Текст книги "Первый человек в Риме. Том 2"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА III

– Знаешь, Квинт Цецилий, – сказал принцепс Сената Марк Эмилий Скавр Метеллу Нумидийцу, – я вполне доволен, что скинул с себя обязанности квестора в Остии. Теперь я, пятидесятипятилетний человек, с головой, голой как колено, с такими глубокими морщинами на лице, что цирюльнику уже не удается гладко меня выбрить, – снова чувствую себя как ребенок! И с какой легкостью я готов решать все проблемы! Я хорошо помню: в тридцать они кажутся неприступными вершинами, а в пятьдесят пять – мелкими булыжниками.

Скавр вернулся в Рим на специальное собрание Сената, созванное городским претором Гаем Меммием для обсуждения немаловажного вопроса о Сардинии. Младший консул, Гай Флавий Фимбрия, был по обыкновению нездоров.

– Вы слышали слухи? – спросил Метел Нумидиец, пока они не спеша поднимались по ступеням Курии. Глашатай еще не возвестил сбор, но большинство сенаторов, прибывших раньше, проходили прямо внутрь, чтобы побеседовать в ожидании молитвы и жертвоприношения, с которых начиналось заседание.

– Какие слухи? – рассеянно переспросил Скавр. В эти дни его мысли были заняты лишь поставками зерна.

– Луций Кассий и Луций Марций объединились, чтобы предложить в Народном Собрании вновь избрать Гая Мария консулом – да еще заочно!

Скавр в удивлении остановился за несколько шагов до кресла, которое его личный слуга ставил на обычное место – в первый ряд между креслами Метелла Нумидийца и верховного жреца Метелла Долматийского:

– Они не посмеют!

– Еще как посмеют.

– Представляешь? Быть консулом третий срок – это беспрецедентно! Он превратится в диктатора! Вспомни: в тех редких случаях, когда Рим соглашался на диктатуру, срок диктаторских полномочий ограничивали шестью месяцами, дабы быть уверенным, что человек, занимающий пост, не уверовал в свою исключительность. А теперь мы столкнулись с этим мужланом, который по ходу дела придумывает собственные законы, – шипел от ярости Метелл.

Скавр тяжело опустился в кресло.

– Мы сами виноваты, – медленно проговорил он. – У нас нет смелости наших предков. Почему Тиберий Гракх, Марк Фульвий и Гай Гракх были уничтожены, а Гай Марий уцелел? Его следовало убрать много лет назад.

Метелл пожал плечами:

– Гракхи и Фульвий Флак были нобилями. У него иные манеры. Он – как комар. Глядишь – вот голубчик, объявился. Но только замахнешься, чтобы прихлопнуть – уже унесся.

– Его надо остановить! – воскликнул Скавр. – Нельзя избрать консула заочно, тем более на третий срок! Никто еще так не ломал римские традиции за всю историю Республики. Я начинаю верить, что он хочет быть императором Рима, а не просто Первым Человеком.

– Согласен, – сказал Метелл. – Но спрашивается, как нам от него избавиться? Он никогда не задерживается здесь долго.

– Луций Кассий и Луций Марций… – не переставал удивляться Скавр. – Не понимаю… Знатные граждане из старейших родов! Неужели нельзя воззвать их сознательности?

– Ну, насчет Луция Марция все мы знаем, – ответил Метелл. – Марий оплатил все его долги и теперь Марцию хватит даже на веселую жизнь. Но Луций Кассий… Он стал болезненно чувствителен к мнению людей о некомпетентных военачальниках, каким был его умерший отец. И слишком потрясен репутацией Мария. Думаю, он полагает: если народ увидит, что Кассий помогает Марию избавить Рим от германцев, репутация его семьи будет восстановлена.

– Гм! – Вот и все, что сказал в ответ Скавр.

Беседу пришлось прервать: сенаторы были в сборе, и Гай Меммий, выглядевший в эти дни очень утомленным начал:

– Отцы-сенаторы! – произнес он, держа в руке небольшой документ. – Я получил письмо от Гнея Помпея Страбона из Сардинии. Оно адресовано скорее мне, чем нашему уважаемому консулу Гаю Флавию, потому что именно в обязанности городского претора входит судопроизводство в Риме.

