Текст книги "Страда"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Виктор Астафьев,Михаил Пришвин,Федор Абрамов,Андрей Платонов,Гавриил Троепольский,Василий Белов,Александр Яшин,Евгений Носов,Валентин Овечкин,Глеб Горышин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

А воровать стали все поголовно, кто чего изловчится, не зря опасался отец, что «могёт украсть». Малыши крали яйца на леденцы, бабы таскали лавочнику на дом масло и сало кусками, меняли на ленты, гребешки, а парни крали пшеницу с току целыми мешками. Пропадали из конюшни хомуты, уздечки.

Наконец дошло до того, что Гашка пустила про Мотьку слух, будто к ней, когда спала она одна в летней кухне, лазили в окно соседские парни. Набрехала, конечно. Куда там той бедной Мотьке до парней! Замучили бабу – еле ноги тягала. Но все же брошено слово, так с языка на язык пошли сплетни по селу. Кто-то ворота нам дегтем вымазал, а может, сама же Гашка. Тут и Степан дал маху. Не разобравшись с делом, поверил и тоже Мотьку – за косу. Добавил так, что дальше некуда. Защитил бабу от напасти! И вот как-то вышел я ночью в конюшню задать корму лошадям, зажег фонарь, глянул перед собой – и шапка в гору полезла. Висит Мотька посреди конюшни на вожжах, вытянулась, голова набок, и захолонула уже. Вот что получилось.

Похоронили мы Мотьку. Степан кричал на могиле не своим голосом, рубаху на себе рвал. Ну, тут уже и отец с Марком видят – дальше так жить невозможно, посоветовались между собой: «Ну что ж, малой, выходит – тово? Не миновать». – «Да, нужда. И я так думаю», – объявили нам со Степаном раздел имущества.

Марко, как младший сын, остался на корню, с отцом. Нам со Степаном отделили по пять десятин земли с краю участка на солончаках. На том месте у нас никогда хлеб не родился, лучшая земля, чернозем, была ближе к селу – осталась за Марком. Нельзя же участок кромсать чересполосно – так нам было сказано. Из тягла дали Степану пару волов, один из них был калека, давно уже не запрягался, на ногу не ступал, все собирались его на бойню продать. Мне дали пару лошадей, самых что ни есть расподлюк выбрали. Одна подорванная, больная, другой – тридцать лет, без зубов. Ну, из инвентаря кое-что дали, сеялку без ящика, ящик бричечный без колес, топор, лопату… Пожаловались было мы со Степаном в волость на неправый раздел, да Марко поперед нас ублаготворил там кого следует. Подтвердили…

Дальше жизнь наша пошла так. Марково хозяйство на отцовщине после раздела стало подниматься в гору, как опара на дрожжах. Земли сразу двенадцать десятин прибыло, больше, чем нам отряжал, – огласил купчую на участок Акимушкина. Выждал он еще с год для приличия и начал; молотилку с паровиком купил, еще земли добавил, лавку открыл. Ну, тут уже всем стало понятно. Соседи говорили: «Вот аж когда Марко Хапун жинкин чулок развязал!» Ясное дело – кашемиры да ситцы – то мелочь. Тыщи лежали где-то до поры до времени. Наши труды… Одна беда была Марку – рабочих рук стало не хватать в хозяйстве. Пришлось ему нанимать на наше место работников.

Ну, были у нас еще две сестры, Варька и Феклушка. Этих Марко оставил при себе, на отцовщине, обещался выдать замуж, справить приданое. Варька ждала, ждала женихов, да и ушла в город, устроилась там где-то в прислуги. А Феклушку он чуть не до тридцати лет держал в девках, все искал таких сватов, чтоб поменьше приданого спросили, да и нашел подходящее место – богатая семья, не стыдно посвататься, и ни на копейку приданого не потребовали, рады-радехоньки были, что хоть голую душу взяли. Их в селе сторонились все – больны были, от мала до велика, поганой болезнью.

