Текст книги "Безмолвные клятвы"
Автор книги: Конни Райнхолд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА 18
Май
За этот месяц Генри научился готовить мазь, помогающую от укусов пчел, пришел к выводу, что черный шелковый платок защищает от пыли, но не от запаха навоза, к которому придется привыкнуть. Ему уже пришлось сменить элегантную шляпу «дерби» на широкополую «стэтсон».
И все же он еще не решил, что хуже: копать выгребные ямы или стоять за прилавком и продавать индианкам женское белье, выслушивая проклятия в свой адрес. Кроме всего остального, Генри был занят множеством мелких каждодневных дел. Вчера он доил непослушную бодливую козу. Сегодня красил снаружи хлев.
Эта работа доставила Генри удовольствие, хотя к концу он почувствовал, что перегрелся на солнце и у него немного обгорели плечи. «Обгоревшая кожа – вот плата за мои старания», – подумал Генри, тщательно вытер тонкую кисточку и отступил назад, чтобы получше рассмотреть свое творение.
Речел хотела белые стены, и она их получила – как общий фон, на котором Генри изобразил в натуральную величину ту самую бодливую козу, кур, клюющих пшено, петуха, важно расхаживающего между ними, коров, пасущихся на лужайке. Сначала он задумал нарисовать карикатуры, чтобы подразнить Речел – ведь именно она поручила мужу красить хлев, считая, что если он умеет владеть изящной кистью живописца, то привыкнет и к большой, малярной. Но, в конце концов, Генри изобразил всех животных в натуральную величину.
Хотя жители Промиса не проявляли особого интереса к его персоне, они охотно делились с Генри собственным опытом и терпимо относились к чужаку, если у него что-то не получалось. А рисунки на стенах хлева у многих вызвали искреннее восхищение, что в немалой степени воодушевило художника.
В этом захолустье, оторванном от мира, в жизни Генри случались такие минуты, когда он едва ли не радовался, что уехал подальше от цивилизации. Здесь царило какое-то умиротворяющее, благостное спокойствие – даже среди бешеной круговерти повседневных дел. Генри не мог не заметить, что к концу весны долина заиграла всеми природными красками.
Он любовался разнообразием луговых цветов, густой зеленью деревьев, горами, меняющими цвет в зависимости от времени дня, живой голубизной неба, на которое нередко набегали грозовые облака, чертившие молнии огненным карандашом. Сравнивая яркость и многообразие весеннего убранства горной долины с теми красками, что прислал ему Люк, Генри понимал, что у него не хватает умения изобразить здешнюю природу. Он потерял способность передавать чистые цвета и игру света и смог бы нарисовать разве что пасмурное небо или грозу.
Иногда Генри брался за очередной портрет Речел, но все они так и остались незавершенными. Он нарисовал ее в саду и на кухне, сидящей перед зеркалом и лежащей утром на кровати после бурной ночи, проведенной с мужем. Да, она сполна использовала все права и преимущества, которые дал ей брак. Генри не сомневался, что Речел наслаждается этими преимуществами. Она всегда ждала его и не скрывала своего желания. Когда он появлялся на пороге ее спальни, Речел облегченно вздыхала и радостно улыбалась, словно боялась, что когда-нибудь Генри перестанет приходить.
Но он не мог перестать приходить к ней, так же, как не мог завершить ни один из ее портретов. Ни то, ни другое не удовлетворяло его до конца и заставляло на следующий день вновь браться за портрет жены и следующей ночью вновь приходить к ней в спальню.
Генри мельком взглянул на солнце и решил, что до захода осталось еще несколько часов. Он всегда заканчивал работу немного раньше, чем другие, оставляя возможность заниматься живописью. Как-никак, Генри являлся мужем основательницы города и поэтому пользовался некоторыми привилегиями.
За спиной Генри мелькнула тень. Он обернулся и увидел человека, который всегда мало разговаривал и, как казалось Генри, следил за ним. Этот мужчина был приятелем Речел и считался мастером на все руки. И то, и другое вызывало у Генри зависть и ревность.