Он остановился, чтобы сурово взглянуть на сенаторов в последних рядах. Те его поняли и изобразили на лице полное внимание.

– Напоминаю тем из вас в последних рядах, кто едва утруждает себя почтить своим присутствием Сенат: Гней Помпей – квестор правителя Сардинии, каковым в этом году назначен Тит Анний Альбуций. Теперь, сенаторы, понимаете? – спросил он с сарказмом.

Раздалось обычное бормотание, которое Меммий должен был считать согласием.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда я зачитаю письмо Гнея Помпея. Все слушают?

Опять бормотание.

– Хорошо, – Меммий развернул бумагу и начал читать громко и отчетливо, чтобы впоследствии никто не мог придраться.

"Я пишу, Гай Меммий, с просьбою призвать к суду Тита Анния Альбуция, претора нашей провинции Сардиния, как только мы в конце года вернемся в Рим. Сенату известно: месяц назад Тит Анний заявил, что преуспел в подавлении бунта в провинции и просил награды за труды. Эта просьба была отклонена и справедливо. Хотя несколько бандитских шаек и было уничтожено, провинция отнюдь не очищена от бунтовщиков. Но причина, по которой я хотел бы привлечь к ответу правителя – это его недостойное римлянина поведение, после того, как он узнал, что его просьба отклонена. Он не только отнесся к членам Сената, как к кучке ирруматоров, но и возобновил – с большой роскошью – празднование своего ложного триумфа на улицах Каралеса! Я рассматриваю его действия как угрозу Риму и римскому народу, а триумф – как изменнику. Прошу полномочий на то, чтобы прекратить это своеволие. Пожалуйста, ответьте мне скорее."

Меммий сложил письмо. Сенат безмолвствовал.

– Я хотел бы услышать просвещенное мнение принцепса Марка Эмилия Скавра, – сказал Меммий, садясь.

Скавр поморщился, но вышел на середину:

– Как странно, – начал он. – Не далее как перед собранием я говорил о развале нашей веками освященной системы правления. В последние годы августейшее собрание, состоящее из величайших людей Рима, терпит умаление не только своей власти, но и собственного достоинства. Мы – лучшие люди Рима – больше не позволим указывать нам, по какой дороге Риму идти. Мы – лучшие люди Рима – становимся игрушкой в руках черни – темной, жадной, беспечной, бездельничающей и только веселящейся. Чернь втаптывает нас в грязь. Мы – лучшие люди Рима – унижены. Наша мудрость, наш опыт, накопленный целыми поколениями со времен основания Республики – ничто не ценится. Говорю вам, сенаторы: Народ не готов управлять Римом.

Он повернулся к открытым дверям и обратился к Комиции:

– Кто участвует в Народном собрании? Люди второго, третьего, даже четвертого плана: незначительные всадники, стремящиеся управлять Римом, своим наделом, лавочники и мелкие арендаторы, даже ремесленники. Люди, называющие себя адвокатами, но вынужденные искать себе клиентов среди простофиль да дурачков. Люди, называющие себя чьими-то доверенными людьми, но не умеющие разъяснить – чьими. У всех у них дела не идут, вот они и толкаются на Комиции. Политическое лицемерие изрыгают они – зловонную политическую болтовню. Болтают о том, кто из трибунов лучше, кто хуже, и страшно довольны, когда прерогативы сенаторов захватят всадники! Никчемные люди! Говорю вам, сенаторы: Народ не готов управлять Римом, если позволят себе игнорировать наши советы, наши указания, наши заслуги.

Все полагали, что это – одна из наиболее памятных речей Скавра. Его личный секретарь и несколько других писцов вели дословную запись. А Скавр старался говорить помедленней, чтобы быть уверенным, что слова его запишут верно.

– Настало время, – продолжал он, – нам, Сенату, поправить дело. Настало время показать Народу его место в нашей системе правления. Конечно же, источники разрушения сенаторской власти легко указать. Это августейшее собрание допустило в свои ряды слишком много выскочек, слишком много "новых людей". Что Сенат человеку, только-только вытершему с лица навоз перед тем, как отправиться в Рим попытать счастья в политике? Что Рим человеку, который, в лучшем случае, наполовину романец из приграничных земель самнитов и вышел в консулы выручив средства на распродаже юбок патрицианки?

