Текст книги "Киллеръ для венценосной особы"
Автор книги: Константин Дегтярев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Глава 13
Конечно, Охлобыстин не собирался убивать императора. Его интуитивный план основывался на простом, даже слишком простом расчете. Не будучи излишне энергичным и волевым человеком, Иннокентий Андреевич почти всегда сопротивлялся неприятностям в глухой оборонительной позиции, попросту говоря – ничего не делая. Что бы ни случилось – гнев начальства, истощение финансов или ссора с любовницей, – Охлобыстин действовал едино, то есть не действовал вообще, ожидая, чем все обойдется. И оно как-то обходилось: начальство остывало, деньги присылала матушка из деревни, женщины, посердясь немного, бросались в ноги и покрывали его руки поцелуями… Нынешняя ситуация при первом же взгляде обнаруживала в себе недурные возможности для построения глубоко эшелонированной обороны.
Диспозиция представлялась следующим образом. До отъезда в Таганрог оставалось трое суток. На первый раз имелся шанс отговориться от убийства невозможностью сделать верный выстрел, на второй… На второй – придумать что-нибудь еще… А вот на третий… Так далеко Иннокентий Андреевич не загадывал, имея в виду лишь одну, главную цель. Следует спасти государя, следует спасти всех этих сумасшедших гурманов, собирающихся у маньяка Рогова, и самого маньяка Рогова. Чем долее не совершится кровопролития, тем лучше.
О том, чтобы действовать активнее, например донести куда следует, не могло даже речи идти.
Во-первых, при вступлении в общество Охлобыстин дал слово дворянина не разглашать ничего из услышанного. Во-вторых, даже если бы и не было дадено слово, сам факт доносительства представлялся Иннокентию Андреевичу не более возможным, чем полет на Луну. Часто ли думают люди о полетах на Луну? И разве всерьез? Имея практический склад ума, Охлобыстин изначально отвергал фантастические, по его мнению, способы решения проблем, вроде доносительства, предательства, явной лжи и прочего в таком роде. Весь этот арсенал авантюриста попросту не укладывался в его простую, прямолинейную систему понятий о мире. И, наконец, в-третьих, даже при готовности «настучать» оставался вопрос – а, собственно, кому? Четкой структуры, отвечавшей за безопасность монархии, в те времена еще не существовало. Военное начальство, скорее всего, попросту отмахнулось бы от нежданной заботы. Будто у генералов иного дела нет, кроме как интересоваться всякими бреднями, блуждающими в головах подчиненных! По службе исправны, и на том спасибо; а что болтают глупости – так это от безделья и потому, что войны давно не было. А давно пора бы турок проучить – уж тринадцать лет почти, как не учены, после наказания «Мечом и Прутом».
Таким образом в действие вступил самый простой план – саботировать убийство сколь можно долгое время, а там – будь что будет.
Первое покушение удалось провалить без особых проблем. Потренировавшись в стрельбе из английского духового ружья с диковинным увеличительным прицелом и вполне убедившись в его беззвучности, силе боя и кучности стрельбы, Иннокентий Андреевич в пять часов утра занял загодя избранную позицию на Каменном острове. Свое логовище он оборудовал между корней старой ивы, у ручья, пристроив громоздкое оружие в развилку ветви, растущей почти от самого корня. Будучи идеальной, с точки зрения скрытности, эта позиция оказалась, как и следовало ожидать, совершенно непригодной для эффективной стрельбы. Император появился около восьми утра, в полном одиночестве прошелся по своей излюбленной тропинке и ни разу не приблизился ближе, чем на сотню шагов. Даже для превосходного оружия, специально сконструированного для охоты на крупную птицу, такая дистанция не давала никаких шансов произвести успешный выстрел.
Днем, на службе, Рогов спокойно выслушал отчет о неудаче.
– Ну-ну, Иннокентий Андреевич, не расстраивайтесь. И на старуху бывает проруха, у нас еще две попытки есть, успеем. А я вам помогу, уж будьте покойны. Сегодня, после службы, отправимся на Каменный остров, осмотрим все как следует, придумаем что-нибудь. Одна голова хорошо, две – лучше.
Вечером они прибыли на место грядущего преступления и принялись с дотошностью инженеров вымеривать расстояния шагами.
– Вот! – воскликнул Рогов, отсчитав от поворота тропы двадцать шагов и упершись в стог сена, – вот этот стожок и приготовим.
– Думаете? – упавшим голосом отозвался Охлобыстин. – По-вашему, удобное место?
