Текст книги "Родина (сборник)"

Автор книги: Константин Паустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Первые листья

С утра из Заволжья начал задувать «казахстанец». Степь задымилась. Ветер срывал красноватую пыль с дорог и уносил ее к Дону, к Хопру, к Тамбовщине.

Пыль летела косматыми языками, припадая к земле. Тончайшая эта пыль была похожа на пудру. Она забивалась даже под стекла часов.

Мгла клубилась над степью, и в этой мгле мчались, подскакивая и вертись, сухие кусты перекати-поля.

Стоял ранний май, но в это трудно было поверить. Желтели вдалеке обрывы пересохших балок, побурела от пыли полынь, и самое небо было покрыто свинцовым налетом.

Дорога из Сталинграда в Дубовку, на лесные полосы тянулась степью. «На сколько хватает глаз, – как любили говорить писатели прошлого века, – ничто, кроме ленивого полета коршунов, не нарушало степного однообразия». Но так казалось только вначале. Глаз очень быстро привыкал к этому однообразию, к прямой черте горизонта и начинал замечать по обочинам дороги изорванные взрывом остовы грузовиков, втоптанные в землю танковые гусеницы и пулеметные диски, покрытые спекшейся глиной.

В густой дорожной пыли валялись пули. В иных местах их было так много, что они хрустели под ногами, как гравий. Большими островами то появлялись, то исчезали по сторонам поля недавних сражений. Недавних сражений! Годы мирного труда отодвинули войну так далеко, что, казалось, между нашим временем и войной уже легло столетье.

Характерно, что именно здесь, в Сталинграде, где еще высятся молчаливые руины и цепь пушек, поставленных на гранитные постаменты, отмечает железную линию обороны, все заняты кипучим трудом – закладкой новых ветрозащитных лесов, строительством исполинской плотины через Волгу, сооружением Волго-Донского канала, постройкой удивительных машин, Как, например, землесоса, который заменяет труд тридцати пяти тысяч человек. Недаром на дверях комнаты в подвале универмага, где был взят в плен Паулюс, сейчас висит мирная табличка: «Дежурный пожарной охраны».

Две огромные лесные полосы протянуты через сталинградские степи. Ближе к Волге проходит полоса Саратов – Астрахань шириной в сто метров, а за ней, глубже в степь, идет тройная линия лесной полосы Камышин – Сталинград. Эта полоса пролегает по водоразделу Волги и Иловли и обходит мощными поворотами крутые степные балки.

Полоса эта носит название «трассы юности». Она посажена сталинградскими комсомольцами, взявшими обязательство закончить посадку новых лесов в три с половиной года вместо пятнадцати лет.

Около «трассы юности», на краю небольшой балки я увидел цветущую дикую яблоню. Она росла совершенно одна в открытой степи. Она вся шумела и трепетала от ветра, но ветер не мог оторвать от яблони ни одного лепестка. Очевидно, за многие годы жизни дерево выработало в себе цепкость, упорство, способность противостоять жестоким суховеям. Ствол яблони казался отлитым из узловатой серой стали. И, как окалина на стали, желтели на яблоне лишаи.

Такую же школу выносливости и упорства придется пройти и молодым дубкам, посаженным в здешней степи. Работники лесной полосы называют их героями. Нет более поразительного и трогательного зрелища, чем эти побеги с прозрачными – то зелеными, то красноватыми и еще липкими листьями, что цепко держатся в сухой земле и тянутся из солончаков навстречу ветру.

Дубки еще невысокие, – их посадили только в прошлом году. Надо нагнуться к земле и посмотреть вдоль посадок. Тогда хорошо бывают заметны полосы дубовых побегов, прорезающие степь от горизонта до горизонта как бы бесконечными зелеными шнурами.

В первые четыре года молодые дубки идут, как выражаются лесоводы, «в корень», закрепляются в земле и только после этого начинают расти в вышину – до полуметра за каждое лето.

Вокруг молодых дубков насажена зеленая теневая «охрана» из желтой акации, татарского клена и ясеня. Лучше всего разрослась акация – она уже высотой по колено и дает первую перистую тень.