Отец после раздела стал стареть как-то сразу на глазах. Стал задумываться. Должно быть, заскребло-таки его за душу. Нехорошо все же получилось. Как-никак не чужие, свои, кровные. Потянуло его подальше от людей, в одиночестве обдумать свою жизнь. Весною отвез его Марко в город, и пошел он оттуда пешком по святым местам. Вернулся осенью, уже в холода, худой, оборванный. Ну, Марко его сразу огорошил: «Негоже так, батя! Прошлялись рабочее время, а я за вас человека нанимал бахчу стеречь. Вы бы уж и в зиму тово, туда, где летом были, в лавру там какую, что ли…»

Помер старик не в почете. Пока была жива мать, кое-как еще доглядывала за ним, а остался один – туго пришлось доживать. А бывало, по старческой немощи обпачкается либо за обедом чашку с борщом опрокинет, и по затылку от Гашки схватывал.

Мне на отделе не повезло. Лошади, те, что дали мне, в первый же год пали. Спрягались мы с соседом по корове. Одно лето проболел я, не управился с прополкой, сорняк заглушил хлеб. А земля-то была какая – семена не возвращала. Так уже я и не поднялся. Пошел по наймам, детей на поденщину стал посылать. До самой революции батраковал. А Степан – тот стянулся-таки на хозяйство, женился другой раз, взял за женой корову, лошадь. Пожил годов несколько, а потом подкосило и его. Настала засуха такая, что выгорело все на полях. Кору толкли, подмешивали в хлеб, желуди в лесах собирали. Степан в то лето не стал и косилку зря гонять по своим солончакам – не было ничего, одни будяки выросли. За зиму проел всю скотину, снасть, какую смог продать, а весною выпросил у соседа подводу, уложил на нее пожитки и подался в город. Хату его купил Марко для старшего сына за пять пудов ячменя. Чужие четыре давали. Марко по-свойски пуд накинул.

Степан, перед тем как уезжать, пришел к Марку за ячменем, набрал зерно в мешки, завязал… Марко стоит сбоку, глазами моргает, вытирает платочком слезы, будто плачет, – жалко с братом расставаться. Степан отнес мешки за ворота на подводу, вернулся к Марку, стоял, стоял, думал, думал, чего б сказать на прощанье, да как плюнет ему в рожу – только и всего. Повернулся, вышел со двора, сел на подводу и поехал. Больше мы его и не видели. Работал он на рудниках, потом на завод поступил, в революцию – слыхать было – участвовал в Красной гвардии с сыновьями (два сына взрослых были у него к тому времени), погибли и он и сыны где-то без вести.

Вот что получилось из нашей семьи…

Когда Марка штрафовали по хлебозаготовкам в пятикратном размере, то мои ребята с великим удовольствием помогали комсоду выгребать его пшеницу из амбаров. Меньшие, Николай и Яшка, эти только понаслышке знали про наше совместное житье, а Федор – тот хорошо помнил, на своей шкуре все испытал. Он у меня и в партизанах был. Еще тогда, в военное время, заскочил как-то с отрядом к дядьке: «Эх! – говорит. – Посчитаться бы с тобой! Пустить на дым все, что награбил ты нашим трудом! Ну ладно, нехай подождет до поры. Оно нам еще пригодится. Давай пока брички, овса лошадям…»

А в тридцатом году его раскулачили и выслали со всем семейством на Урал. Приходил ко мне прощаться, просил хлеба на дорогу. Плачет, слезы вытирает. Дал буханку. Черт с тобой, езжай, да не ворочайся…

1938

Ефим Дорош

ДЕРЕВЕНСКИЙ ДНЕВНИК

(Отрывки)

Остановка в лесу, километрах в ста с небольшим от Москвы. От шоссе в сторону уходит мягкий и пыльный, освещенный солнцем проселок. Мы остановились на поляне, под старой дуплистой березой. По ту сторону проселка тянется к небу округлый косогор. За косогором темнеет лес. На склоне косогора круто лежит серое чистое паровое поле. Оно неправильной формы, с закругленными краями, и как бы вписано в зеленый склон косогора. Тишина. Летают пестрые бабочки. В небе облака… И вес это середина июля.