– Так удобнее некуда, Иннокентий Андреевич. Смотрите сами: цель ваша пойдет по тропинке поначалу прямо на вас, тридцать шагов – стреляете в грудь без возможности промаха. Потом вокруг вас, семьдесят шагов – стреляете в бок. И, наконец, удаляясь от вас, – еще тридцать шагов до вон того куста – обстреливаете спину. Прямо-таки ключевой редут у вас, Курганная батарея…
– А не слишком близко? Вдруг заметит издали?
Рогов задумался, потом сходил в лес, наломал жердей и, промучившись полчаса, устроил из стога шалаш, совершенно сходный со стогом по внешности, но полый внутри.
– Ну вот, Иннокентий Андреевич, теперь у вас прямо домик свой, хоть на неделю поселяйтесь. Оно вам и потеплее будет. Лошадь оставите за лесочком, сделаете дело – и бегом в полк, чтобы к утру явиться без всяких подозрений. Недурно придумано, не так ли?
– Очень недурно, – уныло отозвался Охлобыстин, – просто замечательно придумано…
Тщательность разработанного плана привела его в полнейшее отчаяние. Теперь убийство представлялось чем-то совершенно неотвратимым. Ночью Иннокентий Андреевич не спал, мучительно пытаясь найти решение сложившейся головоломки, но так ничего и не придумал. Проснувшись еще затемно, около четырех утра, он испытывал странные ощущения: будто в груди поместился какой-то противный, вязкий груз, тяжело давящий на внутренности. Руки и ноги отяжелели, а мысли, словно пьяные мужики в кабаке, шатались бесцельно, не производя в своем движении никакой полезной работы, одну только сутолоку и суету. В таком состоянии он добрался верхом до знакомого уже места засады, забрался в устроенный из стога сена шалаш и оцепенел в ожидании. Сидеть в засаде было нестерпимо скучно. Чтобы развлечься, Иннокентий Андреевич сшиб из ружья несколько чернеющих на фоне блеклого ночного неба веток с окрестных деревьев. Убийство – убийством, а диковинное английское ружье с увеличительным прицелом казалось Охлобыстину весьма забавной, удивительно сконструированной игрушкой; стрелять из него было интересно, увлекательно. Всегда приятно пользоваться хорошо сделанной вещью.
Между тем светало; солнце поднималось все выше, ночной туман постепенно уползал в ручей. Иннокентий Андреевич, лежа в своем убежище, не сводил томительного взора с тропы, искренне желая, чтобы это томление продолжалось вечно и чтобы император никогда более не появился в этом месте, а ехал бы себе поскорее в Таганрог, подальше от сумасшедших гвардейцев. Однако распорядок государя, сызмальства приученного венценосной бабкой дорожить всякой минутой, мог быть нарушен разве только проливным дождем. Фигура российского самодержца появилась на тропе в семь минут девятого, в полном соответствии с заведомой записью в камер-фурьерском журнале.
Несмотря на будничность и обыкновенность этой обязательной утренней прогулки, император, казалось, наслаждался каждым сделанным шагом. Офицерская семеновская шинель, небрежно наброшенная на плечи, свободная походка – все это так не вязалось с привычным обликом державного властелина, так разительно отличалось от его официального вида, что Охлобыстин схватил ружье, нарочито поставил палец на скобу спускового крючка (чтобы, не дай Бог, не нажать случайно) и принялся жадно всматриваться в лицо Александра Павловича.
Оно было прекрасно. Будучи весьма красивым мужчиной, признанным лучшим среди всех европейских монархов кавалером, Александр Павлович постоянно подвергался обвинениям в двуличии, как будто император имеет право на искренность, особенно на публике. Сейчас, сквозь увеличительный прицел, император выглядел домашним, умиротворенным, хотя и немного грустным. У него было лицо философа, близкого к открытию смысла жизни. Сама мысль убить человека в такую минуту показалась Иннокентию Андреевичу даже не чудовищной – смешной. Провожая государя стволом, он любовался им, радуясь сознанию того, что сейчас, столь странным способом, охраняет жизнь этого милого, привлекательного человека. Но, помимо этого, Иннокентий Андреевич не без интереса отметил в себе еще одно ощущение – гордости, власти, способности управлять событиями. Одним движением пальца он мог бы совершить переворот во всей истории мира, но – не совершал.
Император прошел мимо в двадцати шагах, так что через прицел можно было различить мелкие морщинки вокруг глаз, обошел по дуге стог и начал удаляться. Охлобыстин не отрываясь смотрел ему вслед через прицел, желая продлить сладостное переживание момента своего, никому не ведомого, величия.