Мы долго сидели на растрескавшейся земле на опушке будущего леса и смотрели, как ветер бежал волнами по молодой листве. И долго слушали ее еще неясный, еще как бы застенчивый шум, небывалый в этих волжских пустынях первый шум леса.

Высокий, загоревший от солнца человек в черной гимнастерке с боевыми орденами, начальник лесного участка – человек резкий и требовательный, – очень осторожно прикоснулся к трепещущим дубовым листочкам и сказал:

– Да… Истинные герои! Выстояли! Я не мастер, понимаете, по части поэзии. Мое дело – посадочные машины, графики работы и все такое прочее. А все же скажу, что Пушкин был прав, когда написал: «Здравствуй, племя младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возраст».

Он замолчал, растирая на ладони комок твердой глины. С бугра, где мы сидели, была видна далекая Волга, свинцовая от ветра.

– Тяжелая земля! – сказал он наконец, разжал ладонь и показал горсть бурой шершавой земли. – Солонцы! Видите эти плеши в степи? Это все солонцы, будь они четырежды прокляты! Теперь понимаете, какие испытания должны были выдержать эти дубочки?

Да! Это было удивительно. Тем более удивительно, что желуди для посадок в сталинградской степи были присланы из-под Львова и Белой Церкви, – из мест, где дубы растут на влажной тучной земле, где нет ветров, где деревья избалованы мягким климатом.

Эти молоденькие дубы были потомками тех, воспетых Гоголем «подоблачных» украинских дубов, по которым от сильного ветра «прыщет золото» солнечного света.

Посадка ветрозащитных лесов еще не всюду закончена. Очевидно, в дальнейшем следовало бы присылать в эти засушливые места желуди из тех областей Союза, где климат приближается к здешнему, желуди из степных дубрав, таких, как Шипов лес в Воронежской области или лес на берегу Хопра около Борисоглебска.

Этот лес внезапно возникает за окнами вагона после сотен километров степей, где не видно ни кустика. Возникает, как некое чудо, – весь в цветущих диких грушах, – в переливах света и тени, в могучих кронах дубов, вздымающихся над непролазными чащами молодых берез и лещины. В открытые окна врывается запах зелени и речной воды. Становится ясно, что где-то рядом есть вода, и действительно, через несколько километров появляются разливы тихого Хопра, застывшего у подножья живописного Борисоглебска с его шумящими тополями.

Здесь, в сталинградской степи, с особой наглядностью видна замечательная черта нашего времени, – содружество народов вызвало к жизни содружество природы. Украина дарит Поволжью дубравы, и Поволжье, конечно, не останется в долгу.

У молодых лесов есть свои враги. Прежде всего бездождье и солонцы, о которых было сказано выше. С солонцами борются путем гипсования. Солонцы посыпают гипсом. Он превращает едкие соли, убивающие растительность, в соли нейтральные, безвредные для зеленого покрова степей.

Кроме солончаков и безводья, у молодых лесов есть еще один опасный враг – блоха, обыкновенная вульгарная блоха.

Конечно, блоха не грызет молодые растения. Дело обстоит несколько сложнее. В степях живет пушистый зверек – грызун тушканчик, похожий на маленького кенгуру. Это очень блошливый зверек. Чтобы избавиться от блох, тушканчик ищет в окаменелой степи землю помягче, роет в ней ямку и начинает кататься в этой ямке, вычесывая блох, – так же, как катаются лошади. А так как самая рыхлая земля в степи – на лесных полосах около молодых дубков, то тушканчики и выбрали эти полосы для своей блошиной войны.

Вырывая ямки, тушканчики обнажают корни дубов. Тогда на смену тушканчикам приходят суслики и грызут эти корни.

Когда мы ехали по степи вдоль лесных полос, вся дорога была усыпана отравленным овсом против сусликов и тушканчиков. Овес этот только что был разбросан с самолета. Его высыпают преимущественно вдоль дорог.

