Текст книги "1000 ночных вылетов"

Автор книги: Константин Михаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Одна минута. Если хочешь больше – шестьдесят секунд.

– Хочу больше.

– Мог не лететь.

– Мог. Если бы не ты! Кулаком в спину!.. Отсутствие элементарной вежливости, наконец, уважения к своему командиру, товарищ штурман!

– А долг коммуниста?

– Жмешь на патриотизм?

– Нет, на твою слоновью шкуру.

– Запомню, Коля!

– Для этого и говорю.

Этой болтовней мы заполняем пустоту ожидания. Самое страшное – это ожидание неизвестности. Когда враг ощерится зенитками, когда на первый взгляд даже не будет выхода из замкнутого круга огня, все же легче: ты будешь драться. А от пассивного ожидания до ощущения обреченности – всего один шаг! Даже в пылающем самолете летчик не испытывает чувства обреченности – в нем еще не сломлена воля к победе, он еще чувствует себя солдатом. А неизвестность, пассивность рушат внутренний мир летчика, и воля его может дойти до распада. Тут важен даже пустяковый разговор. Одно-единственное слово, в такое мгновение оброненное другом, не допустит ослабления воли. Пусть не сказано ничего значительного или очень важного, но летчик услышал голос человека и знает – рядом друг…

Все ближе наплывают прожекторные лучи. Ввожу самолет в пологий вираж и включаю в кабине полный свет, чтобы как-то нейтрализовать слепящий огонь прожекторов. А еще включаю бортовые огни – пусть видят нас немцы!

– Нате! Берите! Стреляйте!

Свет, ослепительный свет режет глаза, давит, слепит. От него не уйти, не укрыться. Пилотирую только по приборам. Самолет описывает над целью замкнутую кривую. Надо продержаться десять минут. Целую вечность! И надо так увлечь немцев, чтобы они видели только нас. Только нас!

Уголком глаз кошусь на Николая – он тянется к бомбосбрасывателю.

– Придержи, Коля. Через каждые две минуты – по одной!

– К чему этот цирк? Шарахнуть залпом, чтоб дым столбом!

– А моральный фактор? Надо держать их в напряжении.

– Психолог! А впрочем, согласен.

Где-то внизу лопается разрыв бомбы, будто кто-то откупорил бутылку.

– Две минуты, – ведет немудреный счет Николай. – Осталось восемь. Огненными головешками проносятся снаряды. Рвутся где-то выше, слева, справа.

– Отверни маленько, – советует Николай. – Ведь собьют, гады. А нам еще надо держаться…

Я не отвечаю. Самолет треплет, подбрасывает из стороны в сторону, а я не могу оторвать взгляд от приборов. Из огненного круга, кажется, нет выхода: кругом свет, вой и свист. Дымные шары разрывов тяжелых снарядов болтают самолет, осколки прошивают обшивку крыльев.

Николай прижимается к пулемету и направляет первую очередь в сгусток света.

– Вот вам, гады! Вздрагивает и пытается вырваться из рук штурмана пулемет.

– Давай, родимый!! Только не закуси, не замолкни! Давай! – приговаривает Николай, сам того не замечая, а заодно не замечая, как слабеет огонь зениток.

– Спокойно, старик! – кричу ему. – Наши над целью!

Где-то выше нас идет в атаку полк. Еще несколько вражеских батарей посылают в небо желтые пучки снарядов. Круто разворачиваюсь на летящие светляки и ввожу самолет в пикирование.

– Давай, Никола!

Самолет вздрагивает, освобожденный от груза. Я направляю нос на сверкающие пасти зениток и нажимаю гашетки эрэсов.

Мне видно, как раскалывается земля, видно дымное пламя пожара.

В эту ночь, пропитанную волнующим ароматом июльских трав, с задания не вернулась Шурочка.

