Текст книги "Прикосновение"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Колин Маккалоу
Прикосновение

© Colleen McCullough, 2003

© Перевод. У.В. Сапцина, 2004

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

* * *

Посвящается доктору Кевину Кури, которому удается поддерживать во мне жизнь, – с любовью и благодарностью к этому удивительному человеку.

Часть I
1872–1885 гг.

Глава 1
Перемена судьбы

– Твоему кузену Александру втемяшилось жениться, – объявил Джеймс Драммонд, поднимая голову от письма.

Вызов к отцу в парадную гостиную обрушился на Элизабет подобно удару: как правило, такие формальности предвещали нудные нотации, за которыми следовало наказание, соответствующее степени вины. Элизабет знала, в чем провинилась – пересолила утреннюю овсянку, и догадывалась, что есть несоленую кашу ей теперь придется до конца года. Отец был бережлив и не желал тратить деньги ни на единую лишнюю крупицу соли.

Заложив руки за спину, Элизабет стояла перед ветхим креслом и растерянно внимала неожиданным вестям.

– Он просит руки Джин – видать, последний разум потерял. Можно подумать, время стоит на месте! – Джеймс возмущенно потряс письмом, потом перевел глаза на свою младшую дочь. Джеймс сидел в тени, а Элизабет освещало солнце, заглядывающее в окно. – Ты тоже женщина, тебя он и получит.

– Меня?

– Оглохла ты, что ли? Да, тебя – кого же еще?

– Но если он просит руки Джин, жениться на мне не захочет!

– Сойдет любая порядочная и воспитанная девица – судя по тому, что творится в тех местах, откуда он пишет.

– А откуда он пишет? – полюбопытствовала Элизабет, зная, что прочесть письмо ей все равно не дадут.

– Из Нового Южного Уэльса. – Джеймс удовлетворенно фыркнул. – Похоже, твой кузен Александр недурно устроился – сколотил состояние на золотых рудниках. – Он нахмурился и поспешил уточнить: – Или скопил столько деньжат, чтобы заиметь жену.

Первое потрясение Элизабет постепенно проходило, сменяясь недовольством.

– Не проще ли было бы ему выбрать жену там, отец?

– Где, в Новом Южном Уэльсе? Он пишет, что женщин там не сыскать – кроме потаскух, бывших каторжниц и гордячек из Англии. Джинни он видел, когда в прошлый раз приезжал домой, и враз потерял голову. Уже тогда сватался к ней. Но я ему отказал – где это видано, отдать девчонку, которой едва минуло шестнадцать, за ленивца, подручного кочегара из Глазго? Да, Джинни была тогда тебе ровесницей, дочка. Значит, и ты подойдешь – похоже, ему по вкусу молоденькие. Он ищет чистокровную шотландку безупречного поведения, которой можно доверять. Так он и пишет. – Джеймс Драммонд поднялся, обошел дочь и широким шагом направился на кухню. – Завари мне чаю.

Пока Элизабет сыпала заварку в прогретый чайник и заливала его кипятком, из тайника была извлечена заветная бутылочка виски. Пресвитер местной церкви Джеймс Драммонд не был ни любителем выпить, ни тем более забулдыгой. Если он и подливал ложечку виски в чай, так только в честь знаменательных событий – таких, как рождение внука. Но чему он так обрадовался? Кто станет присматривать за ним, если и младшая дочь выйдет замуж?

Что же там написано, в этом письме? Помешивая чай, чтобы он быстрее заварился, Элизабет надеялась, что от виски у отца развяжется язык. Под хмельком он всегда становился словоохотливым. Может, тогда все и выяснится.

– А что еще пишет кузен Александр? – рискнула спросить Элизабет, дождавшись, когда отец опустошит первую чашку, и наливая вторую.

– Почти ничего. Такой же молчун, как все Драммонды. – Отец фыркнул. – Да какой из него Драммонд! Ты не поверишь – он сменил фамилию. Едва прибыл в Америку, назвался Кинроссом. Так что ты станешь не миссис Александр Драммонд, а миссис Александр Кинросс.