* * *

На закате мы идем с Андреем Владимировичем в Бель, смотреть бекманию – отличную кормовую траву. Бель – это урочище под Ужболом, где еще два года тому назад было болото и росли кусты. Наталья Кузьминична, наша хозяйка, говорит, что когда-то здесь «водило». В 1952 году, об эту же пору, когда я впервые приехал в Ужбол, кусты были только что перепаханы. Я хорошо помню, как лежали здесь большие пласты черной, торфяной земли. Из пластин торчали во все стороны запаханные ветки и корни. Земля пружинила под ногами. Как и сейчас, вечерело, лил летний дождик. Когда он перестал, над болотом темной сеткой повисли комары. Несколько позднее Андрей Владимирович написал мне в Москву, что сотрудники опорного мелиоративного пункта, где он вел научную работу, собрали в пойме озера килограммов восемьдесят семян дикорастущей бекмании. Весной 1953 года бекманию посеяли на Бели под покров овса. Овес этот, скошенный только в ноябре, по морозу, здорово выручил колхоз и колхозников, – он бы пропал, но колхозникам разрешили косить его из двадцати процентов. А многолетняя бекмания осталась расти. И вот сейчас, в июле 1954 года, когда мы вошли в Бель, перед нами простерся ровный и чистый луг гектара в три. Мощные растения бекмании с длинными колосьями плотно стоят друг подле друга. Чуть колышутся под мелким дождем прямые колосья, образуя зеленый с розово-желтым оттенком прямоугольник. Бекманию скоро начнут жать на семена. Сожнут только колоски, после чего скосят на сено все растение. Семян будет собрано столько, что ими можно будет засеять двенадцать гектаров луга. А сена соберут по двадцать пять центнеров с каждого гектара. Бекмания еще и тем хороша, что она влаголюбива, осушка земли под нее стоит дешево, – пройти канавокопателем, и все. Это раз в десять дешевле обычной осушки болот.

* * *

Трудно работает здешняя крестьянка, куда труднее, чем мужчина. Я уже не говорю о том, что после войны мужчин в деревне мало, что большинство из них ходит в начальниках. Почти все мужские работы механизированы: пахота, сев, сенокос, уборка. А вот женские работы механизированы в очень малой степени, – на том же сенокосе, где мужчины косят косилками, женщины ворошат сено граблями и навивают стога вилами; в животноводстве, в овощеводстве, всякие подсобные работы… Да еще и на своем огороде надо женщине поработать, и за скотиной ходить, и обед готовить, и обстирать, обшить всю семью. Вот и глядит она к сорока годам старухой.

* * *

Долго тянется воскресный день летом в деревне. На травке возле изб сидят старухи с внучатами. Тут же и женщины помоложе. Появился первый гармонист, лениво растягивая гармонику, прошелся серединой улицы. Вышли и девчата, сперва – подростки, а за ними – невесты. Откуда-то сверху, со стороны Жаворонков и других деревень, лежащих повыше Ужбола, идут мужчины и женщины с корзинами ягод, – они идут в Райгород, к железной дороге, чтоб отправиться со своим товаром в Москву или в область.

На усадьбах у всех поспела вишня, поспевают огурцы, и все торопятся продать поскорее, так как цены с каждым днем падают.

А молодежь просто хочет погулять по случаю погожего воскресного дня, хотя день этот ох как хорош для сеноуборки!

Но убирать сено сегодня почти никто не вышел.

Председатель колхоза ходит сам не свой. Накануне он созвал бригадиров и дал наряд на работу. Однако работать никто не стал.

Появился еще один гармонист, и начался «Елецкий», весьма распространенный по деревням танец. Танец этот состоит в том, что две или четыре девушки, выйдя в круг, принимаются медленно кружиться и отчаянно топотать ногами. Руки у них при этом безвольно опущены, лица – нарочито бесстрастные. От времени до времени какая-нибудь из девушек пронзительно выкрикивает частушку, выкрикивает с какой-то серьезностью, с подчеркнутой деловитостью:

Нас и хают и ругают,

А мы хаяны живем,

Мы и хаяны – отчаянны,

Нигде не пропадем!