Шальной снаряд заградительного огня врезался в мотор, и вражеский прожектор проводил пылающий факел почти до земли. Но самолет не упал. Шура смогла посадить его на поле, покрытом молодой зеленью. Вдвоем со штурманом они осмотрелись. Короткая летняя ночь уже уступала свои права утру, уже посветлел небосвод и в сиреневых сумерках раннего утра виднелся неподалеку небольшой лесок. К нему-то и бросился экипаж самолета, ища спасения. Но навстречу ударили автоматы. Тогда Шурочка и штурман повернули в другую сторону. И оттуда полоснула длинная очередь, затем донеслись крики:

– Нихт шиссен! Руссише флигер! Нихт шиссен!

Кто-то приказывает не стрелять… Значит, их хотят взять живыми… И Шура повернула к горящему самолету.

– Пулемет! – коротко приказала она штурману.

Они сняли его с турели и залегли в борозде. Стреляли расчетливо, короткими очередями, экономя каждый патрон. А когда патроны кончились, Шура передала штурману запасную обойму от своего «ТТ».

– Последняя, – предупредила она.

Они выстрелили еще по семь раз из своих пистолетов в расплывчатые, серые тени фашистских солдат. Кто-то истошно взвыл, и пули вражеских автоматов взметнули перед их лицами комья горячей земли.

– Сдавайс, рус!

И они поднялись во весь рост. В десятке шагов от них чернели фигуры немцев с направленными на них автоматами. Они обняли друг друга, и губы их слились в поцелуе.

– Сдавайс! – вопил все тот же голос. – Хенде хох!

Они подняли руки, и два выстрела слились в один… Два последних патрона они израсходовали на себя. В наступившей тишине стали слышны птичьи голоса…

Кавалер ордена Красного Знамени

Нам уже известен день и час, когда начнется наступление гитлеровцев. И, несмотря на это, медленно текут часы ожидания. Короткая летняя ночь, кажется, не имеет конца. Где-то на переднем крае артиллеристы уже заняли места у орудий, в готовности танкисты и летчики. Каждый командир и солдат живет ожиданием предстоящего боя.

В километре от нашего аэродрома проходит какая-то, возможно, десятая или двенадцатая линия обороны, она находится на большом удалении от линии фронта, и вероятность прорыва немцев на такую глубину почти исключена, однако артиллеристы выжидающе замерли у пушек, из глубоких окопов не доносится к нам ни единого звука. Фронт замер в ожидании удара, готовый отразить, выстоять и не отступить.

Наш полк тоже получил задание – всего два вылета. В первом мы нанесли удар по лесу, что в пятнадцати километрах от линии фронта, где замечено скопление танков. Теперь уже перед самым рассветом нанесем удар непосредственно по переднему краю гитлеровцев. Наш удар, так же как и артиллерийская подготовка, которая начнется за час-полтора до того, как немцы перейдут в наступление, должен дезорганизовать и нарушить порядок фашистских войск, ослабить их силу.

Вновь, как в дни сражения за Москву и Сталинград, бойцам зачитывается обращение партии, наказ народа – «Ни шагу назад!». И вновь солдаты принимают клятву – «Стоять насмерть!».

А у нас в первом полете кто-то дрогнул. Мы с Николаем видели, как взорвались на нашей территории две сотки, видели вслед за этим голубую трассу пуль, несущихся к земле. Такие трассы только у наших ШКАСов. Бомбил и обстреливал наши войска кто-то из нашего полка, из нашей дивизии. Кто?!

О происшествии знает командир, знает весь полк. Нас вызывает комиссар – кто?

В дивизии около ста экипажей, попробуй, ответь на этот вопрос, укажи на кого-то пальцем.

Ясно одно: это свой… Мы буквально приходим в состояние бешенства от беспомощности: узнать подлеца невозможно. Одно дело, если он ошибся, а вдруг среди нас враг? Тогда он и впредь будет творить свои темные дела. Каждый самолет скрыт темнотой ночи, отделен от другого невидимым барьером. Кто?..

– Надо следить за каждым, – произносит Николай.

– Значит, и подозревать каждого? – возмущаюсь я.

