Текст книги "1000 ночных вылетов"

Автор книги: Константин Михаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Жители Варшавы, рядовые члены Армии крайовой, совершенно не представляя, что они служат мелкой разменной монетой в политической игре эмигрантского «правительства», и не зная его преступных подлинных целей, не щадили своих жизней во имя освобождения страны от гитлеровских захватчиков.

Не знали пан Курмановский и пан Юзеф, что слухи о том, что все трудоспособное население будет сослано в Сибирь, что в созданных на территории Польши колхозах будет обобществлен не только скот, птица, различный хозяйственный инвентарь, но и дети, и женщины, – все это провокация, предпринятая по прямому указанию из Лондона с единой целью – подбить население Польши на выступление против «москалей».

Но трудовой люд Польши уже видел, на чьей стороне правда.

Приказом начальника политотдела мы с Николаем Кисляковым включены в бригаду самодеятельных художников и литераторов, которой поручено создание истории нашей дивизии. Отсутствие хорошей бумаги и красок несколько охлаждает наш первоначальный творческий пыл, но начальник политотдела полковник Журбенко, выслушав наши сетования, тут же находит простое решение:

– Поедете в Люблин и купите все необходимое. Наверное, там все это есть.

Нашлось какое-то дело в Люблине и майору из разведотдела, и не прошло и часа, как все мы уже сидим в юрком джипе: рядом с шофером в кабине – майор, мы с Николаем – в кузове. Подняв воротники шинелей, прижимаемся друг к другу, стараемся хоть как-то сохранить остатки тепла, но встречный ветер пронизывает нас насквозь.

На очередном КПП к нам в кузов подсаживают двух польских офицеров и несколько женщин. Женщины закутаны с головой кто во что горазд, но это не мешает им с любопытством присматриваться к нам и – о женское любопытство! – осторожно расспрашивать о том о сем. Когда поляки убеждаются, что со мной можно говорить на родном языке, беседа становится общей. Их интересует все: наша Москва, положение на фронтах, скоро ли новое наступление и когда будет освобождена Варшава. Смеясь, я ухожу от ответа на вопросы, касающиеся планов командования, и в свою очередь расспрашиваю их о Варшаве и Люблине, куда мы едем.

В разговорах незаметно бежит время, и ветер не кажется уже таким холодным.

В Люблин приезжаем вечером. Дежурный помощник военного коменданта разводит руками и хмыкает:

– В гостиницах мест нет…

Старший нашей «команды», майор, явно обескуражен этим и заводит речь о возвращении в часть.

– Товарищ майор, есть предложение сначала поужинать, – предлагает Николай.

– Точно, товарищ майор! – поддерживаю я. – На сытый желудок и ночлег найдется.

– А где же ужинать? – почти сдается майор. – Ведь поздно.

Я широко развожу руками:

– В таком-то городе и не найти? Найдем! Прошу, товарищ майор!

Главное – не дать ему опомниться, не дать поразмыслить, а то останемся без красок и бумаги.

А мне совсем не хочется огорчать комиссара Журбенко: славный он человек.

Стучусь в дверь первого «склепа», маленького магазинчика, торгующего ничем и всем. В таком магазинчике можно купить носки и круг свежей колбасы, приобрести лезвия для бритвы и выпить чашку чая.

– Входите! Открыто! – доносится из-за двери звонкий женский голос.

Сопровождаемые тонким треньканьем звонка над дверью, входим в магазин. За прилавком миловидная паненка. Я мобилизую все очарование, на какое только способен молодой мужчина, к тому же весьма голодный:

– О-о! Добрый вечер, прекрасная пани! Так поздно, а вы еще трудитесь!

– Добрый вечер, панове! Что бы вы хотели?

– О, прекрасная пани! Если бы вы были к нам так добры, как вы прекрасны, то вы могли бы спасти от смерти четверых умирающих с голода мужчин! О-о! Матерь божья! Из таких ручек даже стакан простого лимонада покажется божественным напитком! А чашка чая? Я даже не нахожу слов для выражения восторга, если вы позволите нам принять из ваших рук чашечку чая!

– Я вижу, пан офицер мастер расточать комплименты, – перебивает мои льстивые излияния пани. – В моем склепе слишком скудный запас продуктов. И вообще, сейчас нелегко.

