Текст книги "Будем как солнце. Книга символов"

Автор книги: Константин Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

ХИМЕРЫ

 
Высоко на парижской Notre Dame
Красуются жестокие химеры.
Они умно уселись по местам.
 

 
В беспутстве соблюдая чувство меры,
И гнусность доведя до красоты,
Они могли бы нам являть примеры.
 

 
Лазурный фон небесной пустоты
Обогащен красою их несходства,
Господством в каждой – собственной черты.
 

 
Святых легко смешаешь, а уродство
Всегда фигурно, личность в нем видна,
В чем явное пороков превосходство.
 

 
Но общность между ними есть одна:
Как крючья вопросительного знака,
У всех химер изогнута спина.
 

 
Скептически произрастенья мрака,
Шпионски-выжидательны они,
Как мародеры возле бивуака.
 

 
Не получив ответа искони,
И чуждые голубоглазья веры,
Сидят архитектурные слепни,—
 

 
Односторонне-зрячие химеры,
Задумались над крышами домов,
Как на море уродливые шхеры.
 

 
Вкруг Церкви, этой высшей из основ,
Враждебным станом выстроились зданья,
Берлоги тьмы, уют распутных снов,—
 

 
И Церковь, осудивши те мечтанья
Сердец, обросших грубой тканью мха,
Развратный хаос в мире созиданья,—
 

 
Где дышит ядом каждая кроха,—
Воздвигла слепок мерзости звериной,
Зеркальный лик поклонников греха.
 

 
Но меж людей, быть может, я единый
В глубокий смысл чудовищ тех проник,
Всегда иное чуя за картиной.
 

 
Привет тебе, отшедший мои двойник,
Создатель этих двойственных видений.
Я в стих влагаю твой скульптурный крик.
 

 
Привет вам, сонмы страшных заблуждений!
Ты – гений сводни, дух единорог,
Сподручник жадный ведьмовских радений.
 

 
Гермафродит, глядящий на порок,
Ты жабу давишь в пытке дум бессонных,
Весь мир ты развратил бы, если б мог.
 

 
Концы ушей, продленно-заостренных,
Стоят, как бы заслышавши вдали
Протяжный гул тобою соблазненных.
 

 
Колдуний новых жабы привели.
Но ты уж слышишь ропот осужденья,
Для вас костры свирепые зажгли.
 

 
И ты, заклятый враг деторожденья,
Колдунья с птицей, демоны-враги,
Препоны для простого наслажденья!
 

 
Твое лицо – зловещий лик Яги,
Нагие десна алчны и беззубы,
Твоя рука имеет вид ноги,
 

 
Твои черты безжалостные грубы,
Застыли пряди каменных волос,
Не знали поцелуев эти губы,—
 

 
Не ведали глаза химеры слез,
И шерстью, точно сорною травою,
Твой хищный стан уродливо оброс.
 

 
Как вестник твой, крича, перед тобою
Стервятник омерзительный сидит,
Покрытый вместо перьев чешуею.
 

 
В его когтях какой-то зверь хрустит,
Но как ни гнусен вестник твой ужасный,
Ты более чудовищна на вид.
 

 
И оба вы судьбе своей подвластны,
Одна мечта на вас наводит лоск,
Единый гений, жесткий и бесстрастный.
 

 
Как сжат печатью вдавленною воск,
Так лоб у вас, наклонно убегая,
К убийству дух направил, сжавши мозг.
 

 
И ты еще, уродина другая,
Орангутанг и жалкий идиот,
Ты скорчился, в тоске изнемогая.
 

 
Убогий демон, выродок, и скот,
Герой мечты безумного Эдгара,
Зачатой в этом мире в черный год.
 

 
В тебе инстинкт горел огнем пожара,
И ты двух женщин подло умертвил,
Но в цвете крови странная есть чара.
 

 
Тебя нежданный ужас подавил,
И ты бежал на этот Дом Видений,
Беспомощный палач, лишенный сил.
 