И что Сенат косоглазому выродку с холмов северного Пиценума, наводненных кельтами?

Как и ожидалось, Скавр действительно нападал на Мария, но пока вскользь.

– Наши сыновья, сенаторы, – печально сказал Скавр, – робкие натуры, они вырастают в удушливой атмосфере унижения Сената перед Народом. Можем ли мы ожидать, что наши сыновья, запуганные чернью, смогут в будущем управлять Римом? Говорю вам: если мы еще не начали, то должны начать учить своих детей, как быть сильными в Сенате и безжалостными к Народу. Дайте им почувствовать превосходство Сената! Подготовьте их этим к борьбе за сохранение этого первородного превосходства!

Теперь он обращался к трибунам:

– Может мне кто-нибудь сказать, что член августейшего Сената заинтересован в подрыве могущества Сената? А ведь с этим мы сталкиваемся постоянно! Здесь сидят те, кто называет себя сенаторами – и одновременно народными трибунами. Можно ли служить сразу двум хозяевам? Говорю вам, заставьте их помнить, что они в первую очередь – сенаторы, и только потом – народные трибуны. Подлинная их обязанность по отношению к плебсу – учить плебс подчиняться. Делают они это? Конечно, нет! Следует признать: некоторые народные трибуны остаются верными законному порядку, и я высоко их ценю. Некоторые, как это обычно и бывало, не делают ничего ни для Сената, ни для Народа. Они слишком боятся, что если они сядут на край скамьи трибунов, то остальные встанут, и они, потеряв равновесие, грохнутся на землю, выставив себя на посмешище. Но есть и такие сенаторы, что умышленно намереваются подорвать Сенат. Почему? Что заставляет их разрушать собственный дом?

Десять человек на этой скамье сидели в различных позах, ясно отражающие их политические позиции: лояльные трибуны – прямо, чопорно, с пылающими щеками; люди в середине скамьи – понурившись, уставясь в пол; активные сторонники плебса – с суровыми лицами, вызывающе, без раскаяния.

– Я скажу вам, почему, собратья сенаторы, – промолвил Скавр с презрением. – Некоторые позволили купить себя, как покупают дешевые безделушки из дешевого ярмарочного лотка – и этих мы еще можем понять. Но другие имели еще более низкие цели. Первым среди подобных был Тиберий Семпроний Гракх. Я говорю о тех народных трибунах, которые видят в плебсе орудие для удовлетворения собственных амбиций, кто жаждет добиться статуса Первого Человека в Риме, не умея заслужить его среди равных себе, как Сципион Эмилий, Сципион Африканский, Эмилий Павл и – прошу прощения за самоуверенность – принцепс Сената Марк Эмилий Скавр! Мы взяли слово из греческого языка, чтобы выразить сущность таких народных трибунов, как Тиберий и Гай Гракхи: мы назвали их демагогами. Как бы то ни было, мы используем это слово не в точно таком же смысле, как греки. Наши демагоги не ведут народ на Форум, взывая о крови, не сбрасывают сенаторов со ступеней Курии. Наши демагоги довольствуются тем, что будоражат завсегдатаев Комиция и добиваются своего, протаскивая нужные законы, иногда – с помощью силы. Но намного чаще именно мы, сенаторы, прибегаем к силе, чтобы восстановить статус кво. У наших демагогов есть средства куда более тайные и опасные, чем просто подстрекательство к бунту. Они подкупают Народ ради достижения собственных целей. Это, сенаторы, недостойно даже презрения. А ведь случается это каждый день и распространяется все шире. Короткий путь к власти, легкая дорога к превосходству.

Он замолчал и прошелся по кругу, левой рукой придерживая массивные складки окаймленной пурпуром тоги. Правая рука была свободна для жестикуляции.

