Текст книги "Подводные мастера"
Автор книги: Константин Золотовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Получил освещение? – спросили сверху.
– Есть! – ответил Яцько и протянул руку с клещами к фонарю.
В это время стекло иллюминатора загородила широкая рыбья пасть. В ней можно было даже все зубы пересчитать. Водолаз согнул руку, поднял пальцы-клещи и ущипнул зубастую незнакомку. Рыба рванулась, хлестнула, как бичом, узким длинным телом и ушла в глубинный мрак. А Яцько зажал клещами трос фонаря и неуклюже, не сгибая колен, пошел по грунту. С каждым шагом он вырезывал во тьме яркую площадь света. В этом красном свете часто мелькали рыбы с широкими раскрытыми ртами. Пасти были чуть ли не больше самих рыб. В темноте добыча попадала в рыбий рот, как в волчью яму. У некоторых из этих подводных жителей был даже специальный мешок под глоткой. «Должно быть, для того, чтобы держать запасы на черный день», – подумал Яцько. Навстречу ему шла рыба-стебелек. Глаза у нее были точно на веревочках. Она забрасывала их, куда хотела, как удочки. За рыбой-стебельком двигалась совсем малокровная рыбка, до того прозрачная, что сквозь кожу ее просвечивал скелетик и даже виден был прозрачный червячок, который двигался по тонкому красненькому пищеводу внутри рыбки.
И вдруг красный свет фонаря осветил перед Яцько кучи изуродованного железа. Водолаз остановился. Он увидел большое искалеченное судно, лежавшее вверх килем. Борта его были в пробоинах и таких огромных зазубринах, что невозможно было к ним и подойти. Всё торчало дыбом. Кругом на грунте валялось много разорванных и целых пушечных снарядов. Яцько приподнял фонарь, оглядел корпус взорванного судна и подумал: «Большое… широкобортное…форштевень как у „Орла“»…
– Нашел! – крикнул он в телефонный кружок.
– «Орла»? – спросил инструктор.
– Как будто «Орла», – сказал Яцько, – да только он так изуродован минами, что и не подступиться.
– Не может быть, – усомнился инструктор, – на этакой глубине мин не ставят.
– Ну, значит, он от снарядов или от блуждающих мин погиб, – сказал Яцько, – тут видимо-невидимо снарядов раскидано.
– Ладно, – отозвался инструктор, – осматривай, да осторожнее.
– Есть!
Медленно переступая стальными, несгибающимися ногами, двинулся водолаз вдоль борта. Он шагал через снаряды, обходил стороной острые обломки железа.
* * *
А в это время наверху, на «Камбале» все столпились на корме и ждали вестей со дна океана.
Но самая неожиданная весть пришла не со дна, а из камбуза.
Хитро посмеиваясь, оттуда вышел кок Бородулин с бачком в руке и подошел прямо к инструктору.
– Яцько не «Орла» нашел, товарищ инструктор, – сказал Бородулин.
– Ты почем знаешь? – удивился инструктор, обернувшись к нему.
– Да потому и знаю, что «Орла» нашел я сам!
Бородулин приподнял бачок и поднес его чуть ли не к самому носу инструктора. Бачок, надраенный мочалкой, блестел на солнце, как золотой, а на боку у него виднелась четко выбитая крупными буквами надпись:
П/Х ОРЕЛ
– Орел, – прочитал громко инструктор.
Бородулина сразу обступили водолазы. Бачок пошел по рукам.
– Выходит, что я проиграл, – сказал кочегар Жуков, щелкая по дну бачка черными пальцами. – В первый раз в жизни проиграл.
– Да, бачок с «Орла», – сказал инструктор. – Значит, искать «Орла» надо у наших берегов, там, где нашелся бачок.
– Поднимать водолаза! – крикнул он Пыльнову, а сам пошел докладывать о находке капитану.
Когда Яцько вылез, наконец, из своего костюма на палубу «Камбалы», ему первым делом показали бачок. Он прочел надпись, свистнул и спросил:
– А что же тогда я нашел?
– «Маргариту», – сказал инструктор.
– Не «Маргариту», а «Марго», – поправил его капитан. – Ее в девятнадцатом году англичане нагрузили снарядами и взорвали далеко в море, чтобы не оставлять большевикам боеприпасов. Я про нее давно слышал, да только не знал места, где она лежит. А вот теперь знаю.
