Текст книги "За Родину"

Автор книги: Константин Коничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Константин Коничев
За Родину

1. В СЕМЬЕ НИЩЕГО

– Все-таки скажи, Степаша, до каких пор ты будешь детей рожать? – спросил Иван свою жену.

Годы у Степаниды повернули на пятый десяток, а нужда в семье такая, что заставляла Ивана часто подумывать о том, как бы не умереть от голода.

На этот раз Степанида Семеновна родила крепкого малыша и на вопрос своего супруга ответила успокаивающе:

– Последнего, Иван, последнего. Уж больше никак не рожу, куда их нам под старость…

Щупленький приходский попик рылся в стареньких святцах, долго не находил для младенца подходящего имени, наконец, он, указывая на ребятишек, спросил Ивана:

– А этих как звать? Я забыл что-то.

– Того сорванца, что с голбца выглядывает, – Сашкой, ту вихрастую, что за мать прячется и тебя боится, Таиськой звать.

– Ну, так давайте назовем этого…

– Выбери, батюшка, получше имечко, – перебивая попа-тяжелодума, заказала Степанида.

– Давайте Андреем – в честь первозванного, – предложил поп и добавил ласково: – а за крестины с вас, мои благодетели, один рублик.

Рубля у Ивана, как на зло, не было, да и заработка в ближайшее время не предвиделось. Потужился Иван и говорит попу:

– Вот что, батенька… Может, повременишь крестить дите, или может потом я отработаю тебе за крестины? Против Андрея я не перечу, так и называй, но только рубля у меня сейчас нет.

Попик был покладистый – брал деньгами и натурой. И тут батя договорился, что как только поправится Степанида от родов, она измолотит ему три овина ячменя за крестины новорожденного. А Ивану еще поп напомнил, что он должен приехать на сутки пахать поповскую землю за то, что в прошлом году он не приходил говеть.

Окна в избенке уходили в землю. Только смазные сапоги да полы подрясника и были видны сквозь кропанные оконницы, когда поп уходил вдоль беспорядочной и длинной деревни Куракино. Осторожные домохозяева еле сдерживали лохматых лаек, готовых бросаться за попом и провожать его хоть до погоста. Все же для безопасности поп вытащил из перегороды суковатый вересовый колышек и, подпираясь им, шел к себе домой спокойно…

* * *

Стояла мутная деревенская осень. На пустошах обнажился ивняк, гроздьями красовалась спелая ягода – рябина. Хлеб с полей давно собрали в скирды. По утрам, в заморозки, на гумнах молотили снопы. Дули осенние ветры. За околицами деревень мельницы-шатровки и столбянки денно и нощно махали крыльями.

У Ивана на крохотных полосках, узких и неудобренных, уродилось хлебушка – можно зараз было взять и подмышкой унести в клеть, Голод стучался в дверь Ивановой избы с самой осени. Заработков поблизости не было, а семья прибавилась еще на одного человека. Здоровье Ивана от тяжелых работ по найму сильно пошатнулось, и сейчас ему было о чем горевать.

Андрюшка, краснолицый, курносый, закутанный в серую холщевую пеленку, лежал в самодельной, из осиновых дранок, зыбке и с присвистом посасывал ржаную жвачку, завернутую в тряпочку.

Выпал первый снег, ровный и мягкий.

Иван наладил розвальни; к деревянным полозьям, вместо шин, прибил ржавые обручи от старой бочки, свил из тонкой черемухи крепкие завертки, починил хомут, закропал валенки себе и дочке и собрался ехать на куцей лошаденке по миру, вместе с дочкой Таиськой.

– Куда, отец, в какие края и надолго ли? – спрашивала Степанида мужа. Она оставалась дома с ребенком, а на помощь ей – десятилетний старший сынок Сашка, красноголовый, как рыжик, с веснушками на лице.

– Да вот думаю и не знаю, куда податься, – отвечал Иван. – Если на Сямжу и Кумзеро ехать, там деревни часто, зато народ скупой. Пожалуй, лучше в Кокшеньгу, там деревни будут пореже, зато сторона хлебная. Меньше фунта зараз не подают.

Приезжал Иван в деревню. Ставил где-нибудь под навесом клячу, тощую и кудлатую, давал ей корму, а сам прихрамывающей походкой, с корзиной в руке, обходил все избы; следом за ним шла с сумой Таиська.