– Рад вас видеть, – сказал Генри. – Надеюсь, вы сможете по достоинству оценить мою работу.
На самом деле Генри предпочитал одиночество, когда занимался живописью. Эта часть жизни принадлежала только ему. Феникс не обратил внимания на его слова. Он смерил стену хлева равнодушным взглядом.
– Только что прибыл груз – хорошее виски, новые игральные карты. Речел сегодня выдает заработанные деньги. Парни собираются в салуне, чтобы повеселиться.
– Я не работаю барменом.
– Сегодня вечером мы сами себя обслуживаем, а плату оставляем на стойке.
– Разве можно уследить, кто сколько выпил? Ну и бизнес!
– Зачем следить? – удивился Феникс. – Если в кассе не будет денег, в следующий раз не будет виски.
– Как же я не догадался? Моя жена умеет ставить условия.
Феникс снова заметно нахмурился:
– За карточным столом для вас есть место. Место для него? Это предложение звучало так, словно Генри давно принадлежал к здешнему обществу и мог свободно присоединиться к любой компании. Он не привык получать приглашения. В Англии его присутствие в свете было нежелательным для многих и мучительным для него самого.
А здесь судили о мужчине по тому, как он относится к работе. Поэтому Генри мог предположить, что приглашен из уважения к его стараниям, а не к титулу брата. Эта мысль льстила, хотя, в то же время, Генри не покидало подозрение, что, возможно, его деньги и положение интересовали мужчин больше, чем его общество.
– Значит, меня приглашают сыграть? – спросил Генри.
– Парни хотят узнать, так ли хорошо вы умеете играть в покер, как работаете. – Феникс улыбнулся, обнажив белые зубы. – Они надеются, что легко опустошат ваши карманы.
… Так же хорошо, как работаете. Генри от удивления открыл рот. Слова Феникса весьма польстили его самолюбию. Генри еще не решил для себя, почему ему так важно одобрение Феникса, но уже чувствовал приятную легкость в груди. Здешнее мужское общество, о котором он раньше думал не иначе, как с отвращением, принимало его в свои ряды. В этот миг оно не казалось ему чуждым, грубым и примитивным.
Генри собрал краски и кисти и отнес в дом. Потом умылся, взял остатки денег, полученных от Люка в Шайенне, и выглянул в окно. Феникс удалялся по дороге, давая Генри возможность решить самому, идти в салун или нет.
Засунув руки в карманы, Генри поспешно отправился вслед за Фениксом. Он чувствовал себя идиотом, удивляясь, почему все же не остался в хижине – для рисования еще было достаточно светло. Генри не раз видел, что творилось субботними вечерами в Шайенне. Мужчины вместе пили виски и затем начинали драться или стрелять друг в друга из-за сгоряча сказанного слова или картежного жульничества.
Генри не сомневался, что здешнее общество ничем не лучше шайеннского. К тому же он не знал, о чем можно беседовать с мужчинами Промиса. Но он догнал Феникса у самого входа в салун, и они вместе вошли внутрь.
– Да, от него так же воняет потом, как и от нас, – добродушно произнес Клетус, втянув носом воздух над головой Генри.
– Может, это пахнут его кальсоны? – предположил другой мужчина. – Я видел, как они висели на бельевой веревке Речел, и подумал, что они слишком узкие для ног. Совсем как детские ползунки.
Генри не обращал внимания на эту болтовню. Он следил за своими картами и за тем, сколько сейчас проигрывали соперники. Его желудок недовольно заурчал, не желая принимать отвратительное виски, но и это не отвлекло Генри от игры.
– А что тут удивительного? – спросил Клетус, обращаясь ко всей компании. – Наш Хэнк еще в таком возрасте, когда писают в горшок!
– Не называйте меня Хэнк, – в сотый раз предупредил Генри.
Он положил на стол три дамы и облегченно вздохнул, когда увидел, что Феникс их не бьет. Без сомнения, Генри оказался самым удачливым за этим столом. Ему мог составить конкуренцию разве что Феникс.