– О, пани! Безусловно, всем нелегко. Но даже самый простой ужин, приготовленный вашими руками, покажется королевским!

– Ох, пан офицер! – улыбается пани. – Несмотря на все ваше красноречие, я могу предложить только колбасу и хлеб. Если хотите, будет чай.

– Я же сказал – любой ужин будет королевским. А если вы еще добавите бутылочку «монополевой»…

– Ох, пан поручнику! – опять улыбается хозяйка. – Алкогольные напитки запрещено продавать! Но… так уж и быть, будет вам бутылочка бимбера.

– Вы хотели сказать «монополевой», прекрасная пани! Наш пан майор самогон пить не может. Сами понимаете, у начальства изысканный вкус. И он очень строг, наш майор.

Майор дергает меня за рукав:

– О чем ты лопочешь, уж не про меня ли? Что она тебе отвечает?

– Ужин обещает, товарищ майор, – говорю я ему и тут же поворачиваюсь к хозяйке: – Видите, пани! Уже ругает меня пан майор. Требует только «монополевой».

– Ох, пан поручнику! – смеясь, грозит пальчиком хозяйка и скрывается в дверь за стойкой.

Николай давится смехом:

– Ну и арап ты, старина! Неужто уговорил?

– Посмотрим, – отвечаю ему и скромно опускаю глаза.

Вскоре хозяйка появляется из-за стойки с подносом, на котором громоздятся тарелки с закуской и покрытая томной испариной бутылка «монополевой» с белой сургучной головкой. Я незаметно толкаю локтем Николая: знай, мол, наших! – и спешу навстречу хозяйке.

Майор долго колдует над бутылкой, рассматривает ее на свет, взбалтывает содержимое и нюхает.

– Простите, уж не чертика ли вы там ищете? – невинно интересуется Николай.

– Забыли, где мы находимся? – скупо роняет майор. – В водку могут подсыпать любую отраву. Только бдительность отличает настоящего разведчика от всех прочих!..

Вид предстоящего ужина и особенно живительной влаги в запотевшей бутылке переполняет майора растущим уважением к собственной персоне.

– О чем говорит пан майор? – спрашивает хозяйка.

– О-о, пани! Он воздает хвалу вашему гостеприимству, он высказывает самые хорошие слова благодарности! Он… он целует ваши ручки, пани!

Я подхожу к хозяйке и подношу ее руку к губам.

– Такой пустяк! – смущается пани. – Это еще из довоенных запасов. Сохранили от немцев. Просто чудом сохранили.

Майор решительно наполняет рюмки Николаю и мне, а после недолгого колебания наливает до половины в рюмку шоферу. Себе он наполняет до краев и, поднимая ее, сквозь прищур век внимательно осматривает нас:

– Ну, будем!

Пьет он с закрытыми глазами. Николай поднимается со стула и наклоняет голову в сторону хозяйки.

– За здоровье дам! – произносит он.

О, мой друг осмелился произнести сегодня первую фразу по-польски! Я тоже поднимаюсь со стула:

– На здравье, пани!

Мы дружно чокаемся рюмками и стоя выпиваем водку…

С помощью пани Ирены, так зовут хозяйку «склепа», нам с Николаем удается устроиться на ночлег в доме ее родственников. Майор разместился неподалеку, на соседней улице. С ним находится и шофер, которого он не отпускает от себя ни на шаг. Что поделаешь, придется обходиться завтра без машины. Уж одно то хорошо, что майор не будет нам помехой в поисках красок и бумаги.

Вопреки ожиданиям, наши дела устроились сами собой. Стоило только пани Ирене куда-то позвонить, и вот уже рулон отменной бумаги и коробка настоящего «Виндзора»[25]25
  «Виндзор» – английская фирма, выпускающая краски


[Закрыть] лежат перед нами. Какими словами отблагодарить любезность пани Ирены! Впереди у нас совершенно свободный день. Чем же его заполнить? А пани Ирена предлагает познакомиться с городом и берет на себя труд быть нашим гидом.

Идем по улицам древнего города. Веселое солнце расплескало свои расплавленные блики по окнам домов, сверкает рябью в лужах растаявшего за ночь снега, бросает розовые мазки на лица прохожих. Но почему люди не отвечают радостью солнцу, почему не видно улыбок в это доброе утро? Чем ближе к центру города, тем мрачнее лица. А горожане уже запрудили толпой тротуары, заполнили мостовые, и все куда-то торопятся, спешат.