Их не держали ни вьюги, ни морозы. В розвальнях Таиська зарывалась в сено; из-под сена и тряпья чуть-чуть выглядывало разрумяненное на морозе личико. А отец, в старом овчинном полушубке, с толстым веревочным кнутом в руках, сидел на облучке и, посвистывая, махал на лошадь. Коняга был неторопливый – больше трех верст в час не мог «бежать» даже при самой хорошей дороге и наилучшей погоде. Лошадь досталась Ивану в возрасте довольно солидном. Заработал он ее у сямженского перекупщика, а цыгане оценили эту лошадь тогда только в семнадцать рублей… Но кляча еще оправдывала свое существование. Пешком по зимним проселкам Ивану ходить было бы не под силу.

Без него в ту зиму бедствовала Степанида.

Сашка покачивал в зыбке своего братика Андрюшу и напевал колыбельную, которую он перенял от своей матери:

 
Баюшки, бай, бай, —
Спи, Андрюша, усыпай
Да поскорее вырастай.
В лес с корзиною пойдешь,
Много ягод наберешь,
Баюшки, бай, бай!
 

Степаниде Семеновне по дому хватало дела: то дровишек нарубит, то снег около дверей разметет. А поздним вечером, впотьмах или при лучине – ей все равно, – Степанида садилась на холодный немытый пол, крутила деревянный жернов, изготовляла овсяную крупу для каши детишкам.

Иногда к Степаниде заглядывали словоохотливые соседки, и о чем только они тогда ни говорили! О дьяконе, тайком похаживающем к просвирне, о молодушках-невестках, несмыслённых в обрядах и стряпне, о звезде хвостатой, что пролетела над Чижовым на той неделе в субботу, о солдатах, воюющих с нехристями-японцами нивесть где и нивесть за что. Всё обсудят бабы, всё по-своему выяснят досконально и, удовлетворенные долгой беседой, разойдутся мирно, а иногда и поругавшись.

В ту зиму Иван возвратился «из миру» не с пустыми руками: привез Иван сухарей пуда три и поездкой по Кокшеньге был доволен.

Правда, Таиську он привез простуженной, так что она до весны отлеживалась на печке, отогревалась даже в печи и кое-как до лета поправилась.

Часто подходил Иван к зыбке, щекотал крючковатым толстокожим пальцем Андрюшкин подбородок, тряс над ним всклокоченной бороденкой и прищелкивал языком. Ребенок бессмысленно разводил ручейками и на ласку отца беззвучно усмехался.

* * *

…На черном хлебе с водой, на картошке с капустой и луком дотянул Андрюша до восьми лет. Иван решил его обучить грамоте. Отдавая сына в школу, сказал учителю:

– Станет худо учиться, говори мне, вицей постегать я всегда не прочь. Вичка ребра не перешибет, а ума даст…

Но учитель был не из таких. Худо ли, хорошо ли у него учились крестьянские дети, родителям он никогда на них не жаловался, а сам бил учеников линейкой почем попало.

Учиться надо было три года, Обычно в школе было учеников-первогодников двадцать, второгодников – десять, а на третий год оставалось человек пять…

Андрюша пыхтел над букварем в школе и дома. Через месяц, как поступил в школу, он знал всю азбуку и читал по складам. А спустя полгода он читал бегло. Но тут ученье оборвалось.

В холодную с проголодью зиму, когда Андрюше пошел всего-навсего девятый год, от надсады и болезни умер его отец Иван.

Оставив дверь в избу на приколе – без замка, с ухватом в скобе, Степанида вместе с детьми рано утром провожала покойника на кладбище. Немногие из соседей шли за гробом.

Сашка, старший сын, вел за повод взятую у соседа лошадь (своей у них в то время не было). Шел Сашка и сосредоточенно обдумывал свое житье-бытье. На старуху мать плохая надежда – хозяйская забота на нем остается.

Невеселые у Сашки в голове думы, а слез нет. Глядя на старшего брата, не плачут по умершем отце ни Таиська, ни Андрюша. Лишь Степанида, идя позади саней с гробом, всхлипывает и крестится набожно.