Суслик – зверь сообразительный. Он селится по обочинам степных дорог, так как около дороги суслику жить безопаснее: проносящиеся машины отпугивают коршунов – самых страшных сусличьих врагов. Сам же суслик – существо нахальное и машин теперь не боится, – он к ним привык.

На Волго-Донском канале я видел сусликов рядом с работающими экскаваторами. Они сидели на задних лапах около своих нор и, подергивая усами, с любопытством смотрели на грохочущую машину, не подозревая, что через минуту она разрушит все их хозяйство.

Весь день наша машина мчалась вдоль лесных полос. Временами с возвышенностей они были видны во весь размах степи, от горизонта до горизонта, и были похожи на переливающуюся через увалы широкую реку молодой зелени среди серебристой полыни и степного бурьяна. Изредка ровная линия полос переходила в торжественный и плавный поворот, точно следуя гребню водораздела.

Хохлатые степные жаворонки цвета пыли взлетали из-под колес машины. Ветер стих. Кучевые облака, розовые от заката, остановились и растаяли в небе. Впервые за весь этот знойный день от лесных полос потянуло едва заметной, нежной прохладой. Там, в листве дубов и акаций, уже накапливалась влага. Это было ее дыхание.

Когда первая звезда зажглась в сумрачном сиреневом небе и под землей затрещали кузнечики, мы подъехали к лесному участку.

Среди степей стоял уютный маленький дом-вагон на колесах. Такие дома зовут здесь «казенками». В этом доме жили работники лесной полосы.

Играло радио, и его голос разносился далеко по степи.

В доме было тесно, но очень чисто. Пахло хлебом и сухими травами. На дощатом столе лежали книги: Алексей Толстой, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Утраченные иллюзии» Бальзака.

В доме на колесах никого не было. Только на ступеньках приставной лестницы сидел белоголовый мальчик лет семи, чистил картошку, а шелуху бросал в простреленную немецкую каску, – собирал шелуху, чтобы накормить поросенка со странной кличкой «Нарзан». «Нарзан» терся, добродушно похрюкивая, о ступеньки лестницы.

– Где же все ваши? – спросил мальчика начальник участка.

– Влесу, – ответил мальчик и показал в степь, где медленно дотлевал широкий закат.

Я сел на ступеньки рядом с мальчиком, закурил. Звезды одна за другой зажигались над мглистой степью, далеко за краем земли небо заголубело от электрического зарева Сталинграда.

Скоро мы увидим эти степные леса во всей их свежести, великолепии и шуме подоблачных вершин. Увидим широчайшие разливы Сталинградского моря, цветение садов в бывшей пустыне, услышим мощные гудки морских пароходов и веский гул волжской воды, падающей через плотину серебряным пластом во всю ширину великой реки.

Сталинград, 1951

Могучая речная держава

Свыше ста тысяч рек протекает по необъятным просторам нашей страны – от торжественной Волги, многоводного Енисея и державной Невы до каких-нибудь тихих и прозрачных, заросших кувшинкой и водяной гречихой Мошки и Серебрянки.

Речная карта Советского Союза похожа на густую причудливую сеть. Если бы можно было расплести эту сеть в одну нитку, то она протянулась бы на два с половиной миллиона километров.

Русские реки вошли в историю и быт страны, в ее экономику и народную поэзию, в литературу и живопись. О них можно было бы написать много великолепных книг. И эти книги, конечно, будут написаны. Потому что именно сейчас реки призваны советским человеком стать его первыми помощниками в исполинском деле пересоздания природы.

В 1952 году будет открыт Волго-Донской канал. Сооружение его завершит тот «великий водный круговорот», о котором мечтали наши предки. Огромные сухопутные пространства страны получат выход в моря Белое, Балтийское, Каспийское, Азовское и Черное и дальше во все моря и океаны мира. То, что еще вчера казалось фантастикой, утопией, дерзкой мечтой, сбывается на наших глазах.

Новые пресные озера-моря появляются на карте страны. Никогда еще географические карты не старели так быстро, как в наше время.

К Московскому и Рыбинскому морям в 1952 году прибавится Донское (Цимлянское) море. А когда будет закончено сооружение на Волге самого мощного в мире «каскада шести гидростанций», зашумят два новых моря – Жигулевское и Сталинградское.