 
Вы, дьяволы любовных наслаждений,
Как много в вас отверженной мечты.
Один как ангел, с крыльями… О, гений!
 

 
Зачем в беспутном пире срамоты,
Для сладости обманчивого часа,
Принизился до мелких тварей ты!
 

 
Твое лицо – бесстыдная гримаса,
Ты нагло манишь, высунув язык,—
Усталых ласк приправа и прикраса.
 

 
Ты знаешь, как продлить тягучий миг,
Ты, с холеными женскими руками,
Любовь умом обманывать привык.
 

 
Другой наглец, с кошачьими зрачками,
Над Городом Безумия склонясь,
Всем обликом хохочет над врагами.
 

 
Он гибок, сладострастен, и как раз
В объятьи насмерть с хохотом удавит,
Как змей вкруг тела нежного виясь.
 

 
Еще другой, всего превыше ставит
Блаженство в щель чужую заглянуть,
Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит.
 

 
Еще, с лицом козла, ввалилась грудь,
Глаза глубоко всажены в орбиты,
Сумел он весь в распутстве потонуть.
 

 
Вы разны все, и все вы стройно слиты,
Вы все незримой сетью сплетены,
Равно в семье единой имениты.
 

 
Но всех прекрасней в свите Сатаны,
Слияние ума и лицемерья,
Волшебный образ некоей жены.
 

 
Она венец и вместе с тем преддверье,
Карикатура ей изжитых дум,
Крылатый коршун, выщипавший перья.
 

 
Взамену чувств у ней остался ум,
Она ханжа в отшельнической рясе,
Иссохший монастырский толстосум.
 

 
Застывши в иронической гримасе,
Она как бы блюдет их всех кругом.
Ирония прилична в свинопасе.
 

 
И все они венчают – Божий Дом!
 

ШАБАШ

 
В день четверга, излюбленный у нас,
Затем что это праздник всех могучих,
Мы собрались в предвозвещенный час.
 

 
Луна была сокрыта в дымных тучах,
Возросших как леса и города.
Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих.
 

 
Мы донеслись по воздуху туда,
На кладбище, к уюту усыпленных,
Где люди днем лишь бродят иногда.
 

 
Толпы колдуний, жадных и влюбленных,
Ряды глядящих пристально людей,
Мы были сонмом духов исступленных.
 

 
Один, мудрейший в знании страстей,
Был ярче всех лицом своим прекрасным.
Он был наш царь, любовник всех, и Змей.
 

 
Там были свечи с пламенем неясным,
Одни с зеленовато-голубым,
Другие с бледно-желтым, третьи с красным.
 

 
И все они строили тонкий дым
Кю подходил и им дышал мгновенье,
Тот становился тотчас молодым.
 

 
Там были пляски, игры, превращенья
Людей в животных, и зверей в людей,
Соединенных в счастии внушенья.
 

 
Под блеском тех изменчивых огней,
Напоминавших летнюю зарницу,
Сплетались члены сказочных теней.
 

 
Как будто кто вращал их вереницу,
И женщину всегда ласкал козел,
Мужчина обнимал всегда волчицу.
 

 
Таков закон, иначе произвол,
Особый вид волнующей приправы,
Когда стремится к полу чуждый пол.
 

 
Но вот в сверканьи свеч седые травы
Качнулись, пошатнулись, возросли,
Как души, сладкой полные отравы.
 

 
Неясный месяц выступил вдали
Из дрогнувшего на небе тумана,
И жабы в черных платьях приползли.
 

 
Давнишние созданья Аримана,
Они влекли колдуний молодых,
Еще не знавших сладостей дурмана.
 

 
Наш круг разъялся, принял их, затих,
И демоны к ним жадные припали,
Перевернув порядок членов их.
 

 
И месяц им светил из дымной дали,
И Змеи наш устремил на них свой взгляд,
И мы от их блаженства трепетали.
 

 
Но вот свершен таинственный обряд,
И все колдуньи, в снах каких-то гневных,
«Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат.
 