Элизабет и в голову не пришло оспаривать это бесцеремонное решение ее участи – ни в эту минуту, ни позднее, когда у нее прояснилось в голове. Сама мысль о неповиновении отцу, да еще в таком важном деле, переполняла ее ужасом, сильнее которого был разве что страх навлечь на себя гнев преподобного доктора Мюррея. Не то чтобы Элизабет Драммонд недоставало присутствия духа или смелости – и того и другого ей было не занимать: лишившись матери во младенчестве, все свои шестнадцать лет Элизабет прожила под игом двух придирчивых стариков, своего отца и священника.

– Кинросс – это не имя клана, а название нашего города и графства, – возразила она.

– Полагаю, у него были причины сменить фамилию, – с несвойственной ему снисходительностью отозвался Джеймс, допивая вторую чашку.

– Что-нибудь натворил, отец?

– Вряд ли, иначе не писал бы сюда открыто. Александр с малолетства был своевольным, даже себе во вред. Твой дядя Дункан так и не совладал с ним, как ни старался. – Джеймс испустил глубокий удовлетворенный вздох. – Ко мне переселятся Аластэр и Мэри. А когда я уйду в могилу, им останется кругленькая сумма.

– Кругленькая сумма?

– Вот-вот. Твой будущий муж прислал банковский чек тебе на дорожные расходы. Тысячу фунтов.

Элизабет ахнула:

– Тысячу?!

– А то ты не слышала! Высоко-то не заносись, дочка. Двадцати фунтов тебе с лихвой хватит на тряпки, еще пяти – на свадебный убор. Александр требует отправить тебя первым классом, с горничной – нет уж, такого мотовства я не допущу! Фу, мерзость! Завтра же первым делом дам объявление в газетах Эдинбурга и Глазго. – Отец смежил редкие блеклые ресницы, погрузившись в раздумья. – Порядочная супружеская пара из числа наших прихожан, которая надумала переселиться в Новый Южный Уэльс, – вот что мне нужно. Если согласятся взять тебя с собой, получат пятьдесят фунтов. – Он поднял веки, показав ярко-голубые глаза. – За такую сделку они ухватятся обеими руками. А я положу в карман девятьсот двадцать пять фунтов. Сумма немалая.

– А если Аластэр с Мэри не захотят переезжать, отец?

– Тогда деньги достанутся Робби с Беллой или Энгусу с Офелией, – злорадно заключил Джеймс Драммонд.

Приготовив отцу воскресный ужин – два толстых бутерброда с беконом, – Элизабет закуталась в клетчатый плед и ускользнула из дома под тем предлогом, что пора привести корову.

* * *

Дом, в котором Джеймс Драммонд вырастил свое большое семейство, стоял на окраине Кинросса – деревни, возвысившейся до статуса «базарного города» только потому, что она считалась столицей графства Кинросс. Имея площадь двенадцать на десять миль, Кинросс занимал второе место среди самых мелких графств Шотландии, но возмещал недостаток размеров некоторым подобием процветания.

Трубы суконной фабрики, двух мельниц и пивоварни изрыгали черный дым – повсюду кочегары продолжали трудиться и в воскресенье, платить им было выгоднее, чем заново разводить огонь в остывших топках в понедельник. Здесь, на юге графства, угля хватало, чтобы снабжать эти мелкие предприятия. Благодаря им Джеймс Драммонд избежал участи множества шотландцев, вынужденных в поисках работы покидать родные места и влачить жалкое существование в зловонных трущобах крупных городов. Вместе со старшим братом Дунканом, отцом Александра, Джеймс пятьдесят пять лет проработал на суконной фабрике, переворочал для англичан тысячи локтей клетчатой ткани, которую королева ввела в моду.

Резкий шотландский ветер развеивал дымные столбы; казалось, художник растушевывает большим пальцем эти нарисованные углем клубы, а сквозь них проглядывает бездонное блекло-голубое небо. Вдалеке виднелись Охилз и Ломонды, лиловые от осеннего вереска, – дикие, мрачные горы, где поскрипывают, повиснув на одной петле, двери заброшенных хижин мелких арендаторов, охотничьи угодья, куда вскоре явятся землевладельцы – стрелять оленей, удить рыбу в озерах. В единственной плодородной долине графства Кинросс паслись коровы, лошади и овцы. Коровам было суждено превратиться в нежнейшие лондонские ростбифы, чистокровных лошадей выезжали под седло и в упряжку, овечью шерсть свозили на суконную фабрику, а мясо подавали к столу зажиточных горожан. На этой земле удавалось даже кое-что выращивать: для этой цели болотистые почвы осушили пятьдесят лет назад.

