет ли про политику?

– Вот как! А разберешься в политике-то?

– А ты дай попроще, может и разберусь.

Балаганцев расстегнул портфель, порылся и с затаенной усмешкой протянул Андрюше тощую брошюрку:

– Я в твои восемнадцать лет таких книжек не читывал.

Андрюша взял книгу, и на обложке прочел: «Лафарг. Экономический материализм Карла Маркса – перевод с французского». С минуту он перелистывал брошюру и думал: сейчас ли ее возвратить Ваське, или попытаться что-нибудь понять из нее.

– Куришь? – спросил Балаганцев.

Андрюша обрадовался, думая, что Васька угостит его папироской.

– Изредка, когда табачишко есть.

– То-то, смотри книгу не искури. – И Балаганцев торопливой походкой пошагал к дому…

* * *

В глухой отдаленной Куракинской волостк в ту пору не было ни комсомола, ни партийной ячейки. Коммунисты из уездного города заглядывали в волость редко и на непродолжительное время. При помощи кулаков и подкулачников Балаганцеву не трудно было пробраться на должность председателя волостного исполкома. Для этого Балаганцев пускал в ход всевозможные средства: и лесть с краснобайством, и подсиживание с вытеснением неугодных служащих, и ложные доносы, одним словом, не все сразу заметили, как над Куракинской волостью стала во весь рост фигура бывшего офицера, кулацкого сына.

В ту пору советская власть временно допускала аренду земли и наем рабочей силы в сельском хозяйстве. Кулаки нанимали батраков. Кулакам можно, а почему Балаганцеву нельзя? Вначале наем батраков и батрачек он объяснял тем, что сам служит, о всей волости заботится, работать в поле ему нет времени, да и его ли это дело? А потом, когда закопошились кулаки и частники-торговцы, предвика агитировал:

– Без богатого мужика вся Россия может по миру пойти, а если все будут нищими, кто нищим подавать станет?

Братья Коробицыны Александр с Андреем и мать их Степанида по-прежнему жили бедно. Помощь бедноте по «милости» Балаганцева не оказывалась. Комитет крестьянской взаимопомощи существовал лишь на бумаге.

И братья по-прежнему были вынуждены работать по найму.

Балаганцев приглядывался к молчаливому, скромному Андрюше и находил, что для хозяйства такой парень – клад. Балаганцев пригласил его к себе на лето работать. Андрюша ответил, что сначала посоветуется с матерью, а потом будет рядиться с ним.

– Разве ты сам себе не хозяин? – удивился Балаганцев, – зачем тебе со старухой разговаривать? Небось, за девчатами стреляешь – ни свата, ни брата не спрашиваешь…

– Так то за девчатами, а в работники наняться дело посерьезней. У меня вот брат постарше будет, да и то не спрося маму в люди не идёт.

Андрюша обдумал предложение Балаганцева: как ни как – председатель, хозяин волости, такой не обидит.

Дома он разговорился с матерью:

– Мама, меня сам председатель на лето в работники зовет, итти к нему или нет?

Степанида помолчала. Прикинула в уме. Сумеет ли она одна с сенокосом и другими работами управиться? И рассудила, что без Андрюши в своём хозяйстве можно обойтись.

– Не мне, сынок, работать, а тебе, сам и подумай. Я ведь не знаю, каков он, если по отцу судить, так собака.

– А мне кажется – он не заносчивый, ужиться с ним можно.

– Дело не в гордости, сынок; сатана гордился, да и с неба свалился.

– По-твоему, как, итти или нет? – переспросил Андрюшка.

– Наймись. Не полюбится, уйдешь.

– В поденщику или помесячно?

– Как хочешь. Рядись – не торопись, на прибавку не надейся.

Андрюша перешел на житье к Балаганцеву.