 
Протяжностью заклятий перепевных,
Составленных из повседневных слов,
Но лишь не в сочетаньях ежедневных,—
 

 
Они смутили мирный сон гробов,
И из могил расторгнутых восстали
Гнилые трупы ветхих мертвецов.
 

 
Они сперва как будто выжидали,
Потом, качнувшись, быстро шли вперед,
И дьявольским сиянием блистали.
 

 
Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот,
Как юноши, они к колдуньям льнули,
И всю толпу схватил водоворот.
 

 
Все хохоты в одном смешались гуле,
И сладостно казалось нам шептать
О тайнах смерти, в чувственном разгуле.
 

 
Отца ласкала дочь, и сына мать,
И тело к телу жаться было радо,
В различности искусства обнимать.
 

 
Но вот вдали, где кончилась ограда,
Раздался первый возглас петуха,
И мы спешим от гнили и распада,—
 

 
В блаженстве соучастия греха.
 

ПРОБУЖДЕНИЕ ВАМПИРА

 
Из всех картин, что создал я для мира,
Всего желанней сердцу моему
Картина —«Пробуждение Вампира».
 

 
Я право сам не знаю, почему.
Заветные ли в ней мои мечтанья?
Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.
 

 
Во мгле полуразрушенного зданья,
Где умерло величье давних дней,
В углу лежит безумное созданье,—
 

 
Безумное в жестокости своей,
Бескровный облик с алыми губами,
Единый – из отверженных теней.
 

 
Меж демонов, как царь между рабами,
Красивый демон, в лунной полумгле,
Он спит, как спят сокрытые гробами.
 

 
И всюду сон и бледность на земле.
Как льдины, облака вверху застыли,
И лунный проблеск замер на скале.
 

 
Он спит, как странный сон отжившей были,
Как тот, кто знал всю роскошь красоты,
Как те, что где-то чем-то раньше жили.
 

 
Печалью искаженные черты
Изобличают жадность к возбужденьям,
Изношенность душевной пустоты.
 

 
Он все ж проснется к новым наслажденьям,
От полночи живет он до зари,
Среди страстей, неистовым виденьем.
 

 
Но первый луч есть приговор «Умри».
И вот растет вторая часть картины
Вторая часть: их всех, конечно, три.
 

 
На небе, как расторгнутые льдины,
Стоит гряда воздушных облаков.
Другое зданье. Пышные гардины.
 

 
Полураскрыт гранатовый альков.
Там женщина застыла в страстной муке,
И грудь ее – как белый пух снегов.
 

 
Откинуты изогнутые руки,
Как будто милый жмется к ней во сне,
И сладко ей, и страшно ей разлуки.
 

 
А тот, кто снится, тут же в стороне,
Он тоже услажден своей любовью,
Но страшен он в глядящей тишине.
 

 
К ее груди прильнув, как к изголовью,
Он спит, блаженством страсти утомлен,
И рот его окрашен алой кровью.
 

 
Кто более из них двоих влюблен?
Один во сне увидел наслажденье,
Другой украл его – и усыплен.
 

 
И оба не предвидят пробужденья.
В лазури чуть бледнеют янтари.
Луна огромна в далях нисхожденья.
 

 
Еще не вспыхнул первый луч зари.
Завершена вторая часть картины.
Вампир не знал, что всех их будет три.
 

 
На небесах, как тающие льдины,
Бегут толпы разъятых облаков,
У окон бьются нити паутины.
 

 
Но окна сперты тяжестью оков,
Бесстыдный день царит в покоях зданья,
И весь горит гранатовый альков.
 

 
Охвачена порывом трепетанья,
Та, чья мечта была роскошный пир,
Проснулась для безмерного страданья.
 

 
Ее любил, ее ласкал – вампир.
А он, согбенный, с жадными губами,
Какой он новый вдруг увидел мир!
 

 
Обманутый пленительными снами,
Он не успел исчезнуть в должный миг,
Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями.
 