Перед городком Кинросс раскинулся Лох-Левен – голубовато-стальная, чуть подернутая рябью гладь водоема, похожего на все шотландские озера, в которые впадают янтарные речушки, протекающие через торфяники. Элизабет остановилась на берегу озера в нескольких ярдах от дома (отойти подальше она не решилась) и засмотрелась на зеленые равнины за озером, отделяющие ее от залива Ферт-оф-Форт. Иногда при восточном ветре до нее доносился рыбный запах холодных глубин Северного моря, но сегодня ветер дул с гор, пахло прелой листвой. На лох-левенском острове возвышался замок – тот самый, в котором почти год провела под стражей королева Мария Шотландская. Каково это – быть и властительницей, и узницей? Женщиной, пытающейся править страной, населенной свирепыми, воинственными мужчинами? Но Мария пыталась возродить римско-католическую церковь, и Элизабет Драммонд, воспитанная убежденными пресвитерианами, была о ней невысокого мнения.

«Я еду в далекий Новый Южный Уэльс, чтобы стать женой человека, которого никогда в жизни не видела, – думала она. – Выйти за мужчину, который хотел жениться на моей сестре, а не на мне. Я попалась в ловушку, расставленную моим родным отцом. А если этот Александр Кинросс увидит меня и скажет, что я ему не нравлюсь? Если он благородный человек, он, конечно, отправит меня домой! А он наверняка благородный, если выбрал в жены девушку из семьи Драммондов. Но я читала, что в этих ужасных колониях на краю света порядочных женщин не найти – значит, он все-таки женится на мне. Отец небесный, только бы он от меня не отказался! Сделай так, чтобы я ему понравилась!»

В школе доктора Мюррея за два года она успела научиться читать и писать, и читала хорошо, хоть и медленно. С письмом дело обстояло хуже, поскольку Джеймс ни в какую не желал тратиться на бумагу для пачкотни глупых девчонок. Зато книги Элизабет могла читать какие угодно и какие найдет – при условии, что в доме царила безукоризненная чистота, еда была приготовлена по отцовскому вкусу, деньги не транжирились попусту, а время не тратилось на болтовню с безмозглыми подружками. Книги она брала в двух местах: в библиотеке доктора Мюррея и у его многочисленных прихожанок, по рукам которых ходили до тошноты благопристойные романы. Поэтому неудивительно, что в богословии Элизабет разбиралась лучше, чем в геологии, а в домашнем хозяйстве – лучше, чем в любовной прозе.

Она и представить себе не могла, что ей уготовано стать женой, хотя в последнее время мало-помалу начинала задумываться о радостях и горестях супружеской жизни и с интересом приглядывалась к союзам старших братьев и сестер. Аластэр и Мэри, совсем непохожие друг на друга, вечно ссорились, но Элизабет чувствовала, что они накрепко связаны; Роберт и Белла были одинаково прижимистыми; у Энгуса и его болтушки Офелии едва не доходило до драк; Кэтрин и Роберт жили в Керколди, потому что он был рыбаком; Мэри и Джеймс, Энн и Энгус, Маргарет и Уильям… И старшая сестра Джин, которую в семье считали красавицей, в восемнадцать вышедшая за Монтгомери – завидного жениха для девушки из хорошей семьи, но без приданого. Муж увез ее в Эдинбург, в особняк на Принсез-стрит, и с тех пор никто из кинросских Драммондов не видел Джин.

– Небось брезгует нами, – презрительно цедил Джеймс.

– И правильно делает, – возражал Аластэр, любивший Джин и по-прежнему преданный ей.

– Себялюбка! – усмехалась Мэри.

Ей там одиноко, думала Элизабет, которая почти не помнила Джин. Но Джин еще повезло: если одиночество станет невыносимым, до родных всего-то пятьдесят миль. А ей, Элизабет, уже никогда не вернуться домой, а больше она нигде и не бывала.