– Каждого! – жестоко обрубает он.

– Выходит – и меня и тебя?

– Да!

– Но это просто глупо! Еще большая глупость закрывать глаза и молчать.

– Допустим. Каким образом ты осуществишь контроль? Уж не прикажешь ли включать над целью бортовые огни и мигать: мол, это бросаю бомбы я, а не кто-либо другой?

– Вот это действительно глупость. – Николай поворачивается ко мне спиной. – Товарищ комиссар, предлагаю каждую ночь менять экипажи. Каждую ночь летчик летает с новым штурманом и наоборот.

– Вы думаете таким способом выявить… этого? – Комиссар так и не находит нужного слова.

– Хотя бы обезопасить. Экипаж – двое все-таки разных людей.

– Пожалуй, в этом что-то есть. Я посоветуюсь с командиром.

Мы выходим от комиссара удрученные и недовольные друг другом. Я понимаю, что Николай прав, но подозревать каждого! Значит, и мне не будут верить, значит, рухнет наша дружная семья. И это накануне предстоящего наступления, накануне боя.

– По самолетам!

Николай смотрит на часы:

– Взлетаем через десять минут. Я забираюсь в кабину и никак не могу найти удобного положения на своем парашюте.

– Запускай!

Над аэродромом плывет гул двигателей, самолеты один за другим рулят на старт.

Цель, по которой наносит удар наша дивизия, – узкая полоса переднего края обороны противника неподалеку от станции Поныри буквально покрыта взрывами бомб. И почти тут же начинается артиллерийская подготовка. Но все это уже не может остановить немецкую военную машину. В пять часов тридцать минут противник переходит в наступление. Под прикрытием огня тысяч орудий и минометов, при поддержке множества самолетов к переднему краю нашей обороны устремляются массы фашистских танков и штурмовых орудий. За ними следует вооруженная до зубов и ободренная шнапсом пехота. Началось! Ну, теперь держись!..

Зря мы грешили, подозревая кого-то в преднамеренной подлости. Никакого предателя среди нас нет, да и быть не могло. Все мы знаем в полку друг друга, и, окажись среди нас враг, разве мог бы он остаться незамеченным. А виновником того происшествия, как удалось установить через год, оказался штурман лейтенант Тарабашин. Перепутав ориентиры, он принял заросли кустарника вдоль какой-то речушки за укрепления фашистских войск и, не согласовав с летчиком, сбросил бомбы. И только начав обстрел цели, Тарабашин понял роковую ошибку. К счастью, бомбометание и стрельба обошлись без человеческих жертв. Димка Тарабашин молчал целый год.

Молчал и его командир. Молча переживали, наводили справки и, даже выяснив, что бомбы разорвались на пустыре, не причинив никакого вреда нашим войскам, решили молчать, чтобы не попасть под суд, чтобы, оставшись в строю, исправить ошибку и до конца драться с врагами, продолжая служить Родине.

Летние ночи коротки, мы едва успеваем сделать один вылет. На день тщательно маскируем свои самолеты и после короткого отдыха не можем оторвать взгляда от неба, где проносятся наши скоростные бомбардировщики и истребители. И, что там говорить, завидуем! Никогда я так не досадовал на свой тихоходный ПО-2. В небе идет неравный жаркий бой, сталкиваются воздушные армады, а мы за сутки совершаем один-единственный вылет. Две стокилограммовые бомбы, четыре эрэса и лента ШКАСа! И еще неизвестно, нанесло ли все это какой-либо ущерб врагу. Ах, как хочется драться на настоящем самолете!.. А тут еще, как назло, команда срочно перевести самолеты лейтенанта Мартынова, Ляшенко, Обещенко и мой в транспортный вариант. Этой ночью полк уйдет бомбить обнаруженную днем танковую колонну фашистов. А мы? Куда прикажут лететь нам, какие везти грузы? О предстоящем полете даже не хочется думать.

Вечером нас вызывают на КП. Вокруг стола командира стоят какие-то люди в штатском.