Неизмеримо выросло значение труда речников. Если недавно речники выполняли только почетную и трудную работу по судовождению на наших реках, то сейчас они, кроме того, участвуют в строительстве гигантских гидросооружений.

Маленькие и скромные землесосы, углублявшие обычно речные перекаты, стали родоначальниками тех мощных землесосов, заменяющих труд десятков тысяч человек, что намыли Цимлянскую плотину на Дону длиной в тринадцать километров, а сейчас намывают Куйбышевскую плотину.

На сооружении этих исполинских, почти фантастических по величине плотин тоже будут работать речники.

Этим летом на пристани в Сталинграде я слышал спор нескольких волжских капитанов – старых «речных волков». Говорили о том, кому выпадет счастье провести но каналу первый пароход.

Молодой матрос, слушавший издали, как и я, этот спор, подмигнул мне и сказал:

– Пусть они там говорят, что хотят, а я хоть на самом ничтожном катеришке, а пройду по каналу первым. Волноваться буду, понятно. И завидовать мне будут, конечно. Да и как не позавидовать? Ведь не каждому выпадает такая судьба.

Он был прав, этот молодой матрос. Мы завидуем тем, кто был участником событий исторических и неповторимых. Это хорошая зависть.

Завиден труд речников, и прежде всего потому, что их работа тесно связана с великолепной нашей природой.

Реки, рождая любовь к своим водам и оживленным берегам, вызывают тем самым привязанность ко всей стране.

Начала любви к Родине, нашей привязанности к ней коренятся и где-то там, в истоках великих рек, хотя бы в истоках Волги, где маленький ключ бормочет в корнях березы и медленно вертит позлащенный осенью лист. И если мы отдаем даже каждому такому ключу частицу своей любви, то сколько же мы отдаем этой любви нашей стране во всей ее обширности и великолепии! Нет меры этому чувству.

Русские реки! Они величавы и спокойны, как красота русских женщин.

Друг Пушкина поэт Языков – волгарь из Симбирска – воспел русские реки в изумительных стихах. Воспел Волгу – властительницу вод, «обширных русских вод, простерших ход свой славный… между холмов и долов многоплодных до темных Каспия зыбей». Он писал о Тверце, «лелеющей тысячи судов», Оке – «поемистой, дубравной», о Суре, «красавице, задумчиво бродящей», Свияге «пажитной, игривой и бессонной» и, наконец, о Каме, «чей сильный бурный водобег, под криками орлов свои волны седые катя в кремнистых берегах, несет железо, лес и горы соляные на исполинских ладиях».

Пушкин впервые написал о Доне, что он не течет, а льется. В этом была удивительная, никогда не изменявшая поэту, точность определений. Волга, Северная Двина, Днепр, Обь – все большие русские реки именно текли. Они несли к морям тяжелые воды. В широком движении этих рек была сила, настойчивость. А Дон лился легко, позванивая на перекатах, серебрясь от ветра вместе с листьями ракит. Облака медленно тонули, тускнея в его омутах. Песчаные косы, перемытые донской водой, были выбелены солнцем, как холсты, что раскладывали казачка по донским берегам.

 
Блеща среди полей широких,
Вот он льется! Здравствуй, Дон!!
От сынов твоих далеких
Я привез тебе поклон…
 

Недалеко то время, когда от гранитных набережных Москвы и от пристаней Ленинграда и Архангельска пароходы будут отваливать в прямые рейсы до далекого Ростова, а затем и до прибрежных городов Азовского и Черного морей.

Из сумрака белых ночей эти пароходы уйдут под черное, пылающее крупными звездами, южное небо. Пароходы как бы будут брать огромные разрезы Советской страны в пространстве. Десятки наречий будут слышны на их палубах. Десятки городов будут проплывать мимо пароходов, уходя в речные дали, – городов, овеянных древней и новой славой, кипучих и живописных.

Пожалуй, не будет ничего более увлекательного и заманчивого, чем эти плавания. Особенно для нашей молодежи.