Расстроенный тем, что почти никто не вышел убирать сено, Николай Леонидович сел на мотоцикл и уехал к матери в Вексу, повидать свою трехлетнюю дочку, которую не видел недели три. Сам он родом из Вексы, а жена его, учительница, живет в Усолах. Сейчас она на областных курсах по переподготовке учителей, где пробудет с месяц. Сам же Николай Леонидович квартирует у нашей Натальи Кузьминичны.

До поздней ночи топочет под окнами «Елецкий».

Старик кровельщик, кроющий у Натальи Кузьминичны крышу, или, как здесь произносят, «крыжу», человек, по ее же словам, бывалошный, с усмешкой говорит о «Елецком»: «Пошла работать маслобойка!»

* * *

Ближе к вечеру я возвращался из Райгорода на колхозном грузовике, который вез шлак для строящегося телятника. У въезда в Ужбол мне бросился в глаза начатый постройкой шлакобетонный домик. Я не знал еще, кто строит этот дом, но то, что строится он в деревне, показалось мне знаменательным. До сих пор приходилось встречать в здешних местах заколоченные избы, случалось видеть, как из деревень вывозят в город дома, как такие же точно шлакобетонные домики возводятся в Райгороде. Там, в Райгороде, эти домики строили выходцы из окрестных деревень, чаще всего не рабочие, а так называемые «шабашники», которые хотя и состоят на какой-нибудь должностенке, но живут не службой, а выгодной поденкой в колхозе или же собственным огородом. Потомственные овощеводы, они выращивают на городских своих усадьбах отличный лук, превосходные помидоры и огурцы, успешно конкурируя с колхозами и колхозниками. Вот почему обрадовал меня этот строящийся в Ужболе дом. А то ведь деревня наша обеднела людьми. К примеру, я давно уже не видел многолюдной крестьянской семьи, с дедом и бабкой, с сыновьями, дочерьми, снохами и зятьями, внуками и внучками, от которых тесно и шумно, но весело в деревенском доме.

* * *

Тихий закат. Сегодня наши косцы собираются ехать на Шалковскую пожню – земли госфонда, где колхозу выделены сенокосы. Поедут часов в одиннадцать, так как до пожни километров двадцать пять, а съездить надо будет несколько раз – в один рейс не перевезти всех людей – и успеть до рассвета разделить участки между косцами. Вместе со всеми едет и Николай Леонидович – не наблюдать за работой, а косить.

За ужином Наталья Кузьминична чрезвычайно возбуждена, сборы на покос волнуют ее, она вспоминает, как и сама, бывало, ездила на пожню. Теперь она больна, косить не может, ее на месяц освободили от работ. Она рассказывает: «Я косильница-то была хорошая. Я как бывалошная, у меня у одной брусок-то к поясу подвязан. Я всегда напереди шла». Николай Леонидович снаряжается, – он спрашивает стеганку, берет у Натальи Кузьминичны ее косу.

Есть в этих сборах, в этом возбуждении что-то праздничное, древнее-древнее, радостное, что выходит уже за пределы чисто хозяйственной, практической задачи, – на покосе можно и удаль свою показать, и мастерство. Тут важен не один лишь результат, не одно лишь количество скошенного сена, но и все, что с этим сопряжено. Люди видят в работе и артистическую ее сторону, то, что называется поэзией земледельческого труда.

Наталья Кузьминична говорит, что мужики небось и вина припасли, сегодня ведь бабы за ягоды наторговали. Николай Леонидович рассказывает, что велел шоферу купить на двоих четвертинку. Ему не сидится в избе, он выходит на улицу и ложится в ожидании машины на траву под окнами.

Темно. Осветив фарами дорогу, мчится с горы машина, – но это не наша, чужая. Наконец и наша пришла – в кузове полно народу. Николай Леонидович лезет в кабину, хлопает в ночной тишине дверка, машина трогает с места и катится под гору.