– Что происходит в городе? Куда торопятся эти люди, пани Ирена?

– Куда? – переспрашивает пани Ирена. – О-о, сегодня начинается суд над бандитами из Майданека. Их должны вести по улицам из тюрьмы, и все хотят увидеть их своими глазами. Понимаете, каждого! И своими глазами!..

– Да, это страшные люди.

– Но их надо знать. Надо запомнить. Нам и нашим детям. У вас есть дети, пан поручнику?

– Я еще…

– Понимаю! Когда-нибудь и у вас будут дети, пан поручнику. И вы должны запомнить и рассказать им.

– О чем рассказать, пани Ирена?

– Обо всем! Об этих улицах, об этих людях! Посмотрите в их глаза. Потом мы пойдем в Майданек. Все это вы должны запомнить. Должны рассказать своим солдатам, своим русским людям. Смотрите!

Мгновенно напрягаются и без того суровые лица, и сначала тихо, как дуновение ветра, потом громче, отчетливей, яростней, как рев бури:

– Ведут! Ведут! Бандиты! Убийцы! Звери! Лица людей искажены гримасами боли, ярости, ненависти и презрения.

– Ублюдки! Бандиты! Нет пощады извергам! Смерть палачам!

– Смерть! Смерть!

Серо-желтые маски лиц, опущенные глаза, поднятые над головой руки… Нацистские преступники пытаются защитить свои головы от плевков и ударов, они увертываются, льнут к польским жолнежам – эскортирующим их автоматчикам.

– Смотрите, Панове! Это фашисты! – восклицает пани Ирена. – Это оборотни!

Я смотрю на пани Ирену. Ее тонкое и прекрасное лицо покрывается красными пятнами, губы начинают судорожно дергаться…

– Злодеи! Смерть, смерть!..

Мы с Николаем берем ее под руки, но она старается вырваться от нас, тянется к плотному кольцу автоматчиков, пытаясь плюнуть в лица палачей, и вдруг все ее тело ослабевает, повисает на наших руках, вздрагивая в истерическом рыдании.

– Смерть!.. Только смерть, панове!.. – шепчут поблекшие губы пани Ирены. – Нельзя им прощать это. Нельзя прощать фашизм!..

Мы входим в ворота и оказываемся за высоким забором из колючей проволоки, по углам которого находятся сторожевые вышки. В глубине огромного двора видны каменные корпуса. Взгляд отыскивает высокие трубы и рельсы узкоколейки, которые тянутся, вероятно, к печам. Первое впечатление, будто бы мы находимся на территории гигантской фабрики. Я задыхаюсь. Мне кажется, что воздух насыщен жирной копотью, смрадом сгоревших человеческих тел. Я даже ощущаю эту гарь на губах.

Боже мой! А узники дышали этой гарью недели, месяцы. Дышали, когда везли трупы умерших в вагонетках к печам, дышали, когда сортировали их одежду: женскую – отдельно, мужскую – отдельно, детскую – отдельно… Вот они, тюки с этой одеждой. Их так и не успели отправить в Германию. Не успели отправить и тюки с обувью, разобранной с той же немецкой аккуратностью. Вот женские туфли на высоком каблуке, а эти – на низком… Вот и детская обувь – от матерчатых пинеток до школьных ботинок! Все в аккуратных тюках из веревочной сетки, с табличками, ярлыками и бирками… Сколько здесь этих туфель и ботинок – сотни, тысячи?! И каждая пара принадлежала человеку. Живому человеку!..

Я не могу смотреть на эти тюки с одеждой и обувью. Предательская тошнота подкатывается к горлу. Но я должен запомнить. Должен!..

А это уже тюки с волосами. Обыкновенные человеческие волосы. Перед тем как убивать, палачи стригли свои жертвы: в хозяйстве и волос пригодится!

Теперь эти волосы в тюках, как прессованное сено. Разные. Пепельные, русые, каштановые, седые…

Пани Ирена подходит к одному тюку, берет в руки седую прядку волос, бережно заворачивает ее в бумажку и прячет в сумочку.

– Пани Ирена!