После замужества Маргарет было решено, что Элизабет, младшее детище Джеймса, останется старой девой – по крайней мере пока жив ее отец. Вся семья втайне надеялась, что старик долго не протянет, хотя он был крепок, как изношенные башмаки, и тверд, как скала Бен-Ломонд. Но теперь благодаря Александру Кинроссу и его тысяче фунтов все враз переменилось. Аластэр, после смерти своего тезки ставший гордостью и отрадой Джеймса, наверняка переубедит Мэри и вместе с ней и семерыми отпрысками переселится в отцовский дом. Со временем дом все равно отошел бы Аластэру: он прочно занял место в сердце Джеймса, выучившись ремеслу ткача. Но Мэри… бедняжка Мэри, вот ей достанется! Отец считает ее злостной мотовкой: мало того что она покупает детям воскресные башмаки, так еще и выставляет на стол джем не только к завтраку, но и к ужину. Едва она переберется к Джеймсу, ее детям придется ходить в грубых опорках и лакомиться джемом только по воскресеньям.

Налетел ветер; Элизабет поежилась – скорее от страха, чем от внезапного холода. Как там сказал отец об Александре Кинроссе? «Ленивец, подручный кочегара из Глазго». Ленивец? Что это значит? Что Александр Кинросс ни на что не годится? Может, он даже не встретит ее?

– Элизабет, иди в дом! – послышался голос Джеймса.

Элизабет послушно поспешила на зов.

Дни летели так, словно сговорились не давать Элизабет времени задумываться; как она ни старалась по вечерам не засыпать, не обдумав прежде свое будущее, сон сражал ее, едва она ложилась в постель. Между Джеймсом и Мэри каждый день вспыхивали ссоры; Аластэру, который с рассветом уходил на фабрику и возвращался затемно, повезло не слышать их. Всю мебель Мэри перевезли в новое жилье, где она вытеснила ветхую и невзрачную обстановку Джеймса. Элизабет то бегала вверх-вниз по лестницам, нагруженная кипами белья и грудами обуви, то помогала проталкивать в дверь пианино, бюро, гардероб, то развешивала на бельевой веревке очередной ковер Мэри и старательно выбивала из него пыль. Мэри приходилась ей кузиной со стороны Мюрреев, в семью она принесла не только приданое и небольшое содержание от отца-фермера, но и независимость суждений – по мнению Элизабет, чрезмерную для женщины. И никто не посягнул на мнение Мэри даже после того, как она переселилась к свекру. А Элизабет с изумлением обнаружила, что ее отец не всегда побеждает в спорах. Джем по-прежнему появлялся на столе каждое утро и каждый вечер. По воскресеньям дети отправлялись на службу к доктору Мюррею в новых башмаках. А Мэри хвастала стройными щиколотками и ступнями в изящных синих козловых туфельках на таких высоких каблуках, на которых могла лишь семенить. Джеймс не жалел времени и сил на вдохновенные скандалы и вскоре привил внукам здоровый страх перед тростью, но вскоре убедился, что Аластэром Мэри вертит как пожелает.

От домашних склок Элизабет спасали только визиты в мастерскую мисс Мактавиш на главной площади Кинросса. В этом домике входная дверь открывалась прямо в гостиную, за стеклом в большом окне стоял бесполый манекен в платье из розовой тафты с необъятной юбкой: из уважения к церкви никто не посмел бы выставить в витрине манекен с грудью.

Все горожанки, кто не шил себе одежду сам, обращались к мисс Мактавиш – худосочной старой деве лет под пятьдесят. Получив в наследство сотню фунтов, она отказалась от места белошвейки, стала модисткой и самой себе хозяйкой. И она процветала, ибо в Кинроссе хватало заказчиц, а самой мисс Мактавиш – ума предлагать им журналы мод, якобы присланные из Лондона.

На пять из двадцати фунтов Элизабет на фабрике прикупила шерстяной шотландки – с небольшой, но приятной скидкой, благодаря положению, которое занимал на фабрике Аластэр. Дорожные платья из шотландки и четыре домашних, из грубой бурой льняной ткани, Элизабет предстояло сшить самой, как и панталоны из небеленого холста, ночные рубашки, нижние кофточки и юбки. Подсчитав расходы, Элизабет обнаружила, что к портнихе ей придется идти всего с шестнадцатью фунтами в кармане.