После похорон мужа Степанида на помин души его купила два фунта пряников и, раз давая чужим детям, говорила:

– Славные вы ребятки, ваши души безгрешные, ваши молитвы до бога доходчивые; помяните добрым словом Андрюшина тятьку…

Не знали ребята, как надо поминать покойника. Они охотно взяли из рук Степаниды гостинцы и, не поблагодарив ее, молча их съели. Только один из ребят, Колька, сын сапожника Алеши Шадрины, прожевал пряник, облизнулся и сказал:

– Бог даст, умрет мой тятька, наша мама тоже всем пряников купит, приходи тогда ко мне, Андрюшка…

* * *

Но Колькин тятька был еще крепкий сапожник и не собирался умирать. Сашка, брат Андрюши, пришел к нему и сказал, что он готов отдать Андрюшу в ученики на четыре года; платы никакой, харчи хозяйские.

Жалко было Андрюше расставаться со школой, да что поделаешь. Ремесло важнее, к тому же – хлеб и харчи готовые. И Андрюша перешел к Шадрине в ученики.

Любовь к грамоте, к книжкам у Андрюши была немалая.

Все, что из книг попадало в его руки, он читал и перечитывал Шадрине вслух от корки до корки. Книги в то время были разные: про старца Серафима Саровского, про пана Твардовского, о ковре-самолете, о непреоборимой верности рыцаря Гуака и о Прекрасной царевне Амазонке… От чтения таких книг в голове Андрюши создавалась неразбериха. На что был охоч до книг Шадрина, и тот слушал, слушал Андрюшино чтение, проговорился:

– От книг с ума сходят. Еще покойный поп говаривал, если книга старинная да отреченная, то от нее всё может случиться. Читать-то, Андрюшка, читай, да оглядывайся. Нарвешься на отреченную книжицу – век ума не соберешь…

2. ЛЕТОМ В СЕМНАДЦАТОМ

Сашку взяли в солдаты и угнали на войну. Андрюша сапожничал у Шадрины. Четыре года перенимал у него сапожное ремесло. Нельзя сказать, чтобы оно туго Андрюше давалось. Премудрости большой в сапожном деле он не видел, но в хитрости своего хозяина подозревал.

Сапожник Алеша (по прозвищу Шадрина) всю жизнь думал о том, как бы ему разбогатеть. Но от одних дум богат еще не станешь. Сам он работал много. Ребят на работе тоже не жалел. Правда, своего сына Кольку он заставлял работать чуть поменьше, Андрюшу побольше.

Доверял сапожник Андрюше ремонт старой обуви. Еще давал ему тачать швы на голенищах, строчить задники и редко когда пробивать у новых сапог гвоздями подошвы. Это уже считалось «на разряд выше». Не спешил Шадрина готовить из Андрюши сапожного мастера; мало в этом хозяйчику интереса. Если Андрюша будет самостоятельным сапожником, значит – меньше в деревне почета и заработка Шадрине, тогда может раньше срока Андрюша уйти от него – что за смысл дни и ночи работать на чужих людей?

Андрюша понял хозяйскую уловку и заявил Шадрине:

– Дядя Алексей, ты не хитри, а взялся меня обучать ремеслу, так обучай как следует. Век твоим подмастерьем я быть не хочу. Тачка, строчка и починка мне надоели. Надо попробовать шить новые…

– Шей. Ну, шей новые, испортишь, заставлю отработать за порченный материал, – с угрозой в голосе предложил Шадрина и выбросил Андрюше кожаные выкройки, пахнущие дегтем.

Два дня и два вечера сидел над парой сапог Андрюша и сработал их так, что Шадрина развел руками и разинул рот от изумления.

– Мой бы Колька этак!..

Колька, сгорая от зависти, сначала косо поглядывал на Андрюшку, а потом видит, что парень не заносится, не кичится своим умением, и крепче подружился с Андрюшкой.

Было им тогда обоим всего лишь по тринадцати лет. В будни они работали, воскресные дни гуляли вместе, не ссорились…

В то лето с войны много солдат приезжало на побывку в деревни.

Один из них привез в Куракино со службы интересную книжку.

Однажды, посреди деревни, на бревнах, сидели мужики. Солдат и похвастал им:

– Ох, и пропаганда, братцы мои, в этой книжке! Еще полгода назад за такую книжку меня бы на каторгу!

Неподалеку бегал с ребятишками Андрюша. Шадрина вышел из толпы и позвал его:

– Андрюшка, подь сюда! Ты бойко читаешь. На-ко прочти, что тут солдат привез.

Андрюша развернул книжку и на первом листе прочёл:

– «Сия книжка про Распутина Гришку, про царя Николашку, про жену его Сашку, мать Машку, про княгиню Елизавету и про всю сволочь эту».