Заметив среди них бородатого священника, толкаю Бориса локтем:

– Видал? – шепчу ему на ухо. – Интересно, в какой монастырь придется лететь?

– Успокойся, – так же шепотом отвечает Борис. – Во всяком случае, не в женский. Я едва сдерживаю готовый вырваться смех.

– Внимание, товарищи! – жестом приглашает нас к карте командир. – Вам предстоит лететь вот сюда. – Палец командира скользит по карте, пересекает Брянскую и Смоленскую области и останавливается на большом лесном массиве в восточной части Белоруссии.

– Здесь партизанами подготовлена посадочная площадка. За ночь успеете добраться, днем замаскируйте самолеты, а с наступлением сумерек – обратно. Сигнал – три костра в одну линию. При подходе сделаете круг. Зажгутся еще два костра, таким образом, образуется обозначенная посадочная полоса. Костры на границе аэродрома. Садиться по центру. Старшим группы назначаю лейтенанта Мартынова. С ним пойдет штурман старший лейтенант Семаго. Вопросы есть?

– Полет на полную дальность, товарищ командир, а как с заправкой на обратный путь?

Командир вопросительно смотрит на бородатого мужчину в домотканой свитке.

– Будет заправка, – сдержанно отвечает тот. – Хлопцы две бочки бензина у фрицев отбили. Хватит?

– Вроде должно хватить, но запас карман не тянет. Метеорологического обеспечения фрицы нам не дадут, а я не бог, чтобы угадывать погоду, да еще на завтра!

– Не богохульствуй, вьюнош! – неожиданно густым басом замечает священник.

Мартынов удивленно хлопает ресницами, и мы неудержимо хохочем…

Днем у опушки, где замаскированы наши самолеты, выстраиваются партизаны. Оказывается, пассажир в свитке является представителем Центрального штаба партизанского движения. Он рассказывает партизанам об обстановке на фронтах, о боевых делах различных партизанских соединений и в заключение вручает боевые награды. Первым получает орден Красного Знамени уже знакомый нам священник – отец Иоанн.

Выйдя из строя, он принимает орден, подносит его к губам и отвечает совсем не по-уставному:

– Благодарю вас. Готов и впредь служить тебе, народ мой православный, служить тебе, Отчизна моя!

Вот тебе и батюшка! Позже нам рассказали удивительную историю, связанную с отцом Иоанном.

Во время оккупации Курска отец Иоанн предложил бургомистру открыть на окраине города церковь. Предложение понравилось не только бургомистру, оно было одобрено военным комендантом и начальником гестапо. На открытие церкви и большой молебен по этому поводу приехали высокопоставленные лица из армейских штабов, СС и СД. Были здесь и представители берлинской прессы и радио, были репортеры, фотографы, операторы кинохроники. Проповедь отца Иоанна и молебен «во славу германского оружия» засняли на кинопленку и расписали не только в центральных газетах фашистского рейха, но и в националистических листках различных оттенков, транслировали ее и по радио. Словом, личность «патера Иоанна» стала популярной для геббельсовской агитмашины. Церковь отца Иоанна процветала. Частые молебны, недурной хор и проповеди самого батюшки привлекали прихожан, любопытствующих немецких офицеров и солдат. Даже самые изощренные переводчики не могли уловить, чьему же оружию поет отец Иоанн славу. И никто, наверно, не догадывался о другой стороне деятельности священника. Однажды с маслобойного завода среди белого дня был угнан транспорт с готовой продукцией. Обнаружить его гитлеровцы не могли, транспорт будто провалился сквозь землю. И это было так на самом деле. Масло хранилось в церковных подвалах до тех пор, пока его не вывезли партизаны. Так же исчез обоз с отобранными у населения для нужд фашистской армии теплыми вещами. А отец Иоанн продолжал громить «отступников» от истинной веры, призывал «служить» на благо великой Германии и жертвовать деньги на разгром «власти антихриста». И все же гестапо что-то пронюхало.