– Может быть, это волосы моего мужа…

– Простите… Простите, пани Ирена!..

Я беру ее руку, Николай берет другую, и мы прижимаем холодные пальцы к своим губам. Это выражение скорби перед величайшим горем человечества! И молчаливая клятва, что мы никогда не забудем печи, бесконечные тюки с одеждой, обувью и волосами. Не забудем глаза пани Ирены. Глаза всех людей, которые видели лицо фашизма.

Вечером собираются родственники и знакомые пани Ирены, которым охота непременно познакомиться с русскими офицерами-летчиками. Стол в гостиной накрыт для праздничного обеда, извлечены из запасов различные вина. Гости оживлены, веселы и стараются свое веселье передать нам. Но им это не удается. При виде еды мне хочется встать из-за стола.

Наверное, так же чувствует себя и Николай. Со щек у него сошел обычный румянец, лицо сразу как-то заострилось и постарело.

Мы пьем рюмку за рюмкой. Пьем и не пьянеем. Вместе с нами пьет пани Ирена. Она тоже ничего не ест и тоже не пьянеет.

Наше поведение за столом вызывает осуждающие взгляды гостей. Заметив это, пани Ирена говорит:

– Мы были в Майданеке…

Больше нас никто не пытается развлечь, становится тихо. И нам вновь наливают вино. Наливают и себе. И все мы молча пьем, погруженные в свои горестные мысли. И вряд ли кому приходит на ум в эти минуты, что горе у всех нас одно – людское, что пепел сожженных в Майданеке одинаково больно стучит в наши сердца, несмотря на национальные различия и несхожесть наших взглядов.

Пепел стучит в сердца!..

Пламя Варшавы

Уже несколько дней бомбовыми ударами поддерживаем пехоту, но по всему видно, что наше наступление выдыхается. Все яростней контратаки противника, все медленнее темп продвижения наших войск. Штабисты поговаривают о том, что передовым частям, возможно, придется отойти за Вислу. После длительного наступления у нас явно недостаточно сил для закрепления на новом плацдарме.

А Варшава пылает. Огненные очаги пожаров, тут и там разбросанные по всему городу, обозначают районы действия повстанцев. Фашисты методически выжигают и разрушают город, выбивая из домов восставших варшавян. Уже разорвано основное кольцо обороны повстанцев, вместо него образовалось три очага сопротивления. Наши летчики дали этим очагам свои названия: «южный», «центральный» и «северный». И все же сопротивление повстанцев не ослабевает.

Вчера все самолеты нашей дивизии были брошены на оказание помощи повстанцам с воздуха. Мы сбрасывали продовольствие, медикаменты и оружие. Уже перед самым рассветом в район очага «центральный» удалось сбросить сорокапятимиллиметровую пушку. Поднять пушку целиком нашим самолетам оказалось не под силу, поэтому пришлось ее разобрать на три части. Сегодня пришло сообщение, что пушка собрана и уже громит вражеские танки. Это сообщение меня радует особенно, и я весь день чувствую себя чуть ли не именинником. Правда, в сбросе пушки я не участвовал, зато капитан-артиллерист, который собрал ее и теперь огнем помогает повстанцам, – мой «крестник». Как же не гордиться успехами?! Однако надо объяснить, как наш советский офицер оказался среди повстанцев.

Советское командование, разгадав авантюрный характер начавшегося восстания, на первых порах не желало хоть как-то быть причастным к нему. Но восстание ширилось, и все большее число польских патриотов проливало свою кровь на его баррикадах. Тогда, не считаясь с тем, что наступательные возможности Красной Армии после сорока дней непрерывных наступательных боев на полях Белоруссии и Польши сильно ослаблены, не успев подтянуть тылы и перегруппировать войска, советское командование все же отдало приказ о наступлении, сделав все возможное для поддержки восставших.

С одновременным наступлением советских войск на предместье Варшавы – Прагу – части 1-й Польской армии форсировали Вислу, намереваясь захватить плацдармы и соединиться с повстанцами. Однако, несмотря на поддержку советской артиллерии и авиации, польские воинские формирования в результате ожесточенных контратак противника были вынуждены опять отойти за Вислу.