– Крепко сказано! – вставил солдат и засмеялся, заражая смехом мужиков, сидевших на бревнах.

– Читай дальше!

Андрюша начал читать и быстро прочел книжку до конца. В ней рассказывалось о похождениях Гришки Распутина при дворе «его величества».

Книжка насмешила куракинских мужиков и навела их на раздумье: как же так? В школе и церкви по старой памяти еще поют «победы благоверному императору Николаю Александровичу», а тут такая тощенькая книжка – весь императорский дом точно оглоблей по шее…

* * *

Приехал в то лето из армии в Куракино Васька Балаганцев; погоны со звездочкой, сапоги широконосые, с рантом и с пряжками модные, офицерские.

Васька бахвалился медалями и крестами, курил длинную трубку, голову задирал высоко.

Соседи про него говорили: «Вон наш офицер – грудь колесом, а глазами ворон считает».

Так говорили, а при встрече вежливо снимали шапки.

Васька проходил мимо, задрав голову, и редко, по выбору, здоровался с теми, с кем он считал незазорным знаться.

Однажды на улице к нему подлетел сапожник Шадрина.

– Васильюшко, ваше благородие, дозволь с твоих сапог фасон снять.

Засмеялся Балаганцев, ногу выставил наперед, руки в бедра и с такой осанкой сквозь зубы процедил:

– Хм, старина, полюбуйся… Отродясь тебе таких сапог не сделать, такого материала тебе за свою жизнь не приходилось портить. И неожиданно спросил старика:

– А ты знаешь, какой у меня чин?

Шадрина разогнулся, попятился. Хоть и сосед Васька, а чорт его знает, что он может выкинуть.

– В чинах я, Васильюшко, не разбираюсь, однако вижу, наряжен с ниточки, на плечах прибасы. Человек, видать, немаленький. Да, знаешь, – теперь свобода…

– Свобода-то свобода, только не дуракам, – ответил нагло офицер и, ничего не сказав больше, пошел своей дорогой.

Шадрина поглядел ему вслед, на его блестящие сапоги, на светлые погоны и определил, «из мужиков, а сволочь».

Вырос Балаганцев в кулацкой семье. Образование получил в городском училище. На службе он умело козырял начальству, четко стучал каблуком о каблук и достукался до фельдфебеля. А как стал фельдфебелем, начал «стучать» по солдатским физиономиям. И тогда за преданность «царю-батюшке» его произвели в прапорщики – доверили целую роту людей. Были у него в роте куракинские ребята Зуев и Вагин. К ним он относился так же и пожалуй, хуже, чем к остальным. Прозвали солдаты Балаганцева «волчьей шкурой».

На войне от опасности Балаганцев отсиживался в блиндаже. Пуль он боялся немецких, а еще более русских: иногда солдаты «ненароком» убивали своих офицеров за зверское обращение с подчиненными.

Люди гибли. Из тыла присылали резервы. Вырастали могильные курганы с деревянными крестами, а Балаганцев нивесть за что украшал грудь крестиками металлическими…

* * *

В один из праздничных дней в середине августа Андрюша играл с ребятами в бабки. Картуз, наполненный бабками, лежал в стороне на лужайке. Бил Андрюша метко и разом сшибал по нескольку пар. Ребята злились и проигрывали. Играть становилось не интересно. Вдруг он услышал шум, крики в той стороне деревни, где обычно собирались куракинские мужики и бабы.

Андрюша высыпал из картуза на луговину весь выигрыш, крикнул ребятам: «хватайте» – и опрометью бросился к мужикам. Народ стоял вокруг двух военных. Один из них, щеголевато одетый, – Балаганцев. Другой – неизвестный – одет проще: в крепких солдатских ботинках с обмотками, рукава у гимнастерки засучены, ворот расстегнут, на плечах серенькие погоны, на них цифра «I» и две серебристые буквы «П.П.» Неизвестный солдат размахивал руками перед самым лицом Балаганцева. А Зуев и Вагин, стоявшие тут же, отпускали оскорбительные для офицера выражения.

Андрюша, любопытствуя, шмыгнул в гущу мужиков, протискался в первые ряды.

Солдат наступал на Балаганцева:

– А я говорю, твой Керенский сволочь, продажная душа!

– Ответишьза такие речи. Ответишь, – брызгая слюной, охрипшим голосом угрожал офицер.