 
Заснувший дух проснулся как старик.
Отчаяньем захваченный мгновенным,
Не в силах удержать он резкий крик.
 

 
Он жить хотел вовеки неизменным,
И вдруг утратил силу прежних чар,
И вдруг себя навек увидел пленным,—
 

 
Увидев яркий солнечный пожар!
 

ГОРОДА МОЛЧАНЬЯ

 
В одной из стран, где нет ни дня, ни ночи,
Где ночь и день смешались навсегда,
Где миг длинней, но век существ короче.
 

 
Там небо – как вечерняя вода,
Безжизненно, воздушно, безучастно,
В стране, где спят немые города.
 

 
Там все в своих отдельностях согласно,
Глухие башни дремлют в вышине,
И тени – люди движутся безгласно.
 

 
Там все живут и чувствуют во сне,
Стоят, сидят с закрытыми глазами,
Проходят в беспредельной тишине.
 

 
Узоры крыш немыми голосами
О чем-то позабытом говорят,
Роса мерцает бледными слезами.
 

 
Седые травы блеском их горят,
И темные деревья, холодея,
Раскинулись в неумолимый ряд.
 

 
От города до города, желтея,
Идут пути, и стройные стволы
Стоят, как бы простором их владея.
 

 
Все сковано в застывшем царстве мглы,
Печальной сказкой выстроились зданья,
Как западни – их темные углы.
 

 
В стране, где спят восторги и страданья,
Бывает праздник жертвы раз в году,
Без слов, как здесь вне слова все мечтанья.
 

 
Чтоб отвратить жестокую беду,
Чтобы отвергнуть ужас пробужденья,
Чтоб быть, как прежде, в мертвенном чаду.
 

 
На ровном поле, где сошлись владенья
Различно-спящих мирных городов,
Растут толпою люди-привиденья.
 

 
Они встают безбрежностью голов,
С поникшими, как травы, волосами,
И мысленный как будто слышат зов.
 

 
Они глядят – закрытыми глазами,
Сквозь тонкую преграду бледных век
Ждет избранный немыми голосами.
 

 
И вот выходит демон-человек,
Взмахнул над изумленным глыбой стали,
И голову безгласную отсек.
 

 
И тени головами закачали
Семь темных духов к трупу подошли,
И кровь его в кадильницы собрали.
 

 
И вдоль путей, лоснящихся в пыли,
Забывшие о пытке яркой боли,
Виденья сонмы дымных свеч зажгли.
 

 
Семь темных духов ходят в темном поле,
Кадильницами черными кропят,
Во имя снов, молчанья, и неволи.
 

 
Деревья смотрят, выстроившись в ряд,
На целый год закляты сновиденья,
Вкруг жертвы их – светильники горят.
 

 
Потухли Отдалилось пробужденье.
Свои глаза сомкнувши навсегда,
Проходят молча люди-привиденья.
 

 
В стране, где спят немые города.
 

ОСУЖДЕННЫЕ

 
Он каждый день приходит к нам в тюрьму,
В тот час, когда, достигнув до зенита,
Ликует Солнце, предвкушая тьму.
 

 
В его глазах вопросов столько слито,
Что, в них взглянув, невольно мы дрожим,
И помним то, что было позабыто.
 

 
Он смотрит как печальный серафим,
Он говорит бескровными устами,
И мы как осужденные пред ним.
 

 
Он говорит: «Вы были в стройном храме,
Там сонмы ликов пели в светлой мгле,
И в окнах Солнце искрилось над вами.
 

 
Вы были как в спокойном корабле,
Который тихо плыл к стране родимой,
Зачем же изменили вы земле?
 

 
Разрушив храм, в тоске неукротимой,
Меняя направленье корабля,
Вы плыли, плыли к точке еле зримой,—
 

 
Как буравом равнину вод сверля,
Но глубь, сверкнув, росла водоворотом,
И точка не вставала как земля.
 

 
Все к новым бедам, поискам, заботам
Она вела вас беглым огоньком,
И смерть была за каждым поворотом.
 