* * *

…Николай Леонидович говорит, что все городские учреждения и предприятия на время сеноуборки распределены между колхозами – каждому дано задание скосить и убрать определенное количество гектаров. К здешнему колхозу прикрепили контору Сельхозснаба и артель «Ударник». В Сельхозснабе человек пять или шесть народу, скосить они должны четыре гектара. Можно представить себе, сколько провозятся с четырьмя гектарами физически слабые служащие, никогда не державшие в руках косы. Николай Леонидович договорился с управляющим конторой, чтобы они вывезли ему на своих машинах шлак для постройки телятника, а он даст им справку, что они скосили сено. Тот согласился, но только на том условии, что грузить шлак будет колхоз. Николай Леонидович отправился в артель, которая должна скосить гектаров четырнадцать, и договорился с председателем артели, что они будут грузить шлак, а он даст им справку, будто они косили сено. На том и порешили. И контора с артелью довольны, и колхозу выгодно. А скосить восемнадцать гектаров сена для колхоза, который должен скосить шестьсот пятьдесят и у которого осталось нескошенных каких-нибудь семьдесят, нетрудно.

Мне нравится то, как поступил молодой председатель колхоза. Может быть, в этом есть что-то не совсем дозволенное, но колхозу от этого выгода, – у колхоза нет пи лишних людей, ни машин, чтобы возить шлак, а строить телятник нужно, и строительство наверняка задержалось бы из-за сенокоса. А конторе с артелью куда удобнее и сподручнее дать свои машины и людей на погрузку. Но правильнее было бы, чтобы райисполком, распределяя городские организации между колхозами, спрашивал председателей, какая помощь им нужна. Не всякий ведь председатель додумается до того, до чего додумался Николай Леонидович, а если и додумается, то, быть может, не рискнет на такую комбинацию, не станет давать фальшивые справки. Это во-первых, а во-вторых, хотя и невелико преступление поступить так, как поступил Николай Леонидович, однако незачем его на это толкать.

И еще нравится мне, что Николай Леонидович не очень-то любит городских помощников на полях колхоза. Как правило, возни с ними много, как и со всякими временными и неквалифицированными работниками, – устрой, накорми, покажи, что делать. А толку от этой помощи очень мало. Положительно из Николая Леонидовича вырабатывается настоящий председатель.

…Вечером, за чаем, Наталья Кузьминична, в который уже раз, рассказывает, как тяжело работают женщины. При этом она вспоминает следующий случай. Одна женщина во время сенокоса полезла вечером в подполье набрать картошки, – она положила уже в печь дрова, поставила чугуны с водой, и ей осталось только достать картошку, чтобы утром, как только встанет, затопить печь и приготовить завтрак к приходу мужа с покоса. А картошка еще была старая, вся проросшая, женщина стала ее перебирать. И не заметила, как уснула. Утром, когда затрубил пастух, женщина вскинулась – время выгонять корову – и никак не поймет, где же она находится.

Наталья Кузьминична вспоминает, что в единоличном хозяйстве работать было еще труднее. К примеру, сеяли очень много гороху, а он поспевает в самую жару, когда и других работ в поле много. А горошек надо было собрать, не теряя и часу, иначе он не будет годиться в сушку; так же быстро надо было вышелушить его, провялить, высушить в печи. Вся изба, бывало, полна горошку, печь раскалена, а на дворе и так жарко, все ходят в одном белье, обливаются потом, торопятся. Особенно мучительно было «щелкать» горох. Работа эта сидячая, монотонная, а люди почти не спали, – тут и покос и прополка. Вот и сидят, вроде бы щелкают горох, да вдруг проснутся и увидят, что ничего еще не сделали, проспали… Поэтому чаще всего щелкали горох на улице, собирались «беседами», один конец села – в одном месте, другой – в другом. Были определенные места, где из года в год собирались, например, на лужайке под окнами дома Натальи Кузьминичны. И еще рассказывает она про цикорий. Теперь его выпахивают плугом; если при этом и обрежут корень, то это не беда. А в те времена поврежденный цикорий не принимали. Приходилось выкапывать его вилами, каждый корень в отдельности, а потом резали корни специальным станочком – вроде скамеечки с приделанным к ней куском косы – и сушили в риге, при этом задыхались от горькой цикорной пыли. Сейчас цикорный завод принимает сырой, прямо с поля, цикорий, и вся обработка корней производится на заводе. Рассказывает Наталья Кузьминична и о том, как хранят лук: семена – только на печке, а товар – в подполье. С некоторым осуждением и недоумением, как о чем-то из ряда вон выходящем, Наталья Кузьминична рассказывает, что за озером, как говорила ей одна тамошняя женщина, севок, который пойдет на продажу, хранят не на печи, а в холодном подполье. При таком хранении из этого севка получится очень плохой лук, люди, которые купят такой посадочный материал, таким образом, будут обмануты. Рассказывая об этом, Наталья Кузьминична как бы даже не верит, что женщина из-за озера говорила правду: уж не подшутила ли она над ней!