– Да, не велика радость, – сказал Яцько, – она, товарищ капитан, никуда уж не годится, эта «Марго». От нее одни корочки остались.
III
«Камбала» возвращалась полным ходом к тому месту, где в высоких водорослях лежал старый буксир, найденный Пыльновым.
Здесь капитан приказал дать тихий ход и сбросить за корму хвост металлоискателя. Хвост опять потащился по грунту, и скоро на всю палубу прозвучал долгий, резкий звонок.
«Камбала» остановилась.
На этот раз под воду спустились и Пыльнов и Яцько.
Навстречу им попались старые знакомые Пыльнова – полосатая щука, морской кот, который шлепал себя по глазам покрышками, и морской петух с лазоревыми плавниками.
Водолазы прошли мимо буксира, пробрались через целую рощу водорослей и, наконец, увидели вдалеке неясные очертания большого судна.
Пыльнов шлепнул товарища рукавицей по плечу и быстро зашагал по дну. Он был опытней, чем Яцько, и двигался под водой свободнее.
Вот и судно. Оно стояло среди водорослей, высокое, обомшелое, с крутым креном на правый борт. И мачты, и трубы, и раструбы, и все палубные надстройки были целы.
Пыльнов набрал в костюм воздуху, всплыл повыше, перебирая руками по борту, и уцепился за клюз.
Держась за него одной рукой, Пыльнов счистил с борта морских звезд, ракушек и зелень. Открылись две большие медные буквы:
ОР
– Орел! – крикнул водолаз, повернув лицо к черному телефонному кружку в шлеме.
– Поздравляем, Гриша, с находкой, – ответили сверху.
Пыльнов, а за ним Яцько вскарабкались на борт «Орла» и осторожно, чтобы не сорваться, пошли по накрененной палубе среди мохнатых от морской зелени раструбов и шлюпбалок. Они потребовали сверху лампы и спустились в машинный люк по ступенькам крутой и ржавой лестницы. Машины были совсем целы и даже не покрылись зеленцой, потому что их кто-то заботливо смазал слоем масла.
В кочегарке тоже было всё в порядке, котлы не заржавели, их топки были очищены от шлака.
– Ишь ведь какая исправная команда служила на «Орле», – сказал Яцько Пыльнову, прислонившись к нему шлем в шлем. – Хоть поднимай судно, да сразу на нем и плавай. Может, здесь и вещи все в таком же порядке окажутся. Пойдем, что ли, поищем боцманский сундучок.
– Пойдем.
И они двинулись вдоль перекосившегося узкого коридора, мимо рундуков, мимо кипятильника, в самый конец отсека.
Вот она – третья дверь по правому борту… Так, кажется, говорил боцман? Дверь полуоткрыта. Пыльнов попытался открыть ее пошире. Она долго не подавалась: так набухло от воды дерево. Наконец водолазы проникли внутрь каюты. Подняли лампы. Трудно было поверить, что когда-то здесь помещался человек. Накипь ржавчины на голой железной койке и на стенах. Зеленые волокна водорослей на иллюминаторе, в углах, на потолке.
Стараясь не мутить застоявшуюся в каюте воду, водолазы осмотрели все углы, заглянули под койку, под стол, – нигде сундука не оказалось.
Пыльнов подобрал свой шланг и, махнув рукой товарищу, вышел из каюты, за ним вышел и Яцько.
Теперь они направились к люку, который бледно светился наверху, шагах в десяти от них. Это был выход на верхнюю палубу.
После тесноты, плесени и мути нижних отсеков палуба казалась светлой, хотя солнечные лучи проникали сюда сквозь тридцатиметровую толщу воды. Здесь даже лампы подводного освещения не требовались, и без них было всё отчетливо видно.
Водолазы поднялись по трапу на капитанский мостик и попытались было открыть дубовую, покрытую комковатой зеленью дверь капитанской рубки. Но она была, видно, заперта изнутри. Перед дверью Яцько подобрал заржавевший, весь покрытый коричневой плесенью маузер. Он потер рукой длинный граненый ствол, отвел патронник, потом ударил о дверь рукояткой, чтобы открыть обойму.