– Короткий путь к власти, легкая дорога к превосходству, – повторил он. – И все мы знаем этих людей, не так ли? Первый среди них – Гай Марий, наш уважаемый старший консул, который собирается претендовать на консульство снова и опять заочно. По нашему желанию? Нет! По желанию Народа, конечно же! Как иначе Гай Марий мог занять свое нынешнее место, если не с согласия Народа? Некоторые из нас боролись с ним, боролись изо всех сил, до изнеможения, используя все допустимые средства, разрешенные законами Республики. Безуспешно! Гай Марий имеет поддержку Народа, пользуется благосклонным вниманием Народа, а в кошельки некоторых народных трибунов сыплет деньги. Сегодня, увы, этого достаточно для успеха. Богатый как Крез, он купит все, чего не сможет добиться другим путем. Таков Гай Марий. Но я собирался говорить не о Гае Марии. Простите, сенаторы, что позволил чувству увести меня слишком далеко от главной темы.

Он вернулся в первоначальную позицию, повернулся к возвышению, где сидели курульные магистраты, и обратился к Гаю Меммию.

– Я вышел говорить о другом выскочке, менее знатном, чем Гай Марий. О том, кто ссылается на предков-сенаторов, может говорить на хорошем греческом, кто образован, живет в своем доме и имеет огромную власть, кто и в глаза не видывал навоза… А впрочем зрячи ли вообще его глаза? К тому же он вовсе не римлянин, чтобы ни утверждал. Я говорю о квесторе Гнее Помпее Страбоне, назначенном августейшим собранием служить правителю Сардинии, Титу Аннию Альбуцию.

Кто же этот Гней Помпей Страбон? Помпей, претендующий на кровную связь с Помпеям в этой Палате на протяжении нескольких поколений, хотя было бы интересно узнать, насколько тесны эти связи. Богатый как Крез, ибо половина северной Италии ходит у него в клиентах. Он безраздельно властвует на принадлежащих ему землях. Вот кто такой Гней Помпей Страбон.

Скавр возвысил голос до крика:

– Члены Сената, до чего мы докатимся, если новоиспеченный сенатор, сделавшись квестором, имеет наглость предъявлять обвинение своему начальнику? Что, нам не хватает молодежи и нельзя занять три сотни мест в Сенате римлянами? Я поражен! Неужели этот Помпей Косоглазый действительно так слабо представляет себе правила поведения членов Сената, что решился обвинять старшего? Что случилось с нами, если мы позволяем подобным Помпею Косоглазому занимать их толстыми задницами сенаторские кресла? Почему он мог так поступить? Из-за невежества и невоспитанности – вот почему. Некоторые вещи, сенаторы, просто не делаются! Такие, например, как обвинение старшему, близких родственников, включая родственников по браку. Не делаются! Тупой, самонадеянный, дурно воспитанный – в латинском языке нет достаточно едких эпитетов, с помощью которых можно бы описать достоинства выскочек вроде Гнея Помпея Страбона, этого Косоглазого!

Со скамьи трибунов послышался голос:

– Марк Эмилий, подразумевается, что Тита Анния Альбуция следует похвалить за его поведение? – спросил Луций Кассий.

Принцепс Сената вздернул голову, как кобра перед прыжком:

– О, растешь, Луций Кассий! – сказал он. – Речь сейчас не о Тите Анний. Естественно, с ним обойдутся надлежащим образом. Он подлежит суду. Если обнаружится, что он виновен, последует должное наказание, предписанное законом. Предмет спора здесь – порядок поведения, этикет. Проще говоря, манеры! Этот выскочка виновен в вопиющем нарушении манер!

Он обвел взглядом Палату.

– Я заявляю, сенаторы, что Тит Анний Альбуций понесет ответственность за изменнические настроения. Но в то же время пусть городской претор напишет письмо – очень жесткое письмо! – квестору Гнею Помпею Страбону и сообщит, что тому ни при каких обстоятельствах не позволено обвинять начальство, выказывая свое невежество.

Палата быстро проголосовала за это, лишь бы отвязаться.

– Я думаю, Гай Меммий, – сказал Луций Марций Филипп, аристократически растягивая слова, – что следует назначить обвинителя по делу Тита Анния Альбуция прямо сейчас.

– Есть возражения? – спросил Меммий, осмотревшись.

Возражений не было.

– Хорошо. Сенат назначает обвинителя в деле Государства против Тита Анния Альбуция. Я услышу какие-нибудь имена? – спросил Меммий.

– Дорогой претор, имя может быть только одно, – сказал Филипп, все так же растягивая слова.