Пока доставали новую колоду, один из игроков, бывший охотник с солидным животом, затянулся сигарой и начал пускать кольца. Остальные, включая Феникса, с интересом следили за их полетом. Слушая возгласы одобрения, Генри заключил, что это занятие является своего рода соревнованием.
– У него не горло, а паровозная труба, – сказал Хорас.
– А у тебя, Хорас, так не получится! – подзадоривали его.
– Слава Богу, что он при этом не портит воздух, – возразил тот. – Иначе пришлось бы сносить стены, чтобы здесь проветрить.
Генри взял свои карты. Эта партия была проигранной, что, впрочем, почти не влияло на общую сумму его выигрыша. Он увеличил ставку и глубоко затянулся сигарой. Ему захотелось продемонстрировать трюк, которому он научился в одном из клубов Англии.
Абсолютно круглое кольцо дыма, выпущенное изо рта Генри, медленно полетело вверх и, коснувшись потолка, растворилось в воздухе. Оглядев игроков, Генри увидел изумление на их лицах. Разговор возобновился не сразу.
– Вот это полет…
– Ты можешь давать уроки, Хэнк, и разбогатеть на этом.
– Никогда не видел ничего подобного, – признался Хорас. – А если кому расскажу – не поверят. Скажут, что я хлебнул лишнего…
В следующей партии Генри объявил пас, хотя его карты были старшими, и беззаботно откинулся на спинку стула. Он был доволен собой. Беспокоило лишь то, что соперники слишком легко расстаются со своими деньгами. Показать свое умение – это одно, но совсем другое – обидеть всю компанию, не оставив ей никаких шансов.
Когда партия завершилась, Хорас нетерпеливо просмотрел карты каждого игрока и покачал головой.
– Или ты расплескал мозги, которые Бог налил тебе в голову, или хочешь нас надуть, Хэнк? – произнес он, возвысив голос.
Сразу несколько стульев упали на пол – игроки вскочили и схватились за пистолеты. Феникс тоже вскочил и направил свой пистолет на того, кто стоял ближе всех к Генри:
– Уберите оружие, парни, и давайте разберемся по-другому.
Генри не понравились слова Феникса, хотя он оценил его быструю реакцию. Не успел он понять, что вокруг происходит, как двое дюжих мужчин с удивительной легкостью подняли его из-за стола и взяли под локти.
– Можно узнать, в чем я провинился? – спросил Генри, заметив, к своему облегчению, что соперники один за другим убрали пистолеты на место.
– Ты жульничаешь, Хэнк!
– Но ведь я проиграл две последних партии, джентльмены, – возразил Генри. – Это не вяжется с вашим обвинением.
– У нас такое правило: и выигрывать, и проигрывать нужно честно, – произнес Хорас. Остальные одобрительно закивали, и он продолжил: – Еще не хватало, чтобы какой-то сопляк с инициалами на штанах приходил сюда и превращал наш покер в благотворительный базар! Если тебе повезло в картах, Хэнк, не думай, что повезет во всем остальном.
Генри понял, что недооценил гордость этих людей, но не собирался признавать перед ними свою вину. И когда Хорас подошел и посмотрел ему в глаза, проговорил:
– Не смей называть меня Хэнк.
Двое державших Генри отпустили его и отступили назад, оставив их с Хорасом один на один. Не успел Генри вдохнуть, как твердый кулак врезался ему в челюсть.
* * *
Речел хотела, чтобы Генри как можно быстрее нашел общий язык с мужской частью Промиса, чтобы его полюбили, как любили ее. Ее самым большим желанием было, чтобы жители города стали одной большой семьей.
С тех пор как Речел вышла замуж, мужчины Промиса стали относится к ней с еще большим уважением, чем раньше. Но ее муж казался слишком надменным, чтобы им восхищаться, и почти ничего не умел, чтобы пользоваться уважением. Таким образом, дочь проститутки считалась в Промисе самой достойной личностью, а ее муж-аристократ стал лишь объектом насмешек.