– Офицера белогвардейца, должно быть, – сказал Яцько, пересчитывая патроны. – Две штуки еще в обойме сидят, а полагается восемь. На что же это его благородие остальные потратил, хотел бы я знать…
– Что ты там бормочешь? Говори ясней! – сказал с «Камбалы» инструктор в самое ухо Яцько.
Водолаз даже вздрогнул. Он совсем забыл, что у него в шлеме телефон.
– Да так, ничего… поднимай наверх. Всё осмотрено.
Пыльнов остался на палубе один. Он посмотрел вверх на исчезающие, словно в тумане, ботинки Яцько, спустился с мостика и пошел на камбуз.
Там уцелели только плита да котел, из которого торчала длинная ручка чумички. Весь пол был усыпан черепками. Среди них валялись кастрюли, ложки, мясорубка.
Пыльнов пошарил среди всего этого хлама и поднял бачок, совсем такой же, какой недавно подобрал возле буксира.
– Надо и этот Бородулину отдать. Пускай у него их пара будет.
С бачком в руке Пыльнов поднялся на борт «Камбалы».
* * *
Начались работы по подъему «Орла». Водолазы промывали под днищем судна тоннели и протаскивали сквозь них стальные полотенца.
Эти полотенца были такие гибкие, словно их выкроили из холста. А на самом деле каждое из них было сделано из прочнейшей стали и весило пудов пятьдесят.
Пока велись подготовительные работы по подъему судна, несколько водолазов занималось разгрузкой трюмов. Они стропили и отправляли наверх бочки, ящики, кули.
Подняли десятка два мешков с мукой. Мука была такая, что хоть сейчас пеки из нее пироги. Внутри каждого мешка оказался будто другой мешок из теста толщиной сантиметров в пять, на солнце это тесто быстро затвердевало, и муку легко пересыпали из этого двойного мешка в мучной ларь на «Камбале».
Бородулин целый день сортировал консервы, выбрасывая вон вздувшиеся банки, пробовал на вкус масло, сохранившееся под водой, как в погребе, сушил мыло, которое пролежало в море пятнадцать лет и не растворилось: в соленой воде мыло не мылится.
И всякий раз. когда водолазы после разгрузки поднимались на палубу, Бородулин спрашивал, посмеиваясь:
– Ну, что, братцы, сундук с музыкой не нашли? И флакончика египетского тоже нет? И книги нет? Ну, так я и знал. А еще водолазы называются – искатели жемчуга!
– Подожди, Бородулин, – говорил ему Пыльнов, – всё разыщем.
И в самом деле разыскали. Сначала книгу, а потом и сундук.
Однажды вечером в камбуз вошел Пыльнов и протянул обеими руками коку что-то похожее на разваренный кочан капусты.
Это была знаменитая рукописная книга повара Жана-Анри Блока. Море размыло ее и слизало чернила. И только в самой середине книги уцелела одна короткая запись:
«Взять пятнадцать листиков желатина, стакан портвейна и один фунт миндаля…»
– Ну, ничего, – сказал обрадованный Бородулин, осторожно принимая рассыпающийся подарок. – Тут, конечно, немного сказано, но дальше я и сам придумаю. Чем тебя отблагодарить?
– Ладно, сваришь по этой книге парадный обед, – засмеялся Пыльнов и вышел.
На другой день в трюме «Орла» снова работал Пыльнов. То и дело подавал он наверх сигналы:
– Подымай!
Боцман Груздев стоял у лебедки и распоряжался подъемом.
– Вира помалу!
На палубу тяжело опускались заплесневелые бочонки и мокрые тюки.
И вдруг над бортом заплясал на стропе небольшой ящик, коричневый, с железными углами.
– Не твой ли сундучок, Михаил Терентьевич? – спросил кочегар Жуков. – Поспорим, что он.
– Нет, – сказал боцман, вскинув голову.
Тут ящик опустился на палубу, и с него сняли строп. Боцман наклонился к нему, повернул его с боку на бок и вдруг сказал, разводя руками:
– А ведь, правда, мой. Зря отказался. Только разве он такой был? Обработало его море, – и не узнать даже.