Однако неожиданная облава и обыск в церковных подвалах ничего не дали. Ни денег, ни продовольствия, ни одежды там не обнаружили. Зато были найдены обрывки окровавленных бинтов. Уж не священник ли причастен к побегу большой партии пленных?

Бросились искать отца Иоанна, но его и след простыл. Гитлеровцы назначили за его голову награду в десять тысяч марок, но Центральный штаб партизанского движения перебросил отца Иоанна к новому месту «работы». Из партизанского края в белорусских лесах ему еще предстоит пробираться куда-то на запад. Где, в каком городе или деревушке завладеет новым приходом отец Иоанн? Будут ли его называть прежним именем или же он станет «отцом Федором»? Дай бог тебе сил и выдержки, святой отец, кавалер боевого ордена Красного Знамени!

Вдоль линии фронта горят деревни. Так бывает всегда, когда враг отступает.

Армии Центрального фронта, выдержав бешеный натиск гитлеровцев, сами перешли в наступление и отбивают у немцев одну позицию за другой.

Гитлеровское командование, раздраженное неудачами на фронте, приказало войскам уничтожать за собой все, что можно уничтожить. Так гитлеровцы мстят за свое поражение.

С лица земли стерты многие населенные пункты, расстреляны тысячи ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, на каторжные работы в Германию угнано много молодежи.

Солдаты Красной Армии, воочию увидев зверства фашистов, неудержимо рвутся вперед, чтобы скорее освободить занятые противником города и села, вызволить из неволи и спасти советских людей. Наступательный порыв советских воинов нарастает день ото дня. Уже взят Орел, освобожден Белгород. Уже столица нашей Родины Москва впервые салютовала двадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий войскам Западного, Центрального, Брянского, Воронежского и Степного фронтов в ознаменование их большой победы, и наступление наших войск все ширится.

Начальник оперативного отдела штаба полка капитан Мосолов каждый час перекалывает булавки с красными флажками, обозначая на карте линию фронта, которая неудержимо движется все дальше на запад.

Теперь мы уже почти не снимаем с самолета подвесные люльки, задания на транспортировку грузов поступают почти каждый день: подвезти горючее выдвинутому далеко танковому корпусу, перебросить боеприпасы, срочно перебазировать все службы истребительного полка ближе к сегодняшней линии фронта… Мы понимаем, что все это необходимо для общего дела победы, но самим нам охота бомбить, уничтожать и неотступно преследовать врага. Особенно тяжко перебазировать авиационные части и видеть, как еще необстрелянные юнцы, прибывшие только вчера из ЗАПа,[16]16
  ЗАП – запасной авиаполк. Учебная часть, где проходили тренировку летчики перед отправкой на фронт.


[Закрыть] уже дерут нос и считают себя заправскими истребителями. С каким пренебрежением смотрят они на наши самолеты, на нас самих! Очень уж трудно все это сносить. Кажется, Константин Симонов назвал нас «чернорабочими авиации». Да, мы чернорабочие! И мы не гнушаемся своего дела. Ведь и наша работа направлена к одному – к победе.

И вот мы опять на аэродроме истребителей. На стоянках с десяток «яков». Остальные, по-видимому, в воздухе, ведут бой или патрулируют над нашими войсками. Пока наш командир договаривается с командиром истребительного полка о порядке перебазирования, мы, поставив свои самолеты в одну линейку, томимся ожиданием. И уже достал Борис свою неизменную гитару и тихо перебирает струны. Постепенно к нам подходят хозяева: техники и летчики-истребители. Судя по их чересчур бравому, воинственному виду, – молодые. Наверно, им еще не доверяют ведение боя, наверно, они оставлены здесь для перегонки самолетов, вот этих «яков». Тем не менее – истребители!

– Ребята, «кукурузники» прилетели!

– Рус-фанера!

– Этажерки!