Во всех этих рассказах угадывается древняя, очень древняя культура здешнего овощеводства с его выработанными в течение многих столетий приемами. Все это создал народ, создал в результате опыта, наблюдений, без помощи со стороны и не где-нибудь в щедрых солнцем местах, не на тучных землях, а здесь, где и солнца не так много бывает, где земля большей частью заболоченная. Да и почвы здешние, я имею в виду старопахотные земли, созданы народом. И эта созданная народом земля, эти созданные им культуры овощей, эти выработанные многими поколениями агротехнические приемы – все это, в сущности, поэма о русском земледелии и о русском земледельце. И еще одна мысль приходит в голову, когда думаешь об этом: он вовсе не был косным человеком, здешний крестьянин, не держался за привычное, не боялся нового, трудного, связанного с риском. Очень скоро поняв свою выгоду, он перестал сеять здесь рожь, занимая драгоценную землю исключительно овощами. Стоило ему узнать, что спросом пользуется какая-нибудь новая культура, и он сейчас же принимался сеять ее – так вслед за луком появились в здешних местах цикорий, горошек, мята, тмин.

К сожалению, древнее это мастерство утрачивается, не слыхать что-то о молодых мастерах-овощеводах. А ведь сейчас возможностей куда больше, нежели прежде, сейчас наука могла бы прийти на помощь здешним овощеводам, сейчас можно бы механизировать труд овощевода.

* * *

Наталья Кузьминична вспоминает, как прежде, бывало, будили пастухи хозяек. Пастухи были владимирские. Пасли они втроем. У каждого была свирель «на свой голос», шли они на рассвете серединой улицы и «так-то хорошо играли, каждый на свой лад, чистая музыка», – она показывает при этом, как играли пастухи. Игра эта была так хороша, что бабы, бывало, заслушиваются, пастухам заказывали, чтоб играли у этого дома, у того, у третьего… Наталья Кузьминична рассказывает так выразительно, что перед нами встает как бы живая картина. И снова думается об эстетической стороне крестьянского труда, о какой-то обрядовой форме такого, в сущности, прозаического дела, как выгон стада, и не первый, а каждодневный. Потом Наталья Кузьминична с огорчением говорит, что теперь этого ничего нет. Дошло до того, смеется она, что пастухам купили игрушечную детскую трубу, но было это так смешно, что все потешались. Тогда кто-то из жителей Ужбола вспомнил, что у него где-то валяется «мирской рог», которым сзывали на сход, и отдал этот рог пастуху. Сейчас по утрам женщин будит хриплый рев этого рога.

* * *

Мы разговаривали с Сергеем Сергеевичем об архитектуре, и я сказал, что конец девятнадцатого и начало двадцатого века – это, на мой взгляд, безвременье, упадок в архитектуре. Сергей Сергеевич словно бы согласился со мной, но тут же обратил мое внимание на то, что в этот же период в русской деревне возникла своя, очень своеобразная крестьянская архитектура.

До отмены крепостного права даже богатые мужики жили в обыкновенных рубленых избах с двускатной соломенной крышей, без резьбы и каких-либо других украшений. Причина здесь в общем, веками сложившемся ощущении своей зависимости от барина, в боязни показать свой достаток. В сущности, ведь перед барским произволом одинаково равными были в своем бесправии и богатый Хорь и нищий Калиныч.

Но вот исчезло крепостное право, началась капитализация деревни, ее расслоение, возникла свобода передвижения, – одни использовали ее для торговых операций, другие уходили на заработки. Наконец, сельское хозяйство все больше становилось товарным, в крестьянской семье появились деньги.