Открыть сундук было нелегко. Проржавели петли, уголки. Музыка тоже заржавела. От зеркальной полировки не осталось и следа.
Как только сундук почувствовал давно забытое солнце, он словно поморщился – все древесные прожилки пошли волнами.
Кочегар Жуков, любитель всякой замысловатой механики, долго разглядывал сундук боцмана.
– Давай, Михаил Терентьевич, я его тебе отремонтирую, – вызвался он, – может, и музыка в нем опять заработает.
– Что ж, попробуй, – согласился боцман. – Только не верится мне что-то, чтобы он опять заиграл. Да и пропади она, эта музыка. Мне бы «Орла» посмотреть… Скорей бы уж его подымали.
– Подымут, – сказал Жуков. – А я тебе как раз к подъему и музыку налажу.
Настал день подъема «Орла». Вся команда столпилась у бортов и ждала той минуты, когда море взбурлит пенными шапками и вслед затем выскочит из воды дюжина наполненных воздухом понтонов, похожих с виду на длинные стальные бочки. А между ними, подхваченный стальными полотенцами, всплывет «Орел».
Неожиданно на палубе заиграла негромкая музыка. Было похоже на то, что кто-то выстукивает молоточком по стеклышкам сигнал «побудку». Это играл отполированный, блестящий и гладкий, как зеркало, сундучок боцмана.
Все захлопали в ладоши.
И в эту же минуту показался «Орел», весь обросший звездами, голотуриями и морской капустой – не то пароход, не то подводный цветник.
– Ура-а! – закричали на палубе. И все разом, точно по команде, оглянулись на боцмана.
А боцман стоял у лебедки в своей парусиновой робе, в больших брезентовых рукавицах и высоких болотных сапогах. Он один не кричал «ура», а молча, сняв шапку, пристально смотрел на трубы, мостик и мачты всплывающего судна. Он встречал не транспорт «Орел», а пловучую могилу, поднятую с морского дна.
– Шлюпки на воду! – скомандовал капитан.
Через несколько минут боцман, инструктор и Пыльнов были уже на «Орле».
Шлепая по лужам и наступая на хрустящие ракушки, ходил боцман по палубе, пока помпы отсасывали воду из нижних отсеков.
Он поднялся вместе с инструктором на капитанский мостик, постоял перед дубовой дверью, а потом, взяв в руки лом, принялся вскрывать дверь. Она треснула и отошла от косяка.
Инструктор и боцман вошли в капитанскую рубку.
Добрых полчаса они не выходили оттуда, а когда вышли, боцман торопливо набивал свою трубку, и табак сыпался у него из-под дрожащих пальцев на палубу. Инструктор держал подмышкой плоский пакет, завернутый в восковую бумагу. Оба они шагнули через борт и опустились по шторм-трапу в шлюпку.
Вскоре дежурный просвистел большой сбор, и команда «Камбалы» собралась в кают-компании. Боцман Груздев, взволнованный и суровый, раскрыл вахтенный журнал с последними записями капитана Лаце.
Журнал был самый обыкновенный – такой, как и полагается быть судовому журналу.
Последняя запись в нем – совсем коротенькая, в две строки:
23 часа 0 минут.Ветер 7 баллов. Выхожу из порта. Курс NW. Ход 8 узлов.
Вот и всё.
А почти в самом конце этой толстой, переплетенной в коричневый картон тетради, между чистыми страницами, оказалось несколько вырванных из записной книжки листков, исписанных торопливым, неровным почерком.
«В 23 часа 0 минут вооруженный отряд белых под командой полковника фон-Витта захватил судно. 6 человек из команды расстреляны: машинист Бурцев, сигнальщик Васин, матросы – Кожевников, Бондаренко, Цветков, Веревкий. На корме, на полубаке, в жилых кубриках и ко всем шлюпкам приставлены часовые. Ко мне приставлен офицер, адъютант фон-Витта. Как только мы снялись, моего конвойного укачало. Он лежит на диване, точно мертвый. По приказанию полковника фон-Витта веду судно с погашенными огнями.
23 часа 40 минут.Я помог моему офицеру перебраться на палубу и уложил его на банку, поручив присмотр за ним фельдшеру Яковенко. После этого немедленно вызвал к себе механика Зайцева и матроса Колесникова. Заявил, что лично для себя считаю невозможным служить врагам Родины, способствуя уводу „Орла“. Изложил план консервации судна и просил выяснить, согласна ли на это команда.