Речел обрадовалась, когда узнала, что Генри отправился в салун в сопровождении Феникса, но, тем не менее, испытывала сильное беспокойство за мужа. Когда-то Люк рассказывал ей, что Генри имел возможность общаться с людьми только в аристократических салонах Англии – пока его туда пускали. Но тамошнее общество ему не нравилось, и он предпочитал конфликтовать, пока лондонский свет не расстался с Генри навсегда. Речел сомневалась, что муж придет в восторг от здешнего окружения. И сейчас она взволнованно ходила по комнате и нетерпеливо поглядывала на дедушкины настенные часы.
На улице зазвучали пьяные голоса. Мужчины возвращались из салуна и распевали какую-то песню. Когда они замолчали, чтобы набрать побольше воздуха и начать новый куплет – или, может, глотнуть виски, – Речел услышала скрип колес фургона, подъезжающего к холму. Она выглянула в окно. Фургон остановился, раздались смех, ругань и громкий топот по ступенькам крыльца ее дома.
– Речел! – позвал грубый голос. – У нас есть для тебя ценный груз.
О, Боже, Генри, наверное, без сознания. Она завязала пояс халата, схватила лампу, бросилась к двери и, открыв ее, вышла навстречу мужчинам. Они внесли Генри в гостиную и положили на диван. Лежа на спине, Генри нашел глазами Речел и, не отрываясь, смотрел на нее. Его нос распух, нижняя губа была рассечена.
– Что произошло? – спросила Речел. Клетус мял в руках свою шляпу:
– Он жульничал.
Речел бросила взгляд на Феникса, желая, чтобы тот подтвердил обвинение. Она не могла поверить, что Генри – с его высокомерием и гордостью – способен на такое. Феникс утвердительно кивнул.
– Сколько вы проиграли? – поинтересовалась Речел.
– Дурацкая история, Речел… – пробормотал Клетус. – Он жульничал, чтобы мы не проиграли.
Теперь ей стало все понятно – Генри не хотел брать деньги у тех, кто, по его мнению, оказался менее везучим. Речел опустилась на колени – и от внезапной слабости в ногах, и для того, чтобы лучше рассмотреть раны. Когда она коснулась лица мужа, ее сердце сжалось. Генри скривил губы, пытаясь улыбнуться. Она обернулась и посмотрела на остальных:
– А кто выиграл?
Клетус пожал плечами:
– Не знаю, кто выиграл, но Хэнк точно проиграл.
Речел почувствовала, что ее тянут за рукав халата. Она повернулась к Генри, который по-прежнему улыбался, бормоча себе под нос:
– Я победил в соревновании по выпусканию колец. Мое пролетело дальше и выше всех.
– Хэнк? – произнесла Речел, словно спрашивая себя, кто так окрестил ее мужа.
Она снова почувствовала, что Генри тянет ее за рукав. Его брови нахмурились:
– Не называй меня Хэнк.
Генри закрыл глаза, отпустил рукав Речел и откинул голову. Он потерял сознание, но на губах его так и застыла удовлетворенная улыбка.
ГЛАВА 19
Июнь
Земля утопала в зелени, воздух казался золотым от ярких лучей солнца. Весенние обещания сменились летним изобилием. В садах начали появляться первые плоды. Ни на день не прекращалось строительство новых домов. Жизнь и повседневная работа шли своим чередом, и все же за семь недель многое изменилось.
После того как фургон уехал, Речел и Феникс принялись выхаживать Генри. Раны на его лице зажили через несколько дней, но остались Шрамы. Теперь его черты казались суровыми и огрубевшими.
Характер его тоже изменился – стал твердым и более независимым. Теперь Генри не боялся играть в покер и обыгрывать своих противников. Феникс показал ему, как нужно драться, и обитатели Промиса почти перестали задевать своего нового приятеля. Хотя все по-прежнему называли его Хэнк.
Работая вместе с женой или с мужчинами, Генри окреп и раздался в плечах, научился успевать за другими и не выглядеть смешным. Но Речел замечала, что наедине с ней он оставался таким же замкнутым, как и раньше. Когда они сидели на кухне за столом, Генри казался Речел случайным гостем. Он ел механически, сосредоточив все внимание на альбомном листе и движениях карандаша. Речел привыкла к тому, что муж всегда имел под рукой альбом и карандаш. Он не оставлял любимого занятия даже во время работы – делал быстрые наброски, изображая то, чем занимался, и возвращался к делам. После ужина Генри закрывался в своей хижине.