Работы у того хватало: и косить, и грести, и стога метать. Едва с сенокосом управились наступила уборка урожая. Полосы у Балаганцева широкие. Жали их наемные бабы, жали «помочами» и вручную, серпами, работали дружно и много, бесплатно – за одни харчи. К концу дня на стол подавался самогон, но пить полагалось не допьяна, а только для веселья, умеренно.

Дружно жил Васька со своей женой, скопидомной и желчной кулачкой, однако находил время попутаться с дородными вдовушками; скандалов с женой избегал умело и ловко. Так же изворотливо Балаганцев принимал у себя на дому посетителей – кого с парадного, кого с чёрного хода. И вовсе не потому, что в исполкоме нехватало ему времени; в исполком он являлся позже всех и уходил с работы первым. Подумывал Васька и о том, как бы в уезд «выдвиженцем» пробраться, а там бы пролезть в партию, и открылась бы широкая дорога.

Но побаивался Балаганцев, как бы кто не пронюхал да не донес куда следует о его службе в офицерском чине у белых. Если перебраться в уезд, пожалуй, там начнут наводить справки, чего доброго, узнают «лишнее», и карьера испортится. А пока он орудует у себя на селе, пока его работой в уезде интересуются лишь по отчетам; а то, что с чёрного хода к нему посетители приносят взятки, об этом в уезде не знают.

Взяточничество стал за ним примечать работник Андрюша Коробицын, и каждый раз он кипел ненавистью к своему хозяйчику. Но куда пойдешь, кому скажешь? В газету написать – грамотности маловато, да и не только в грамотности дело. Балаганцев в дружбе с почтальоншей. Чорт их знает, напишешь письмо, а оно вместо редакции попадет хозяину.

С кем, как не с родной матерью – старушкой Степанидой Семеновной, делиться Андрюше своими переживаниями? Степанида молча выслушивала сына и, собирая складки на своем старческом лице, не спеша, обдумывая каждое слово, говорила:

– Не стоит связываться, надо стоять от греха подальше. Мало ли кто правду знает, да не всяк ее бает.

– Народ поговаривает, будто бы скоро его с места долой, – промолвил в раздумье Андрюша.

– Улита едет, когда-то будет, а пока живи у него тихонько, чтобы при расчете тебя не обидел.

– Не обидит, – протянул Андрюша. – Пусть попробует – и на него власть найдется.

Думы о Балаганцеве не давали Андрюше покоя.

На другой день после разговора с матерью Андрюша вернулся домой на ночлег в одно время с братом Александром, тот был усталым и угрюмым. Работал он где-то в лесу, проголодался и сейчас же выпил сразу две кринки молока, вытер рукавом рубахи рыжие усы, стал разуваться.

– Слышал новость? – спросил он Андрюшу, бросая под порог один за другим грязные сапоги.

– Какую?

– Ну, ничего ты не знаешь, твоего благодетеля Ваську-председателя за деревней пьяного избили…

– Кто? – удивился Андрюша.

– Это пока неизвестно. Говорят, били его тупым орудием, а орудие это – сосновая плаха в полпуда весом тут при избитом валялась.

– Заслужил, вот и побили, может сдохнет, – равнодушно сказал Андрюша.

– А почему ты зол на своего хозяина?

– Мало ли я чего знаю про него. Хотя он и умен, и газеты каждый день читает, и речи говорит, а подлец порядочный…

* * *

Балаганцев две недели не показывался на работу. Потом, когда выздоровел, взял справку от фельдшера, акт, составленный милиционером «об избиении плахой предвика Балаганцева», и написал в Тотьму бумагу о том, что обнаглевший классовый враг совершил темной ночью вылазку и на почве мести пытался его убить и что ему, Балаганцеву, по этой причине желательно перебраться на постоянную работу в уезд, ибо кулаки ему и впредь не дадут спокойно работать, тем более что классовый враг не пойман и не разоблачён…