– Ой, запугал, ой, страшно! – насмешливо отвечал ему солдат и, не обращая на него внимания, продолжал:

– Граждане! Я только что из Петрограда Я знаю, что там делается: рабочие не верят в новое временное правительство, мы не хотим войны, мужикам нужна земля. А Керенский и его министры хотят ещё проливать нашу кровь. О земле одни обещания, войне конца не видно. Вышло так, что рабочие да солдаты – наш брат из крестьян – сбросили царя с престола, а власть взяли буржуи. На днях в Петрограде войска по приказу Керенского расстреливали рабочих. Наш первый пулемётный полк, в котором я служу, выступил против Керенского и его правительства, но, видно, ещё рано вышли, не в согласии с другими полками. Нас разоружили казаки…

– Правильно и сделали, злорадствуя, пропыхтел Балаганцев, – не суйте свой нос в дела временного правительства. Надо ждать Учредительного собрания.

– Еще вопрос, кто и когда соберется учреждать и что будут утверждать. Обман один, а не свобода!.. Где хлеб? Где земля? Где мир? Все под пятой нового правительства. А мы говорим: долой его! Мы за советы рабочих, батрацких и крестьянских депутатов, мы за партию большевиков, за Ленина, убедительно продолжал агитировать солдат.

– Твой Ленин куплен немцами… – прервал Балаганцев солдата и трусливо сверкнул глазами.

Солдат не выдержал, ухватил Балаганцева за плечо, золочёный погон хрустнул в его богатырской руке.

– Ах ты, мерзавец, клевету на Ленина возводишь!

Офицер согнулся в коленях и попробовал оправдаться:

– Газеты пишут об этом.

– Какие газеты? Продажные, как ваши волчьи шкуры. Мы-то знаем, кто такой Ленин… Закрой свою глотку, молчи, не позорь хорошего человека!..

Раньше Андрюша всегда с опаской и любопытством взирал на офицера Балаганцева; сейчас же он слушал внимательно спор солдата с офицером и никак не мог понять, в чем тут дело и кто кого переспорит, и кто прав, кто виноват. «Но если будет драка, то Балаганцеву несдобровать», – думал Андрюша, наблюдая за тем, как Зуев и Вагин сжимают кулаки и о чем-то взволнованно переговариваются.

Меньше бы петушились, а больше бы нам толком рассказывали, живем здесь и ничего не знаем, – послышался чей-то примиряющий голос.

Солдат выпустил Балаганцева, тот поправил на себе измятый погон и проворчал:

– За что меня, оскорбляете? За что?

– Ха! Герой липовый! – и Зуев крепко выругался.

– Скажи-ка, Васька, не блуди языком зря, сколько солдат ты избил в строю? – спросил Вагин и, хитро прищурившись на своего бывшего ротного, ждал, что он соврет в оправдание себе.

– Бил, ну и что? Такой порядок! На войне нельзя распускать людей, – несвязно бормотал офицер. – А кто солдат? – мужик, а мужик не привык жить без кнута.

Солдат, агитировавший за большевиков, указывая мужикам на Балаганцева, снова заговорил:

– Вы, слышали, граждане, что сказал этот фрукт? Мужик, дескать, без кнута шагу не сможет сделать… а?..

– Слышали!

– А чего ж от него ждать?

– Знаем мы его, шкуру!..

Балаганцев повернулся на каблуках, посмотрел вокруг и, встретив недружелюбные взгляды соседей, подумал: «Уходить отсюда – вдогонку смех понесется, здесь остаться – добра тоже ждать нечего». И он решил не спорить.

– Одно я скажу вам, граждане, – продолжал солдат спокойным и внушительным голосом, не обращая внимания на офицера, немного отошедшего в сторону. – Наш русский народ при царизме натерпелся не мало бед. Теперь хочет нас скрутить по рукам и ногам буржуазное временное правительство. Так этому не бывать! Солдат грозно потряс кулаком в воздухе.

– Правильно! Свобода!.. – подхватили Зуев и Вагин.

– Долой кресты, долой медали!

– Не в медалях дело, товарищи, – послышался опять твердый голос солдата. – Ленин что сказал, когда он говорил нам с балкона на Кронверском проспекте. Он сказал: Временное правительство обманывает народ, значит, надо прогнать всех министров, землю у помещиков отобрать и дать крестьянам столько, сколько они могут обработать, и кончить войну, а кончить ее можно лишь тогда, когда сбросим власть капиталистов…

– Так когда же это? – послышался из толпы нетерпеливый голос.