И в этот момент ружье выстрелило.
Возможно, Охлобыстин забылся, снял затекший палец со скобы и случайно нажал на спусковой крючок. Или, быть может, соскочила какая-нибудь хитрая английская пружина. Или в замысловатом аппарате предусматривался еще какой-то особенный способ произвести выстрел, не нажимая крючка. Как бы то ни было, вдруг ни с того ни с сего раздался негромкий хлопок, и приклад мягко ткнулся в плечо, передав через этот толчок беспощадное движение пули в стволе, неумолимо нарастающее по скорости, злое, безотносительное к человеческой воле. Через долю секунды донесся чавкающий звук попадания во что-то мягкое.
Фигура императора замерла на секунду, затем медленно, неестественно исказилась, повернулась. Охлобыстин вновь увидел лицо – недоуменное, даже испуганное. Бессодержательный взгляд скользнул по укрытию стрелка без всякой задержки, успев, однако, ожечь оцепеневшего от ужаса Иннокентия Андреевича. От переживания своей фатальной оплошности Охлобыстин надолго потерял способность соображать в такт событиям; да и сами последующие события отнюдь не способствовали здравому рассуждению.
Если бы пуля из английского ружья действительно попала в императора, тогда… Тогда произошла бы совсем другая история, и она попала бы в учебники. Но в том-то и дело, что Охлобыстин промахнулся, да еще как промахнулся! И, вместо того чтобы коренным образом изменить судьбы России и мира, эта злосчастная пуля обрушила всю свою судьбоносную силу на людей маленьких, неприметных… Мало не показалось…
Между тем император огляделся, беззаботно махнул рукой и непринужденно продолжил движение по тропинке, через минуту скрывшись за поворотом. Скорее всего, туговатый на ухо Александр Павлович не расслышал негромкого хлопка выстрела, а пулю, прожужжавшую над ухом, принял за пролетевшего рядом шмеля. Словом, для него все обошлось – но не для Иннокентия Андреевича. Для него все только начиналось.
Как только император скрылся, Охлобыстин дрожащими руками зачехлил ружье, закинул сверток за спину, выбрался из стога и собрался было уже опрометью бежать к лошади, дожидавшейся в лесу, как вдруг его остановил не то крик, не то стон:
– Охлобыстин, стойте! Иннокентий Иванович замер, не смея даже подумать – к чему и с какой стати этот голос и кто мог оказаться свидетелем столь скандальной сцены. Крик доносился из кустов багульника, мимо которых только что прошел император. Иннокентий Андреевич не раздумывая бросился к ним, раздвинул упругие ветки и обнаружил за ними распростертого на земле Рогова. Тот лежал на спине, судорожно дыша и зажимая кровоточащую рану в груди; страдальческое лицо его казалось белее воротника кружевной рубашки. Как будто истратив все силы на предыдущий крик, он теперь шептал:
– Я ранен… Черт возьми, как глупо… Ну что бы вам выстрелить точнее? Ну почему так? Как глупо! Как глупо!
Только сейчас до Иннокентия Андреевича дошел смысл произошедшего. Промахнувшись в императора, он попал в Рогова! Но какого черта…
– Какого черта вы тут делали, Рогов! Мы ведь договорились встретиться в казармах!
– Я хотел… быть уверенным. Если бы вы снова не выстрелили, я убил бы его величество вот этим кинжалом… Но Бог не допустил… Это судьба, корнет… Нет, не судьба… Это рука Божья… Вы… Вы только орудие… Или – судьба… Все предначертано… Побудьте со мной… Помолитесь за меня…
После этих слов раненый начал нести какую-то чепуху; он мучительно агонизировал и скончался часа через три на руках у рыдающего Охлобыстина, тщетно пытавшегося облегчить его страдания.
Глава 14
Первый день после ужасного происшествия Охлобыстин пролежал без всякой воли к действию, послал только денщика оповестить в полку о своей болезни. На второй день к нему явился полковой приятель, поручик Шильдер, и прямо с порога принялся сыпать веселой скороговоркой:
– Привет, Иннокентий! Я к тебе с померанцами, бутылкою шабли, а также с визитом дружбы и долга. Во-первых, сам беспокоюсь, что это с тобой за хворь приключилась, а во-вторых, исполняю волю господина полкового командира. Представь, у меня к тебе от него целый опросный лист…
Охлобыстин бессильно повернул голову и спросил слабым голосом:
– Что с государем?
– О, как это верноподданно! Успокойся, друг сердечный, государь изволил выехать в Таганрог сегодня рано поутру. Новость надежная, от утренней караульной смены. Ты рад?