Вскоре предвика пригласили в Тотьму. А в Куракинскую волость в это время приехал сотрудник ГПУ. В отличие от других приезжающих, он не привлекал к себе особенного внимания. Остановился на ночевке в доме сторожихи исполкома. Ходил он по окрестным деревням в болотных кожаных сапогах, в осеннем пальто, застёгнутом на все пуговицы, ходил и разговаривал с людьми, расспрашивал о председателе вика, о его работе, кому он потачку даёт, кто его боится и почему. Если сотрудника ГПУ спрашивали, кто он такой и зачем пожаловал в здешние места, он отвечал: «Так себе, по разным делам приехал из Госполитуправления, а фамилия моя Кузнецов».

– Вот как! Стало быть, насчет нашего житья и прочих дел похаживаете…

Узнав, что в Куракине есть сапожник Шадрина, словоохотливый и любознательный. Кузнецов решил к нему зайти.

В избе у Шадрины было не совсем приятно, пахло дегтем и еще чем-то.

– Здравствуй, дядя Алёша! – поздоровался Кузнецов с Шадриной, как будто они уже были раньше знакомы. – Будь добр, на скору руку почини мне сапоги, каблуки немножко сносились.

Пока Кузнецов разувался, Шадрина разглядывал его, вспоминая: «где же встречался я с ним?»

Догадавшись, о чём думает сапожник; Кузнецов по-свойски подмигнул ему:

– Дядя Алеша, не припоминай; добрые люди сказали, что здесь хороший сапожник живёт, ну, я и зашёл сапожонки починить…

– Это я сей-минут, сей-минут, – обрадованно затараторил Шадрина и, стараясь разгадать пришельца, спросил:

– Ты, гражданин, не насчет налога с кустарей-одиночек?

– Нет, нет, – отмахнулся Кузнецов, – совсем не по этой части.

– То-то я думаю, – продолжал более развязно Шадрина, – ныне всякий ферт с портфелем ходит, а ты так себе, с пустыми руками.

Не прошло и получаса, как сотрудник ГПУ деловитым разговором расположил к себе Шадрину; последний выглянул в окно и, позвав хозяйку, распорядился согреть самовар и сварить полдюжины яиц.

За чаем разговор незаметно зашел о Балаганцеве.

– Что и говорить, башковитый мужик, ученый, не наше горе. И свое хозяйство богато поставил и волостью управляет что-те прежний старшина. А то, что побили его плахой, товарищ, так это правильно и сделали, зря не тронули бы. Две недельки в постели вылежал, вот как грохнули!..

– На кого же думают? – поинтересовался Кузнецов.

– Так отлупили, что и подумать не на кого. Били пьяного, а кто – никому неведомо.

– Может, кулаки?

– Ой, что ты, богачи, они Балаганцеву честь-почтенье. И когда он больной лежал, так побогаче которые, на дом подарки носили и печёным и вареным.

– А все-таки, как ты, дядя Алеша, думаешь, на какой же почве его избили? За что и перед кем он провинился, чтобы так его бить?

– А всяко бывает, – предположительно сказал сапожник, дуя на блюдце с чаем. Вообще-то народ у нас смирёный, не драчливый, а по пьяной лавочке чего не бывает?

– Так, так, и ты ему дарил что-либо?

– Мне не чем его дарить, да и не за что. Греха не скрою, сапоги однажды шивал ему дарма.

– Так, так, значит, Балаганцев огребает с односельчан за услуги?

– Что и говорить, должность у него хорошая, как не брать, коли дают. Да чего ты ко мне привязался? Мне-то до него какое дело! – спохватившись, что разговор зашёл слишком далеко, грубо отрезал Шадрина, – ничегошеньки я про него не знаю, да и знать не хочу. А уж если кто и знает больше всех, так это Андрюшка Коробицын. Раньше он у меня в ученьи был, а теперь Балаганцеву батрачит… Ну-ка, Авдотья, ты чего уши-то развесила, видишь, у человека чай остыл!