– Два утренних платья, два дневных, два вечерних и свадебное, – объявила мисс Мактавиш, очарованная этим заказом. Прибыль он сулил небольшую, но ведь не каждый день мисс Мактавиш случалось обшивать совсем юную и прехорошенькую девчонку – сущую статуэтку! – да еще без докучливого вмешательства матери или тетки.

– Элизабет, как вам повезло, что я здесь! – щебетала модистка, шурша портновским сантиметром. – В Керколди или Дамфермлайне за половину гардероба с вас запросили бы вдвое больше. А у меня найдется дивная материя – как раз для вас. Красавицы брюнетки никогда не выходят из моды, никакой цвет не сделает их блеклыми. Знаете, я слышала, что ваша сестра Джин – вот уж была красавица! – блистает в Эдинбурге.

Уставившись на себя в зеркало мисс Мактавиш, Элизабет услышала только последнюю фразу. Джеймс не терпел в доме зеркал и даже выиграл по этому поводу битву с Мэри, призвав на подмогу доктора Мюррея, после чего Мэри пришлось держать зеркало у себя в спальне. Элизабет догадалась, что слово «красавица» частенько срывается с языка мисс Мактавиш и льется бальзамом на душу легковерных клиенток. В своем отражении Элизабет не усмотрела ничего красивого, разве что убедилась, что она и вправду брюнетка. Почти черные волосы, очень темные брови и ресницы, темные глаза, самое заурядное лицо.

– Ах, что за кожа! – ворковала мисс Мактавиш. – Белая-белая, ни родинки, ни пятнышка! Только, бога ради, никому не позволяйте мазать вас румянами – они все испортят. А шея! Лебединая!

Сняв с Элизабет мерки, мисс Мактавиш провела ее в комнату, где на полках хранились плотно свернутые рулоны тканей – тончайшего муслина, батиста, шелка, тафты, гипюра, бархата и атласа. И целые катушки лент всех цветов радуги. И перья, и шелковые цветы.

Просияв, Элизабет кинулась прямиком к огненнокрасному шелку.

– Вот это, мисс Мактавиш! – воскликнула она. – Это!

Бывшая белошвейка, а ныне модистка покраснела, как выбранная материя.

– Нет-нет, дорогая! – сдавленно выговорила она.

– Но ткань такая красивая!

– Она алая, – возразила мисс Мактавиш, отодвигая от края полки злополучный рулон. – Вам она совсем не пойдет, милая Элизабет. Я держу эту ткань для особых клиенток, чья… нравственность оставляет желать лучшего. Разумеется, они посещают меня в особые часы, чтобы избежать неловкости. Помните, в Священном Писании – «жена, облеченная в багряницу»?

– О-о-о!

Элизабет пришлось довольствоваться тафтой оттенка ржавчины. Безупречный выбор.

– Пожалуй, – сказала она мисс Мактавиш за чашкой чаю, когда ткани были выбраны, – отцу ни одно платье не понравится. Они не про мою честь.

– Дело вашей чести отныне, – убежденно заявила мисс Мактавиш, – измениться до неузнаваемости, Элизабет. Вы просто не имеете права явиться к жениху, который прислал вам тысячу фунтов на наряды, в шотландке с местной фабрики да в бурых тряпках. Вас ждут рауты, балы, катание в ландо, визиты к знакомым – женам других состоятельных господ. Деньги, которые прикарманил ваш отец, принадлежат вам, а не ему.

Произнеся эти слова (а они так и вертелись на кончике языка – ну и сквалыга этот Джеймс Драммонд!), мисс Мактавиш налила себе еще чаю и уговорила Элизабет съесть кекса. Такая красавица – и могла пропасть ни за грош в Кинроссе!

– Не хочется мне в этот Новый Южный Уэльс, и замуж за мистера Кинросса тоже, – горестно призналась Элизабет.

– Вздор! Считайте, что вам выпало приключение, милочка. Поверьте, во всем Кинроссе не найдется ни единой девушки, которая не завидует вам. Вы только подумайте! Здесь вам и вовсе не найти мужа, лучшие годы вы потратите впустую, ухаживая за отцом. – Ее блекло-голубые глаза увлажнились. – Уж я-то знаю, каково это! Мне пришлось ухаживать за матерью до самой смерти, а умерла она, только когда последние мои надежды на замужество улетучились. – Она вздохнула и вдруг просияла: – Александр Драммонд! Да ведь я его помню! Ему не было и пятнадцати, когда он сбежал из дому, но в Кинроссе все дамы и девицы на него заглядывались.