24 часа 10 минут.Согласие команды получено. Я в нем не сомневался. Отдаю распоряжение – смазать в три слоя машины, главные и вспомогательные, на долголетнюю консервацию и приготовить котлы к выпуску пара и выгребанию топок.
01 ч. 0 м.Доложено об исполнении.
01 ч. 10 м.Отдано последнее распоряжение Зайцеву и Колобову: стопорить машины, открыть к потоплению кингстоны машинного отсека по правому борту, кингстон среднего грузового трюма и коробки забортных труб.
01 ч. 30 м.Вода поступила на плиты машинного и котельного отделения.
02 ч. 10 м.„Орел“ кренится на правый борт. Пловучесть – ноль. Вода поступила на верхнюю палубу. В дверь стучат. На требование открыть – ответил отказом. Заявил, что считаю себя капитаном Советского Флота и не позволю увести судно за границу. Команда и я надеемся, что „Орел“ еще послужит Родине.
Капитан Август Лаце».
Когда вспыхнул свет
Широко и многоводно это старинное русское озеро. Древняя могучая река несет туда свои быстрые воды.
Седые волны точат дикие прибрежные валуны на южной стороне озера, а на другом берегу катятся по длинной отмели песчаного мыса. Расстояние между берегами здесь двадцать четыре километра.
Беспокойно и обманчиво озеро с его непогодами и туманами. Ровная поверхность его вдруг приходит в движение, и тогда жестокая качка ставит втупик даже опытных морских капитанов.
Волны тут не ходят могучими размеренными валами, когда можно смело поставить судно наперерез волне. Корабль попадает в «болтанку»: его то неожиданно подшибает, то начинает бросать во все стороны.
Страшней всего озеро осенью, перед ледоставом. Его буйные штормы смывают ряжи и разбивают причалы. А рыбацкие лодки швыряет, опрокидывает и уносит за десятки километров.
Бури обрушиваются на корабли, и капитанам нужны большие знания и мужество, чтобы провести судно по этому коварному озеру-морю. Недаром еще Петр Первый приказал рыть длинный узкий канал, чтобы в бурное время вести корабли с грузом для своей новой столицы, в обход озера.
У озерных капитанов и матросов свои, отличные от других моряков, повадки. Да и озерные суда не похожи на морские: у них другие размеры и другая осадка.
В годы Великой Отечественной войны, когда это озеро было единственным путем из осажденного города, прославились своими подвигами тендера – суденышки легкие и, как чемодан, плоские, с небольшим козырьком на носу. Знаменитыми стали и озерные тральщики, которые бесстрашно и неутомимо под бомбежкой и обстрелом тянули через озеро тяжело груженые несамоходные труженицы-баржи.
Вот на таких-то трех судах – тендере, тральщике и барже – наш водолазный отряд в конце октября, по приказу штаба фронта, вышел на выполнение срочного задания.
Большой город второй год находился в осаде и не имел электрического света.
До войны ток городу бежал по проводам от гидростанции. Теперь эта электропередача находилась у врага. Дать свет осажденному городу можно было только, проложив с одного берега на другой по дну озера электрический кабель.
Работу эту надо было делать ночью. Днем враги зорко следили за озером и сразу бы обрушились огнем на работающих.
В темные октябрьские ночи проложили мы по дну четыре свинцовых нитки кабеля общей длиной девяносто шесть километров, и в ночь на первое ноября вышли укладывать пятую, последнюю, нитку.
На северном берегу у песчаного мыса нас ждал во тьме инженер-лейтенант Соколов с монтажниками, чтобы принять наш кабель и присоединить его к кабелю электрической станции.
Уже несколько дней было неспокойно озеро, но в эту ночь грянул такой шторм, какие бывают только поздней осенью. Тральщик, ныряя в глубокие водные провалы, едва тянул нашу тяжелую железную баржу. В ее трюме лежал толстый, как удав, электрический кабель, свернутый большими восьмерками.
Он тянулся по деревянной дорожке к кормовому отверстию баржи, куда всё настойчивее врывалась вода и, с шумом раскатываясь по палубе, обливала нам ноги.