Но мы упорно «не замечаем» насмешек. Рокочут струны гитары, а Яков Ляшенко подпевает Борису:

 
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Бак пробит, хвост горит,
Но машина летит
На честном слове и на одном крыле…
 

– Ой, мамочка! Послушайте, что «кукуруза» поет! – не унимается какой-то штатный остряк из истребителей. – Вы-то хоть слыхали, как пушки стреляют? Транспортники!..

Борис зажимает струны ладонью и небрежным движением сбрасывает с шеи тесемку гитары. От этого движения распахивается на груди тонкий комбинезон и обнажаются привинченные к гимнастерке два ордена Красного Знамени и краешек погона. Борис расправляет плечи:

– Эх, ты…

– Извините, товарищ лейтенант, – смущенно оправдывается истребитель. – Я не знал… я думал…

– Килька! – обрывает оправдания Борис. – Килька в томатном соусе!

Дружный хохот всех присутствующих заставляет неудачливого остряка спрятаться за спины товарищей.

– Становись!

Сейчас скажут, кому, на каком самолете лететь, и в люльки усядутся «пассажиры».

– Запускай!..

У меня под правым крылом сидит тот самый остряк.

Время от времени бросаю на него взгляд. Позеленевшее лицо, в глазах страдание. Понятно – жара и болтанка изрядная. От его мертвенно-бледного лица мне и самому становится тошно. Эх ты, истребитель!

Передовые части нашего фронта уже в междуречье Десны и Днепра. Вышли так стремительно, что за ними не успевают тылы. И опять мы снабжаем танкистов горючим и боеприпасами. Танкисты подошли уже почти к самому Днепру. Они отыскали в лесу большую поляну и выложили на ней посадочное «Т». А вокруг еще бродят не уничтоженные группы фашистских солдат.

Идем на бреющем. Впереди – ведущий, командир эскадрильи старший лейтенант Ширяев. С ним штурман Кисляков. У нас, ведомых, штурманов нет. Вместо них – ящики с боеприпасами. Идем звеньями по три самолета. Поглядываю вперед – на хвост ведущего, изредка – на землю, почаще – в небо: не исключена встреча с истребителями противника, передний край сразу же за посадочной площадкой. Справа от меня, в хвосте Ширяева, висит самолет Валентина Боброва. Пришел он в наш полк под Сталинградом из армейского звена связи. Стройный, подтянутый весельчак, он сразу пришелся по душе нашей компании, вошел в наш узкий круг дружбы. Мы знаем, что где-то в Белоруссии у него остались родные и ему не терпится скорее попасть в эти места. Потерпи, Валька! Еще немного – и сбудется твоя солдатская мечта, прижмешь ты к сердцу своих стариков. Больше ждал. Осталось совсем немного. Вот пополнят танкисты запасы горючего, зарядят пушки привезенными нами снарядами и – вперед! Эх, Валька, не забыть бы сказать тебе эти слова. Вот сядем, и я их обязательно выскажу. Я же сам знаю, как нелегко ждать. Но что это? Я вижу, как на левом крыле длинной строчкой вспухает обшивка, а прямо перед моими глазами разлетается стекло компаса. Я сдвигаю со лба очки и смотрю вниз. Там, на дороге, копошатся серо-зеленые фигурки – фрицы! А впереди – клинышками – звенья полка. Оглядываюсь назад – кудрявая поросль леса, синь безоблачного неба и гул мотора. Больше ничего. Валька! Где ж ты, Валька?..

* * *

Он не погиб. Раненого, его взяли в плен немцы. Он бежал, был схвачен вновь и бежал опять. Путь длиной в год вновь привел его в наш полк. И невдомек было молодым летчикам, почему мы, ветераны полка, украшенные многими орденами Родины, так тепло встретили этого худощавого лейтенанта, почему мы отдавали ему свои пайковые папиросы. Нас, ветеранов, осталось в живых совсем немного, и мы очень обрадовались, что среди нас снова был Валька Бобров. Израненный, избитый, но живой. Чудесная это штука – жизнь!

Где ты теперь, Валентин Бобров?