И вот все это вызвало к жизни ту избу зажиточного русского крестьянина, которую и сейчас еще встретишь в селах под Райгородом, в бывших Московской и Нижегородской губерниях. Богатая резьба наличников и подзоров, резные накладки на карнизах и по углам, на связях, изукрашенные резьбой светелки на крышах, напоминающие маленькие терема, крылечки с резными перилами и витыми столбиками, обшитые в елочку шпунтовкой стены – вот характерные особенности этой крестьянской архитектуры. Орнамент резьбы повторяет большей частью старинные русские мотивы, надо думать, с вышивок, кружев, узорного ткачества, резной деревянной утвари.

Интересно, что на иных здешних домах можно увидеть таблички с указанием того, когда построен дом и кому он принадлежит. Я видел черные стеклянные таблички с золотыми надписями. А в Ужболе на одной избе висит даже мраморная табличка: «Сей дом построен крестьянином…» Хорь, при всем развитом в нем чувстве собственного достоинства, при всей зажиточности своей, такой таблички на избе не повесил бы.

Конечно, у бедняков подобных изб не было. Но это, я думаю, нисколько не мешает нам считать эту архитектуру народной, крестьянской. И не только потому, что мало-мальски «самостоятельный» хозяин, строя дом хотя бы и в три окошка, украшал его резьбой. Строили-то дома, резали украшения мастера из крестьян!

А мастерство их пошло вот откуда.

По берегам Волги, в лесных тамошних деревнях исстари жили замечательные плотники: одним лишь топориком они могли вырубить из доски дивный деревянный узор. Работали они на постройке барок, которые принято было отделывать богатой резьбой, откуда и название этого рода резьбы «барочная». Но с появлением пароходов, с возникновением знаменитых фирм «Самолет», «Кавказ и Меркурий» строительство барок стало сокращаться, а те, что строились, перестали украшать резьбой. И резчики остались без работы.

Случилось это последнее вскоре после отмены крепостного права. Резчики разбрелись по своим деревням, наиболее предприимчивые из них стали применять свое искусство в строительстве изб. А деревня, надо сказать, до сих пор очень падка на моду: «чтобы как у людей», «по-людски», «как люди, так и мы»… И стоило, вероятно, появиться одному-другому дому с резными наличниками и подзорами, как возникала мода на них среди зажиточных крестьян.

Так появился заказчик на резьбу, и искусство это не погибло.

К сожалению, оно погибает сейчас, хотя именно теперь, когда в деревне с каждым днем начинают все больше строить жилых домов, клубов, производственных зданий, именно сейчас можно бы возродить замечательное крестьянское зодчество. Деревянную резьбу в сочетании с кирпичной или шлакобетонной кладкой можно бы применить и при строительстве совхозных поселков, санаториев, МТС, гостиниц и служебных помещений на автомобильных магистралях. Но почему-то все эти постройки, как и стандартные дома и дачи, мы делаем на немецкий, норвежский, датский или финский манер.

Конечно, применение резьбы надо сочетать с природными условиями, с пейзажем, надо творчески переработать ее, наконец, механизировать, что легко сделать и что, кстати сказать, делали уже плотники недавнего прошлого, изготовляя резьбу не топором, как в старину, а лобзиком.

* * *

Миновал год, и вот я снова подъезжаю к Райгороду… Ночью был дождь. Травы унизаны капельками воды, и когда сквозь серые рваные облака пробивается солнце, каждая травинка одевается радужным сиянием. По временам набегают черные, как бы смазанные тучи, из которых сверкая на солнце, лениво сыплются крупные дождинки. Могучие старые ветлы вдоль шоссе ветвями своими закрыли почти половину дороги. Чем ближе к Райгороду, тем наряднее избы, с железными, красными и зелеными крышами, с белыми и голубыми наличниками, с выкрашенными в охру, сурик или ультрамарин террасками. Иной затейник всю избу окрасил суриком, лазурью или нежной зеленью. Или крышу покрыл голубой краской либо малиновой. В окнах, на белых подоконниках, теснясь к стеклам, красными и розовыми пучками пестреет герань. Нарядно живет райгородский крестьянин!..

* * *

Наталья Кузьминична говорит: «Красная сторона», то есть южная, солнечная… Зимой, говорит она, на красной-то стороне хорошо, в избе и светлее, и теплее, а летом – жарко. Зимой так и говорят: «Вы-то на красной стороне живете, вам хорошо!» Много древнего сохранил здешний язык.