Шторм свирепел с каждым часом. Сердитая волна мотала нас во все стороны, сшибала с ног и вырывала из рук тяжелый электрический кабель, в каждом метре которого шестнадцать килограммов веса. По техническим правилам, нельзя укладывать кабель даже при легком волнении воды: может быть излом, и в тело его проникнет сырость. Но мы всё-таки тянули кабель из восьмерки и бережно, как ребенка, держали его на руках, не допуская излома.
Труднее всего было переносить концы кабеля на прыгающий, как мяч, плоскодонный тендер и здесь надевать на них чугунную соединительную муфту. Она предохраняла кабель от ржавчины, сырости и ударов.
Палуба уходила у нас из-под ног, и мы падали друг на друга, но кабеля из рук не выпускали.
Было совсем темно. Наш водолазный старшина Подшивалов на сотую долю секунды высекал карманным фонариком синий снопик света, освещая то кусок кабеля, то пластырь, большой и выпуклый, как подушка, и обтянутый на деревянных рамах корабельным брезентом. Пластырь был приготовлен на случай аварии, для заделки пробоины.
Ветер бросал нам в лицо колючую ледяную кашу. Это было «сало» – предвестник зимнего льда.
В середине ночи шторм достиг восьми баллов. Пришвартованный к борту баржи легкий тендер с водолазным снаряжением на палубе сорвало со швартовых и кинуло в темноту.
Его маломощная машина захлебнулась под ветром, и суденышко, как кусок древесной коры, понесло к берегу, где сидели фашисты.
Командир тендера старшина Подшивалов распорядился привязать к тросам и сбросить с палубы в волны свинцовые водолазные груза. Но этого оказалось мало. Северо-западный ветер настойчиво гнал тендер к вражескому берегу.
Тогда связали два чугунных маховика от водолазной помпы и тоже сбросили на грунт. Груза и маховики ползли по грунту, а старшина Подшивалов следил, чтобы не поставить тендер боком к волне, иначе бы его опрокинуло.
Только перед самым рассветом шторм утих… Мы быстро подняли из воды груза, машина заработала, и тендер собственным ходом пошел обратно.
* * *
Измученный штормом, я уснул, сидя на холодном медном кнехте тендера, и увидел во сне ярко освещенный большими люстрами нарядный белый зал.
Оркестр играл торжественную симфонию. Тонкие стрекозьи голоса скрипок носились в куполе зала, под плафонами, тихонько перебирая в люстрах тысячи хрустальных сияющих подвесок, и потом зарывались в густые, как мох, бархатные звуки органа…
Я хотел аплодировать музыкантам, как вдруг на плечо мне легла тяжелая рука, и старшина Подшивалов сказал:
– Вставай!
Я вздрогнул и открыл глаза.
Вокруг лежала темнофиолетовая промозглая предрассветная мгла.
Где-то рядом надсадно шипела паровая труба, и в борт били беспокойные волны.
Мы подходили к барже.
Шторм утих, но уже наступило утро. Большая часть ночи у нас была потеряна, и теперь приходилось тянуть кабель при дневном свете на виду у противника.
Когда двадцать пятая по счету муфта повисла у тендера на тросах, мы услышали далекий гул авиационных моторов. В полутьме обозначились на воде силуэты судов озерного каравана, везущего груз городу.
Над караваном возникло облачко, похожее на кусок ваты, и медленно прокатился глухой звук, похожий на подводный удар палкой о чугун.
– Бьют по каравану, – сказал кто-то из команды. Все стали искать в небе вражеские самолеты.
– Трави муфту! – приказал Подшивалов.
Муфта, покачиваясь на тросах, начала уходить в воду. Не успела вода сомкнуться над ее чугунным телом, как раздался протяжный вой и за ним тяжелый удар.
Тендер, как маленькую ракушку, подкинуло на волне. На палубе покачнулась наша водолазная помпа и чуть не опрокинулась на свой чугунный маховик. Дядя Миша сразу схватил кувалду и забил в палубу железную скобу к оттяжке помпы, чтобы закрепить ее на старом месте. В это время с баржи ударил счетверенный зенитный пулемет.