– Говори, Луций Марций.

– Конечно, это наш ученый молодой человек из судов Цезарь Страбон, – ответил Филипп. – Я хочу сказать, нельзя нарушать традицию. Уверен: обвинитель Тита Анния должен быть косоглазым!

Вся Палата расхохоталась, и Скавр сильнее всех. Когда веселье утихло, единогласно проголосовали назначить обвинителем молодого косоглазого Гая Юлия Страбона – младшего брата Катулла Цезаря и Луция Цезаря. Тем они потешились над Помпеем Страбоном. Когда Помпей получил строгое письмо Сената /плюс копию речи Скавра; по выражению Гая Меммия – чтобы подсыпать соли на рану/, он поклялся, что эти богатые и могущественные аристократы однажды у него еще попрыгают, нуждаясь в нем больше, чем он в них.

Ни Скавр, ни Метелл Нумидиец, даже благодаря напряженной борьбе, которую они вели, не смогли поколебать решимость Народного собрания назначить Гая Мария кандидатом на консульство заочно. Они не могли иметь влияние в Собрании центурий, потому что избиратели второго класса не забыли и не простили Скавру его памятной речи, в которой принцепс заявил, что они ничтожны и ничем не лучше избирателей третьего и четвертого классов.

Собрание центурий дало Гаю Марию мандат на все время до победы над германцами, и не хотело и слышать о ком-то ином на этом месте. Избранный старшим консулом второй раз подряд, Гай Марий был исключительно популярен и мог не бояться соперников в борьбе за место Первого Человека.

– Но не первого среди равных! – сказал Метелл Нумидиец юному Марку Ливию Друзу, год назад вернувшемуся в юриспруденцию после короткой военной службы. Они столкнулись перед трибуной городского претора, где Друз стоял вместе со своим другом и деверем Сципионом-младшим.

– Боюсь, Квинт Цецилий, – сказал Друз, – что на этот раз я вам не попутчик. Да, я голосовал за Гая Мария. И не только сам голосовал, но и убедил большинство моих друзей и клиентов последовать моему примеру.

– Вот – предатель своего класса! – огрызнулся Нумидийский.

– Отнюдь, Квинт Цецилий. Видите ли, я был в Арозио, – сказал Друз спокойно. – Я своими глазами видел, что может случиться, когда сенаторская заносчивость заглушает голос здравого смысла. Прямо скажу, будь Гай Марий косоглаз, как Цезарь Страбон, невежествен, как Помпей Страбон, низкороден, как рабочий в порту Рима, вульгарен, как всадник Секст Перквитин – я бы все равно голосовал за него. Я не верю, что у нас есть другой такой полководец, и против того, чтобы над ним стоял консул, который будет его третировать, как Квинт Сервилий Сципион третировал Гнея Маллия Максима.

Он ушел с большим достоинством, оставив Метелла стоять с разинутым ртом.

– Он изменился, – сказал Сципион-младший, который все еще разделял взгляды Друза, но начал отдаляться от друга с тех пор, как они вернулись из Заальпийской Галлии. – Мой отец говорит, что, если Марк Ливий не поостережется, то превратится в демагога в самом худшем смысле этого слова.

– Как он может! – воскликнул Метелл. – Его отец, цензор, был непримиримым противником Гая Гракха и юного Марка Ливия воспитывал в патрицианском духе.

– Это после Арозио он изменился. Вернувшись, он не расстается со своим закадычным другом Сило, марсийцем, с которым сдружился после битвы, – фыркнул Сципион. – Сило приехал из Альба Фунентия и хозяйничает в доме Мария Ливия, как в своем собственном. Они подолгу просиживают за разговорами, а меня никогда не приглашают присоединиться.

– Ох уж это Арозио, – сказал Метелл, немного смущенный тем, что говорит это сыну того, кто в случившемся под Арозио виновен.

Сципион-младший пошел домой, ощущая смутное недовольство. Все так изменилось после Арозио! Его отец тоже переменился, сын часто не понимал его приступов то веселья, то ярости.