– Нам бы насчет земли. Скоро озимые сеять, а земля еще не делена.

– Всю землю по едокам! – посоветовал солдат.

– Ишь ты, прыткий, – возразил опять Балаганцев, – нет еще такого закона, что скажет вот учредительное…

– Не ждите, мужики, законов от учредилки, делите землю, а у кого земля лишняя, отбирайте. Земля – трудовому крестьянству. Пашите, засевайте!..

– А кто такой Ленин? – задали неожиданно вопрос солдату.

Солдат вытер платком шею, подумал немного, пояснил:

– Ленин, как вам сказать, Ленин – наш человек. Он-то со своей партией и указал нам правильный путь. На казаках да на юнкерах Сашка Керенский недолго надержится… Вот помяните меня…

Развенчанный «герой», забитый солдатом-большевиком, ни у кого из мужиков не вызвал сочувствия. Даже сапожник Шадрина поглядел на него теперь свысока и промолвил:

– Давно ли я тебе, Васильюшко, говорил, что свобода, – так оно и есть. Ну, чего ты против солдата скажешь? – Фасон Васькиных сапог Шадрине почему-то не нравился.

Люди неохотно расходились к своим домам.

Солдат прошагал к колодцу, зачерпнул бадьей холодной воды, напился, поглядел на закат и, ни с кем не простившись, направился в сторону деревни Рубцово.

Девки куракинские провожали его ласковыми взглядами; парни и мужики прониклись к нему уважением, расходясь одобрительно отзывались о нем, бойком неизвестном солдате-пулеметчике.

– Молодчина, как он его срезал! – А чей же он такой?

– Может, Зуев знает?

Зуев, окруженный молодежью, отозвался:

– Как не знать, вместе в поезде до Харовской ехали. И от Харовской до Сямжи с ним брели…

И Зуев рассказал, что этот солдат родом не то из Бирякова, не то из Манылова, ходит по деревням, с мужиками беседует. А по пути от станции Харовской он разоружил двух урядников, одного в Устьреке, другого на Сяме, отобрал у них револьверы и шашки, а фамилия ему не то Вызов, не то Сизов…

* * *

Андрюша с вечера долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок и смотрел сквозь щели сарая. Ночь была северная, белая, и сон долго не одолевал его. Под ним шуршало сено, покрытое рваной подстилкой. В голову лезли думы: «скоро мужики возьмутся за передел земли, хотя бы к этому времени брат Сашка с войны вернулся. Да земли бы нам столько, чтоб хлеба на целый год хватало… Не все же время в работниках жить, не всегда же нищими быть…»

Уснул Андрюша перед самым утром.

Пастух барабанил в доску, будил дома-хозяек, затем проиграл в берестяной рожок, сзывая коровье стадо в прогон за околицу.

Мать Андрюши ушла к соседу жать рожь, а он все спал и спал. Но вот Андрюша услыхал сквозь сон, что кто-то будит его: —Андрюшка! А он вроде бы и слышит, но нет сил проснуться и откликнуться на звонкий голос:

– Андрюшка, вставай! Тятька зовет! – кричал Колька.

В раскрытую дверь сарая влился яркий утренний свет. Андрюша пошевелился и понял, что его будят. Сел на сено, широко зевнул и обидчиво заговорил:

– Вот тебя, чертенка, не во время леший принес. Не дал ты мне доглядеть такой хороший сон…

И, не поднимаясь с постели, протирая руками заспанные глаза, Андрюша рассказал:

– Приснился вчерашний солдат. Привел он меня в лес, подал топор, сказал, чтобы я рубил лучший лес на избу… Лес ровный, сосновый, гладкий, бревна, как свечи. И пошел я рубить, а брат Сашка из солдат будто вернулся и на своих плечах бревна таскает. Только не успели мы избу из нового леса срубить, ты и разбудил…

Андрюша еще раз сладко зевнул и поднялся на ноги.

– Жалко, говоришь, сна? – спросил Колька.

– Как же, не дал нам новую избу построить.

– Ну и хорошо. Ладно, что сейчас поднял тебя с постели, из новой-то избы ты не захотел бы совсем выходить… Ну, пошли!

У Шадрины в душной избе их ждала починка старых полусапожек и прочая работенка.