Только в постели с женой он давал выход чувствам, страстно и яростно овладевая Речел, от чего она получала полное удовлетворение. Но как только начинало светать, Генри исчезал в своей студии и зажигал лампу, чтобы порисовать лишних полчаса.
Речел казалось, что муж находит гораздо большую радость в созерцании сотворенного им на бумаге или холсте, чем в той реальности, которая его окружала. Она спрашивала себя, почему ее обществу Генри предпочитает одиночество или даже мужскую компанию, и не находила ответа.
Конечно, Речел не могла не замечать, что ее друзья становятся и его друзьями, что все начинают уважать ее мужа. Она радовалась этому, ведь Генри имел так мало опыта и в общении, и в дружбе. Поэтому Речел не возражала, когда он приводил приятелей к ним в дом и угощал выпивкой.
Но ее не покидало ощущение, что в жизни мужа ей отведена слишком незначительная, ничтожная роль. Он делил с ней хлеб и кров, провел с ней немало дней и ночей, однако по-прежнему оставался чужаком. Его гнев и сарказм по отношению к ней давно исчезли, сменившись умиротворенностью и спокойствием, что казалось Речел проявлением безразличия.
Она продолжала скрывать от мужа, что Роза ее мать. Девушки Розы в течение месяца ухаживали за ней и затем покинули Промис, отправившись на северо-запад, чтобы найти работу в одном из поселков золотоискателей. Роза осталась жить в старой хижине, которую ей уступил один из жителей. Она в одиночку обрабатывала сад и огород рядом с домом.
Речел не решалась спросить у матери, останется ли она в Промисе насовсем. Но так или иначе, Роза никому не мешала. Она находила свое, особое удовольствие и в повседневной жизни, и в заботах о саде и огороде, и не нуждалась ни в ком, кто мог бы разделить с ней эти чувства. Речел непривычно было видеть Розу, в, одиночестве гуляющую по лугам или молча копающуюся в земле. Но ей становилось спокойнее при мысли о том, что мать рядом… и в безопасности. Теперь отпала необходимость полагаться на слухи и сплетни в стремлении хоть что-нибудь узнать о ней.
Дочь взяла себе за правило видеться с матерью несколько раз в неделю. Роза охотно принимала Речел у себя, хотя поначалу обе они опасались этих визитов. К счастью, Генри был столь поглощен самим собой и собственными переживаниями, что не слишком следил за тем, где бывала Речел.
В конце июня Речел почувствовала, что беременна. Она ощутила настоятельную потребность в обществе другой женщины и отправилась к Розе. Встретившись у огородных грядок, мать и дочь долго глядели друг на друга. Речел заметила, что кожа на лице и шее матери почти зажила, осталось лишь несколько шрамов, а на щеках даже выступил румянец. На голове снова стали расти волосы, но уже не вьющиеся, а прямые и редкие.
Речел отвела взгляд и тяжело вздохнула.
– Тебе, наверное, очень одиноко, раз ты так часто приходишь ко мне, – сказала Роза и снова принялась выдергивать сорняки и бросать в кучу.
– А тебе разве не одиноко? – спросила Речел.
– Я умею переносить одиночество. – Роза выпрямилась и сняла тонкие кожаные перчатки, в которых работала. – Я всегда и все делала для себя сама. Мать умерла, когда я была ребенком, а отец и братья почти не обращали на меня внимания, у них хватало своих забот. Кажется, я с самого рождения была одинокой и привыкла к такой жизни, как иные люди привыкают к тому, что они глухи или слепы.
Речел снова вздохнула. Глухи или слепы… Это очень похоже на одиночество. Существует только мир внутри тебя, а вокруг – тишина или темнота. Речел разглядывала огородные грядки, не зная, что ответить. Она никогда не слышала от матери жалоб или рассуждений о чувствах.
– В этом году много сорняков… – произнесла Речел и замолчала. Ей вдруг показалось неуместным и даже странным разговаривать сейчас с Розой о хозяйственных делах.