На тральщик и баржу налетели вражеский бомбардировщик и три истребителя. Один из них пулеметной очередью полоснул по шлюпке на корме тендера. В воздух полетели отбитые щепки. В тот же миг я услышал звенящий звук оборванной струны и увидел, как угриными кольцами взвился вверх перебитый трос. А внизу на воде завертелась темная воронка, окруженная шипящими пузырьками. Это с перебитого троса загремела на грунт чугунная муфта.
Еще удар – и высоко над палубой тральщика взлетели обломки шлюпок, а возле борта встал и рассыпался высокий столб воды.
Тральщик накренился… Бомба пробила ему борт и разорвала междудонные переборки. В трюм хлынула вода. Матросы бросились к помпам.
Но помпы не успевали откачивать воду. Корабль тонул, увлекая за собой тяжелую, груженную кабелем железную баржу. Вся надежда была теперь на водолазов.
Пластырь, заведенный с палубы тральщика, не ложился плотно к пробоине. Мешали большие стальные заусеницы, торчавшие на ее рваных, зазубренных краях.
– Срочно к пробоине! – приказал мне Подшивалов.
– Есть! – ответил я и сорвал с рубки тендера водолазную рубаху.
Я сел на кнехт и сунул ноги в резиновый воротник костюма. В нашей одежине полезай через ворот, – других ходов нет.
Костюм был новенький, воротник у него толстый и узкий, как горло у кувшина. Несмотря на холод, я даже вспотел, пока растянул резину воротника и просунул в него ноги. Руки были еще слабыми после блокадной зимы.
Подшивалов, дядя Миша и два матроса по команде «дружно» потащили во все стороны воротник, а я присел вниз…
Визг падающей бомбы ворвался ко мне через растянутый ворот. Тендер снова подбросило, я чуть не упал, но меня удержали свинцовые подметки калош.
Палуба вздрагивала под ногами. Я прошел к корме и заметил у ног кувалду. Она выстукивала о палубу дробь деревянной ручкой.
Подшивалов навесил мне спереди и сзади свинцовые груза и затянул их внизу подхвостником, чтобы плотнее легли. Я колыхнул широкими, как коромысло, плечами костюма и загрохотал вниз по ступенькам трапа.
В воде сквозь стекло я увидел большого оглушенного сазана, который бился возле железной ступеньки, роняя со спины серебряные монетки своей крупной чешуи. Но не до рыбы тут было.
Я двинулся к пробоине. Вдруг будто молотом что-то ударило меня по шлему, и я провалился в желтый, горячий туман…
* * *
Очнулся я на грунте.
Белыми хлопьями, точно снег, падала вниз глушеная рыба.
У меня сильно билось сердце и нехватало воздуха. В шлеме стояла тишина: был поврежден шланг. Хватая ртом воздух, я уже стал терять сознание, как вдруг почувствовал, что меня поднимают наверх.
Снова пришел в себя я на трапе. По загорелым огромным рукам, которые заботливо поддерживали мне голову, я узнал старшину Подшивалова. Меня быстро раздели, отвинтили шлем.
Я обернулся и увидел старшину уже за бортом. Он спускался в кипящую пену возле пробоины, огромный, в светлозеленом тифтике, с кувалдой в руке. Его шлем мерцал под водой, рассыпая пузыри.
Ледяная вода бурлила и гудела, кружась огромной темной воронкой у пробитого борта.
Две бомбы вдали, одна за другой, упали в озеро, и взрывная волна толкнула Подшивалова в темный провал. Но он удержался у борта и начал бить кувалдой по стальным заусеницам так, что палуба у нас гудела и вздрагивала под ногами.
Но и такому богатырю нелегко было отогнуть толстую сталь. Тяжело работать навесу, размахнуться у борта негде; одно неверное движение – и полетишь на дно.
Стальные края пробоины, когда корабль лежит спокойно на грунте, легко обрезать автогеном. Но какой может быть сейчас автоген, когда даже баллон с кислородом было опасно вынести на палубу: он тотчас взорвется. Да и автогенная горелка при таких толчках у борта ударит водолаза обратным огнем.
Бомбы падали уже далеко, но толчки от них в воде были еще очень сильны. Подшивалова бросало грудью прямо на стальное острие заусениц, и мы видели, как вместе со взмахами кувалды поднимается кверху какой-то буро-ржавый туман.