Элизабет навострила уши: она поняла, что наконец-то нашла человека, который хоть немного расскажет ей о будущем муже. В отличие от Джеймса у Дункана Драммонда было всего двое детей – дочь Уинифред и Александр. Уинифред вышла за священника и переселилась под Инвернесс еще до рождения Элизабет, поэтому повидаться с будущей золовкой нечего было и мечтать. Расспросы собственных родных, которые помнили Александра, почти ничего не дали: казалось, по какой-то причине в семье запрещено даже упоминать об Александре. Отец, наконец сообразила Элизабет. Ее отец боится упустить такую удачу и не желает рисковать. Кроме того, Джеймс Драммонд верил, что неведение – залог блаженства в супружеской жизни.

– Он был хорош собой? – живо спросила Элизабет.

– Хорош? – Мисс Мактавиш поморщилась и зажмурилась. – Нет, красавцем я бы его не назвала. Но ходил он по-особому – не ходил, а вышагивал. Он вечно был весь в синяках от трости Дункана, и, наверное, ему нелегко было расхаживать так, будто ему принадлежит весь мир, но он не сдавался. А его улыбка! Она… разила наповал.

– Он сбежал из дому?

– В день своего пятнадцатилетия, – подтвердила мисс Мактавиш и продолжила повествование о давних событиях: – Сердце доктора Макгрегора, тогдашнего священника, было разбито. Он часто повторял, что Александр – умница, каких мало. Он знал и латынь, и греческий, и доктор Макгрегор надеялся послать его в университет. Но Дункан на это ни за что бы не согласился. Он подыскал сыну работу на фабрике в Кинроссе – после расставания с Уинифред хотел, чтобы хоть Александр остался рядом. О, каким он был упрямцем, этот Дункан Драммонд! Знаете, он ведь сватался ко мне, но я не могла бросить мать и потому без сожалений отказала ему. А теперь вы выходите за Александра! Это сон, Элизабет, удивительный сон!

Последнее замечание походило на правду. Когда за работой Элизабет удавалось хоть ненадолго задуматься, ей казалось, что ее будущее – вроде облаков и туч, проплывающих по высокому и бескрайнему шотландскому небу: то легких, воздушных, то унылых и серых, а иногда и черных, предвещающих грозу. Близилось путешествие, чем оно кончится, никто не знал, а ограниченный мирок, в котором Элизабет прожила свои шестнадцать лет, не мог дать ей ни утешения, ни знаний. Краткий трепет предвкушения сменялся горькими рыданиями, вспышки радости – головокружительным падением духа. Даже после тщательного штудирования географического справочника и «Британники», принадлежащих доктору Мюррею, несчастной Элизабет было нечем измерить крутой и необратимый поворот своей судьбы.

Платья были сшиты – все, вплоть до свадебного, аккуратно переложены листами бумаги и бережно упакованы в два сундука. Аластэр преподнес сестре сундуки, Мэри – фату из белого французского кружева, мисс Мактавиш – пару белых атласных туфелек. У каждого члена семьи, кроме Джеймса, нашелся подарок для Элизабет, будь то флакон одеколона, костяная брошка, подушечка для булавок или коробка конфет.

Респектабельная пара пресвитериан из Пиблса откликнулась на объявление, поданное Джеймсом, и после непродолжительной переписки сообщила, что за пятьдесят фунтов охотно возьмет невесту под свою опеку.

Аластэру и Мэри было поручено доставить Элизабет дилижансом до Керколди, где все трое сели на паровое судно, курсировавшее между Ферт-оф-Фортом и Литом. Оттуда конка должна была довезти путников до Эдинбурга и станции на Принсез-стрит, где им предстояло встретиться с мистером и миссис Ричард Уотсон.