– Ты для этого и приехала сюда, девочка? Чтобы выдергивать сорняки?
– Нет. Я приехала, чтобы встать на ноги и вернуть тебе долг… деньги, что ты дала мне, когда я уезжала. – Речел достала кожаный мешочек, который вручила ей Роза в тот день, когда они хоронили Лидди. Семь лет Речел откладывала часть своего заработка в этот мешочек. – Феникс говорил, что ты почти ничего не привезла с собой…
Роза не обратила на деньги никакого внимания:
– У меня есть несколько старых платьев, которые никто не украдет.
– Все, что нужно, ты можешь купить в нашей лавке.
– Конечно, могу! – она улыбнулась дочери – в первый раз за время разговора. – Помнишь, как все думали, что я все трачу только на покупку платьев?
Речел кивнула, и Роза продолжала:
– Я не переставала удивляться, как умные люди могут одновременно быть дураками. Я ведь всегда носила один и тот же цвет. Десять платьев кажутся тридцатью, если все они одного цвета и если ты умеешь владеть иголкой. Черт побери, я так умела, что могла сшить приличное платье даже из изношенных простыней!..
Речел удивленно слушала мать. Она и не подозревала о том, что Роза умеет шить. Время от времени на кровати Речел появлялись аккуратно разложенные новые платья, но она считала, что эти наряды доставлены от портного или из лавки. Она верила в россказни о гардеробе Розы, о том, что мать была до смешного экстравагантна и крайне расточительна.
– Мои платья… ты их тоже сама шила? Поэтому запрещала брать поношенную одежду, которую дарили мне леди?
Роза пожала плечами:
– Я ненавидела себя, когда надевала обноски моих братьев.
– Ты хотела, чтобы у меня было то, чего не имела ты? – спросила Речел.
– Я хотела гордиться тобой.
Гордость. Гордость Розы. Гордость Генри. Ее собственная гордость, мешавшая ей просить мужа быть с ней более искренним. Речел устала от всего этого. Она снова указала на мешочек с деньгами:
– Это твое, Роза. Я брала у тебя взаймы и теперь отдаю.
– Можешь считать их своим наследством, Речел. Ты мне ничего не должна.
Не должна. Речел удивило, что ее мать поступает так же, как Генри, считавший, что если жена что-то делает для него, он становится ее должником и обязан рано или поздно отплатить той же монетой. Речел опустила мешочек в карман:
– Хорошо… пусть будет по-твоему. Роза перевела разговор на другую тему:
– Знаешь, мне когда-то очень нравилось жить в этой долине. Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор… – она покачала головой. – Я возвратилась в эти места и нисколько не жалею.
– Но как же ты бросила бизнес? – удивилась Речел.
– Я тогда была порядочной, Речел, – продолжала Роза, не обращая внимания на вопрос дочери. – Маленькая хорошенькая дочка фермера, которая любила возиться в огороде…
Речел вспомнила горшки с цветами на окнах борделя. Вспомнила, что там во дворе тоже был огород, за которым Роза ухаживала. А весь выращенный урожай отправлялся на кухню.
– …Здесь теперь твой город, твоя земля, – говорила Роза. – В долине достаточно места. Следующей весной я уеду, найду себе пристанище у реки.
– У нас тоже достаточно места, – возразила Речел.
– Но я не могу остаться! Ведь здесь живет твой муж – или кем ты его там считаешь?
Речел не ответила. Мать и раньше частенько иронизировала по поводу ее планов и мечтаний о будущем. Речел была не в силах придумать причину, из-за которой Роза могла бы остаться в Промисе, и еще не решила, хочет ли она сама, чтобы Роза осталась.
– Ты не первая женщина, которой приходится выбирать между родителями и любимым человеком, – сказала Роза. – Но в твоем случае выбрать нетрудно. Ты считаешь, что тебе нужно быть рядом с мужем, и мы обе знаем, что я такого внимания не заслуживаю.