– Спасибо, я больше не хочу. Сколько за ремонт?

– Ну, наплевать-то больно, какой тут ремонт – пустяки. Ничего не надо.

– Зачем так, дядя Алёша, получи что полагается, – обиделся Кузнецов.

– Ну ладно, заплати сколько не жаль…

Вечером Кузнецов решил встретить Андрюшу Коробицына и поговорить с ним. Тот вернулся с работы, взял на кухне большой кусок ржаного хлеба, посолил и, на ходу закусывая, куда то сбежал, точно сквозь землю провалился. Напрасно Кузнецов спрашивал у встречных, где можно найти Коробицына – никто ему ничего не мог сказать. Лишь одна женщина, пристально поглядев на незнакомца, сказала:

– Давеча тут проходила Танька Малыгина, а за ней Андрюшка ухаживает, наверно где-нибудь воркуют за деревней.

Встретил его Кузнецов на другой день на работе. По черным взрыхленным полосам Андрюша водил за собой лошадь, запряженную в борону. Он был одет в ситцевую полинявшую от солнца рубаху, в домотканые штаны, на ногах старые сапоги, грязные до самых колен.

– Здорово, молодой человек! Как идёт работа? – спросил Кузнецов, подходя к Андрюше.

– Да ничего, помаленьку, земелька рыхлая, боронится хорошо, хотя и засушь кругом.

Андрюша остановил на заполоске лошадь, поправил на ней шлею и, поглядев прищуренными глазами на прохожего, спросил:

– Может, закурить есть?

– Есть, закуривай.

– Ого, да еще папиросы, а мы махру больше, папиросы редко когда в праздник.

– На Балаганцева работаешь? – спросил Кузнецов.

– А ты откуда знаешь, на бороне, кажись, вывески нет.

– Да так, вижу, что лошадь Балаганцева.

– Ну, это не лошадь, а кляча, выездного-то коня он не даёт, бережёт, сам на нем только разъезжает…

Кузнецов внимательно посмотрел на Андрюшу, поговорил с ним, парень показался ему не робким, а поэтому он тут же решил завести с ним разговор о предвика.

Лошадь щипала на заполосках отаву, а они оба сели в канавку около дороги. Кузнецов показал Андрюше свое удостоверение. Тот с минуту разглядывал, потом, подавая удостоверение обратно, спросил сотрудника:

– Скажи, пожалуйста, а ГПУ – это выше милиции будет или, скажем, председателя вика?

– Дело не в том, выше или ниже, – отвечал Кузнецов, не удивившись Андрюшиному вопросу, – ГПУ – учреждение, орган, который борется с врагами советской власти и вообще следит за порядками. («Значит выше, – подумал про себя Андрюша, – раз борется с врагами советской власти. А предвика на врага похож: из богатых, из офицеров и взятки берет»).

– Это неважно, – продолжал Кузнецов. – У меня с тобой, товарищ Коробицын, будет серьезный разговор, он должен остаться между нами, пусть никто об этом разговоре не знает. Меня интересует всё, что ты знаешь о своём хозяине, о предвике Балаганцеве, о его взятках, о дружбе с кулаками, о вражде с беднотой – одним словом, всё!..

Андрюша понял, что имеет дело с надежным человеком, обрадовался этому, оживился, стал тщательно припоминать всё ему известное о своём хозяине. Беседа длилась целый час.

– Всё это хорошо, – сказал уходя сотрудник ГПУ, – наблюдать ты умеешь и память крепкая у тебя, не засоренная… Вечером загляни-ка в исполком, когда служащие разойдутся. Там я твоё устное заявление оформлю протокольно, по всем правилам. Балаганцева тебе бояться нечего.

– Да я его не боюсь. Мне всегда было тяжело знать правду о нём и не знать, кому передать. А теперь на сердце легче стало. Значит нашему предвика пропишут?..