Сципион-младший не сможет освободиться от чувства вины. Пока Друз, Серторий, Секст Цезарь и даже этот парень Сило лежали в поле, ожидая смерти, он бежал через реку, будто шавка, которую пнули ногой, и желал одного – выжить. Естественно, об этом он никогда не рассказывал даже отцу; это была его тайна. Каждый день, встречая Друза, он хотел понять, подозревает ли тот, что его друг струсил в бою.

Его жена, Ливия Друза, была в своей комнате с маленькой дочкой на коленях, – Ливия только что покормила крошку грудью. Как обычно, его встретили улыбкой. Улыбка должна бы согреть, подбодрить его. Но не получалось: глаза Ливий не улыбались никогда и оставались холодны. Слушая мужа или обращаясь к нему, она не смотрела ему прямо в глаза. Тем не менее ни один мужчина не был осчастливлен супругою более приятной и любезной. Она никогда не сказывалась слишком усталой или нездоровой, чтобы принять его, никогда не отказывалась выполнять в постели любые его запросы. В таких случаях он, конечно же, не мог видеть ее глаз – и не мог точно знать, получает ли она сама хоть каплю удовольствия.

Человек более умный и чуткий менее утомлял бы Ливию Друзу, но Сципион предпочитал действовать сообразно собственным фантазиям. Ему хватало проницательности, чтобы почувствовать неладное, но не хватало соображения, чтобы сделать верные выводы. И уж конечно и на ум не приходило, что жена его не любит. Хотя перед самой женитьбой он был уверен, что не нравится ей. Но мало ли что покажется… Как истинная римлянка может не любить мужа!

Рождение дочери Сервилий, а не сына, разочаровало Сципиона, и он не принимал ребенка всерьез. Он сел и подождал, пока Ливия Друза, помассировав девочке спинку, отдаст ее в руки македонской няни.

– Ты знаешь, что твой брат голосовал за Гая Мария на выборах консула? – спросил он.

Глаза Ливий Друзы расширились: Нет. Ты уверен?

– Он сам сказал сегодня Метеллу Нумидийцу. При мне. Наверно, это все из-за Арозио. Жаль, что враги моего отца не дали замять эту историю.

– Дай время, Квинт Сервилий.

– Со временем становится только хуже, – устало произнес он.

– Ты остаешься обедать?

– Нет, снова ухожу. Иду обедать к Луцию Луцинию Оратору. Марк Ливий тоже будет там.

– А, – сказала Ливия Друза равнодушно.

– Извини, не сказал тебе об этом утром, просто забыл, – сказал муж, вставая. – Ты не против?

– Нет, конечно, – пожала она плечами.

Вообще-то она была против. Но не потому, что соскучилась по мужу. Останься он дома – не пропали бы даром и деньги, потраченные на кухню. Они жили с отцом Сципиона, который вечно жаловался на непомерные хозяйственные расходы и обвинял Ливию Друзу в нерачительности. Ни ему, ни его сыну не приходило в голову загодя предупредить ее о своем отсутствии. Поэтому она каждый день должна быть уверена, что обед готов, даже если мужчины не возвращались к трапезе. А в результате почти нетронутый обед исчезал в желудках довольных этим рабов.

– Домина, я отнесу ребенка назад в детскую? – спросила девушка-македонка.

Ливия Друза, погруженная в мечты, кивнула, даже не взглянув на дочь, которую уносила няня. Она продолжала кормить крошку грудью не ради здоровья малышки, а из-за того, что давая ребенку грудь, не могла зачать снова.

Она не особо заботилась о Сервилий. Каждый раз, глядя на малютку, она видела миниатюрную копию ее отца: короткие ножки, тревожащая мать смуглость, густые черные волосы по спинке, рукам и ногам, копна жестких черных волос на голове, которые спадали на лоб и шею, как шерсть. Ливия Друза не видела в маленькой Сервилий никаких достоинств. Хотя у Сервилий были большие и глубокие черные глаза, ротик, как бутон розы, предвестник будущей красоты.