– Ты так говоришь, словно сама когда-то делала подобный выбор, – возразила Речел. Она понимала, что в словах матери есть изрядная доля правды, хотя не знала, можно ли назвать любовью то, что она испытывала к Генри.
– Я хотела многому научить тебя, Речел…
– И тебе это удалось.
– Но я не научила тебя быть эгоистичной. Тогда тебе было бы легко сделать какой угодно выбор.
– А если потом будет мучить совесть?
– Если бы ты была эгоистичной, то помнила бы не о совести, а о выгодах, которые приобрела.
Роза повернулась и направилась к хижине. Они никогда раньше не разговаривали так долго, но Речел казалось, что и эта беседа еще не окончена. Так и произошло. Роза остановилась и позвала:
– Речел!
Та подошла к матери и увидела в ее глазах суровость, а на губах – презрительную усмешку. Точно так же на Речел смотрел Генри, когда боялся обнаружить перед ней свои слабости.
– Да, я тоже делала подобный выбор: остаться с тобой или уехать с мужчиной, которого, как мне казалось, я любила. Была одна семья, которая хотела тебя забрать. Я бы с радостью отдала тебя, если бы не боялась укоров совести и была хоть чуточку эгоистичной.
В этих словах для Речел было столько нового и неизвестного, что она испытала настоящее смятение чувств. Ей хотелось о многом расспросить мать, но в голову пришел только один вопрос:
– Кто был этот человек? Мой отец?
– Да – если ты хочешь так его называть. Он служил в армии северян и дезертировал, когда его полк пытался захватить Колорадо. Оказался в наших местах, встретился со мной и хотел, чтобы мы уехали в Денвер-Сити.
– Понятно… Он хотел, чтобы ты бросила меня. Но тебе не хватило эгоизма. А теперь ты жалеешь об этом, так как, наверное, думаешь, что моя жизнь все равно не удалась.
Роза ничего не сказала, только глаза ее заблестели – от слез или от гнева? Речел показалась нереальной даже сама мысль о том, что у нее где-то есть отец. Она почему-то не испытывала к этому человеку ни любви, ни ненависти. Его просто не существовало. Когда-то Речел очень хотелось узнать правду о своем отце, но теперь ей было все равно. Она привыкла жить своей жизнью, и даже если бы Роза призналась, что никогда ее не любила, для Речел это не явилось бы сильным душевным потрясением.
– Но почему, Роза?.. – пробормотала Речел.
– Почему я осталась с тобой? Потому что мне хотелось того же, что и тебе: не отказаться в этом мире одинокой, чувствовать, что ты кому-то необходима. Или ты спрашиваешь, почему я вдруг все рассказала? Потому что сейчас больше, чем когда-либо, тебе нужно знать правду.
– Нет, Роза, мне почему-то теперь все безразлично. Ты могла бы рассказать и раньше. Я хотела знать эту правду каждый раз, когда играла во дворе дома и ты звала меня – но только для того, чтобы отправить на чердак. Я хотела ее знать, когда ты дала мне эти деньги… – Речел похлопала ладонью по карману. – Но ты даже не попрощалась со мной по-человечески. Затем, в какой-то миг, я поняла, что, кроме матери, мне нужен кто-то другой…
– Ты просто поняла, что нужно полагаться только на себя, – ответила Роза, – верить только себе. Ты научилась быть сильной. – В ее голосе звучала гордость. – Когда-то я говорила тебе, что нужно бороться только за себя, а не за кого-нибудь другого. Именно поэтому я собираюсь уехать и думаю, что так будет лучше для тебя. Пока я здесь, ты очень рискуешь: твой англичанин может узнать правду обо мне.
– Я это понимаю. И уже говорила тебе и скажу снова, что ты можешь остаться насовсем.
Роза фыркнула:
– Ничего ты не понимаешь! Если я останусь, ты будешь бороться за меня со своим мужем и, скорее всего, проиграешь. Если же я уеду, ты будешь бороться только за себя и, вероятно, выиграешь свой приз… или кем ты там считаешь этого мужчину.
Речел отступила назад. Казалось, в словах матери есть какая-то лишь ей ведомая логика, но в целом они лишены смысла и больше похожи на бред. Она твердо и решительно отрезала:
– Ты остаешься, Роза! Я хочу, чтобы ты осталась – ради меня.