Если бы не утомительное плавание, Элизабет сгорала бы от любопытства: за всю свою жизнь она не уезжала от дома дальше Керколди, и если уж провинциальный городок поразил ее в самое сердце, то громадный Эдинбург должен был окончательно потрясти. Кэтрин и Роберт жили там и могли бы показать Элизабет местные достопримечательности. Но ее ничуть не прельщала суета Эдинбурга, его суровая красота в обрамлении лесистых холмов и лощин. Когда конка доставила троицу путешественников к станции Северной Британской железной дороги, Элизабет устроили в крохотном, похожем на шкатулку купе второго класса, в котором ей предстояло добраться вместе с Уотсонами до Лондона. Аластэр то и дело выскакивал на перрон, высматривал в толпе пассажиров запоздавших компаньонов сестры.

– А здесь недурно, – заметила Мэри, оглядевшись. – Сиденья мягкие, даже ковры есть.

– Кому я не завидую, так это пассажирам в третьем классе, – сказал Аластэр, заталкивая два квадратика картона в левую перчатку Элизабет. – Смотри не потеряй, по ним ты получишь из багажного отделения сундуки. – В другую перчатку он сунул пять золотых. – От отца, – усмехнулся он. – С трудом убедил его, что тебе ни в жизнь не добраться до Нового Южного Уэльса с пустым кошельком. Смотри, не трать зря ни фартинга.

Наконец прибыли задыхающиеся от быстрой ходьбы Уотсоны. Очевидно, пятьдесят фунтов, полученных от отца Элизабет, спасли эту рослую и угловатую пару в поношенной одежде от ужасов путешествия третьим классом и обеспечили ей относительный комфорт второго. Уотсоны оказались приятными людьми, но Аластэр уловил запах спиртного, исходящий от мистера Уотсона, и поморщился.

Паровоз загудел, пассажиры прильнули к окнам вагонов, напоследок перекликаясь, всхлипывая, лихорадочно обнимаясь и махая руками тем, кто остался на перроне; пыхтя и покрякивая, судорожно вздрагивая и выпуская облака пара, лондонский ночной тронулся.

«Как близко и как далеко, – думала Элизабет, прикрыв глаза. – Где-то здесь, на Принсез-стрит, живет моя сестра Джин, с которой все началось…» Аластэр и Мэри переночевали в вокзальной гостинице и вернулись в Кинросс, так и не повидав Джин. «Я никого не принимаю», – говорилось в ее краткой записке.

Веки Элизабет сомкнулись, и она уснула, сидя в уголке и прислонившись щекой к заледеневшему окну.

– Бедное дитя, – сказала миссис Уотсон. – Помоги-ка мне устроить ее поудобнее, Ричард. Видно, плохи наши дела, если шотландцам приходится посылать дочерей за мужьями за двенадцать тысяч миль от родины.

Паровые суда с гребным винтом пересекали северную часть Атлантического океана, покрывая расстояние от Великобритании до Нью-Йорка за шесть-семь дней, но никакого угля не хватило бы кораблю, плывущему на другой конец света. Эти плавания по-прежнему совершали парусные суда.

«Авророй» назывался четырехмачтовый барк с двумя топселями, прямой парусной оснасткой на фок– и грот-мачтах и косым парусом на бизани. Двенадцать тысяч миль до Сиднея он преодолевал за два с половиной месяца, заходя в порт только однажды, в Кейптауне: сначала брал курс на юг в Атлантическом океане, затем через Индийский попадал в Тихий. Груз «Авроры» составляли несколько сотен фаянсовых стульчаков и бачков для ватерклозетов, два ландо, дорогие мебельные гарнитуры из грецкого ореха, хлопчатобумажные и шерстяные ткани, рулоны тончайшего французского кружева, ящики книг и журналов, банки французского конфитюра, жестянки патоки, четыре паровых двигателя Мэтью Боултона и Уатта, партия медных дверных ручек, а в запертой части трюма – десятки огромных ящиков, помеченных черепом со скрещенными костями. На обратном пути трюмы «Авроры» загружали тысячами мешков пшеницы, а место ящиков с черепом и костями занимали золотые слитки.

Вопреки желанию капитана судна, фанатичного женоненавистника, «Аврора» брала на борт дюжину пассажиров обоего пола и обеспечивала им некоторые удобства, хотя кают-компании на ней не было, а еду подавали самую простую – свежевыпеченный хлеб, соленое масло, хранящееся в прочных бочонках, вареную говядину, проросшую картошку и мучной пудинг, сдобренный джемом или патокой.