И все же советское командование не оставило без помощи повстанцев. На помощь им была брошена малая фронтовая авиация. Следует заметить, что с началом Варшавского восстания союзное[26]26
  Союзное – т. е. англо-американское. Оба правительства, соответственно и командование, активно поддерживали эмигрантское польское правительство Миколайчика, умышленно «не замечая» существования вновь образованного правительства народной Польши – Польского Комитета национального освобождения и лелея тайную мечту о возрождении старой капиталистической Польши.


[Закрыть] командование тоже предприняло «широкую» помощь повстанцам, установив пресловутый воздушный мост Лондон – Варшава.

Американские тяжелые бомбардировщики «Летающая крепость», базировавшиеся в Англии, вылетая для очередной массированной площадной[27]27
  Бомбардировка не каких-то определенных целей и военных объектов, а города вообще. При такой бомбардировке страдает больше всего мирное население. Незадолго до окончания войны аналогичным бомбардировкам американской авиации подверглись Лейпциг и Дрезден. В результате химические заводы «ИГ Фарбениндустри», Круппа и другие военные объекты оказались совершенно невредимыми, а пострадали жилые районы.


[Закрыть] бомбардировки Берлина, проходили затем над Варшавой и сбрасывали грузы для повстанцев. На наших аэродромах они заправлялись, пополняли боекомплект и возвращались в Англию, попутно вновь бомбардируя Берлин. Если такие челночные операции имели какой-то видимый эффект, то помощь союзников повстанцам едва ли не равнялась нулю по той простой причине, что рассчитать точное попадание грузового парашюта с высоты пяти-семи тысяч метров даже в идеальных условиях при полном отсутствии ветра задача не из легких. И неудивительно, что американские «подарки» иногда падали даже на наш аэродром, отстоящий от Варшавы на восемьдесят-девяносто километров! Надо полагать, что подобные «сюрпризы» вызывали восторг, а то и насмешку по другую сторону линии фронта, у врага. А повстанцам от этого не становилось легче.

Организуя снабжение восставших с воздуха, наше командование сразу же отказалось от применения для этих целей скоростных бомбардировщиков и транспортных самолетов. Выполнение задачи было возложено исключительно на нашу малую авиацию. При небольшой скорости самолетов в сочетании со сбросом с малых высот (сто пятьдесят – двести метров) возможно было обеспечить высокую точность попадания и надежность доставки грузов.

Еще задолго до первых полетов все мы, летчики, засели за изучение крупномасштабного плана Варшавы. Признаюсь, через неделю даже родной город я не знал в таком совершенстве, как знал польскую столицу. Наверное, это и предопределило выбор летчика, когда потребовалось сбросить нашего офицера-артиллериста в определенной точке пылающего города.

Первый полет к повстанцам «центрального» очага я сделал со штурманом Николаем Ждановским. Сбросив в нужной точке два грузовых парашюта, мы вернулись на свой аэродром, чтобы заправиться и взять грузы. Едва я выключил двигатель, как к самолету подкатила бензозаправочная машина. Одновременно с нею появились люди, которые занимались подвеской парашютов.

И вдруг…

– Отставить подвеску! – послышался откуда-то из темноты голос командира полка. Тут же я увидел его и нескольких незнакомых мне людей. Разложив на крыле карту Варшавы, командир полка спросил:

– Площадь Велькицкого знаешь?

– Знаю.

– На всякий случай взгляни еще раз. – И фонарик тонким лучом скользнул по карте. – Вот она, видишь?

– Вижу.

– Если увидишь на площади зеленые огни, формой напоминающие стрелу, можешь сбрасывать. Не будет огней – сбрасывать не надо.

– Понятно.

– Учти, что площадь мала, не промахнись. Будешь сбрасывать человека. Максимум осторожности!

– Анатолий Александрович!..

– Не обижайся. Это человек, а не грузовой парашют, потому и напоминаю об осторожности.

– Понимаю. А где этот самый человек?

– Вот он. Знакомьтесь, капитан.

Из-за спины командира полка появился рослый детина, протянув руку, пробормотал что-то невнятное, видимо, представляясь, и тут же обнял меня за плечи:

– Значит, с тобой лететь. Не промажешь? К фрицам не угожу? Я молча освободился из его объятий и повернулся к командиру полка:

– Когда прикажете вылетать, товарищ гвардии подполковник?

– По готовности.

– Разрешите выполнять, товарищ подполковник?