* * *

Часу в восьмом вечера отправились в «городище». Солнце еще не село, а в небе уже стоит половинка бледной луны. Мы идем так называемой нижней дорогой, между простершимися к озеру лугами и крутой, длинной грядой, по склону которой уходят вверх поля.

Городище открылось неожиданно за поворотом.

Два оврага устьями своими выходят на топкую лужайку, уже скошенную, с одиноким стогом сена. Лужайка эта – часть бывших здесь некогда сплошных болот, достигающих озера. Теперь эти болота местами осушены, местами же непроходимы, как и тысячу лет назад. Овраги разделяются длинным и высоким холмом с узким лобастым склоном. Склоны оврагов и холма поросли орешником. Овраги, извиваясь, тянутся далеко в глубь полей.

На этом холме, должно быть, и было городище – древнее поселение, вероятно Ужбол, сперва – мирянский, а потом и княжеский.

Холм с одной стороны защищен был болотом, с двух других – оврагами, и только третью сторону, обращенную к полю, приходилось оборонять. По тем временем это было превосходное естественное укрепление. Впрочем, судя по тому, как округл и ровен спускающийся к лужайке склон холма, кое-что здесь сделано было руками человека. Был, надо полагать, на холме и крепкий тын, за которым отсиживались от неожиданно нагрянувшего врага. Можно и не знать, что это городище, и все равно догадаться, что здесь было укрепленное поселение. Многое здесь отдаленно напоминает крепостные валы.

На лужайке и в устьях оврагов сыро и холодно.

А на холме, как я считаю, в самом городище, тепло. Всюду здесь кудрявится орешник и светлеют среди листвы пучки еще не созревших орехов. Множество цветов: иван-чай, ромашка, колокольчики, мышиный горошек… Холм обширен, как бы утюгом врезается он в заболоченную лужайку, надежно охраняют его глубокие овраги.

Древняя здесь земля!..

* * *

На дороге в Ужбол меня окликает Виктор, старший сын Натальи Кузьминичны. Он ведет трактор «Беларусь», к которому прицеплена тележка. Тракторист сидит рядом с Виктором, уступил ему баранку, и тот горд, приглашает меня сесть в тележку. Виктор работает учетчиком тракторной бригады, а сейчас, объясняет он мне, они отвозили сено в счет госпоставок.

В начале мая Виктор вернулся домой из Донбасса, где жил последние два года. В колхоз вступать он не хотел, боялся, что заставят работать на лошади, да и вообще считал колхозную работу «низкой». Он вскопал матери всю усадьбу, разделал и набил навозом гряды, Я как раз приезжал тогда в Ужбол и помню, как Николай Леонидович предлагал Виктору вступить в колхоз, работать молотобойцем, чтобы выучиться на кузнеца. Но Виктор все не решался. Ему двадцать семь лет, сложения он могучего, удивительно силен и добродушен. Он еще не женат, никак не выберет невесты, хотя на примете и есть одна девушка из дальнего лесного района, из «леснины», как говорит Наталья Кузьминична. Девушка эта работает там колхозным счетоводом, за Виктора пошла бы с охотой. Но он все раздумывает, не решается. Работой своей в тракторной бригаде, видать по всему, он увлекся, старается изучить все виды тракторов и не без гордости рассказывает мне сейчас, что ездил уже на всех тракторах, кроме ДТ-54. Виктор ходит еще и на покос вместо матери, помогает ей на усадьбе. Судя по всему, он заработает немало хлеба и денег. А сена – и как учетчик, и за косьбу – уже и сейчас много заработал. Специальности у него почти нет, и в городе он заработает куда меньше, нежели в колхозе, особенно если учесть доход с усадьбы. Наталья Кузьминична, сообразив, что весна нынче поздняя и холодная, мало посадила огурцов и помидоров; неурожай на них будет, зато луку посадила уйму. По всем приметам, ей известным, лук должен был уродиться. И верно, лук уродился на славу. Она выручит за него тысяч десять. Вот если бы так могли планировать и председатели колхозов!