 
Ваш ум жестоким был для вас врагом,
Он вас завлек в безмерные пустыни,
Где всюду только пропасти кругом.
 

 
Вот почему вы прокляты отныне,
Среди высоких плотных этих стен,
С душою, полной мрака и гордыни.
 

 
Века веков продлится этот плен.
Припомните, как вы в тюрьму попали,
Искатели великих перемен».
 

 
И мы, как раздробленные скрижали,
Свой смысл утратив, бледные, в пыли,
Пред ним скорбим, и нет конца печали.
 

 
Он снова речь ведет,– как бы вдали,
Хотя пред нами взор его блестящий,
В котором все созвездья свет зажгли.
 

 
Он говорит: «Вы помните, все чаще
Вам скучно становилось между вод,
И смутно от дороги предстоящей.
 

 
Но раз попали вы в водоворот,
Вам нужно было все вперед стремиться,
И так свершать круги из года в год.
 

 
О, мука  в беспредельности кружиться,
Кончать, чтоб вновь к началу приходить,
Желать, и никогда не насытиться!
 

 
Все ж в самой жажде вам была хоть нить,
Был хоть намек на сладость обладанья,
Любовь была в желании любить.
 

 
Но в повтореньи гаснут все мечтанья,
И как ни жди, но, если тщетно ждешь,
Есть роковой предел для ожиданья.
 

 
Искать светил, и видеть только ложь,
Носить в душе роскошный мир созвучий,
И знать, что в яви к ним не подойдешь.
 

 
У вас в душе свинцом нависли тучи,
И стал ваш лозунг – Больше Никогда,
И даль закрылась пеною летучей».
 

 
«Куда ни глянешь—зыбкая вода,
Куда ни ступишь—скрытое теченье,
Вот почему вы мертвы навсегда».
 

 
И вспомнив наши прежние мученья,
Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья
Дал внешнее для них обозначенье.
 

 
Он говорит: «В пустынях бытия
Вы были—ум до времени усталый,
Не до конца лукавая змея.
 

 
И демоны вас бросили на скалы,
И ввергли вас в высокую тюрьму,
Где только кровь как мак блистает алый,—
 

 
А все другое слито в полутьму,
Где, скукою объяты равнодушной,
Вы молитесь убийству одному.
 

 
Молитесь же!» И наш палач воздушный,
Вдруг изменяя свой небесный вид,
Встает как Дьявол, бледный и бездушный,—
 

 
Того, другого между нас разит,
Лишь манием руки, лишь острым взглядом,
И алый мак цветет, горит, грозит.
 

 
И мы, на миг живые – с трупом рядом,
Дрожим, сознав, что мы осуждены,
За то, что бросив Рай с безгрешным садом,
 

 
Змеиные не полюбили сны.
 

ЧЕРНЫЙ И БЕЛЫЙ

 
Шумящий день умчался к дням отшедшим.
И снова ночь. Который в мире раз?
Не думай – или станешь сумасшедшим.
 

 
Я твой опять, я твой, полночный час.
О таинствах мы сговорились оба,
И нет того, кто б мог расторгнуть нас.
 

 
Подвластный дух, восстань скорей из гроба,
Раскрыв ресницы, снова их смежи,
Забудь, что нас разъединяла злоба.
 

 
Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,
Покорное и хитрое созданье,
Скорей мне праздник чувства покажи.
 

 
О, что за боль в минуте ожиданья!
О, что за блеск в расширенных зрачках!
Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья!
 

 
И вот на запредельных берегах
Зажглись влиянья черной благодати,
И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх.
 

 
Ты, incubus таинственных зачатий,
Ты, succubus, меняющий свой лик,
Ты, первый звук в моем глухом набате.
 

 
Подай мне краски, верный мой двойник.
Вот так. Зажжем теперь большие свечи.
Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик.
 

 
Ты наклоняешь девственные плечи.
Что ж написать? Ты говоришь: весну.
Весенний день и радость первой встречи.
 