Элизабет притерпелась к качке еще на полпути через Бискайский залив – в отличие от миссис Уотсон, за которой девушке пришлось ухаживать. Но эта обязанность не вызывала у Элизабет отвращения, поскольку миссис Уотсон была доброй душой, терпеливо несущей непосильное бремя. Троим путешественникам досталась каюта с иллюминатором и конуркой для горничной при ней. «Аврора» еще не успела войти в Ла-Манш, когда мистер Уотсон объявил, что не станет мешать дамам и будет спать в баре для пассажиров. Поначалу Элизабет было невдомек, почему это известие так опечалило бедную миссис Уотсон, а потом она сообразила, что бедность Уотсонов – следствие пристрастия главы семьи к крепкому спиртному.

А как холодно было в море! Только когда позади остались острова Зеленого Мыса, зима наконец отступила, но к тому времени миссис Уотсон уже раздирал кашель. В Кейптауне ее испуганный супруг протрезвел настолько, что обратился к врачу. Но тот лишь поджал губы и покачал головой.

– Сэр, если вы не хотите свести свою жену в могилу, немедленно сойдите на берег, – посоветовал он.

Но как быть с Элизабет?

Подкрепившись полпинтой джина, мистер Уотсон не стал задаваться этим вопросом, а миссис Уотсон впала в ступор и ни о чем не спрашивала мужа. Вдвоем они покинули корабль вместе со всем багажом через полчаса после ухода врача, бросив Элизабет на произвол судьбы.

Если бы капитан Маркус настоял на своем, Элизабет ссадили бы на берег следом за ними, но он забыл, что на борту находятся еще три пассажирки. Одна из них срочно созвала на совет две супружеские пары, трех трезвых одиноких джентльменов и самого капитана Маркуса.

– Девушка сойдет на берег, – непреклонно заявил хозяин «Авроры».

– Да вы что, капитан! – возмутилась миссис Августа Холлидей. – Отправлять в незнакомом месте на берег шестнадцатилетнюю девушку, да еще совсем одну – из Уотсонов опекуны никудышные, – это уж слишком! Только попробуйте, сэр, и я сообщу вашим хозяевам, в гильдию и всем на свете! Мисс Драммонд останется на судне.

Это заявление и воинственный взгляд миссис Холлидей были встречены одобрительным ропотом ее сторонников, и капитан Маркус понял, что проиграл.

– В таком случае, – процедил он сквозь зубы, – я требую изолировать ее от моей команды. И от остальных пассажиров-мужчин – равно женатых и холостых, пьяных и трезвых. Она будет сидеть под замком в своей каюте и принимать пищу там же.

– Как заключенная? – уточнила миссис Холлидей. – Да это неслыханно! Ей необходим свежий воздух и моцион.

– Если захочет подышать свежим воздухом, пусть открывает иллюминатор, а ради моциона прыгает на месте, мадам. Я хозяин этого судна, и мое слово здесь – закон. Блудодейства на «Авроре» я не допущу.

И Элизабет все пять оставшихся недель этого бесконечного плавания провела взаперти, в собственной каюте – в компании книг и журналов, за которыми миссис Холлидей спешно послала в единственную книжную лавку Кейптауна. Капитан Маркус пошел еще на одну уступку: позволил Элизабет в сопровождении миссис Холлидей дважды в день обходить палубу, но только после наступления темноты. Сам он следовал за дамами и рявкал на каждого матроса, который осмеливался приблизиться к ним.

– Как сторожевой пес, – хихикала Элизабет.

Как только Уотсоны покинули корабль, она слегка воспрянула духом, несмотря на добровольное заключение; ее отец и доктор Мюррей одобрили бы решение капитана, и Элизабет его понимала. Иметь собственный уголок оказалось приятно, тем более что он был размерами побольше ее комнаты в отцовском доме, куда ей разрешалось заходить только перед сном. Привстав на цыпочки, Элизабет видела в иллюминатор океан – тяжело перекатывающий волны, простирающийся во все стороны, – а во время ночных прогулок по палубе слышала, как волны глухо бьются о борта «Авроры».