С тем большей силой мы будем любить их, эти реки, несущие свои светлые струи через великое разнообразие и живописные просторы страны, те реки, что дают нашей Отчизне энергию, свет, воду для орошения засушливых областей, где вскоре расцветут новые благословенные края.

1952

За красоту родной земли

Мы неопровержимо доказали свою смелость в создании новых форм жизни.

Мы создаем будущее сейчас, сегодня, а не только говорим о нем и представляем его в туманном отдалении.

Итак, разговор будет идти о борьбе за наше будущее, но в тесной связи с одним печальным явлением сегодняшней жизни, – безнадежным опустошением нашей удивительной в своей прелести русской природы. Нужно твердо остановить тех, кто, как сказал один старый колхозник, «в ширь и в край мордует русскую землю».

Мы караем за хулиганство, за убийство людей, но порой равнодушны к убийству природы, – той природы, что является величайшей силой в моральном и эстетическом развитии народа.

Русская литература, музыка, живопись, вся наша великолепная культура, наконец история – все это неразрывно срослось с красотой русской земли. Она наложила отпечаток на формирование характера нашего народа – великодушного и талантливого, простого и мужественного.

Нет для нашего сердца милее края, чем Россия, чем ее свежие леса и перелески, поля и заливные луга, тихие реки, звон родников и светлые зори над росистыми зарослями…

Опустошитель земли – прежде всего явный хулиган, жестокий собственник по своей внутренней сути. В редком случае – это просто дурак.

Но прежде чем говорить об опустошителе, нужно сказать несколько слов о пособниках этого хищника и дикаря – о «прекраснодушных» людях, старающихся оправдать или не замечать это зло из-за боязни «вынести сор из избы».

Пусть сор гниет, пусть распространяет зловоние и миазмы, пусть грозит болезнями, – лишь бы не узнали и не осудили соседи, лишь бы все было «шито-крыто». Вся отталкивающая житейская философия мещанства выражена в этой поговорке, в этой заповеди труса и лицемера.

Как можно бороться за красоту родной земли, за ее процветание, если самые вопиющие факты, приведенные вами, будут вызывать наигранную недоверчивую усмешку и готовое возражение: «Ну, что вы! Не надо преувеличивать», или: «Ну и что из этого? Что же здесь особенного?»

Конечно, что особенного в том, что закон, запрещающий сводить леса по берегам рек, сплошь да рядом нарушается при потворстве местных властей?

Что особенного в том, что из-за этого мелеют и иссякают реки, бесплодной становится земля, затягиваются илом водохранилища?

Что особенного в том, что леса вырубаются подчас хищнически и в большем количестве, чем об этом оповещают ведомственные отчеты?

Что особенного в том, что любое, даже маловажное учреждение, если дорвется до строительства, то строит на триста тысяч рублей, а пакостит вокруг землю на три миллиона?

Земля у нас принадлежит всему народу, она – общенародное достояние. Мы все – хозяева этой земли. Мы вправе поднять свой голос против опустошителей земли, ударить их по рукам.

Это – не преувеличение и не пустые слова. Недаром за последнее время редакции газет получают множество гневных писем по этому поводу со всех концов страны.

Достаточно даже наспех, нигде подолгу не задерживаясь, проехать по стране, чтобы убедиться, что есть немало мест, где точит землю, как шашель точит дерево, распоясавшийся опустошитель.

За примерами ходить недалеко.

Этим летом я приехал в Тарусу – тихий городок на Оке. За Тарусой давно установилась слава одного из самых живописных мест Средней России. Густые смешанные леса, горы, звонкие речушки, соловьиные рощи, широкие дали, Ока и множество прекрасных и неожиданных аспектов русской природы издавна привлекали в Тарусу художников. Таруса стала приютом многих мастеров нашей живописи. Здесь жили и работали Поленов и Борисов-Мусатов. Здесь работали и работают художники Крымов, Ватагин и многие другие.

Таруса стала для нас тем же, чем для развития французской живописи деревушка Барбизон. Таруса вошла в историю нашего искусства, как место плодотворного вдохновения.