 
Да, любят все. Любили в старину.
Наложим краски зелени победной,
Изобразим расцвет и тишину.
 

 
Но зелень трав глядит насмешкой бледной.
В ночных лучах скелетствует весна,
И закисью цветы мерцают медной.
 

 
Во все оттенки вторглась желтизна,
Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,
Он – бледный труп, и бледный труп – она.
 

 
Но не в любви единой откровенье,
Изобразим убийство и мечту,
Багряность маков, алый блеск забвенья.
 

 
Захватим сновиденья налету,
Замкнем их в наши белые полотна,
Войну как сон, и сон как красоту.
 

 
Но красный цвет нам служит неохотно,
Встают цветы, красивые на вид,
Ложатся трупы, так правдиво-плотно,—
 

 
Но вспыхнет день, и нас разоблачит,
Осенний желтоцвет вольется в алость
И прочь жизнеподобие умчит.
 

 
На всем мелькнет убогая усталость,
В оттенках – полуглупый смех шута,
В движеньях – неумелость, запоздалость.
 

 
Во всем нам изменяет красота,
Везде мы попадаем в паутину,
Мы поздние, в чьем сердце – пустота.
 

 
Отбросим же фальшивую картину,
Неверны мы друг другу навсегда,
Как в разореньи слуги господину.
 

 
Мой succubus, что ж делать нам тогда?
Теперь-то и подвластны нам стихии,
Земля, огонь, и воздух, и вода.
 

 
Мы поняли запреты роковые,
Так вступим в царство верных двух тонов.
Нам черный с белым – вестники живые.
 

 
И днем и ночью – в них правдивость снов,
В одном  всех красок скрытое убранство,
В другом – вся отрешенность от цветов.
 

 
Как странно их немое постоянство,
Как рвутся черно-белые цветы,
Отсюда—в междузвездное пространство.
 

 
Там дышит идеальность черноты,
Здесь – втайне – блеск оттенков беспредельных,
И слышен гимн двух гениев мечты:
 

 
«Как жадным душам двух врагов смертельных,
Как любящим, в чьем сердце глубина,
Как бешенству двух линий параллельных,—
 

 
Для встречи бесконечность нам нужна».
 

ВЕЧЕРНИЙ ЧАС

 
Волшебный час вечерней тишины,
Исполненный невидимых внушений,
В моей душе расцвечивает сны.
 

 
В вечерних водах много отражений,
В них дышит Солнце, ветви, облака,
Немые знаки зреющих решений.
 

 
А между тем широкая река
Стремит вперед свободное теченье,
Своею скрытой жизнью глубока.
 

 
Минувшие незнанья и мученья
Мерцают бледнолицею толпой,
И я к ним полон странного влеченья.
 

 
Мне снится сумрак бледно-голубой,
Мне снятся дни невинности воздушной,
Когда я не был – для других – судьбой.
 

 
Теперь, толпою властвуя послушной,
Я для нее – палач и божество,
Картинность дум – в их смене равнодушной.
 

 
Но не всегда для сердца моего
Был так отвратен образ человека,
Не вечно сердце было так мертво.
 

 
Мыслитель, соблазнитель, и калека,
Я более не полюблю людей,
Хотя бы прожил век Мельхиседека.
 

 
О, светлый май, с блаженством без страстей!
О, ландыши, с их свежестью истомной!
О, воздух утра, воздух-чародей!
 

 
Усадьба. Сад с беседкою укромной.
Безгрешные деревья и цветы.
Луна весны в лазури полутемной.
 

 
Все памятно. Но Гений Красоты
С Колдуньей Знанья, страшные два духа,
Закляли сон младенческой мечты.
 

 
Колдунья Знанья, жадная старуха,
Дух Красоты, неуловимый змей,
Шептали что-то вкрадчиво и глухо.
 

 
И проклял я невинность первых дней,
И проходя уклонными путями,
Вкусил всего, чтоб все постичь ясней.
 