Охлобыстин облегченно вздохнул, перекрестился на образок Николы Угодника и бессильно откинулся на подушки.
– Не представляешь даже, как рад! Слава Богу!
– Да чего ж хорошего? Теперь совсем скука настанет… Алексей Федорович уже пообещал, что займется наконец фрунтом, по новому уставу. Вешаться впору…
При слове «вешаться» Охлобыстин вздрогнул. Шильдер удивленно посмотрел на него и сочувственно покачал головой:
– Э, да тебя лихорадит, братец… Ну-ка признавайся, что с тобой? Нет, дай-ка угадаю… А! Это от излишеств… У тебя роман с какой-нибудь тигрицей и полное истощение сил. Угадал?
Охлобыстин не смог сдержать кривой ухмылки. Если бы… Впрочем, Шильдер счел эту гримасу признанием и даже заерзал от нетерпения:
– Она красива? Молода? Может, ей нужен заместитель на время твоей болезни? Не жадничай, представь, каково ей сейчас – такой распаленной безумными ночами, страстной, томящейся… А ты лежишь тут изможденный, ни на что не годный… Да она наверняка на стенку сейчас лезет! Пожалей даму, Иннокентий. Обещаю, как выздоровеешь – верну обратно в полной сохранности… Ну как, по рукам?
Охлобыстин затрясся от нервного хохота в постели; Шильдер, чрезвычайно довольный своей находчивостью и остроумием, продолжал:
– Кстати, Рогов тоже пропал куда-то. У нас в эскадроне поговаривают, будто вы поели у него какого-то диковинного блюда и теперь оба животами маетесь!
Иннокентий Андреевич, не имея сил прервать ненормальный смех, повторил, задыхаясь:
– Животами маемся! На стенку лезет! Ну насмешил…
– Да нет, правда, дело серьезное. Александр Федорович приказал спросить, не знаешь ли ты, что с Роговым. Этак еще денек – и самовольная отлучка будет, рапорт придется слать. Ни слуху о нем, ни духу.
Как ни странно, но пять минут истерики привели Иннокентия Андреевича в спокойное, мыслящее состояние. В голове стали появляться кое-какие здравые мысли – покуда еще кривоватые, но именно той кривизны, которая куда-нибудь да выведет… Он перевел дыхание и лукаво ответил:
– Да откуда мне знать? Я же с дамой силы истощал…
– Так это правда? Кто она, кто???
– Ничего не скажу более… Иди, Митя, Бога ради, а то я лопну сейчас от смеха. Спасибо за померанцы. Александру Федоровичу скажи, что про Рогова я знать ничего не знаю. А насчет дамы – не обольщайся, она французская актриса и немцев терпеть не может…
– Боже мой, французская актриса! Да я! Да какой я тебе немец?! Я русский офицер в четвертом поколении!
Охлобыстин притворно-сочувственно развел руками:
– Фамилия, Митенька, тебя подводит. У нее папеньку зарубили прусские гусары под Лейпцигом… С est la vie! В те годы ей было шесть лет, и она тогда же, у гроба родителя, дала себе страшную клятву: никогда, ни с одним немцем…
– Значит, ей сейчас восемнадцать? Хороша собой?
– Безумно хороша. Прекрасна, как богиня. А какой голос…
Выставить Шильдера удалось только часа через два, окончательно сведя его с ума описанием достоинств мифической актрисы. Попутно удалось вмешать в историю и Рогова – будто бы именно он устроил знакомство с красавицей. Расчет удался.
Воспламененный поручик, вернувшись в часть, в тот же день растрезвонил об удивительной знакомой Рогова, любовнице Охлобыстина, о его любовной лихорадке; даже полковнику он изложил именно эту версию, хотя и неофициально. Официально, по совету того же Шильдера, в рапорт вписали «геморроидальный спазм, препятствующий правильной посадке в седле». Надо же было хоть чем-то отомстить Охлобыстину за несговорчивость в вопросе аренды французской актрисы?
Еще через день на Каменном острове обнаружили труп Рогова с пулевым ранением груди. Дуэль из-за актрисы к тому времени уже подразумевалась сама собой как единственная возможная версия. Немедленно послали наряд арестовать Охлобыстина; однако на его квартире удалось обнаружить лишь одного недоумевающего денщика, сообщившего, что «их благородие вчерась пропал и с той поры не вертался».
Между тем Иннокентий Андреевич, собрав все свои средства – сбережения, деньги, присланные матушкой, остаток третного жалованья, кое-какие карточные выигрыши, – переоделся мещанином и вместе с рыбным обозом отправился куда глаза глядят – в Псков.