– Все понятно?

– Да.

– Лети. Только осторожней! Ну, ни пуха тебе, ни пера. Командир полка пожал нам руки и исчез в густой темноте ночи, оставив нас с капитаном.

– Когда-либо с парашютом прыгали, капитан?

– Спрашиваешь!

– Высота будет не больше двухсот метров, а то и ниже. Учтите, капитан, на такой высоте бабочек ловить некогда.

– М-м-да, высотенка маловата… Но, наверное, справлюсь.

– Посмотрим. Залезайте в кабину. Так, хорошо. Теперь пристегнем фалу автомата.

– Да я сам! Не новичок, справлюсь!

– Спокойно, капитан. Мне за вас отвечать. А с фалой… Слыхали, что говорил командир полка? Осторожность. Вот так. С фалой парашют откроется через пять секунд падения, независимо от вашего умения.

– Но…

– Будете выполнять мои команды, капитан! Готовы?

– Готов.

– От винта!

Вот и весь разговор, все наше знакомство. Мне недосуг расспрашивать капитана, кто он и что будет делать среди повстанцев в пылающем городе. Недосуг, да и ни к чему. Я еще не знаю, попадет ли он к ним. А вдруг ветер отнесет парашют к немцам?.. При этой мысли меня охватывает страх. Время от времени поглядываю за борт: скоро будет площадь.

Багровое зарево зловещими отблесками плавит гладь Вислы. Черные клубы едкого дыма, кажется, полностью вытеснили воздух. Удушливый смрад затрудняет дыхание, ухудшает видимость. Попробуй отыскать среди этих пылающих коробок небольшую площадь. Напрягаю зрение и в сером месиве дыма угадываю темное пятно. Не это ли площадь? Она! Вот уже и стрела, составленная из зеленых огней, отчетливо просматривается сквозь пелену дыма. Мы над целью!

– Приготовьтесь, капитан! Захожу на сброс!

Капитан вылезает из кабины на крыло, прижимается всем телом к фюзеляжу. Его руки накрепко впаяны в борт, лицо где-то возле моего плеча.

– Скоро?

– Держись, захожу…

От едкого дыма в глазах появляется резь и выступают слезы. Эта чертова зеленая стрела тут же исчезает в дыму. Придется опять ее искать.

– Залезай в кабину, – говорю капитану. – Буду заходить снова.

– Н-нет, я постою. Только не промажь…

– Дурень!..

Увожу самолет дальше от пожарищ, от этого проклятого дыма. Снова под нами Висла. В памяти отчетливо проявляется план Варшавы. Вот от этого моста начинается Маршалковская. По ней можно выйти к площади Велькицкого. Только бы не потерять улицу! Спускаюсь ниже. Высота двести метров, сто пятьдесят, сто. Еще ниже! Иду почти над крышами домов и слева под крылом вижу Маршалковскую.

– Без команды не прыгать! Высота пятьдесят метров. Не успеешь.

– Понятно. Только бы найти…

– Не каркай, найдем!

И опять под крылом самолета коробки домов, трещины-улицы и переулки. Один… Второй… Четвертый… Пятый… Еще два переулка, и должна быть площадь. Она! Я четко различаю зеленую стрелу.

Но дым опять заволакивает площадь, и зеленая стрела расплывается. Прохожу немного вперед, разворачиваюсь и опять веду самолет над Маршалковской. Вот она, площадь!.. Набираю высоту. На отметке сто пятьдесят метров сбавляю обороты и бросаю взгляд вниз. Площадь и стрела почти под нами…

– Пошел!

Капитан на мгновение прижимается щекой к моему шлему, и я успеваю увидеть его темные глаза, распахнутые настежь, и в них огненные отблески пожарищ.

– Будь здоров, летчик!..