 
Миры, века – насыщены страстями.
Ты хочешь быть бессмертным, мировым?
Промчись, как гром, с пожаром и с дождями.
 

 
Восторжествуй над мертвым и живым,
Люби себя – бездонно, ненасытно,
Пусть будет символ твой – огонь и дым.
 

 
В борьбе стихий содружество их слитно,
Соедини их двойственность в себе,
И будет тень твоя в веках гранитна.
 

 
Поняв Судьбу, я равен стал Судьбе,
В моей душе равны лучи и тени,
И я молюсь – покою и борьбе.
 

 
Но все ж балкон и ветхие ступени
Милее мне, чем пышность гордых снов,
И я миры отдам за куст сирени.
 

 
Порой-порой!  весь мир так свеж и нов,
И все влечет, все близко без изъятья,
И свист стрижей, и звон колоколов,
 

 
Покой могил, незримые зачатья,
Печальный свет слабеющих лучей,
Правдивость слов молитвы и проклятья,—
 

 
О, все поет и блещет как ручей,
И сладко знать, что ты как звон мгновенья,
Что ты живешь, но ты ничей, ничей.
 

 
Объятый безызмерностью забвенья,
Ты святость и преступность победил,
В блаженстве мирового единенья.
 

 
Туман лугов, как тихий дым кадил,
Встает хвалой гармонии безбрежной,
И смыслы слов ясней в словах светил.
 

 
Какой восторг – вернуться к грусти нежной,
Скорбеть, как полусломанный цветок,
В сознании печали безнадежной.
 

 
Я счастлив, грустен, светел, одинок,
Я тень в воде, отброшенная ивой,
Я целен весь, иным я быть не мог.
 

 
Не так ли предок мои вольнолюбивый,
Ниспавший светоч ангельских систем,
Проникся вдруг печальностью красивой,—
 

 
Когда, войдя лукавостью в Эдем,
Он поразился блеском мирозданья,
И замер, светел, холоден, и нем.
 

 
О, свет вечерний! Позднее страданье!
 

КАМЕНЬ СКАЛ

 
Как выступы седых прибрежных скал
Источены повторногтью прилива,
Что столько раз враждебно набегал,—
 

 
В моей душе, где было все красиво,
Изменены заветные черты,
В ней многое как бы ответно криво.
 

 
Из царства вневременной темноты
К нам рвутся извращенные мечтанья,
Во всем величьи дикой наготы.
 

 
Побыть в стихийной вспышке возрастанья,
Глядеть, как пенно высится вода,
Понять, что хаос – утро мирозданья!
 

 
Быть может, не вернется никогда
Вот эта радость дум о необычном,
Хоть ропот волн о них поет всегда.
 

 
И сладко встать высоко над привычным,
Соделаться – велением Судьбы —
К своей судьбе стихийно-безразличным.
 

 
Но что мы можем, бледные рабы!
Набег страстей шатнулся, отступает,
Как войско, вняв отбойный зов трубы.
 

 
Волна, достигши высшего, вскипает,
Меняет цвет зелено-голубой,
Ломается, блестит, и погибает.
 

 
Отпрянул неустойчивый прибой;
Бежит назад в безбрежные пустыни,
Чтоб в новый миг затеять новый бой.
 

 
И так же ветер, с первых дней доныне
Таящийся в горах с их влажной тьмой,
На краткий миг бросает их твердыни,—
 

 
Промчит грозу равниною немой,
Случайно изумит людей циклоном,
И вновь спешит, к ущельям гор, домой.
 

 
А я иным покорствую законам,
По воле изменяться мне нельзя,
Я камень скал, с их вынужденным стоном.
 

 
Во мне блуждают отклики, скользя,
Недвижно я меняюсь, еле зримо,
А если двинусь – гибелью грозя.
 

 
Бледнеет все, бежит неудержимо,
Измены дней отпечатлели след,
Все тени мира здесь проходят мимо,
 

 
Но в смене волн для камня счастья нет.