Располагая почти двумя тысячами рублей, ему удалось за весьма умеренную взятку выправить себе документы. Занятие нашлось почти сразу: еще служа в полку, они вместе с практичным Шильдером покупали в складчину лошадей, объезжали их в полковом манеже и продавали затем с порядочным барышом. Этим делом да еще торговлей сбруей Иннокентий Андреевич и занялся под именем отставного кирасира Григория Пантелеева. Казалось, в нем прорезался необыкновенный талант к иной, простой жизни. Он изменился до неузнаваемости: отпустил бороду, стал набожным, часто ходил в церковь, подавал нищим, то есть приобрел все замашки небогатого купца, живущего размеренно, правильно и православно. Переход в иное состояние умерил его терзания; однако едва он сделал первые успехи на новом поприще, как ужасные августовские события вновь, еще более грозно напомнили о себе, навалились всем своим страшным грузом, подмяли и уничтожили его окончательно.
19 ноября в Таганроге умер император. Обстоятельства его смерти посчитали загадочными, и страшное слово «отравили» буквально висело в воздухе. Для Иннокентия Андреевича эта весть прозвучала особенно зловеще. Рухнула возникшая было иллюзия, что он своей фабианской тактикой сумел одержать победу над Судьбой. Конечно, жаль Рогова – но ведь он был виноват, да как еще виноват. И умер, кажется, раскаявшись в задуманном. В то же время император остался жив, никто из «Благословенного союза» не пострадал – а ведь не окажись Охлобыстина, все было бы хуже, намного хуже. Не давала покоя только одна мысль: почему же он выстрелил? Как это могло случиться? Но и она со временем притуплялась, вживалась в ткань повседневности неудобным, но терпимым грузом на спокойно бьющемся сердце.
Но в начале декабря, вместе с известием о смерти императора, эта хрупкая конструкция намечающегося благополучия начала проседать, рушиться на глазах. Иннокентий Андреевич был почти уверен, что такой цветущий и молодой еще человек, как Александр Павлович, не мог столь скоропостижно скончаться естественным образом. Ощущение вины стало почти непереносимым. Он ведь знал о планах убийства – и никому не сказал, предоставив нескольким десяткам заговорщиков свободу докончить свое ужасное дело. Расчет на то, что без Рогова «Союз» прекратит свою деятельность, не оправдался. И эта ошибка – его, Охлобыстина, ошибка, – стоила жизни императору и сулила неисчислимые бедствия в грядущем.
Дальнейшие события только подтверждали наихудшие опасения. Вопрос о престолонаследии завис в воздухе. Ходили слухи, будто наследник, великий князь Константин Павлович, отрекся от престола. В войсках не знали, кому присягать. Неделя или две прошли в настороженном ожидании, пока, наконец, на тихую псковскую улицу не влетел фельдъегерь на взмыленной тройке, после чего по городу сразу же поползли леденящие душу слухи:
– Гвардия в Петербурге бунтовала…
– Расстреливали картечью…
– Думали всю царскую семью извести, да Бог помешал…
– Арестовывают всех подряд, говорят, будут четвертовать на площади…
Во всем Пскове, пожалуй, только Иннокентий Андреевич в полной мере понимал, что произошло. Новость буквально подкосила его. Он стал молчалив, неразговорчив. Всю зиму и весну провел в каком-то трансе. В начале лета, незадолго до коронации нового императора Николая I, стало известно, что суд приговорил несколько десятков заговорщиков к смертной казни. Главных зачинщиков полагалось колесовать, остальных повесить. Охлобыстин узнал эту страшную новость от полицейского чиновника, зашедшего в лавку купить седельной кожи. Безропотно выслушав воодушевленные комментарии бравого служаки в стиле «давно пора строгости применить», Иннокентий Андреевич ощутил, что груз, висевший над его душой все это время, внезапно рухнул на него и что он, погребенный под этой тяжестью, просто не способен больше дышать, двигаться, жить, как все обыкновенные люди. Он закрыл лавку и вышел на улицу. В глаза бросилась вывеска напротив: «Степан Федоров. Лен и пенька, лучшие во всей губернии». Печально усмехнувшись, он зашел к Степану Федорову, затем – к его соседу, Петеру Шнайдеру, торговавшему «душистым мылом, маслами и притираниями высшего качества». Сжимая в руке небольшой сверток с покупками, Иннокентий Андреевич направился к городской окраине, прошел заставу и углубился в глухой лес, огромной подковой охватывавший город с южной стороны…