– Выходи! – не выдержав, закричал дядя Миша.
Подшивалов не отвечал и продолжал отгибать железо. Из его костюма били фонтаном бело-фиолетовые пузыри. Это сквозь дыры, пробитые в костюме, выходил воздух, вырывался так густо, что Подшивалов уже не нажимал на золотник, а мы качали изо всех сил помпу. Но вода всё больше обжимала водолаза, и он тяжелел.
– Выходи наверх! – снова закричал дядя Миша в телефонную трубку.
Подшивалов уже выпустил кувалду из рук и, подтянув к себе пластырь, налег на него всей грудью.
Мы схватились за подкильные концы и прижали пластырь к пробоине.
Корабль быстро пошел на откачку. Помпы вскоре захрапели, осушая трюм. Корабль выровнялся. Пластырь плотно лег к пробоине, будто его заложили в сухом доке.
Мы уперлись ногами в борт и вытянули на сигнале отяжелевшего Подшивалова.
Он упал, как глыба, на палубу. Сняли с него шлем и груза, а костюм от манишки донизу расхватили ножом. Из костюма сразу хлынула побуревшая от крови мутная вода. Шерстяное белье на Подшивалове сбилось в комки, а ватник был в нескольких местах прорезан насквозь. Глаза старшины были закрыты.
– Максим, очнись! – тормошил его дядя Миша, но Подшивалов лежал неподвижно.
Врач Цветков подбежал с грудой перевязочного материала, схватил водолаза за руку. Быстро пощупав пульс и сделав удивленные глаза, он что-то сказал по-латыни.
Мы очень испугались.
– Умер? – прошептал Никитушкин.
А Подшивалов вдруг открыл глаза и спросил:
– Плотно лег пластырь?
Мы даже вздрогнули.
– Железное здоровье! – сказал Цветков, делая перевязку.
Но Подшивалов поднялся на палубе и закричал:
– Чего стоите? Ждете, когда залепят в баржу прямое попадание? Травите кабель!
* * *
Уже темной ночью, сгибаясь в три погибели, вынесли мы конец последней подводной нитки кабеля на северный берег и подали инженеру Соколову с монтажниками для присоединения к электрической станции.
Промерзшая, как сосулька, баржа из-за малой глубины сама к берегу близко подойти не могла и только потравливала нам кабель.
Мы шли пятьсот метров по ледяной воде, – так далеко тянулась песчаная отмель. Шли в водолазных рубахах без шлемов; волна сшибала нас, обдавала с головой, но мы поднимались и снова шли.
Подхваченные гулкой пеной прибоя, мы падали на береговую отмель. Совершенно мокрые, осыпанные с головы до ног крупным песком, мы выбрались, наконец, на этот желанный берег. Монтажники в темноте приняли с наших плеч кабель и радостно пожали нам руки.
Подшивалова в ту ночь с нами не было: его увезли на катере в госпиталь.
А седьмого ноября, в день праздника Великой Октябрьской социалистической революции мы пошли в госпиталь навестить нашего старшину. В этот день в осажденном городе должен был зажечься свет.
Мы шли и представляли себе, как загорятся лампочки в наших оставленных квартирах.
Темное с занавешенными окнами здание госпиталя выросло перед нами.
Медицинская сестра провела нас в палату к забинтованному, как мумия, больному. За бинтами мы никак не могли угадать Подшивалова и видели только нос, который торчал из марли. На забинтованной голове больного темнела дужка радионаушников. Подшивалов слушал музыку.
Был уже вечер.
В полуразбитых стеклах керосиновых ламп качалось неяркое желтое пламя, то освещая нос Подшивалова, то уводя его во тьму вместе с бинтами.
И вдруг под потолком сразу засияли три больших матовых шара. Огромная палата наполнилась мягким и ярким электрическим светом, таким ярким, что стал виден каждый отдельный уголок, каждая царапинка на полу, все складки на одеялах, все морщинки на лицах больных.
Глаза больных засияли, точно это у них внутри зажегся свет. Сквозь раскрытые двери стало видно, как залило светом темные коридоры. Осветилась даже бочка с песком, стоявшая в темном углу.