Я не успеваю ответить. Крыло прошивает длинная очередь трассирующих пуль, в том самом месте, где стоял капитан. Неужели?.. Круто разворачиваю самолет навстречу несущимся со всех сторон желтым светлякам и отыскиваю парашют. Он похож на большую розовую медузу в прибое дыма. Фрицы уже не стреляют по самолету – все пунктиры огненных трасс тянутся к бледно-розовому в отсветах пожарищ и почти неподвижному парашюту. Черт возьми, почему не делают парашюты из черной ткани? Желтые цепочки трассирующих прошивают купол, парашют опускается ниже и растворяется в темноте над площадью. И сейчас же огненные трассы вновь устремляются к моему самолету. Разворачиваюсь на восток и ложусь курсом на свой аэродром. Весь обратный путь и все следующие сутки передо мной широко раскрытые глаза капитана и бело-розовый купол парашюта, прошитый желтыми светляками пуль… Все ли я сделал правильно? Не по моей ли вине погиб капитан? В том, что он погиб, я не сомневаюсь: я видел своими глазами, как гасли под куполом вражеские пули…

И вдруг сообщение, что капитан вышел на связь! А следом другое – заговорила его пушка. Значит, жив «мой» капитан! Значит, сражается! А я даже не знаю его имени. Помню только его глаза и отраженное в них пламя Варшавы..

* * *

…Линия фронта начиналась за городом, который когда-то назывался Яблунново-Легионово. Теперь от города остались только развалины, среди которых чудом сохранился один каменный дом да полуразрушенная водонапорная башня. В этом единственном уцелевшем доме ютились опять же чудом уцелевшие семьи – не более десяти. Кто знает, почему их не трогали немцы, хотя солдаты дивизии СС «Герман Геринг» были размещены в землянках и блиндажах. Может, гестаповцам было удобней наблюдать за горожанами, когда все они оказались в одном доме, а может, была иная причина, не знаю.

Однажды ночью тревожный сон обитателей дома был нарушен появлением эсэсовцев.

– Где русский летчик? – спросил офицер.

– Откуда здесь русский? – ответил за всех пан Юзеф, сорокалетний муж хозяйки дома пани Ельжабеты, которого пани выдавала за своего дальнего родственника, так как у него были какие-то нелады с гестапо. – Здесь все свои, господин офицер.

– Молчать!

Начался обыск, но немцы так ничего и не нашли. Да и что, собственно, они могли найти?

Перед уходом эсэсовский офицер раздраженно выкрикнул:

– Если мы обнаружим летчика где-нибудь поблизости, расстреляем всех! Понятно?

– Понятно, – опять за всех ответил пан Юзеф.

Расстрел! За что только не угрожали им немцы? Укроешь партизана – расстрел. Послушаешь радио – расстрел. Не явишься на регистрацию – опять расстрел. Вот и теперь то же самое…

Выходить из подвала запрещено, даже днем, а выходить надо. Хотя бы для того, чтобы собрать на огородах немного картошки, свеклы и репы, ведь люди хотят жить. Но для этого надо пробраться ночью на огороды… Осторожно, чтобы не заметили немцы, а иначе – расстрел…

В эту ночь на огороды пошла пани Ельжабета. Осторожно выбравшись из подвала, она долго прислушивалась, а потом, когда глаза ее привыкли к темноте, осмотрелась. Ничего, кроме темных силуэтов развалин и тихого шелеста дождя. В такую ночь гестаповцы предпочитают спать. Пани Ельжабета взяла ведра, шагнула в темноту и пошла по знакомой тропинке к огородам.

– Пани! – неожиданно услышала она рядом. – Стойте, пани…

– Кто здесь? – так же тихо спросила пани Ельжабета.

– Не бойтесь. Я русский летчик. Помогите мне…

Пани Ельжабета оторопела: что же теперь делать? В доме спрятать русского нельзя, там столько людей. Нет-нет, каждому из них можно верить, как себе. Но если узнает гестапо, расстреляют всех. Даже детей не пощадят. Как же спасти русского? «Я должна посоветоваться с Юзефом», – решила пани Ельжабета.

– Ждите меня здесь, – тихо сказала она.

Темнота поглотила фигуру женщины, а летчик прижался к мокрым холодным камням и достал пистолет. Он знал, что отсюда ему не уйти. Просто не было сил.

Восстание в Варшаве задыхалось. Повстанцы еще держались в «северном» районе, но и он уже из конца в конец простреливался артиллерией. И все же несколько наших самолетов ушли на сброс продуктов и боеприпасов для восставших. Остальные экипажи бомбовым ударом и огнем бортового оружия подавляли артиллерию противника.

Два снаряда, один за другим, с секундным интервалом ударили в самолет Богомолова. Первый угодил в мотор, второй разорвался в кабине летчика… Еще надеясь на чудо, Владимир Мехонцев дотронулся рукой до поникшего тела командира и крикнул:

– Прыгай!