Восемнадцать месяцев замужества не примирили Ливию Друзу с судьбой, хотя она никогда не смела перечить приказам брата. Ее манеры были совершенны. Даже во время постельных баталий она вела себя безупречно. Никакой страсти! Пожалуй, Сципион-младший даже испугался бы, застони она в экстазе или разбросайся по ложу, наслаждаясь лаской, как это дозволено любовницам. Все, что она делала, она делала с покорностью жены: смирно лежа, не подмахивая бедрами /что так распаляет мужчин/ – и храня холодность. О, это давалось ей трудно! Труднее, чем что-либо другое. Ведь от прикосновений мужа ее тошнило…

В ней не было места даже для жалости к Сципиону-младшему, который ничего не делал, чтобы завоевать любовь жены. Но он был другом ее брата. И теперь она боялась обоих. Оставалась безропотно ждать конца дней своих, не надеясь узнать, что такое настоящая жизнь.

Хуже всего было то, что жила она, как в ссылке. Дом Сервилия Сципиона был на той стороне Палатина, где большой Цирк. Прямо перед ним – ни одного дома, только крутой каменный обрыв. Ливия была лишена даже возможности любоваться с лоджии на балкон другого дома, где мог появиться рыжеволосый Одиссей.

Отец же Сципиона был человек на редкость неприятный. У него даже не было жены, которая делила бы заботы о доме с Ливией Друзой. Ни с ним, ни с его сыном у Ливий не было доверительных отношений, так что она боялась спросить жива жена старшего Сципиона или умерла. Конечно, Сципион-отец мучился с каждым днем все больше и больше из-за своей причастности к провалу под Арозио. Сначала его лишили поста и имущества, затем народный трибун Луций Кассий Лонгин протащил закон, лишивший Сципиона места в Сенате, и все, кому не лень, в глаза звали его изменником. Забившись в свой дом, как в нору, Сципион-отец проводил время, наблюдая за Ливией Друзой и придираясь к ней.

Ливия Друза старалась не давать к этому повода. Но он не унимался. Однажды преследования свекра ее так разозлили, что она вышла на середину перистиля, где никто не мог ее подслушать, и начала громко разговаривать сама с собой. Удивленные рабы собрались у колоннады, шепотом рассуждая, что такое случилось с хозяйкой. Отец тут же вылетел из своего кабинета, опустился по дорожке и набросился на нее:

– Что ты здесь вытворяешь, девчонка?

– Читаю на память песнь об Одиссее.

– Нет! – прорычал свекор. – Ты обращаешь на себя внимание. Слуги говорят: ты сумасшедшая. Если хочешь читать Гомера, делай это там, где люди поймут, что это Гомер. Издеваешься надо мной?

– Нет, пытаюсь убить время.

– Есть способы и получше. Сядь за свой ткацкий станок, спой ребенку… Делай что-нибудь еще, что обычно делают женщины. Давай, давай, иди отсюда!

– Я не знаю, что делают женщины, отец, – сказала она, поднимаясь. – Что делают женщины?

– Сводят мужчин с ума! – ответил он, возвращаясь в кабинет и с треском захлопывая за собой дверь.

– Тогда, вняв совету Сципиона-отца, она взялась ткать – ткать первое из целой серии своих похоронных покрывал. Работая, она громко разговаривала с воображаемым Одиссеем. Вот чары проходят, Одиссея все нет, и она готовит покрывало, чтобы отсрочить день, когда придется выбрать нового мужа. Часто она прерывала свой монолог и сидела, склонив голову, как бы прислушиваясь к чьей-то речи.

На этот раз Сципион-отец послал к ней своего сына: узнать, в чем дело.

– Я тку мое похоронное покрывало, – объяснила она. – И пытаюсь отгадать, когда вернется Одиссей, чтобы меня спасти. Знай, он спасет меня. Когда-нибудь спасет.

Цепио-младший изумился:

– Спасет тебя? О чем ты говоришь, Ливия Друза?

– Я никогда шага не ступала за порог этого дома, – ответила она.

– Что же останавливает тебя?

Такого вопроса она не ожидала. И не могла придумать ничего лучшего, чем сказать, что у нее нет денег.

– Денег? Я дам их тебе, Ливия Друза! Только прекрати раздражать моего отца, – вскричал Сципион, досадуя на обоих. – Иди, куда хочешь! Покупай, что хочешь!

С улыбкой она прошла через комнату и поцеловала мужа в щеку.

– Спасибо, – сказала она искренне и даже обняла его.

Так просто! С вынужденным затворничеством покончено.