Казалось бы, что красота здешней природы должна быть неприкосновенной. На деле же все обстоит иначе.

Леса по берегам Оки между Серпуховом и Тарусой вырублены. Оставлена, очевидно, только для вида, своего рода лесная ширма – узкая полоска деревьев, за которой сквозят пустоши. На протяжении двадцати с лишним километров между Серпуховом и Тарусой – перерытые и буквально поставленные дыбом берега Оки белеют огромными мертвыми осыпями карьеров каменоломен.

Раньше камень здесь добывали закрытым способом – под землей. Но его легче брать открытым способом, взрывая толом и уродуя неповторимые по красоте окские берега и уничтожая последние остатки прибрежных лесов.

Кто возместит нам необратимую потерю прекрасного пейзажа, потерю красоты? Ее ведь не прикинешь на счетах и не занесешь в бухгалтерские балансы. Значение ее для живой души человеческой в тысячи раз больше, чем скрупулезная экономия.

Только люди, не помнящие своего духовного родства, люди, тупо равнодушные к культуре своей страны, к ее прошлому, настоящему и будущему, могут так безжалостно уничтожать ту высокую культурную ценность, что несут в себе природа, пейзаж и его красота.

В Тарусе – карьер против города, почти в городской черте, на мысе над Окой. Там был недавно чудесный сосновый лес. Леса этого нет и в помине. Весь день городок сотрясается от оглушительных взрывов. Дребезжат в домах стекла, трескается и осыпается штукатурка. Но покой горожан не стоит, конечно, внимания. Камень важнее.

Самое удивительное и неправдоподобное заключается в том, что этим делом занимается высокое учреждение, призванное охранять природу, – Академия наук СССР. Карьер находится в ведении подсобной организации при академии – «Центракадемстроя».

Если даже Академия наук приложила руку к обезображиванию нашей земли, то что говорить о некоторых других учреждениях и организациях…

Я много дал бы за то, чтобы узнать имя того администратора, который приказал вырубить начисто на дрова великолепные вековые березы. Ими была в конце XVIII века обсажена в четыре ряда вся дорога от Калуги до Тарусы. До сих пор жители Тарусы и окрестные колхозники почти со слезами говорят об этом безобразии.

Для высоковольтной линии, проходящей вблизи Тарусы, вырублена в лесах просека шире, чем Садовые улицы в Москве. Объясняется ли это необходимостью? Не знаю.

Но с точки зрения здравого смысла никакой надобности в такой широкой просеке нет…

Вот всего два-три факта, касающиеся даже не целого маленького района нашей страны, а только небольшой части этого района. Какой же мартиролог уродования природы можно составить по всей стране! Сколько можно назвать рек и озер, где у всех на глазах глушат рыбу (уничтожая ради одной-двух крупных рыб тысячи мальков), травят ее ядами и ловят запрещенными способами. Рыбы становится все меньше – браконьер пронырлив и деятелен и проникает в самые глухие и заповедные углы.

Почти во всех случаях, когда мне приходилось сталкиваться с глушением рыбы, этим занимались представители местной власти, именно те люди, которым доверена охрана рыбных богатств.

Браконьерство, рубка деревьев, выламывание молодых посадок, уничтожение рыбы, отравление рек сточными водами фабрик и заводов, свинское загаживание природы, особенно пригородных парков, вытаптывание лугов – всему этому пора положить предел.

Природу надо заботливо охранять, мы же только делаем попытки, чтобы ее спасти.

Я думаю, нужен точный и строгий закон об охране земли, лесов, вод и самого воздуха нашей страны, ее животного и растительного мира, – закон о том, что всяческое уродование природы, уничтожение ее красоты и бессмысленное ее опустошение приравниваются к государственному преступлению. Нужно воспитывать у молодежи любовь и уважение к природе. Нужно предавать огласке все случаи поругания природы. Нужно карать за них невзирая на лица.

Нужно всеобщее усилие к тому, чтобы оградить нашу природу от разорения и обезображивания. Красота земли должна быть одним из могучих факторов при воспитании нового человека. Наша природа должна расцвести для новых времен во всем своем блеске и великолепии.

1955