В ту же минуту пламя ворвалось в штурманскую кабину, и какая-то непостижимая сила вытолкнула Владимира из горящего самолета. Падая вместе с пылающими обломками, Владимир хотел было затянуть падение, чтобы избежать возможного удара одного из обломков машины, но его рука уже нащупала вытяжное кольцо парашюта. И вовремя. Почти в одно время с плавным рывком натянувшихся лямок Мехонцев ощутил страшный удар о землю.

Сколько он пролежал, только богу известно. Очнулся Владимир от боли и холода. Сел, ощупал себя – вроде цел. Только болит нога, да слиплись от крови брюки. Остатками комбинезона Владимир замотал ноги, поднялся и шагнул. Было больно, но он сделал новый шаг и пошел в сторону, откуда слышны были выстрелы и где начинало сереть небо.

Рассвет застал Мехонцева среди развалин небольшого городка. Забившись в щель между камнями, он пролежал там весь день. И все это время он слышал немецкую речь и пение. Слышал тяжелые шаги вражеских солдат. Дождавшись ночи, он попробовал переползти через воображаемую линию фронта, но это ему не удалось. Не смог он этого сделать ни в следующую ночь, ни неделю спустя. Повсюду, куда бы ни направился Владимир, были немцы. Однажды он подполз настолько близко к их блиндажам, что смог видеть вспышки выстрелов на другой, нашей стороне. Его заметили.

– Хальт!

Владимир, не раздумывая, поднял пистолет, и одинокий выстрел оборвал автоматную очередь. Он долго прислушивался и, лишь убедившись, что на эти выстрелы никто не обратил внимания, пополз назад, к уцелевшему дому, за которым он давно наблюдал и в котором жили, судя по всему, поляки.

Услышав в темноте осторожные шаги и шепот: «Где вы, пан летчик?», – Владимир спрятал пистолет. Женщина была одна.

– Пани, – тихо позвал он.

– Зовите меня Ельжабета, – ответила женщина. – Мы посоветовались и решили, что вам лучше всего спрятаться в водонапорной башне. Говорят, она заминирована, поэтому немцы там не появятся. Идемте, я провожу вас.

Она помогла ему встать и, поддерживая под руку, повела куда-то в темноту.

– Я собрала для вас немного еды, – прошептала пани Ельжабета. – Это все, что у нас есть.

Она протянула ему несколько вареных картофелин.

– Потом я буду оставлять еду вот здесь. Только не спускайтесь днем, вас могут заметить…

В эту ночь Владимир впервые за последнее время заснул чутким тревожным сном. Он не знал, что население этого небольшого дома начало скрытую борьбу за его жизнь, но в одном он был уверен: эти люди его не выдадут. На следующую ночь, спустившись вниз, Мехонцев нашел в условленном месте бутылку воды и две картофелины. Потом обитатели дома поделились с ним хлебом.

Знали бы они, какие слова благодарности хотел им сказать русский летчик!

Однажды ночью Владимир услышал сильную стрельбу. Били наши орудия, и снаряды рвались рядом с башней. Владимиру хотелось кричать от радости, хотелось бежать навстречу этим выстрелам, но утром он увидел немецких солдат, которые устанавливали орудие прямо перед входом в башню.

Три дня не прекращала обстрел наша артиллерия, и все это время вела ответный огонь стоявшая возле башни пушка. Владимир уже не мог спуститься вниз, он изнывал от голода и жажды. На четвертый день, увидев внизу фигурки солдат в серых знакомых шинелях, Владимир буквально скатился по лестнице.

– Братцы! Свои…

Он так и не успел поблагодарить незнакомую женщину.

Однажды в Советское посольство в Варшаве почти одновременно пришло два письма. Одно было из Легионова, от супругов Стояновских. Они просили помочь отыскать летчика, спасенного ими во время войны. Единственное, что им было известно о нем, это его имя – Володя… Второе письмо пришло из Свердловска, от Владимира Михайловича Мехонцева. Он писал: «Польская женщина-патриотка спасла меня от смерти. Она стала для меня самым близким человеком, и я по праву считаю ее своей второй матерью… Женщину звали пани Ельжабета…»