Речел повернулась и зашагала прочь. Ей хотелось броситься бежать, но она знала, что все равно не скроется ни от Розы, ни от Генри, ни от самой себя. Речел не могла избавиться от мысли, что, как и мать, она зачала дитя в похотливой страсти, а не в любви, и мужчина ее сердца тоже дал ей понять, что не собирается воспитывать этого ребенка и покинет ее так же, как ее отец когда-то покинул Розу.
* * *
Когда Речел вошла в дом, Она вся дрожала, и ничто не могло унять этой дрожи. Слабость и головокружение напоминали о том, что она давно ничего не ела. Речел решила поменьше думать о разговоре с матерью и сосредоточиться на стряпне. Она вспомнила, что Генри все еще копается в огороде и наверняка проклинает жену за то, что она превратила его в «вонючего фермера». Но если Генри тоже проголодался, он будет доволен, когда жена принесет корзину с едой.
Он сидел на коленях, положив ладони на бедра, и смотрел на грядку. Рядом на земле лежал альбом для рисования, и ветер лениво перелистывал страницы. Речел осторожно подошла к мужу и остановилась рядом.
– Что это такое? – почти шепотом спросил Генри.
Речел увидела, что бобы дали первые всходы. В этом году их посеяли поздно, но они, по-видимому, обещали поспеть к сроку.
– Бобы, – просто ответила она.
– Их посадил я?
– Да.
– Это еда…
– Да.
– Они растут…
Его голос звучал благоговейно. Речел неожиданно вспомнила, как впервые посадила в землю семена и затем каждый день следила за всходами. Но тогда она была ребенком, и ей все казалось необыкновенным – даже выращивание овощей. Ей хотелось заниматься чем-нибудь важным или полезным. Речел тянула за рукав Грэйс, чтобы та посмотрела на ее всходы. И Грэйс одобрительно гладила ее по голове.
Генри тоже напоминал ребенка, когда, не отрываясь, разглядывал росток, трогал его пальцем. Речел инстинктивно положила ладонь на голову мужа и несколько раз провела по его волосам. Генри повернулся к Речел. Она опустилась на колени рядом с ним и погладила пальцем тонкий стебелек.
– В пять лет я впервые посадила в землю семена. И когда появились всходы, всем рассказывала, что «родила» кабачки.
Генри усмехнулся:
– Значит, я «родил» бобы? Но я, в отличие от вас, не стану хвалиться своим достижением.
Речел увидела на его губах искреннюю улыбку, совсем не похожую на привычную, полную иронии. Этот внутренний свет чудесным образом изменил его лицо. Оно как будто ожило, освободилось от напряжения, от темных тайных мыслей. Речел с восхищением и нежностью смотрела на мужа – даже на его одежду, запачканную землей.
В эту минуту, она, наверное, действительно любила Генри – за его непосредственность, с которой он относился к животным и детям, за самолюбие, заставлявшее его усердно трудиться, за прямоту, скрывавшуюся за сарказмом и презрением. Она любила в нем ребенка, который не знал, что такое детство, и поэтому зачерствел душой – Речел очень хорошо понимала, что это такое.
Она улыбнулась ему в ответ и почувствовала приятную дрожь, когда Генри дотронулся пальцем до ее губ.
– Что у тебя в корзине? – спросил он, не отрывая глаз от ее лица.
– Ужин. Сегодня я задержалась.
Генри опустил руку и устало произнес:
– Снова ходила к этой шлюхе…
В его голосе не было особой неприязни, и Речел решительно объявила:
– Она остается жить в нашем городе.
– Слава Богу, что не в нашем доме!
– Она никому здесь не мешает, – добавила Речел и, не встретив дальнейших возражений, начала раскладывать еду на траве рядом с грядкой. Она положила на две тарелки заранее приготовленные сэндвичи с холодной говядиной, рядом поставила кувшин с молоком. Генри лег на бок возле своей тарелки, согнув ногу в колене и оперся локтем о землю.
